Текст книги "Одна жизнь – два мира"

Лед тронулся

Смерть Сталина

Каждое утро дети собирались в школу, Кирилл – на работу (слава богу, хоть какая-то работа есть). Я оставалась одна со своими болячками в этой осточертевшей, с облупившейся штукатуркой, с трещинами на потолках, неудобной, тесной для детей и для нас, квартире. Им нужно больше места, больше удобства для занятий. Единственным украшением этой убогой обстановки являются книги, книги, книги, которые собираются вокруг нас, и Лялины картины. Ляля рисует, купили рамы, повесили ее картины – работы ученические, но выглядят очень хорошо… Последнее время увлекается она поэмами, читал их Джин – понравились.

– В школе, – говорит она, – дети шутят: «Ранние работы поэтессы Виктории Алексеевой».

Володя вырос, он уже выше меня. В школе его считают самым успешным и умным учеником.

Боже мой, как бы я хотела увидеть маму! Милая, родная, где ты? Что с тобой? Как ты живешь одна, как перст одна? При мысли о ней ничего меня не радует. Хоть бы раз еще взглянуть в ее ласковые родные глаза. Этот страшный, тяжелый груз ношу я в себе и буду носить всю мою жизнь. Я никогда, никогда не прощу себе, что я тебя оставила. Родная моя, простишь ли ты меня? Я знаю, матери все прощают. Как бы я хотела, чтобы все мы были вместе. Как бы я хотела получить от тебя весточку, хотя бы маленькую весточку, хоть одно слово, хоть листок чистой бумаги, который держала ты в своих руках. Как бы я хотела чтобы дети увидели тебя, и ты детей, какая это была бы радость для всех нас. Почему так все тяжело и сложно? Милая, хорошая моя, мне так больно…

Сегодня было такое же обычное утро, как всегда. Дети собирались в школу, Кира, на работу, а я, как всегда, как только вставала, сразу включала радио, так как мне кажется, что Нью-Йорк – единственное место на земном шаре, где в течение суток можно иметь любой климат: ветер, грозу, снег и жару до седьмого пота.

Поэтому чтобы хоть что-нибудь услышать о погоде, надо включить радио.

И вдруг какой-то необычный, взволнованный голос диктора произнес: «He is dying, he is dead[23]23
  Он при смерти. Он умер.


[Закрыть]». О ком шла речь, я еще не слышала, но сразу вскрикнула:

– Сталин умер! Умер!!!

– Да не может быть! – вскочив с места, вскрикнул Кирилл, и мы, затаив дыхание, замерли.

Но на этом официальные сообщения кончились и начали передавать только всевозможные соображения различных экспертов по русским вопросам. Оказывается, не умер, а только при смерти, у него произошел удар, кровоизлияние в мозг, как и у Ленина, доложил кто-то.

– Да его еще, может быть, и откачают, – грустно заключил Кирилл перед уходом.

Но самое невероятное казалось то, как были расстроены все дикторы! Мне казалось, никто в жизни так не ожидал и так не хотел его смерти, как я. Я так ожидала этого момента и так надеялась, что, как только Сталин умрет, все изменится и всем станет легче.

Мне невыносимо трудно передать то жуткое чувство, которое охватило меня. Зачем, зачем все случилось так поздно? Зачем было уничтожено столько прекрасных жизней, зачем так безжалостно был уничтожен весь цвет нашей страны? Ради чего все это делалось? В угоду кому? Зачем? Ведь все равно ему пришел конец, а зловещий, кровавый след на веки вечные остался в НАШЕЙ СТРАНЕ.

Сколько бы я сейчас дала, чтобы очутиться там с моим народом, чтобы понять, прочувствовать их настроение, еще и еще раз пересмотреть и осмыслить теперь, имея этот тяжелый опыт за своими плечами, все их и свои чувства и думы.

Теперь я часто думаю: зачем мы не вернулись? Может быть, все бы обошлось, может быть, наши страхи были преувеличены? Ведь мы ни в чем, ну просто ни в чем не были виноваты, кроме огромного желания всегда и везде представлять нашу страну только с хорошей стороны.

