Текст книги "Одна жизнь – два мира"

Приезд нового посла

Вскоре разнесся слух: едет новый посол из Вашингтона – тов. Капустин, бывший советник Громыко. Кто он, почти никто не знал.

На вокзале при встрече всех поразил невзрачный, небольшого роста пожилой человек, за ним вышла бледная, бесцветная дочь и тучная, по виду – крепкая купчиха – жена посла, которая кинулась сразу считать чемоданы, расставленные почему-то здесь же кругом, под ногами.

Я держала цветы и не знала, как ей их преподнести: нагнуться к ней или попросить ее приподняться.

– Уберите чемоданы, – попросила я, чтобы к ней можно было подойти.

Иностранцы при первой же встречи не забыли съязвить:

– Ну а вы говорили «генерал с орденами и прихрамывающий».

И пошла в посольстве жизнь тихая, тихая, спокойная. Как будто посольство существовало для того, чтобы вариться в своем собственном соку.

Жена посла оказалась экономная, скромная женщина. Часто рассказывала, как она где-то за городом, на каком-то рынке купила по дешевке мясо.

Их бледнолицая дочь никогда и нигде не показывалась, не вылезала из своей «светелки», и все спрашивали:

– Скажите, дочь посла очень красивая или очень уродливая? Почему она боится показаться?

Коварство и любовь

Каспаров понял, что в своих расчетах он ошибся, Катю надо было сразу же, когда она просила, срочно отправить домой.

Как только он узнал о случившемся, сразу принял решение.

Окружил Катю заботой, вниманием. Все разговоры в посольстве по его распоряжению были немедленно прекращены. Каспаров взял над ней опекунство, вызвав ее к себе, он заявил:

– Катя, вы уедете в Москву. Там вас ждут родные, вы родите в Москве, а муж приедет к вам, или вы в ближайшем будущем приедете к нему. И все будет нормально, вы предотвратите назревающий скандал, от которого могут пострадать даже ваши близкие. Я вам помогу, и все обойдется хорошо.

Катя пыталась попросить, чтобы Артур поехал с ней вместе, но из Москвы потребовали немедленного возвращения только Кати Калининой.

Тогда Каспаров, боясь осложнений, сообщил ей, что поедет сейчас в Москву только она, а Артур приедет к ней позже, и даже пообещал, что, если Артур не сумеет приехать, она вернется к нему.

Он также встретился с Артуром и долго, обстоятельно убеждал его, что Катя должна вернуться и что он, Каспаров, дает ему слово, что он поедет к ней очень скоро.

Свои обещания он подтвердил своим отношением к ней, своим теплым вниманием, заботой. Ей дали продолжительное время для сборов.

– Мы все поможем вам собраться, а в Москве вас уже ждут родные, – напомнил он ей.

Молодая, честная, искренняя, она не могла не поверить Каспарову и только что прибывшему новому послу, который также принял горячее участие в ее судьбе.

Ведь не только ей, они обещали и Артуру, который также поверил, – да и трудно было ему не поверить – ведь он не знал законов нашей страны, а на его родине все было иначе, все было проще.

Катя думала, что ребенок – это та причина, которая заставит их выполнить свои обещания, а там была любимая родина, старушка мать и все родные и близкие. Ей хотелось быть со своими вместе, ей хотелось сказать всем, что она счастлива и все кончится хорошо.

Сборы начались. Румяная, веселая Катя возвращалась из магазинов, нагруженная покупками, покупала подарки родным, а главное – детские вещи, теплые шерстяные костюмчики, ботиночки, туфельки, все до пятилетнего возраста. Она развернула передо мной свои подарки:

– Что еще купить? – спрашивала она. – Я боюсь, забуду самое нужное.

– Самое нужное? – улыбнулась я. – А как Артур?

Она развернула альбом: на одной стороне портрет Артура, на другой – ее.

– Вот, я беру его с собой, а он к нам приедет очень скоро, – и она прижалась щекой к фотографии.

