Текст книги "Одна жизнь – два мира"

Похоронка

Но вот пришла женщина и дрожащей рукой протянула извещение. В опухших от бессонной ночи глазах ужас, боль и страдание за детей, за семью и за того, чья судьба и жизнь были решены без нее. И все, что осталось ей – это серая бумажка, которая жгла пальцы, как раскаленное железо. Перед этой бумажкой все наши горести были не горести, а просто блажь, и как бы тяжело нам ни было, вся наша работа казалась мне такой незначительной, и как мало мы делаем для того, чтобы облегчить судьбу тех, кто на фронте.

Трудно было подобрать слова для сострадания, да и ни к чему они были. Разве можно было найти подходящие слова, чтобы успокоить измученную, усталую душевно и физически, ушедшую в себя с момента получения рокового известия с фронта женщину. А на завод все чаще стали приходить женщины с извещением о гибели мужа, сына, отца, брата, при виде их все молча, с еще большим ожесточением брались за работу.

В такие дни не слышно было в цехе ни громких разговоров, ни жалоб. Все работали с остервенением, только изредка поглядывали на нашу Петровну или Настеньку. Мы содрогались при виде такого мужества, мне всегда казалось, легче было бы, если бы вдруг вот эта Настенька или Петровна крепко, по-бабьи, громко заголосили. Но этого не было. Женщины подходили к станку и, забыв о еде, об отдыхе, брали деталь в руки и начинали работать. Вот и Петровна как будто слилась со станком, и только ее руки ритмично и ловко мелькали у станка.

Кончилась смена и наша Петровна, как будто выросши выше всех на голову, прямо и строго, пройдя мимо всех, вышла за ворота завода.

И только далеко за полночь, проходя мимо ее дома, я остановилась у ее калитки. Кругом все спали. И только из этого дома, как из склепа, доносились страшные стоны, как вой смертельно раненного животного. Сколько тоски и сколько страданий было в них! Я шагнула было за калитку, желая войти, но, вспомнив сегодняшний день, быстро зашагала домой. Ей не нужны были никакие утешения.

Прошло несколько дней, она все так же молча приходила на работу, а по ночам деревенскую тишину все громче пронзали ее стоны.

Я подошла к ней:

– Ты вот что, Петровна, отдохни денечек-второй, ведь ты не ешь, не пьешь, надолго ли тебя хватит.

– То-то и жаль, – отвечала она, – что не хватит, а то бы я, кажись, и день и ночь работала, щоб всим супостатам по одной зробиты (что бы всем этим палачам хоть по одной сделать), та вы не турбуйтесь, скильки зможу, стильки и зроблю (вы не беспокойтесь, сколько смогу, столько и сделаю).

Женщины мне тоже сочувствовали. Мы как-то живем, хоть маленький да есть огородик, да курочек несколько, а у кого и коровка есть, так тем совсем хорошо, а у вас ничего, все купить надо, а разве сейчас, да в чужом месте, до чего-нибудь докупишься?

Моя работа на этом заводе доставляла мне огромное моральное удовлетворение, ведь все, что я делаю, делаю для фронта.

Мне не хватало суток, жалко было 3–4 часа времени, затраченного на сон.

Как только я осталась здесь, я сообщила в Москву, что как налажу работу, немедленно выеду по назначению.

Война. И какая разница, на каком заводе я работаю, и особенно вот здесь, где моя помощь действительно была очень необходима. Вся забота о семье легла на плечи мамы.

Несмотря на то что наш завод работал на полную мощность, мы все равно все время старались вмонтировать еще новые станки, завезенные откуда-то с других предприятий, и видно, тоже как в безопасную зону. Монтаж новых станков шел вовсю, и никто не думал о том, что может быть и старые надо будет скоро снимать и эвакуировать, так потом и было, но тогда, когда работа шла полным ходом, никто об этом не думал, они были позарез нужны.

И когда все беспомощно лежавшие до моего прихода на стеллажах корпуса снарядов были промыты, очищены, проверены, одобрены военным инспектором и уложены в зеленые ящики для отправки дальше, туда, где их уже начиняли гремучей смесью, радости всех рабочих не было границ.