И иногда даже на очень каверзные вопросы я отвечала так, что мне говорили: знаете, никто нам никогда так, как вы, не объяснял. Но ведь это и была та правда, о которой мы действительно всю жизнь только и мечтали.

В это время, сразу после войны, была огромная тяга к возвращению, эмиграции в Советский Союз со всех стран мира. И мы, я уверена, обязательно вернулись бы, если бы не начали снова повторяться те страшные обстоятельства, при которых людей снова, без всяких на то оснований, вдруг вызывают и отправляют прямо в тюрьму. Я искренне хотела, думала и считала, что все, все должно измениться после войны.

И снова приходит в голову – может быть (о, это вечное «может быть»!), нас и не арестовали бы? Но страх ареста был настолько велик, и не за себя, а особенно за детей, что трудно было преодолеть это чувство. И как мне не хотелось, о, как мне не хотелось, чтобы они пережили то, что пережила я!

Но мы же ни в чем, ну абсолютно ни в чем не были виноваты! А в чем виноваты были те воины, которые чудом уцелели, а по возвращении с фронта немедленно были отправлены в концлагеря?

А в чем виноват был перед Советской властью такой безукоризненно честный человек, как мой отец? За что его арестовали и казнили? И не только его, а сотни, сотни тысяч таких, как он.

Разве не жутко возвращаться в свою страну, на свою родину с бьющимся сердцем – арестуют или нет? Жив останешься или нет?

У меня было такое чувство, что где-то там, в Кремле, угнездились какие-то «зловещие силы», которые поставили своей целью уничтожить, загубить Советскую власть и разрушить, ликвидировать Советский Союз. А в лице Сталина они нашли вполне подходящего союзника. Это какой-то «зловещий заговор», и кто-то, умело дирижируя им, прикрываясь высокими идеями и красивыми лозунгами за Советскую власть, жестко и целеустремленно убирая со своего пути всех лучших людей, облегчает тем самым себе возможность осуществить свой страшный, зловещий замысел, который приведет к ликвидации этой системы и погубит страну.

Я уверена, что когда-нибудь кто-нибудь откроет и разоблачит это змеиное гнездо, выяснит, кем и зачем оно было создано в Кремле, именно в самом сердце нашей страны. Сталин умер. Ведь это не просто умер человек, умер самый страшный человек, и многое, многое умрет вместе с ним, но самое главное останется, останется эта раковая опухоль на здоровом, хотя и израненном теле нашей страны и нашей лучшей в мире, завоеванной народом Советской системы.

Я считала и считаю, что при этой системе за короткие 25 лет до начала Второй мировой войны, несмотря на весь ужас, пережитый при Сталине, вопреки и наперекор его тирании у многих миллионов живущих при советской системе людей создалась новая психология: самоуважение, отсутствие раболепия перед власть имущими и чувство гордости, созидательной гордости за с достоинством пройденный тяжкий, но такой героический период жизни – жизни, полной надежд, разочарований и колоссального энтузиазма. Когда каждый гордо считал, что он также положил кирпич для создания нового, абсолютно нового общества, никогда до сих пор не виданного, не слыханного, находящегося в самом зачаточном состоянии, вызывавшем страх у одних и восторг и восхищение у большинства народов всего мира. И это только за 25 лет, среди грозного океана вражды, ненависти, желания смять, раздавить, уничтожить или просто стереть с лица земли. А главное, не дать спокойно жить и строить, и это было с самого момента зарождения системы. Но смелые, упрямые, жесткие, иногда даже, может быть, очень жесткие люди после трехсотлетия монархического строя дома Романовых воздвигали новый фундамент нового общественного строя, и это то, что привело нашу страну к победе.

УМЕР СТАЛИН – трудно передать, что это значило для меня.

Тысячу раз задаю себе один и тот же вопрос: зачем я должна была очутиться в эмиграции, так глубоко по духу и по натуре русская, даже больше чем русская – советская, которая всю жизнь гордилась нашей страной, ее героическим настоящим и прошлым.