– А если… если не приедет? – с трудом выдавила я. – Тогда…

– Тогда мы приедем к нему, обязательно приедем. Мне ведь обещали. Каспаров обещал и посол, дали слово. А из Москвы пришла телеграмма, я сама ее в руках держала, в которой сообщили, что Артуру немедленно дадут визу, как только он будет готов.

Мне хотелось серьезно и обстоятельно растолковать ей, что это только обещание, что никогда Артур к ней не приедет, что, пока будет жив Сталин, она к нему не вернется, и что если она не хочет потерять отца ребенка, то должна остаться здесь и навсегда забыть все, что связывало ее с родиной. Забыть родных и близких ради своего счастья, пожертвовать счастьем тех людей, кто был для нее дороже всех на свете, взять на свою совесть клеймо изменницы, преступницы, предательницы своей родины. Способна ли она этой ценой купить свое счастье, хватит ли у нее мужества?

Но она так горячо верила, что есть выход простой, естественный, безболезненный, и если бы она поступила иначе, то всю жизнь ее мучило бы сомнение, что, может быть, все обошлось бы хорошо, если бы она поступила по-другому.

Она смотрела на меня глазами, полными слез, как будто ждала и хотела что-то услышать от меня.

– Катенька, на вас сейчас лежит вся ответственность за свою судьбу и судьбу вашего ребенка, и я уверена, вы найдете правильный выход и поступите так, как подскажет вам ваше чувство.

Катя с облегчением вздохнула:

– Спасибо.

Проводы Кати

Каспаров через несколько дней сообщил нам:

– Завтра у нас будет прощальный ужин. Мы устраиваем проводы Кати. Обязательно приходите. Кстати, я еду по делам в Вашингтон, мы поедем вместе.

Когда мы пришли к Каспаровым, в его небольшом особняке было много провожающих, стол в столовой был накрыт с изысканной пышностью.

Катю посадили в центре стола, рядом с ней сидел Каспаров. Все произносили поздравительные тосты, посол заявил:

– Вы сегодня среди нас самая счастливая, вы скоро увидите Москву, мы все с нетерпением ждем этой минуты.

Пили за скорую и радостную встречу. После ужина начались танцы. Катя сидела, не трогаясь с места, как пришитая, мне казалось, что она не выдержит и вот-вот разрыдается.

Каспаров, следивший внимательно за ней, подошел к нам:

– Если бы я раньше знал, если бы я раньше был в курсе дела, мы бы такую пышную свадьбу сыграли всем врагам на зависть! Но ничего, Катенька, мы сделаем это в Москве.

Артура на этом вечере не было.

В прохладное солнечное раннее утро мы спешили на вокзал провожать Катю.

Каспаров был в исключительно хорошем настроении, он шутил, смеялся, он был уверен, что передаст ее в надежные руки.

На перроне вдали от всех стояли Артур и Катя. Для них никого не существовало.

Я чувствовала и понимала, что все мы здесь ненужные, лишние.

Поезд вот-вот должен был тронуться.

Катя подошла, попрощалась, ей трудно было говорить.

В вагоне она прильнула к окну, устремив свой взгляд на Артура, стоявшего на том же месте с глазами, полными слез.

Поезд тронулся и унес Катю с ее горестями и страданиями.

Артур быстро и незаметно исчез в толпе.

Судьба Кати

Вернулся Каспаров.

– Как Катя? – спросила я.

– Все в порядке, она теперь близко к Москве.

Каспаров был доволен, он свою миссию выполнил до конца. Дальнейшая судьба Кати его не волновала, теперь она находилась в надежных руках.

Катя обещала писать, обещала, если будет сын, прислать телеграмму, но писем от нее никто не дождался. Несколько месяцев спустя приехали дипкурьеры, они нам сказали, что у Кати родился мальчик.

Оказывается, это любовь…

Бедный Артур оббивал пороги посольства. Вначале он долго беседовал с Каспаровым, выходил от него счастливый, весело улыбаясь, уверял всех нас, что, только когда он попадает на территорию посольства, он чувствует себя счастливым, это тот островок, который соединяет его с Катей.