Они вызвали меня и, указав на надписи на внутренних крышках ящиков заявили: «Мы отправляем все от вашего имени». И несмотря на все мои просьбы снять мое имя, все дружно запротестовали, заявив: «Да мы бы без вас до сих пор копались».

Работа так хорошо наладилась, что план был не только выполнен, но и намного перевыполнен. Военный инспектор вызвал себе помощника, и очень грустно было ожидать изо дня в день после занятия немцами Ростова, что вот-вот может прийти распоряжение снимать станки и эвакуировать заводское оборудование.

И как только попросила я отпустить меня, чтобы отправиться по назначению «Главцветмета», директор завода не заявил, а завопил:

– Да вы что?! Какое я имею право отпустить вас, вы посмотрите кругом, что было до вас. Мы не отправили ни одного корпуса снаряда, а теперь мы не успеваем отправлять.

И ласково обвел пустые полки склада глазами.

– Я вам открою секрет, мы вас к ордену представили. Так рабочие захотели. Как же я могу вас отпустить?

– Да нет, мне не орден нужен, мне нужно скорее выехать по назначению, меня там, может быть, тоже ждут, – настаивала я.

– А я уже послал телеграмму в ваш «Главцветмет» с просьбой, чтобы вас не трогали, мы вас все равно не отпустим.

В это время секретарь из другой комнаты закричала:

– Нина Ивановна, вам опять телеграмма.

– Я же вам приказал телеграммы, поступающие на имя Нины Ивановны из «Главцветмета», передавать мне, – заорал директор из своего кабинета на нее.

Нашей милой Эмилии Филипповне дочь тоже сообщила, что она скоро приедет из Воронежа с двумя детьми.

Вот вам тоже парадокс военного времени. Почему все думали и считали, что Морозовская на пути к Сталинграду более безопасное место, чем, например, Воронеж?

Иван Иванович и Надежда Петровна

Поэтому мы временно переехали жить к Ивану Ивановичу и Надежде Петровне. Иван Иванович – крепкий, среднего роста мужчина, бывший красный партизан, был когда-то в партии, как он мне рассказывал. Вышел в 32 году, не выдержал коллективизации.

Мой Володя ходил теперь с уполномоченным Иваном Ивановичем и предупреждал соседок:

– Окна не открывать, свет не жажигать.

И все улыбались.

– Во, какой строгий появился у нас квартальный уполномоченный!

Хозяин нашей квартиры Иван Иванович оказался невероятно добрым, понимающим человеком. Он ездил куда-то в колхозы, что-то там делал, помогал и за это получал какие-то продукты, муку или овощи. За компанию он всегда брал с собой Володю и всем представлял его как «мой внучек».

И вот однажды кто-то спросил:

– Откуда у тебя такой внук?

И Иван Иванович ответил:

– Да это беженцы у нас остановились.

Володю так горько обидело слово «беженец», что он всю обратную дорогу с Иваном Ивановичем не проронил ни слова. И когда Иван Иванович спросил у него:

– Ты что молчишь?

Володя ответил:

– А ты зачем меня «беженцем» назвал?

Почему его, четырехлетнего мальчика, так горько обидело слово «беженец»? Ведь это отвратительное слово «беженец» возникло и вошло в обиход в 1-ю Мировую войну, но об этом Володя, конечно, ничего не знал, и до сих пор для меня остается загадкой, почему это так горько обидело его. У него, по-видимому, это ассоциировалось с тем, что это не просто бежать, а бежать надо куда-то, от кого-то, от чего-то очень опасного, а это казалось ему очень унизительным…

Иван Иванович всегда делился с нами привезенными из колхоза продуктами. Мы тоже в долгу не оставались. Но вопрос в данном случае был не в деньгах, а в той любезности, которую он нам оказывал. Ведь это были продукты, а продукты в это время были дороже денег. И это была уже вторая семья, у которой нам пришлось остановиться, и которая так же трогательно помогала нам, как своим близким родным. Я со студенческих лет умела ценить такое отношение и всегда старалась, если могла, расплачиваться в десятикратном размере, но люди ведь делали это, не ожидая какой-либо щедрой расплаты.