Зачем я здесь, на отшибе, среди чужого, до бесконечности чужого мне мира? Какая глубокая мировая подлость окружает все человечество! Даже страшно становится, такой подлости я никогда не ожидала от современного цивилизованного общества. Я глубоко, глубоко ненавижу, не переношу всякую несправедливость, быть может, это и привело меня к этому берегу. Я искала и надеялась найти справедливость здесь. Но, оттолкнувшись от той страшной, созданной при Сталине несправедливости, которую я не могла перенести там и которую изо всех сил многие даже старались оправдать, я никогда и нигде ее не нашла. Здесь она оказалась во многих отношениях более изощренной и отшлифованной за многие годы своего существования.

Только что открылось очередное заседание ООН, советская делегация зашла, спокойно заняла свои места. Встал представитель Канады в ООН г-н Пирсон, выразил глубокое сочувствие Вышинскому (Вышинскому – этому Малюте Скуратову, предателю и убийце) и всей делегации. Отстояли минуту траурного молчания, и советская делегация покинула зал заседания.

Итак, со смертью Сталина для них, и не только для них, а для всей нашей страны, для всей планеты, наступил новый этап жизни.

Заседания ООН продолжались, нападки – тоже, но немного поделикатнее и поскромнее.

Запад тоже как будто встрепенулся, решил поменять тактику и стал предлагать деньги на покупку чувств и идей: для поднятия аграрной промышленности, строительства, здравоохранения. Но взамен они хотели бы получить хлопок, нефть и всевозможные металлы от тех, кто обладает этими богатствами. До чего же исторически верны, откровенны слова нового ханжи – американского президента: «Ведь кое-кто должен и обязан понять, что мы не можем жить без этих жизненно важных источников».

Амнистия!

Унылая, дождливая ночь, все спят, а я не могу уснуть. Сыростью пропитан весь воздух. В такую погоду даже в Нью-Йорке становится тихо. Не слышно ни автомобильных гудков, ни уличного шума. Изредка сорвется с места грузовик или прогрохочет поезд метро, и снова все утихнет.

Даже никогда не сомневаясь в том, что смерть Сталина должна и обязана принести колоссальные изменения, я все равно невероятно нервничала. Как можно исправить теперь все то, что он натворил? И как все будет дальше? И кто из всех оставшихся в живых ничтожеств сумеет это сделать? Я бы лично доверила все генералу Г. К. Жукову, более достойного человека из всех оставшихся в живых трудно найти. И меня вдруг как прорвало, я не могла успокоиться и все время плакала.

– Ну что ты так рыдаешь? Я не думаю, что тебе так жалко Сталина.

– Зачем, зачем же все так жутко происходило? Ведь он умер, умер, ему конец, но он же угробил, унес с собой в могилу самую лучшую из всех существовавших до сих пор идей. Он похоронил ее вместе с собой, не только похоронил, он ее обесславил навсегда. Ты понимаешь, Кира, когда я думаю о том, как могло бы быть и что он натворил за свою жизнь, у меня кровь стынет в жилах, и я уже тысячу раз спрашиваю: зачем? Зачем, в угоду кому он загубил, уничтожил Советскую власть?

– Конечно, все изменится, конечно, станет лучше. Иначе не может, не должно быть – произойдет коренная революция внутри. Много радикальных изменений должно произойти, – старался утешить меня Кира.

И вдруг по радио сообщили: объявлена амнистия. Здесь нервы мои действительно не выдержали, я не плакала, я просто рыдала.

– Да что это с тобой? Ну, о чем ты опять? Не волнуйся, успокойся, – в недоумении говорил Кирилл.

Господи, я так счастлива, так счастлива! АМНИСТИЯ! Ведь только подумать, какое это огромное счастье для тех, кто остался жив. Сколько миллионов людей плачут от счастья вместе со мной.