Но постепенно все грустнее и грустнее становилось его лицо. Сотрудники при встрече с ним сочувственно улыбались. Прошло много времени, и он начал понимать, что попасть в Москву, несмотря на все обещания, ему не удастся. Он начал просить, потом требовать, чтобы Катю вернули обратно.

Но вдруг и Каспарова вызвали в Москву. Это известие его страшно взволновало. Мы все тоже поняли, что все события, произошедшие за последнее время в посольстве, сыграли в этом свою роль.

Уже давно известно было, что в посольстве не все благополучно. По-видимому, в доносах все старались спихнуть вину друг на друга. Ясно было одно, что отъезд принимают с огорчением не только рядовые служащие посольства, но и чины высшего ранга.

Узнав об отъезде Каспарова, Артур совсем загрустил. Уезжал человек, на которого хоть и слабая, но все-таки была какая-то надежда.

Последний визит Артура ободрил, ушел он от Каспарова очень веселый. Каспаров обещал, что, как только вернется в Москву, он все уладит и Артур скоро увидит сына и Катю.

За несколько дней до отъезда Артур принес Каспарову огромную посылку для Кати. После ухода Артура испуганный, взволнованный Каспаров обратился к мужу:

– Кирилл Михайлович, выручи, пожалуйста, мне навязали посылку, я не знаю, что с ней делать. Нельзя ли ее как-нибудь другим путем отправить в Москву?

Кирилл напомнил ему, что из Мексики посылки вовсе не принимались, в лучшем случае ее можно было оформить через Нью-Йорк.

Каспаров страшно нервничал:

– Что же я буду с ней делать? Мне вовсе не улыбается это поручение, – сокрушался он.

Потом вызвал завхоза посольства и попросил его в присутствии всех вскрыть посылку, это была одна из мер предосторожности. В посылке оказались концентраты, какие-то питательные порошки для ребенка и различные детские вещи.

– Ну а как там Катя? – спросил Кирилл.

– Черт его знает, вот совсем не ожидал такого оборота. Я думал молодой, красивый парень, пройдет полгода-год и забудет ее, а оказывается, вовсе не так, здесь любовь, да еще какая.

Незадолго до нашего отъезда мы были приглашены к послу на ужин, после ужина, не помню уже, в который раз, посол показывал нам свои киносъемки из Вашингтона, где повсюду на первом плане красовался Громыко с женой. Эти снимки были гордостью посла.

Здесь же присутствовал совершенно нам незнакомый, только что приехавший из Москвы человек. Зашла речь о Кате, и он сообщил нам, что видел ее перед отъездом и почти не узнал и что она подала просьбу в Президиум Верховного Совета на выезд, но ей отказали.

– Знаю, знаю, – немного с раздражением сказал посол.

Гвадалахара

Я проснулась рано утром от внезапного внутреннего толчка, смутное, тяжелое чувство было на душе. Это чувство мне было знакомо уже девять лет.

Сегодня девять лет прошло с тех пор, как исчез мой отец.

Закрыв лицо руками, я шептала: «Папа родной, где ты? Жив ли ты? Я хочу знать… О, хотя бы что-нибудь, что-нибудь узнать о тебе. Боже мой! теперь я знаю, я очень хорошо знаю, что на свете существует еще одна страшная пытка и этой пытке Сталин подверг миллионы людей вне тюрьмы».

Я тихонько встала и прошла в детскую, где, утонув в безмятежном утреннем сне, тихонько посапывали дети.

Володе девять лет. Он родился через полтора месяца после ареста отца. И он никогда не услышит голос любимого дедушки и не почувствует прикосновения его ласковых рук.

Дети, увидев играющего с внуками пожилого мужчину, иногда спрашивали:

– Мама, где наш дедушка?

Сжавшись, как от удара, стиснув челюсти, я, еле сдерживая рыдания, отвечала:

– Родные мои, наш дедушка умер.

«Умер». Как тяжело мне было произнести это слово!