Вспоминаю, как этот простой человек долго вечерами ожидал моего возвращения с работы, чтобы только спросить, какие новости, узнать и услышать где что происходит. Никаких средств информации в это время почти не существовало, радио были конфискованы, телефоны не работали, только газеты, которые если и приходили, то это уже были не новости. Связь с Москвой была нарушена до такой степени, что даже письма доходили с большим трудом.

В то время я курила, а курево тоже было, как говорят, «дороже золота», так он всегда берег для меня либо табак, либо папироску и, присев на корточки у дверей, долго расспрашивал о новостях. Меня всегда поражала его любознательность и жажда знать не только то, что происходит в нашей стране, а то, что происходит во всем мире. О своей прошлой партийной принадлежности говорил он с глубокой болью и грустью.

– Отправили меня на село, а я, як глянув, – рассказывал он, – Матерь Божия, чого ж там до колективу заганять, ище трошки и до могылы не хватыло б духу долизты, а я з оцым партбилетом, уполномоченный вид району. Глянув и ришыв, – який мене черт сюды притащив? Душогуб я? Зайшов я в одну хату, дывлюсь, сыдыть жинка, щось пригорнула до грудей, страшна – як смерть, а молода, слезы у два ручаи. Чого, кажу плачешь? А вона глянула на мене зи злистю, тай каже: «Тильки й залышылось, що плакаты, у мене дытына хвора, ничым накормить. Недили не пройшло як вмерла маты, так мени и досок на домовыну не далы, кажуть – твий чоловик до колхозу не хотив идти, так оце як знаете, так и ховайте. Заплакала я та и вернулась. Зломала лежанку на домовыну, а тут и дочка захворила, там ще двое бигають голопузи та голодни».

Я як уполномоченный, мав все и питы и йисты, прийшов до дому та до рота ничого не лизе, як згадаю (вспомню) ту жинку. Забрав хлиба, масла, та пишов в той дим виднести дитям. Зайшов, дивлюсь на столи лежить дивчинка – тонюсенька, гарненька, очи закрыти, рученята зложены хрестом. Як побачила мене мати, та як закричить – Геть звидциля, душогубы прокляти, и живым, и мертвым нема покою вид вас.

Страшна, очи, як блискавки (как молнии), два хлопчика прыгорнулысь до ней, та плачуть. Выскочив я из хаты, цилу недилю день и ничь пив, де я не був, звидсиля (отовсюду) на мене дывылись ци страшни очи, та тонюсеньке дивчаче обличье. Став я, як лисовый зверюга (зверь лесной), вернувся до дому, а там уже мене ищуть, покликали мене до райпарткому, та давай мене лаяти (ругать). И як воны мене не обзывали. Выгнать тебя из партии надо, кричалы воны, бо ты не имеешь классового чутья, прихвостень ты, а не коммунист.

Так я взяв свою книжку, положив на стол, та и кажу.

– Я усю свою жисть воевав за кращу долю нашу, а с жинками та с детьми не вмию.

Та яке классовое чутье треба? Колы я вижу, что лупять нашего брата, как сидорову козу. Ну и довго мене тягалы, и в холодной посидив трошки, а теперь я «сволота безпартийна», спасибо свои хлопци були, та и выручили, а то бы послали вшам на корм, туды де дочка моя зараз.

Каторжанка Мария

Дочь его – Мария, действительно, была выслана, находилась в Соликамске в концлагере уже три года и писала оттуда жуткие письма. Срок ее ссылки в 1941 г. кончался, а так как она была осуждена за растрату, то по истечении своего срока она могла рассчитывать на возвращение. Воров, растратчиков и убийц, почему-то так называемый «социально близкий элемент» (кому он социально близкий, было непонятно), все-таки время от времени выпускали, но не политических.

Но Марии не повезло, ее срок окончился в июне, ее задержали, и как только грянула война, сразу понадобились люди для строительства военных укреплений. На эту работу были согнаны так называемые «бытовики» из концлагерей, разбросанных по Союзу.