Отец, ведь уже прошло не 10, а 15–16 лет. Прошло… Жив ли он? Мне все еще не хочется поверить в то, что его нет в живых. Отпустят ли тебя? Отпустили? Родной мой, где ты? Что я узнаю о тебе? И узнаю ли я когда-нибудь и хоть что-нибудь?

Какую нестерпимую, жгучую боль носила я 15 лет, ведь это было наказание не только для него, а наказание для всей нашей семьи. Ведь это сгубило жизнь нашей матери, брата, днем и ночью рвавшегося в бой, чтобы кому-то доказать, что он не сын врага народа. И мою, то есть нашу жизнь, нашей семьи, из-за страха, чтобы наши дети не пережили то, что пережила я.

Как мама? Как она переживет все это? Ведь она навсегда потеряла всю семью, всех нас. Сколько сил и мужества надо иметь, чтобы все это пережить. Это один жуткий пример сталинского господства, сталинской деспотии, а сколько, сколько их во всей стране!

Вот поэтому мне так близки и понятны муки и страдания всех, у кого были заключенные, и я рада за всех тех, у кого хватило сил пережить этот кошмар.

Чем хуже, тем лучше

Вечером мы попали на совещание поредевшей уже элитной группы.

Выступил наш знакомый – польский писатель Вацлав Сольский:

– О, это огромное событие, но я все думаю: а как будет дальше? Ведь самое основное – это уверенность в своей безопасности, уверенность в том, что вас снова не схватят и не потащат в одну прекрасную ночь в тюрьму.

– Я считаю, что этого не должно уже быть, и тем более когда речь идет о том, что существующее судопроизводство должно быть пересмотрено. Я верю в то, что должны произойти радикальные перемены, одной из таких радикальных перемен я считаю амнистию и восстановление всех в правах, – ответил Кирилл.

И я вспомнила слова нашего погибающего молодого талантливого русского писателя Сережи Максимова: «Я бы никогда не убежал, если бы не боялся, что меня снова схватят и снова сошлют на Колыму». И таких, как он, кто не вернулся, много.

Самым большим оптимистом был Кирилл:

– Все переменится к лучшему в сторону демократии.

И вдруг раздался голос:

– А зачем все это нужно? Как же мы все тогда будем бороться с коммунизмом? – озабоченно заявил только что вошедший Владимир Вишняк.

– Это нужно для того, чтобы укрепить власть, создать хорошие, нормальные условия жизни для людей. Ну, а к коммунизму будут тоже потихоньку либо приближаться, либо отдаляться, в зависимости от обстоятельств. При нашей народной Советской власти без диктатора это все возможно, – продолжал настаивать Кирилл.

– Но все то, о чем вы говорите, при коммунизме создать невозможно, коммунизм – это диктатура, это рабство, – настаивал Вишняк.

– Да вы тоже поймите: «До неба высоко, до коммунизма далеко». А вот сейчас вы понимаете, ведь уже объявили амнистию. Выпустили врачей. Снизили цены. И обещают всякие послабления, значит, и при так называемом коммунизме тоже кое-что возможно.

– Хорошо, а что же будет дальше? Что, они (то есть советские) будут стараться доказать нам, что коммунизм тоже может быть более человечным? И что вы за наивные люди; ведь для успешной борьбы с коммунизмом: «чем хуже, тем лучше», – отвечали они ему.

А один из этой антикоммунистической элиты по борьбе с коммунизмом был предельно откровенен:

– Понимаешь, американцы сразу сократят свои стомиллионные ассигнования, предназначенные для борьбы с коммунизмом. Они уже намного сократили их на антисоветскую пропаганду, а дальше пойдут сокращения служащих. И я уже наблюдаю панику среди многих из нас, работающих на этом поприще.

Я не могла выдержать:

– О чем это вы?! Да я от радости все время рыдала, с глазами, полными слез, и с улыбкой счастья на лице так и ходила целую неделю, как дура.

Честно скажу, от таких выступлений мне становилось жутко. «Чем хуже, тем лучше»! Для кого? У меня глаза на лоб полезли. Амнистия – плохо. Кусок лишнего хлеба – хуже, а всякие там проблески какого-то послабления – так это еще хуже худшего.