Как я могла объяснить им в этом возрасте, что их дедушка арестован и казнен как «враг народа»? Когда хотелось закричать:

Кто и зачем посмел поднял руку на отца и не только на отца, а на сотни тысяч и даже миллионы таких же ни в чем не виновных людей и отнял неповторимую радость у моих и у многих других детей?!!

Я не виню и не винила тех или того, кто это делал, но я крепко и всю жизнь винила и виню того единственного палача, кто требовал этого и кто ставил на списках резолюции «расстрелять» или заставлял других ставить свои подписи на списках сотен тысяч и миллионов простых честных людей, так как, если бы они не выполнили его приказы, они сами были бы казнены.

Рука, поднятая Петей, Колей, Витей для выстрела, была поднята Сталиным, и он держал ее крепко до тех пор, пока она полностью выполняла его зловещую волю. У меня на всю жизнь запечатлелась картина, как он ехидно улыбаясь, крутил, вертел шарики из мякоти хлеба и бросал их в глаза своей собственной жене, и молодая цветущая женщина, не выдержав унижения и издевательств, покончила собой. Вот так он безжалостно крутил, вертел властью, попавшей к нему в руки, и судьбой многомиллионного населения страны, доставляя себе с ехидной улыбкой удовольствие.

С улицы доносились звуки музыки. Кому-то пели серенаду. Я открыла окно. Город постепенно просыпался. Из дверей противоположного дома вышел пожилой седой господин с тростью. Он подошел к группе «марьячос» и, размахивая ею, запел сильным голосом вместе с ними – Гвадалахару.

Гвадалахара… Боже мой, куда судьба меня закинула! Ведь это слово для советских людей, как сказка несбыточная мечта, а я вот здесь, рядом… Пошел уже третий год, как я жила в Мексике, а я никак не могла привыкнуть. Жизнь за границей мне казалась длинным, фантастическим сном.

И невыносимо больно было слышать и думать о том, что происходит сейчас там, у нас на родине, что Сталин, сумев оправиться от своего кратковременного испуга и набрав силы и чувства жажды мести за годы войны, творит то же самое, что и до войны, со своим народом-победителем.

Из дверей выскочили двое мальчиков в длинных, до пят халатиках, подбежали к господину:

– Абуелито, нос вамос кантар кон тиго, порфавор![21]21
  Дедушка, можно нам спеть вместе с тобой, пожалуйста.


[Закрыть]

Он взял одного и другого под руки, закружил вокруг себя и подойдя к «марьячос», сказал:

– Порфавор, уна кансион пара естос мучачитос[22]22
  Пожалуйста, спойте песенку этим ребятишкам.


[Закрыть].

И присев на корточки, «марьячос» запели для них.

Закончив пение, поблагодарив друг друга, сели в такси и уехали.

Мне трудно передать свои чувства, пережитые в эту минуту. Разве мог этот дедушка представить себе, что кто-то войдет в его дом, уведет его среди бела дня, обвинив в нелепых, несуществующих преступлениях, и он исчезнет так же, как исчез мой отец?! Если бы я даже высказала ему такую мысль, он принял бы меня за ненормальную.

А вот там, на моей родине, где во все горло, день и ночь орут о том, что строится самая счастливая жизнь на земле, где поют: «Я такой другой страны не знаю, где так вольно дышит человек», нет семьи, в которой не было бы узника! Вот и сейчас почему всех вернувшихся после войны из фашистского плена отправляют в наши лагеря?! Они же вернулись на свою Родину.

Срочный вызов в Москву

Страшный сон

Устав от этих бесконечных мыслей, которые теперь не давали мне покоя даже на работе, я возвращалась домой почти больная. Головные боли не покидали меня ни на секунду.

Приняв лекарство, я, кажется, уснула.

Проснулась я от прикосновения мужа:

– Ты очень стонешь во сне… На, возьми, приложи лед к голове. Холодное тебе поможет.

– Что случилось? Мне кажется, что-то страшное мне снилось.