– Даже после трех лет лагеря мне показалось, что я попала в ад. А о том, что я живой оттуда выберусь, я старалась и не думать, – рассказывала потом мне Мария. Она вернулась домой в темную осеннюю ночь. Шел бесконечно нудный дождь, дул сырой холодный ветер, разбрасывая капли дождя в разные стороны. Деревья со стоном клонились то в одну, то в другую сторону. Зловеще гудел в трубе, прорываясь сквозь щели в дом, ветер и, леденя ноги, гулял по комнате, а я с ужасом думала, что вот в такие ненастные ночи миллионы наших прекрасных ребят ходят, бродят по нашей земле, в грязи, в огне, в бою, в поисках смерти.

И сейчас вот в эту ночь где-то тоже взрываются бомбы и из разрушенного дома народ должен бежать на улицу, в грязь и холод, с детишками. Счастливцы те, кто, завернувшись потеплее, могут крепко спать.

Вдруг послышался шорох, как будто кто-то в темноте искал дверь, потом неуверенный, слабый стук, и все замерло…

Мы все разучились крепко спать, несмотря на усталость. Затаив дыхание, я снова услышала шорох и царапанье в дверь, как вдруг что-то упало и с грохотом покатилось по ступенькам крыльца. Мы все поднялись в соседней комнате, зашевелилась Петровна и Иван Иванович, кто-то искал свечку, кто-то лучину. Дверь открылась, и через секунду сквозь пронзительный свист ветра, наполнившего весь дом, я услышала сдавленный крик матери:

– Мария, доченька, помогите мне скорее.

В дверях показалась мать, волоча своего ребенка. Мы все бросились к ней, и через несколько минут Мария лежала на постели.

Даже разжечь огонь в эту ночь в плите не удалось, так мокро было все, и та небольшая горсточка дров, которую берегли на завтра, не успела высохнуть в печке, так как она уже остыла.

Утром я ушла на работу и вернулась, как всегда, поздно ночью. В нашей комнате сидела девушка среднего роста, коротко остриженная шатенка, с обрюзгшим, опухшим лицом лилового цвета. Сиплый, простуженный голос, когда она говорила, казалось, она нажимает на какие-то меха, выталкивая звук вместе со свистом.

Я подала руку:

– Мария, здравствуйте, как чувствуете себя, полежали бы, отдохнули.

Она сунула мне неумело свою твердую мозолистую руку, которую я крепко пожала.

– Не могу лежать, отвыкла, – глухо проговорила она.

Сидела она молча, угрюмо глядя на меня. Вид женщины, одетой по-городскому, как она мне потом рассказывала, смутил ее.

Да и действительно, я была одета так, как будто собралась идти на деловое свидание. На мне был один-единственный синий костюм, который я бензином чистила, гладила и который так и проносила всю эвакуацию. Другого наряда, кроме нескольких блузок, у меня с собой просто не было.

Поэтому и мастер на этом заводе, когда я пришла, вначале смотрел на меня с глубоким недоверием, как это я смогу справиться с такой нелегкой мужской работой в таком городском наряде.

Но скоро в этом доме начались неприятности.

Пока Марии не было, все вспоминали ее, плакали. Но вот она вернулась, и как будто этим оскорбила свою семью. Грубая, озлобленная, она каждое свое слово пересыпала невероятными ругательствами. Ей казалось, что она лишняя, ненужная. Хорошее обращение к ней она принимала за насмешку. Плохое отношение ее убивало.

И я с ужасом наблюдала за ней, как она сумеет приспособиться. В двадцать лет она уже была разбитый, искалеченный человек. Сестры, ожидавшие ее, берегли ей либо кофточку, либо платье. И вдруг сестры стали сторониться ее, стеснялись появиться с ней среди подруг. И Мария почувствовала себя одинокой, даже более одинокой, чем в концлагере, среди десятков тысяч таких же обездоленных жизней, как и ее. На мать и отца она смотрела с укором. Она обвиняла их в том, что они не сумели уберечь ее, а они страдали по-своему. Они были рады, когда их старшая дочь была взята кассиром в кооператив. Думали, что дочь станет служащей, приобретет специальность и выйдет в люди…

Но никто из них не предвидел, что она может стать жертвой опытного проходимца, председателя кооператива, устраивавшего попойки с кучкой своих друзей. Бралась водка, брались из кооператива продукты, а малоопытный кассир не умела, не знала, как скрыть эти недочеты. Нагрянула ревизия, денег у нее в кассе не хватило триста-четыреста рублей.