Они все здесь боролись с коммунизмом и с советской системой по тому же принципу – чем хуже, тем лучше. Сталин для всех был воплощением коммунизма и советской системы. А если бы они в то время не боролись с советской системой, а прямо и просто боролись со Сталиным, и сумели бы убедить советский народ, что боролись только со Сталиным и с его политикой, и обещали сохранить все достижения и достоинства советской системы, которые народ завоевал, может быть, может быть, их борьба была бы более успешной, а страдания народа меньше. Ведь люди, ненавидя Сталина, боялись и не хотели потерять те привилегии, которые они с такими тяжелыми потерями завоевали во время Гражданской войны. Сталин, собственно, совершая свои преступления, и держал весь народ в кулаке, спекулируя этим и получая поддержку у народа.

Ленин, наверное, сильнее и больше, чем Сталин, стремился бы к социализму и коммунизму, но не таким путем, как Сталин. Я уверена, при нем не было бы такой жестокой, принудительной коллективизации, не было бы голода и такого страшного кровавого побоища и уничтожения лучших из лучших кадров. Он изо всех сил старался бы накормить страну, при нем, я уверена, рабочие у доменных печей не падали бы в голодные обмороки. Он шел бы по пути Бухарина: «Обогащайтесь!»

Смерть – это крепкий сон

В эту сумрачную ночь, когда все спят, а мне не спится и так тяжело на душе, всякая всячина в голову лезет.

Смерть – это слово меня не пугает. Смерть – это сон, беспробудный сон, без сновидений. Смерти боятся живые, но не спящие.

А что, если я вдруг умру или навеки усну? Я бы не хотела, чтобы тяжелый каменный или чугунный памятник сдавил мне грудь. Надо мной должна быть легкая, рыхлая земля, чтобы невидимые струйки воздуха проникали внутрь, а кругом ветки, зелень, кусты, цветы или, может быть, беседка, светлая, уютная, обвитая вся плющом. Чтобы там были скамеечки, столик, картины, вот этот светлый, ласковый букет моей девочки или ее огненно-яркий натюрморт. Мне жалко расстаться с живыми яркими красками, с шумом веселых голосов, смехом и песнями. Я знаю, что это дико и я все это не услышу. Я знаю больше: загробной жизни нет, так же, как не было ее до появления зародыша, и что через короткий промежуток времени вообще ничего не останется. Но люди в утешение себе во время жизни и перед страхом смерти придумали будущее бессмертие и, как будто желая продлить свою жизнь, дофантазировались до загробной жизни.

И я, твердо зная, что после этого ничего больше нет, что смерть – это точка, все-таки хотела бы, чтобы в беседке над моим прахом висели яркие красивые картины, чтобы собралась веселая группа молодежи, поставили букет цветов, поиграли, попели милые, любимые песни, весело крикнули «Покойной ночи!» и ушли.

Ведь с тех пор, как мир стоит и стоять будет, люди рождаются, чтобы умирать, и это их самая главная и неотвратимая цель. В ту самую секунду, когда человек отделился от утробы матери, нет – еще даже раньше, в самом первом прикосновении зародышей, это уже первый шаг к своей смерти, и это расстояние с каждым днем, с каждым часом сокращается. И все, что человек делает, вся его жизнь проходит мимо, он в этом мире гость. Единственное, что никогда не пройдет мимо, – это смерть.

Смерть, которая никогда никого не забыла с тех пор, как существует мир. Это так же естественно и нормально, как и сама жизнь.

Значит, не должно быть грусти, печали, а надо постараться сделать ее спокойной и думать о том, что для одного из нас уже кончились горечи, боли, разочарования и вообще все земные страдания и наступил полный физический и душевный покой. Я бы хотела, чтобы над моей могилой была оранжерея или картинная галерея, играла музыка и жизнь била ключом.