Муж несколько раз прошелся по комнате и, присев на край кровати, произнес:

– Нина, сегодня пришла телеграмма из Москвы…

Я вскочила:

– Не надо Кирюша, не говори больше, я знаю все, я как будто все это предчувствовала.

Почему нас вызывают без всякой на то причины?

Никогда ни в каких склоках в посольстве мы не участвовали, вели себя со всеми одинаково корректно. Без разрешения посольства мы ни с кем не встречались, если это не касалось служебных встреч, а просто так называемых светских. Кто-то приглашал в гости, реже – домой, чаще всего на какие-то проводимые мероприятия в клубе, где собиралась в те дни очень, очень просоветски настроенная публика и где чаще всего проводились вечера по сбору денег, или какой-либо еще помощи в то тяжелое для Советского Союза время.

Но я совершила «преступление», я скрыла от наших правоохранительных органов, что отец мой арестован как «враг народа». И этого одного больше чем достаточно было не только чтобы на долгие годы загнать человека туда, куда – как говорили у нас – Макар телят не гонял, то есть в тюрьму, но и лишить жизни.

Почему так внезапно и вдруг вызывают, когда кажется нет никакой, ну просто никакой причины для этого?

У Кирилла все идет так благополучно, что все только удивляются и вся школа на мне держится, на мое место надо прислать двух преподавателей с полным окладом, так что случилось? Почему? И в том отделе, где так успешно работал Кирилл, все время нужны новые кадры, тем более сейчас.

Мы никогда с мужем об этом не говорили, но я знала, что это должно было случиться и не могло быть иначе до тех пор, пока Сталин будет жив.

Счет Сталину

Я Сталина ненавидела. Я ненавидела его, мне кажется, еще с того времени, когда, помню, еще в школе кто-то сказал: «Сталин выслал Троцкого из страны как врага Советской власти».

Я очень возмутилась и долго спорила с ребятами своего возраста. Троцкий был кумиром для многих из нас. Мы еще, шагая, распевали: «Ленин, и Троцкий, и Луначарский грудью защищали народ пролетарский». О Сталине я даже толком не слышала до этого ничего особенного. Да и потом он просто был для меня одним из всех остальных партийных руководителей, а никакой никем не заменимый вождь. И кто дал ему право высылать Троцкого? В те годы средства массовой информации были очень скудные, а радиовещание фактически почти еще не существовало. Я помню, как мы все, ребята, собирались у Николая «слушать радио», когда он усердно ковырял иголочкой в стеклянной баночке, стараясь попасть в какой-то кристаллик, и приходили в дикий восторг, когда оттуда иногда доносился какой-то непонятный звук. Поэтому, мне кажется, услышала я о Сталине по-настоящему во время проведения бессмысленной жуткой коллективизации. И чем старше я становилась, и чем чаще стали повторять его имя, тем больше я его ненавидела. Так как я считала, что происходившее вокруг меня, если все это приписывали ему, простить нельзя.

Гибель под колесами поезда Зои, изломанная, искалеченная жизнь во время раскулачивания и коллективизации умных, талантливых ребят, с которыми я росла и училась, я не могла ни воспринять, ни понять. До этого была такая спокойная, благополучная жизнь у взрослых, и нам, молодым, среди них было так хорошо, тепло и уютно. И вдруг, как смерч, пронеслась сталинская коллективизация. Зачем же надо было так дико и так жестоко поступать с самыми тяжело работавшими людьми, которые не покладая рук трудились, стараясь поднять сельское хозяйство, напоить, накормить нашу еще не совсем окрепшую страну! Аресты и ссылки кулаков, то есть самых трудолюбивых, самых лучших людей, которых надо было ценить, уважать, гордиться ими и ставить их в пример другим, более слабым хозяйствам. Самые крепкие хозяйства разрушались и погибали на моих глазах.

И если он советский вождь и коммунист, ему должен был быть дорог каждый человек, живущий в Советском Союзе. И чем лучше и счастливее жил бы каждый человек в отдельности, тем крепче и лучше была бы вся наша страна. Так думала я.