Председатель взял еще водки и закуски, и дело «уладил». А она дивчина молодая, с нее и «взятки гладки». И вскоре Мария под вопли матери исчезла в бездонной пропасти тюрьмы. И только через год написала из далекого Соликамска.

Люди не привыкли встречать вернувшихся из тюрем и лагерей, хотя и бывало это очень редко, поэтому каждый оплакивал близкого, отправляемого туда, как уже окончившего жизнь человека. И попавшие туда приучали себя не думать уже о прошлом, а жить, чтобы как-нибудь выжить, не надеясь на хороший будущий конец.

Мария оказалась в своей семье чужой, слишком разная жизнь была у нее и ее сестер. Они были молоды и не стремились понять ее.

Постепенно она привязалась ко мне и в долгие ненастные ночи рассказывала обо всех ужасах, пережитых ею в сырых, темных бараках, где зимой замерзали, а летом задыхались от духоты и вони.

Рассказ Марии

Все женщины были в отдельном лагере за двойной проволокой. Встречаться с обитателями мужского лагеря не разрешалось.

– Вначале было не так строго, и некоторые женщины находили утешение в разврате, – рассказывала Мария. – Рядом со мной на нарах жила девушка артистка, очень красивая, у нее завязался роман с одним инженером из мужского лагеря. И вот начальство узнало, что она беременна. Ее назначили в штрафную бригаду. Мы пилили лес, таскали бревна, корчевали пни, она стала страшной, почти помешанной… Норму она не могла выполнить, и ее почти не кормили, когда она падала, ее поднимали пинками.

«Нагулять сумела, теперь поработать сумей», – издевался над ней садист начальник.

Нас погнали в лес, впереди шла девушка. Она, согнувшись вдвое, держала один конец бревна и вдруг, поскользнувшись в жидкой грязи, она упала, бревно сорвалось, ударило ее по голове и прокатило всей своей тяжестью по ней. К вечеру Ксана умерла, а на другой день и Сережа, из мужского лагеря, перерезал себе вены. После этого у нас стало очень строго, – продолжала свой печальный рассказ Мария.

Гнали нас на работу в шесть и возвращались мы ночью мокрые, грязные, усталые. Падали в этой же одежде на нары и засыпали как убитые. Пошли эпидемии, болезни… У меня все тело покрылось фурункулами. Пришли утром гнать на работу, а я не могу головы поднять… Бригадир схватил меня и стащил с нар, вытащили на улицу и поставили в шеренгу со всеми. Ходила я на работу неделю, но работать не могла. Наконец я пошла к начальнику, тот раскричался на меня:

– Симулировать! – я тебе покажу, как от работы отлынивать. Вот загоню в штрафную, будешь тогда помнить!

Меня не испугала его ругань, я стояла и требовала, чтобы меня отправили к лагерному врачу.

Врача тебе? Марш на работу!

Тогда я, безо всякого стыда, геть – сняла всю одежку, осталась почти голая. На теле у меня не было живого места, гной, кровь – все слилось и облепило меня, как корой.

Мария стыдливо подняла блузку, я отшатнулась – вся спина, начиная от шеи, была покрыта еще свежими шрамами.

Он, как увидел, закричал:

– Вон отсюда в амбулаторию!

Врач посмотрел, глазом не моргнул, видно привык к этому. Ни мази, ни бинтов все равно не было… Облил меня какой-то жидкостью, я надела снова свою одежду и пошла на «легкую работу». Колола дрова, убирала грязь в бараках, мыла полы… Как я живая осталась, сама не верю, – грустно закончила свой рассказ Мария.

С отъездом пришлось задержаться

Бои шли уже на подступах к Ростову, но здесь было пока спокойно, было только напряженное состояние – а вдруг… Наши войска потихоньку отступали, двигались на восток, в том же направлении шла и эвакуация.

В дом вошли первые красноармейцы. Они неловко и стыдливо жались у порога и на самых разнообразных наречиях и акцентах, спрашивали:

– Нам бы, хозяюшка, где-нибудь переночевать.

И, рассевшись вокруг стола в ожидании, когда будет готова каша из концентрата, угощали хозяйку, потом раздавали своим. Если был остаток, предлагали попробовать солдатской еды другим членам семьи. Иногда хозяйка, если в доме было что-либо из продуктов, предлагала им взамен. Особенно они радовались соленым огурчикам, капусте или просто свежей луковице. Они рассказывали массу интересных эпизодов из своей боевой практики, как сдавали города, как выбирались из окружения.

«Днепропетровск немцы сильно бомбили, мы оставили его без боя, боясь немецкого окружения. Город охватила паника, взрывали заводы, крупные здания, склады, уничтожали продукты, устанавливали мины, несколько дней немцы даже боялись занять его.

Наши части, стоявшие ближе других к городу, решили вернуться в город, поглядеть, что же там творится. Они увидели, что там все коромыслом, любую машину военную перепуганное население принимало за немецкую, и, представьте, нам кидали цветы в автомобили, а в одном месте на рушнике даже хлеб и соль притащили.

Зашли мы в какой-то заброшенный магазин. Нашли ящики конфет да печенья, погрузили в машину и угощали всех по дороге».

Ребята рассказывали наперебой.

Спали они, не раздеваясь, снимали только тяжелую обувь. Возвращаясь с работы поздно ночью, я спотыкалась в темноте о тела усталых бойцов, лежавших вповалку на полу. Тяжелый запах махорки, масляной коптилки, испарений грязных тел создавали такую тяжелую атмосферу, что трудно было дышать.

Как только прошел слух, что Ростов-на-Дону заняли немцы, в Морозовской появилось много военных, хорошо оснащенные технические части. К крыльцу нашего дома подъехали машины со средним и высшим комсоставом, они заявили:

– Ну вот что, хозяюшка, вам придется потесниться, этот дом и эту улицу занимаем мы.

Это были части политуправления Южного фронта, которые прибыли и здесь задержались.

У меня в это время разболелся зуб, да так, что я готова была своими собственными руками вырвать его. Но зубной врач, посмотрев, сказал, что он ничего сделать не может, что вырвать зуб в таком состоянии нельзя и что я просто должна терпеть. А это было во время сумасшедшей работы на заводе. Забежав после врача на минутку домой, я встретила здесь группу военных, и среди них одну женщину. Они все громко смеялись. Увидев подбежавшего ко мне Володю, они спросили:

– Это ваш сын?

– Да, а что?

Женщина в военной форме со смехом сказала:

– Я подошла к нему обняла, хотела поцеловать, и вы знаете, что он мне сказал? «Из женщин я целую только маму». Такая глубокая преданность.

Как только я вернулась на работу, женщины, эвакуированные из Одессы, Николаева, Херсона и всевозможных других мест, которых выгружали здесь, как будто это была более безопасная зона, и которые работали у нас в конторе, по секрету сообщили мне:

– Думаем уезжать дальше в Ташкент, в Среднюю Азию. Нина Ивановна, поедемте с нами, ведь каждый день могут нагрянуть немцы, вы не боитесь?

– Не могу, ведь у меня завод, не могу же его бросить.

Про себя я решила, как только получим распоряжение об эвакуации и начнем грузить станки и оборудование, я сразу вырвусь и уеду.

И наконец пришло распоряжение об эвакуации заводского оборудования, что потребовало приложить невероятное количество физических и моральных усилий. Так жалко было прекращать работу, ведь завод не кастрюли выпускал, а корпуса снарядов. Когда работаешь на заводе, станок становится для тебя почти одушевленным предметом. Мы старались вывезти все. Часть драгоценных станков еще находилась в цехах, часть уже валялась у железной дороги, ржавея и портясь под дождем в ожидании погрузки. Мы ничего не хотели оставлять немцам.

Погода стояла отвратительная. Дождь хлестал день и ночь, превращая все вокруг в грязь и месиво, завод стоял окруженный водой, как Ноев ковчег, и мы ждали, когда наступят заморозки. И заморозки наступили, да такие, что все оказалось под толстым ледяным покровом.

Наиболее квалифицированную часть рабочих предписывалось также эвакуировать. Был составлен список, в котором числилась и я.

– Степан Николаевич, не могу я с вами поехать, я должна поехать по назначению.

– Я прошу вас, не бросайте нас, нам вы нужны позарез, – он просто умолял меня. – Я буду все делить с вами пополам, я вам клянусь, куска хлеба без вас не проглочу. Мы уже вас к ордену за вашу работу представили. Нам нельзя без вас, – снова и снова без конца повторял он.

Вопрос о хлебе, как и повсюду, на этом заводе был очень существенным. Карточки сюда не дошли, и каждый местный житель выходил из положения, как умел. Иногда чуть-чуть что-то перепадало через маленький заводской ларек, стоявший прямо напротив входа на завод. Но чаще всего там тоже было пусто.

Я вспоминаю очень грустный случай. Соседка, жившая напротив нас, рассказала мне: «Я отрезала кусочек хлеба и дала Володюшке, и вижу, что он не съел, а бережно хранит. На мой вопрос "почему ты не ешь?" он ответил: "Сегодня моя мама ушла на работу голодная, у нас не было хлеба". Я отрезала ему еще и сказала, что это для тебя. Я была так глубоко тронута заботой этого ребенка о матери». Поэтому заявление директора делить со мной, в то уже полуголодное время, последний кусок хлеба пополам было весьма существенно и весомо.

Мне тоже было очень грустно расставаться с этим предприятием и со всем коллективом, но я все же решила, попробую отправиться туда, куда мне рекомендовали поехать по назначению, а дальше, думала, видно будет, может быть, снова сумею вырваться и вернуться к ним.

Мы простились с директором тепло.

– Смотрите, если вы вместо Чимкента сумеете завернуть к нам, в Чкаловск, на меня за вашу помощь можете рассчитывать, как на отца родного.

Знакомый из Киева

Пока Ростов-на-Дону не был занят немцами, все почему-то рассматривали Морозовскую, как я уже раньше сказала, как «безопасную зону», как будто были уверены, что сюда немцы не дойдут, что сюда их не пропустят. Поэтому сюда, как на станцию «березайку», прибывали эшелоны эвакуированных, здесь их выгружали и отсюда развозили по окрестным колхозам. Вероятно из тех же самых соображений и той же самой уверенности, что немцы так далеко не дойдут, многие предприятия из Киева и из других мест, видно, тоже, как в безопасную зону, были эвакуированы в Мариуполь.

Даже мама как-то предложила мне, что, может быть, она с детьми поедет в Мариуполь, к дедушке.

– У него там дом, пасека, как-нибудь переждем.

Почему-то все думали, что там самое спокойное место. И вдруг на вокзале я встретила знакомого из Киева, директора крупного завода.

– Борис Николаевич, какими судьбами? Откуда вы?!

Он сообщил мне, что его жена с сыном и многие другие семьи его сотрудников были эвакуированы из Киева именно вот сюда, как в наиболее безопасную зону.

А полные железнодорожные составы с наиболее ценным оборудованием были отправлены из Киева (поверите или нет, видно из тех же соображений, что туда немцы тоже не доберутся) прямо в Мариуполь. И только тогда, когда они уже прибыли в Мариуполь, обстановка на фронте настолько изменилась, что они поняли, что это один из самых неудачных вариантов. Тогда собрали совещание для решения вопроса, куда и как они смогут выбраться из этого тупика (Мариупольская железнодорожная линия, я знала это очень хорошо, действительно, тупик), и когда они вышли с этого совещания, не успев ничего еще решить, они вдруг с ужасом увидели, спокойно разгуливающих по городу немецких солдат.

Оказывается, пока они совещались, немцы сбросили десант на безоружный, спокойный Мариуполь. И, конечно, вся верхушка, особенно партийно-административная часть, разбежалась, спасая свою жизнь.

Несколько человек, в том числе и сам Борис Николаевич, закопали где-то свои партбилеты, переоделись из своей полувоенной формы в какую-то крестьянскую одежду и, с большими трудностями выбравшись из этой уже оккупированной зоны, очутились вот здесь, в Морозовской.

Добравшись сюда, в так называемую «безопасную зону», они изо всех сил старались восстановить свою партийную принадлежность, не находя особого сочувствия к себе у местных партийных организаций.

Великая московская паника

В это время, 16 октября, немцы были настолько близко от Москвы, что в Москве произошла такая паника, что этот день вошел в историю, как «день великой московской паники» или, как говорили тогда, «октябрьский позор Москвы». В этот день произошло самое большое разграбление Москвы, были полностью опустошены, разграблены не только ювелирные магазины, а все магазины, продовольственные склады, фабрики, холодильники. Многие директора магазинов, складов, банков бежали, нагрузив машины, подводы, прихватив с собой самые ценные вещи, ящики ювелирных изделий, мешки с деньгами, даже слитки золота, – это был повальный грабеж города Москвы.

Бежал также в панике весь партийный аппарат, уничтожая и бросая на произвол судьбы все партийные документы.

О том, что в это время творилось в Москве и под Москвой, даже скудно поступающие сведения леденили душу и приводили всех в содрогание. Все уже знали, что там, на подступах к Москве, идут не просто жестокие, а жесточайшие бои и все учреждения и предприятия эвакуированы из столицы.

Неожиданная встреча с Кириллом

Наконец, как только я решили выехать отсюда, к нам сразу же присоединились еще человек пятнадцать. Мы все собрались на перроне вокзала в ожидании поезда, идущего со станции Лихая на Сталинград.

Рано утром я зашла в переполненный вокзал, чтобы спросить, когда ожидается прибытие нашего поезда, а в это время как раз прибыл поезд из Сталинграда, и кассирша, ответила: «Через 15 минут после отбытия поезда, прибывшего только что из Сталинграда». Я пошла к выходу, и у самого выхода вдруг передо мной появился, как привидение, Кирилл. Он сошел с поезда, только что прибывшего из Сталинграда.

Господи, только в военное время происходят такие странные вещи, такие «чудеса», которые в нормальных условиях трудно даже объяснить. Он не меньше меня был удивлен нашей встрече на вокзале. А увидев, что мы все ждем поезд на Сталинград, откуда он только что выбрался, заявил, что в Сталинграде сейчас творится что-то ужасное, неописуемое, там полное столпотворение. А что происходит на переправах через Волгу, вообще не поддается никакому описанию. Народ сидит у причала в надежде выбраться, паромы переполнены, люди тонут на глазах у всех. Врачи усиленно борются с эпидемиями разных заболеваний.

Я никак не могла прийти в себя. Опять на войне, как на войне. Такие почти неправдоподобные случаи происходят, кажется, только в самые напряженные моменты жизни. Если бы я не вошла внутрь вокзала, Кирилл пошел бы в город искать нас, а мы через 15 минут сели бы в поезд, идущий на Сталинград и… разминулись.

У Кирилла с собой ничего, буквально ничего, не было. Он сказал, что его просто втиснули в последний, уходивший с московского вокзала эшелон, который выгрузили где-то в Саратове, и здесь все сидели на нераспакованных ящиках и ждали, а под Москвой в это время шли самые тяжелые, самые кровопролитные сражения.

Рассказы прибывших вместе с Кириллом людей были ужасны. Налеты на Москву и бомбежки не прекращались. Москва задыхалась от дыма, люди в панике жгли и выбрасывали на помойки все книги, бумаги, портреты, партийные документы, двери не просто каких-то учреждений, а военкоматов и партийных организаций были настежь все открыты, и по улицам носились бумаги с грифом «совершенно секретно».