Меченые

Ребята закончили «хай-скул», Вика – «Музик-энд-Арт», Володя – «Джордж Вашингтон», и после тяжелых и долгих попыток Вике удалось получить небольшой «сколаршип», то есть стипендию, в «Барнет-Колледж», а Володенька решил пойти в «Сити-Колледж». Когда Володя кончал, ребята в его школе удивлялись и говорили: «Мы думали, что он получит все стипендии», он так хорошо учился и закончил лучше всех. Но он ничего не получил.

Но через семестр он перешел в Колумбийский университет, за который надо было платить. Ему даже пришлось найти «part time job» (подработку на неполный рабочий день) во французском посольстве.

Чтобы поступить в какую-либо серьезную компанию по специальности как инженер, в нашем положении надо было пройти «скрининг», то есть проверку, до седьмого колена. Каждая из этих компаний рассчитывала и надеялась получить какой-либо государственный заказ, и поэтому, каким бы ты крупным специалистом ни был, не получив «clearance» – справку от ФБР, не мог быть принят на работу. В обыкновенную компанию за мизерную зарплату так же проверяют, может быть, чуть-чуть поменьше. Но все они, по существу, звонят в ФБР, если дело касается иностранца, а мы были не просто иностранцы, а иностранцы, как говорят, «меченые», и еще на особом учете, а это значило, что найти работу в нашем положении было почти невозможно или очень трудно, даже при наличии «билля».

В нашем положении преуспели только те, кто, как Гузенко, явился с чемоданом документов, вынесенных из советского посольства. Или как Бармин, который до побега уже был связан с американскими органами. Или как Виктор Кравченко, которому Джин Лайонс под горячую руку, в самый разгар начала послевоенной антисоветской гонки, написал и издал книгу, и он сумел очень быстро деньги, полученные за эту книгу, вложить в Чилийские медные рудники. И другие, более опытные, чем мы. Мы же по своей наивности рассчитывали работать только по специальности и ни с кем и ни с чем больше не связываться.

«Билль» прошел!

Наконец после стольких лет мучений «билль» наш прошел и был утвержден сенатом только в 1954 году.

Наши друзья действительно из кожи вон лезли, стараясь провести наш злополучный «билль». Джину Лайонсу в конце концов это удалось сделать через сенатора Мак-Каррена.

К этому времени мне опротивело буквально все. Я не только радоваться, а даже смотреть на него уже не хотела. Надо мной еще висел этот проклятый приговор «туберкулезная больная», значит, о работе не могло быть и речи, так как я уже раньше сказала – в Америке быть туберкулезному хуже, чем прокаженному.

Фея-спасительница

И вдруг нашлась фея-спасительница. Даже не помню, как она появилась, но появилась. Антонина Андреевна Гончарова, врач. Из старой, как мы говорили, чехословацкой эмиграции. У нее на Риверсайд-драйв был приют для старых больных, собиравшихся на тот свет, за которыми некоторые состоятельные семьи не могли или не хотели ухаживать.

Это была поистине та русская женщина, о которых так сердечно, так тепло и с таким восторгом писал Некрасов. Это была одна из тех русских женщин, которые даже у немцев вызывали восторженное недоумение. Русских женщин, которые, сами голодая, бросали последний кусок хлеба военнопленным, проходившим мимо: «Может быть, какая-нибудь немецкая мать бросит кусок хлеба и моему Ване или Коле». Совсем не думая о том, что этот самый немец, кому попал кусок ее хлеба, только что в боях убил ее Ваню или Колю.

Вот ее теплые, ласковые руки помогли, кажется, мне встать на ноги.

Но, к нашему общему сожалению, нам довольно скоро пришлось расстаться. Ее единственный сын страдал от астмы, и он не мог переносить климат Нью-Йорка. Они ухали в Калифорнию, откуда мы долго получали от нее письма, полные заботы и внимания ко всей нашей семье.

И как только я получила заключение врачей: «Размягченный язвенный характер с явным просачиванием в правую верхнюю часть легкого, которое ясно обозначалось раньше, – стабилизировалось», я стала искать работу.