Ведь коллективизацию, если это было нужно, можно и надо было проводить мирным путем на добровольных началах, и была бы она более приемлемой, более безболезненной и более успешной для всех. Если бы Сталин, как Ленин в эпоху военного коммунизма, понял, что народ не принимает коллективизацию, то быстро нашел бы другой выход, как Ленин при НЭПе. Ведь в то время некоторые члены партии при введении этой торгово-капиталистической системы даже кончали жизнь самоубийством, но Ленина это не испугало, он только сказал: «Нам, коммунистам, надо научиться торговать».

То же самое произошло бы и во время коллективизации, ведь даже в сознании тех, кто родился, рос и воспитывался при прежнем режиме, а их было много, начали уже постепенно происходить какие-то перемены. Некоторые из них начали даже ценить и уважать то, что происходило в данный момент, кто-то уже перестроился или старался перестроиться, и не только физически, но и психологически. Но все равно, надо честно признаться, что происходящее не только крестьянам, но и всему населению не так легко было понять при общей неграмотности и отсутствии массовой информации. Ведь с начала таких огромных перемен прошло еще очень мало времени. Как этого не мог понять сидящий там наверху мудрец, когда даже мне в мои годы было совершенно ясно, что люди еще совсем не готовы к тому, что происходит, и к тому, что их заставляют делать.

А когда я услышала, что Надежда Аллилуева, жена Сталина, застрелилась – это было как раз в разгар коллективизации и страшной голодовки 32–33 годов, – я не выдержала и произнесла: «Вот глупая, чего же она не застрелила его» (то есть Сталина).

А все, что творилось в дальнейшем, после убийства Кирова, я уже воспринимала с глубокой необратимой ненавистью к нему. И когда я услышала по радио, что в Ленинграде он плакал у гроба Кирова, я не выдержала и вслух произнесла: «Убил, а теперь проливает крокодиловы слезы».

А когда один за другим начали исчезать с детства известные, всеми глубоко уважаемые люди, еще задолго до того, как мой отец попал в эту мясорубку, я уже слышать о Сталине не могла, так как считала его, и только его, виновником тех ужасов, которые происходили у нас в стране. Но это никакого отношения не имело к моей глубокой любви к нашей советской системе, завоеванной народом, я считала, что наш советский строй и идея коммунизма – это лучшее, что есть в мире. Ведь и сам Сталин держался у власти только потому, что умело спекулировал этими идеями, но он же и оказался гробовщиком этой идеи и этой системы.

Когда началась война, я надеялась, что вот теперь найдется кто-нибудь из его окружения, кто пустит ему пулю в лоб, ведь не одна же я считала, что он довел страну до Второй мировой войны. И если бы он это сделал сам (то есть пустил бы себе пулю в лоб), я еще подумала бы, что в нем сохранилось что-то человеческое.

Но, увы, ни у него, ни у кого-либо другого не нашлось достаточно мужества и не поднялась рука уничтожить это чудовище. И миллионы, миллионы прекрасных, самых лучших людей нашей страны погибли, полегли из-за него и только из-за него, дав этому чудовищу возможность еще выше поднять свою звериную голову и продолжать чинить суд и расправу над людьми, чудом пережившими войну и прошедшими через мыслимые и немыслимые испытания.

Мало того, он сумел приписать, присвоить себе ту огромную славу и симпатию всего мира, которую заслуженно завоевала наша могучая Красная армия, миллионы погибших, миллионы искалеченных советских бойцов и понесший неисчислимые жертвы советский народ. Он сумел нацепить на себя все лавры победителя от маршала до генералиссимуса и удалить из поля зрения всех настоящих победителей, так же, как во время жутких чисток, расстреляв всех героев Гражданской войны, присвоил себе лавры победителя.

Во время всей войны и особенно после ее окончания я очень надеялась, что вернувшиеся с фронта, чудом уцелевшие победители смело и решительно потребуют убрать его. И сама я рвалась на фронт с единственной мыслью, что если я жива останусь и вернусь, то до последнего вздоха буду добиваться этого.

Но вместо фронта мы почти в конце войны очутились в Мексике. Это еще один из парадоксов чисто военного времени. И что же мы слышали, будучи в Мексике в посольстве? Что Сталин стал еще злее и что с еще большей жестокостью и злобой отправляет всех вчерашних героев-победителей в лагеря или на тот свет. И многие советские люди, попавшие волей или неволей в Германию и ожидавшие с надеждой и радостью возвращения домой, на родину, вдруг поняв, что они попадут из одного лагеря в другой, стали бежать, прятаться, кончать жизнь самоубийством, только бы не попасть из огня да в полымя сталинских лагерей.

И как раз в это время, когда мы уже очень хорошо знали и представляли, что творится у нас дома, мы получили неожиданный не только для нас, но и для всех окружавших нас служащих посольства вызов вернуться в Москву.

Последние дни работы в школе

На следующий день я, разбитая, пришла в школу. Обычно я успокаивалась на работе, как и сейчас, когда я еще издали увидела пеструю веселую стайку детей, бегавших в саду вокруг школьного дома.

«Нина Ивановна! Нина Ивановна!»… Закричали все хором, увидев меня открывающей тяжелую железную калитку. И меня тесным, плотным кольцом, окружили наши русские ребятишки. Они что-то рассказывали, перебивая друг друга. Капризничала Лия Иванова, отталкивая Славу Васькина, вырывала его руку из моих рук, желая быть ко мне поближе. А Слава все теснее, прижимался ко мне. Так я дошла до ступенек балкона.

– Ну, дети, бегите играть!

Меня встретили несколько матерей, искренне огорченных нашим отъездом.

– Нина Ивановна, такого преподавателя, как вы, у наших детей не будет. Как же они теперь учиться будут? Ведь замены вам не прислали. О чем думает Москва?

Учительница Зоя Алексеевна, остающаяся одна на всю школу, жаловалась:

– Что я без вас буду делать? Как я выполню школьную программу? Математику, физику, химию я не могу преподавать, я только преподаватель русского языка и литературы.

Она говорила искренне. Учебный год только начинался, и я знала, что на знаниях детей это отразится плачевно. Но я также знала, что изменить никто ничего не сможет. Народ мы государственный логике и здравому смыслу, в наших головах не должно быть места, если какие-то безмозглые чиновники уже решили все за нас.

Надо сказать, что занятия в школе в это время шли уже полным ходом, поэтому наш отзыв ошеломил всех. И у всех появилась полная уверенность, что без доноса здесь не обошлось. Один из наших друзей, который по долгу службы должен был знать все про всех, определенно сказал:

– Я знаю кто, да и вы, наверное, догадываетесь, чьих рук это дело.

Я пропадала целый день в школе, стараясь помочь остающейся одной и окончательно растерявшейся учительнице подготовить на несколько месяцев вперед школьные задания по математике, по физике, по химии, по алгебре и даже тригонометрии, так как учеников было не так много, но по возрасту они были с первого по десятый класс. И Зоя Алексеевна говорила, что по всем этим предметам, кроме русского, она чувствует себя «как в дремучем лесу».

Кирилл сдает дела

Посол был искренне потрясен:

– Почему и зачем вас отзывают? Ведь вы так здорово наладили работу, – сокрушался он.

Он даже пытался что-то сделать.

Многие ответственные работники посольства были также немало удивлены:

– Вы, Кирилл Михайлович, были единственным работником Наркомата внешней торговли, сделавшим очень многое за такое короткое время. Мы уверены, что вас вызывают не зря. Вы получите повышение, и вас назначат в другую страну.

Иностранцы же судили по-своему:

– Странные порядки в советском посольстве. Такого популярного работника среди иностранцев, как вы, привыкшего к здешним условиям, освоившего язык, привлекшего симпатии иностранцев к посольству, и вдруг вызывают. Вы уедете, и вся работа заглохнет.

– Что вы говорите? Приедет другой, и все будет по-прежнему, – успокаивал их Кирилл.

– Не скромничайте, нам со стороны виднее. Советское посольство должно гордиться таким работником, как вы.

По существу, все качества, которые иностранцы ставили в заслугу мужу, заставляли Москву отозвать его из Мексики. Популярность – вот что было самым страшным для советского правительства.

Кирилл в это время был занят сдачей и оформлением своих дел, что было очень важно. Муж сдавал дела советнику посольства тов. Малкову, помня предупреждение бывшего первого секретаря посольства Черкасова: «Вы остерегайтесь этого проходимца».

Кирилл настаивал на очень тщательной проверке всех финансовых, денежных и материальных документов. Кирилл также обратился с просьбой к послу создать комиссию по приему его дел, чтобы совершенно никаких подлогов не могло быть после нашего отъезда. Посол просьбу Кирилла поддержал и даже считал, по некоторым соображениям, что это необходимо.

После проверки и утверждения всех документов Кирилл отослал один экземпляр в НКВТ Микояну, второй передал послу и официально заверенные копии оставил себе.

Мучительные раздумья

Мы мучительно решали вопрос: что делать?

Война кончилась. Мы знали, что для таких специалистов, как мы, на нашей родине работы непочатый край, захлебнуться можно, и она нас не пугала, а радовала. Так хотелось, как во время войны, много сделать для своей разрушенной, измученной страны! И тут же возникал вопрос, и мы спрашивали друг друга: а что, если нас, не дав даже ступить на твердую почву, не дав даже повидаться с родными, арестуют?!! Ведь отправляет же он снова в лагеря и на тот свет даже героев, чудом уцелевших и вернувшихся победителями, прямо с фронта.

Ну, сошлют нас, думала я, в лучшем случае куда-либо в Сибирь, Казахстан, на Дальний Восток на предприятия цветной металлургии, как специалистов. Я там уже повсюду побывала и встречала там крупных ссыльных специалистов из «группы Рамзина», с которыми даже подружилась, и меня это не пугало, а вот за Кирилла мне было страшно, я боялась, что он не выдержит. Он был слабее меня, и я также знала, что нас разлучат, а это означало конец нашей семьи. И вряд ли когда-нибудь мы могли бы встретиться вновь. И это было бы в лучшем случае, а ведь могло бы быть и хуже…

Но самое страшное было – как же дети? Что будет с ними? Их отправят в детские лагеря, созданные специально для детей репрессированных родителей, а что это такое, я уже знала очень хорошо. Это вовсе не были те детские дома, куда собирали всех беспризорных детей после революции, в которых работала моя мать и в которых были даже учителя немецкого языка.

Наши дети попали бы в те лагеря, которые специально были созданы для детей, родители которых как «враги народа» были сосланы или расстреляны.

И это клеймо осталось бы на них на всю жизнь. Об этих лагерях вспоминала я с ужасом.

Перед моим воображением, прошла длинная вереница детских лиц, у которых отняли их родителей, а они исчезли в каких-то «специальных детских домах», по существу бывших детскими тюремными лагерями. Сколько горечи и скорбной обреченности я читала на их не по-детски старческих лицах!

Когда я ходила по всем учреждениям, в надежде что-либо узнать о своем отце, я встречала детей 10–12 лет, которые также искали своих уже не существуюших родителей, сидя со мной, вспоминали своих пап и мам и с болью и недетской тоской в глазах спрашивали: где они? И так же как и я, ждали и надеялись получить ответ, что где-то они живы, когда их уже давно не было в живых.

Почему, зачем в нашей любимой, прекрасной стране должно происходить такое? Что заставляет людей делать такой тяжелый, страшный выбор?

Детей мы не беспокоили, мы знали, что для них это тяжелая травма.

Мы сами проводили бессонные ночи, мучительно решая вопрос: Как быть?!! Что делать?!!

Ведь, помимо нашей судьбы, от нас еще зависела судьба оставшихся там родных и близких нам людей. Надо вернуться, решали мы. И сразу вставал вопрос: