Текст книги "Одна жизнь – два мира"

– Может быть, он тогда поумнеет и вернется к ней лучшим, – не унималась я.

– Да было однажды уже такое, но не удержалась, вернулась…

Вечером 8 ноября Надя позвонила Наташе:

– У Ворошилова сегодня по случаю празднования 15-й годовщины Октября прием, а как твое здоровье?

– И надо же было так глупо заболеть, – ответила Наташа. Желаю тебе провести приятно время, потом увидимся.

Но увидеться не пришлось.

Смерть и похороны Н. С. Аллилуевой

9 ноября рано утром все близкие друзья Надежды Сергеевны Аллилуевой очень быстро узнали о ее самоубийстве. Кто-то, дежуривший в эту ночь в Кремле, сообщил Косте, что вчера ночью, 8 ноября, Надя вернулась от Ворошиловых очень расстроенная, в слезах, он никогда раньше в таком состоянии ее не видел, и заперлась у себя в комнате. После нескольких попыток связаться с ней он решил позвонить к Ворошиловым.

– Ничего страшного, пустяки – бабьи глупости… – ответил Сталин, и я почувствовал, что он навеселе, в хорошем расположении духа, и успокоился. А утром прислуга в истерике прибежала к начальнику охраны и сообщила, что когда она открыла дверь в комнату Нади, пришла в ужас, на полу с пистолетом в руке лежала мертвая Надя.

На вызов очень быстро пришли несколько человек, участники вчерашнего приема у Ворошилова: Постышев, Енукидзе, Каганович, Полина Жемчужина. Все были потрясены и сидели в гостиной в совершенно шоковом состоянии, заявил знакомый Кости.

– А Сталин, где же был Сталин? – спросил Костя.

– На даче, – сказал он.

Когда Сталин ворвался в комнату Нади, он был похожий на получеловека полузверя. На предложение врача увезти труп Нади в больницу Сталин категорически запротестовал. Решили оставить, не увозить и все приготовления к похоронам произвести здесь, на месте.

Костя был потрясен, Наташа рыдала так, что с трудом ее успокоили.

Случившееся, то есть истинную причину смерти Нади, надо было во что бы то ни стало скрыть. Знали об этом пока только несколько человек и все они были очень близкие Сталину люди. Самоубийство, с точки зрения коммунистической этики, всегда глубоко осуждалось как малодушие, как безвольный поступок, недостойный истинного коммуниста, поэтому самоубийц обычно хоронили без всяких почестей, и даже присутствие на таких похоронах коммунистов и комсомольцев не только не поощрялось, а даже запрещалось. Поэтому то, что произошло с женой Сталина, надо было сохранить в глубокой тайне. Люди, близко знавшие Надю, считали, что ее самоубийство было не только личным, но и политическим актом.

Газеты с прискорбием доводили до сведения товарищей, что в ночь на 9 ноября скончалась активный и преданный член партии тов. Надежда Сергеевна Аллилуева.

А семья и близкие друзья с глубокой скорбью сообщали, что в ночь на 9 ноября ВНЕЗАПНО скончалась Надежда Сергеевна Аллилуева.

Тело Н. С. Аллилуевой 9 ноября вечером было перенесено из кремлевской квартиры Сталина в большой зал ВЦИК на Красной площади.

Несмотря на плохое состояние Наташи, мы пошли туда.

Гроб стоял в большом белом зале, утопая в зелени, в цветах и венках. Оркестр играл траурный марш, и низко были опущены траурные знамена. В почетном карауле стояли члены правительства и Надины друзья.

Наташа горько безутешно рыдала. А я старалась разглядеть полузакрытое осунувшееся лицо той Нади, с которой я совсем недавно познакомилась. Нади, которая так сильно мне понравилась и которая с таким энтузиазмом и интересом допытывалась у Кости, что происходит на строительстве ДнепроГЭСа.

Сколько силы надо было иметь, чтобы за два месяца до окончания Промакадемии, которую она торопилась скорее закончить и начать самостоятельно работать, покончить с собой.

Я вспомнила, как она сказала мне:

– Какая ты счастливая, я ведь тоже мечтала в твоем возрасте учиться, но до этого разве было в то горячее время, вот мы с Наташей и наверстываем упущенное.

Наташе стало плохо, мы ушли.

На другой день, 10 ноября, был открыт свободный доступ для всех желающих проститься с покойной. И с 8 часов утра до позднего вечера в большой белый зал заседаний, где стоял гроб с телом Н. С. Аллилуевой, шел непрерывный поток людей – это были те же люди, которые только два дня тому назад, весело шагая по Красной площади, приветствовали Сталина и всех стоявших с ним на трибуне вождей, стоящих сегодня у ее гроба в траурном почетном карауле.

Верный друг Сталина

Газеты распинались во всю мочь, что «от нас ушла еще молодая, полная сил, бесконечно преданная партии и революции большевик»… Что росла она и воспитывалась в семье рабочего-революционера. Что как в годы гражданской войны на фронте, так и в послевоенные годы Надежда Сергеевна самоотверженно работала для страны. Что ее очень ценил В. И. Ленин и передавал ей самые секретные, самые ответственные поручения, и был уверен, что она выполнит все их с честью.

Член ВКП(б) с 1918 года, она была самым активным членом партийной ячейки Всесоюзной промакадемии им. Сталина и парторгом химического факультета, где была слушательницей отдела искусственного волокна.

11 ноября мы также пришли опять. Доступ народа был прекращен в полдень. В последнем почетном карауле стояли Каганович, Ворошилов, Микоян, Молотов. Перед тем как поднять гроб, подошел Сталин и, обхватив гроб, зарыдал. Стали выносить венки. Вместо траурного марша оркестр заиграл «Интернационал». Постышев, Каганович, Енукидзе, Молотов, Ворошилов, Андреев и Яковлев подняли гроб и отнесли к катафалку.

За катафалком по Манежной, Кропоткинской, Зубовской, Большой Пироговке шли сотни, сотни людей до самого Новодевичьего кладбища. Сталин шел в начале за катафалком. Потом незаметно исчез. Прощальную речь у могилы произнес Каганович:

– Мы хороним друга того, кто руководит величайшей борьбой пролетариата за победу социализма.

Газеты писали: «Не один десяток лет могла бы еще поработать… Трудно писать о ее смерти, слишком живая и хорошая она была…»; «Вместе с тобой переживаем чувство тяжелой утраты твоего близкого друга и помощника в работе и борьбе за дело коммунизма». Так писали старые друзья и товарищи Сталина, такие как Бубнов, Кржижановский, Сулимов и многие, многие другие. Все они были впоследствии необоснованно репрессированы, расстреляны и посмертно реабилитированы.

В официальных некрологах Аллилуеву избегали даже называть женой Сталина. Только в одном соболезновании жен Сталинских соратников: Е. Ворошиловой, З. Орджоникидзе, Т. Постышевой, М. Каганович, А. Микоян и др. скромно упоминалось об этом: «Память о Надежде Сергеевне, как о преданной большевичке, жене, близком друге и верной помощнице тов. Сталина будет всегда нам дорога».

Но она была не только женой, она была и матерью двух его детей. Какая же невыносимо страшная должна была быть жизнь этой молодой цветущей женщины с этим чудовищем, чтобы в 31 год решиться на такой поступок, чтобы даже маленькие дети – шестилетняя дочь Светлана и девятилетний сын Василий, о которых никто даже мельком не упомянул, – не смогли удержать ее от рокового шага. До какой же степени допекла, до какой же степени невыносимой стала для нее жизнь с этим беспощадным, жестоким деспотом.

Те, кто знали его ближе, говорили, что в домашних условиях он просто тиран и деспот. Господи, да разве только в домашних условиях он был тиран и деспот?! Он был еще палач, и не просто палач, а самый изощренный палач в истории человечества.

Легенда о белой розе

На белой мраморной плите над ее могилой, говорят, высечена белая роза, якобы в память того, что Сталин, прощаясь с Аллилуевой, бросил в могилу на ее гроб белую розу. Но была и другая версия, что на вечере у нее в волосах была роза, которая валялась на полу возле ее трупа. Народу на кладбище было очень много.

Похороны Н. С. Аллилуевой были тоже необычные. Правительство после строительства крематория (одно из достижений науки и техники), предлагало отказаться от церковных обрядов и поповских комедий, а просто кремировать умерших. «Нет места среди нас религиозному дурману. Не должно быть места и мещанству похорон». Так писали газеты, а народ, не желая расставаться со старыми обрядами и привычками, распускал самые нелепые слухи, например, что во время кремации мертвецы перед сожжением вдруг оживают и вскакивают.

Но видных членов партии, умерших своей смертью, всегда кремировали и замуровывали в стенах Кремля, и даже подчеркивали это.

Поэтому все, в том числе и члены партии, были поражены решением похоронить Аллилуеву на кладбище Новодевичьего монастыря. И даже, помню, распускались слухи, что ее отпевал священник. Этого, конечно, не было. Но решение не кремировать, а похоронить ее на кладбище, вопреки протестам Сталина, родственники и друзья Нади рассматривали так же, как и ее самоубийство – как вызов Сталину – и категорически настояли на выполнении ее последнего предсмертного желания.

Слухи

По поводу ее «внезапной» кончины тоже долго и упорно распускались самые невероятные слухи: говорили, что ее прикончил сам Сталин; что она отравилась, пробуя пищу Сталина; что она застрелилась прямо на вечеринке у Ворошилова в присутствии всех, когда высказала свое критическое мнение по поводу крестьянской политики, приведшей к голоду в деревне, а Сталин ей ответил самой грубой бранью, которая существовала в русском языке.

Говорили также, что на вечеринке у Ворошилова Сталин, заметив, что Надежда Сергеевна не пьет, обратился к ней:

– Эй, ты!

И бросил несколько нецензурных выражений в ее адрес. Он всегда был груб и жесток, но в этот вечер все, кто был там, заметили, что его грубость превзошла все границы.

– Я тебе не «эй ты», – ответила Надежда Сергеевна ему.

Тогда он стал делать шарики из хлебного мякиша и бросать в нее через стол, один попал ей прямо в глаз. Аллилуева поднялась и немедленно ушла с этой попойки. С ней вместе вышла Полина Жемчужина, которая якобы старалась успокоить ее.

На это, я помню, Наташа сказала:

– Тоже мне, утешительница нашлась, она же и вашим и нашим, самый неискренний человек из всех, кого я встречала.

Сталин же, как будто, с этой вечеринки уехал прямо на дачу с какой-то женщиной. О чем и сообщил ей дежурный, когда она позвонила на дачу Сталину.

Мне жалко Надю!

Надежда Константиновна Крупская на похороны Нади не пришла, и даже не выразила соболезнование Сталину.

В то время, я также помню, в кулуарах, да и так просто, почти громко вслух, ходили упорные слухи, что Сталин может убить и Надежду Константиновну Крупскую. Они были настолько упорные, что это, вероятно, и было ее единственным спасением – так как в тот момент, если бы она скончалась, даже умерла естественной смертью, ее смерть была бы приписана в счет Сталинских убийств. Говорили, что впоследствии он все-таки сумел выполнить свое затаенное желание.

Наташа переживала до такой степени, что на нее тяжко было смотреть.

– Ты знаешь, Нинок, Надю я встретила, как и тебя, почти случайно, дружили наши родители, а мы с ней были детьми, дружили по-детски. Потом я почти никогда не вспоминала, не ожидала, что мы когда-нибудь встретимся, и вот видишь. Мне было бы легче, если бы я ее никогда не встретила.

Даже я, которая знала ее так мало, не могла прийти в себя от такой неожиданности. Если бы она попала под машину, утонула или заболела и умерла, на меня это не произвело бы такого страшного впечатления, как выстрелить в себя два раза!

Не много ли было в мои годы терять так часто и так трагично близких и знакомых мне людей: погибла Мария, попав под машину, погиб Миша, слетев с горы в своем альпинистском походе, погибла Зоя под колесами скорого поезда, а разрушенная, разбитая жизнь Кости, Павлика, Гаврика… Они-то чем виноваты? Что оказались детьми раскулаченных лишенцев?

А как мы все вместе мечтали, кто кем будет: Костя художником, Павлик писателем, а Гаврик артистом! Что с ними произошло в дальнейшем, я даже не знаю, я только услышала, что в один печальный день они вдруг все стали детьми кулаков-лишенцев, и все это произошло в течение двух лет.

Когда мы вернулись домой, я не выдержала, разревелась и заявила:

– Наташа, мне жалко Надю, мне очень, очень больно за нее, мне даже трудно представить, сколько горечи, обид, оскорбительных унижений должна была перенести она, чтобы прийти к такому концу. Но скажи мне, зачем же она покончила с собой, а не пустила пулю в лоб ему? Чего она этим поступком достигла? Абсолютно ничего, он станет еще злее и пойдет крушить направо и налево еще больше.

Так оно и было, я как в воду глядела, и сколько студентов за этот год было арестовано!

Только несколько дней спустя после похорон Н. С. Аллилуевой Сталин поблагодарил всех за внимание к внезапно скончавшейся – опять же – дочери старого большевика-революционера (повсюду подчеркивалось, что она дочь старого большевика, но упорно старались умолчать, что она жена Сталина).

Арест Оли

После занятий в институте наша бригада уже несколько дней шла заниматься к Ольге. Оля жила на Пятницкой с сестрой, которая только что вышла замуж и ушла к мужу. У Оли осталась маленькая комнатка в полуподвальном этаже старого двухэтажного домика. Одна стена под окнами всегда была покрыта плесенью, комната, постель, одежда всегда были пропитаны сыростью. Оля всегда чувствовала себя простуженной. Но, несмотря на все, все считали Ольгу счастливой, потому что у нее была своя комната.

Как только мы приходили к ней, первым делом затапливали голландскую печь, пекли картошку, иногда варили суп и, закусив по-домашнему, садились заниматься.

В единственном сухом углу ее комнаты стояло пианино, она неплохо играла. После занятий я всегда усаживалась в кресло, Ольга за пианино, я слушала и любовалась ею. Высокий лоб, светлые волосы, чуточку вздернутый носик над красивыми губами придавал ее лицу милое капризное выражение. Она любила все светлое.

Ольга играла мелодии Чайковского, Шопена. Прелестные, грустные звуки лились из-под ее тонких, красивых пальцев. Дрова весело потрескивали, играя бликами на лакированной поверхности пианино. Так мы любили проводить с ней время, иногда срывались и мчались в Большой зал консерватории, туда у нее был постоянный пропуск.

Как-то по дороге мы встретили Женю, нашего однокурсника. Шел густой теплый снег. Его куртка и шапка были покрыты толстым слоем снега. С веселой улыбкой он подошел к нам.

– Вы далеко направились, друзья?

– Музыку послушать. А тебя где так облепило снегом? – спросила я.

– Да я шел долго пешком. А можно вас проводить?

– Собственно, мы и без тебя дорогу знаем, но если уж на то твоя добрая воля, то можешь.

Ольга всю дорогу молчала, я не могла понять, что произошло, обычно они из института часто вместе возвращались пешком домой. Жили они в одном районе, закончили один и тот же рабфак. И мы все считали его хорошим другом.

Когда мы остались одни, она сказала:

– Не нравится мне в последнее время Женька. Он часто попадается там, где его не ожидаешь.

Наш пропуск был в директорскую ложу с правой стороны зала. Когда мы уселись, Ольга обратилась ко мне:

– Обрати внимание на сияние лысин в первых рядах партера, от них даже светлее в зале.

Там действительно сидела солидная публика, любители прекрасной классической музыки, дальше шла уже смешанная публика.

Несмотря ни на какие трудности, мы с ней не пропускали ни одного концерта, ни одной театральной постановки, если даже голодные оставались.

Мы (то есть наша бригада) уже несколько дней подряд занимались у Ольги, готовились к экзамену. Я иногда после занятий оставалась ночевать у нее. Накануне экзамена все решили поехать к себе пораньше – привести себя в порядок. Я пообещала Оле, что скоро вернусь, и мы еще успеем позаниматься вместе.

Но я так устала, что прилегла на минутку и уснула, как убитая. Проснулась около 10 вечера, бросилась вниз к автомату в вестибюле, позвонила Оле:

– Да ты не волнуйся, уже поздно, позанимайся одна, а завтра мы увидимся, – ответила Оля.

Утром Ольга в институт не пришла.

– Что могло случиться? Я же с ней говорила в 10 часов вечера, она не жаловалась, что больна, – недоумевала я. Как только кончились занятия, я помчалась к ней. По дороге меня догнал Ваня, студент из нашей бригады.

– Ты к Ольге? Пошли вместе, я накануне забыл у нее галоши.

В темном, как погреб, коридоре мы долго стучали в ее дверь. Внутри тихо, никто не отвечал.

– Где же наша больная, куда она ускакала? – Ваня нагнулся к замочной скважине, пытался что-то насвистывать.

В этот момент отворилась дверь напротив, оттуда выглянуло испуганное лицо соседа и быстро спряталось. В это короткое мгновение я заметила круглую сургучную печать на дверях. Не веря тому, что увидела, я попросила Ваню зажечь спичку. Никаких сомнений не было, дверь была опечатана.

В голове поднялся хаос, хотелось закричать, хотелось застучать кулаками в заколоченную дверь:

– Оля, за что же, за что?

Ваня, забыв про свои галоши, схватил меня за руку и вытащил на двор.

Во дворе я подошла к окну и заглянула внутрь. Книги, бумаги и различные вещи были разбросаны на полу. Посередине лежали чемоданы, вокруг которых валялось белье. Постель была разобрана.

Значит, она спала, когда «они» пришли за ней.

– Нина пойдем, – Ваня тащил меня за руку, а я не могла оторваться, не могла поверить, что это действительность, а не кошмарный сон.

От этой полуподвальной комнаты я уходила, как уходит человек от свежезасыпанной могилы.

Вернулась в общежитие совершенно разбитая. Ольга в тюрьме. В тюрьме… у нас, здесь, в Советском Союзе. За что?! Что она успела такое сделать, чтобы представлять такую угрозу для страны? Я готова была кричать, биться головой о стенку.

ГПУ видней

Ольга была первая. Вся наша группа на следующий день знала о том, что произошло с Олей, но все молчали. Мне казалось, если бы я пришла с похорон, я не была бы такой убитой. Я старалась уговорить себя, что это какое-то недоразумение и Ольгу отпустят. Но прошла неделя, пошла вторая.

Собрали собрание, все сидят молча, все знали, о чем будет идти речь. Всем неудобно в глаза друг другу смотреть. Ольга была лучшей студенткой и очень хорошим товарищем. Но собрание шло по заведенному шаблону, все должны были выступить, все должны были что-то сказать, что каются за свою близорукость. И что впредь они будут бдительны, что ни один гад не сумеет ускользнуть от них.

Уже все закончили свои выступления, лица всех обращены ко мне. Ведь я была самым близким ее другом, значит, я первая должна была встать и вылить ушат грязи на ее несчастную голову. Так полагалось, чтобы отвести от себя всякие подозрения.

Ожидание уже становилось нестерпимым. Лиза, в президиуме, наблюдала за мной и нервничала. А я уже ничего не видела вокруг, только устремленные на меня глаза, и злилась на себя, почему я такая плаксивая. Только бы не зареветь. И не то про себя, не то вслух вырвалось у меня:

– Не верю, не могу поверить, что Ольга в чем-нибудь виновата. Вот увидите, там разберутся, ее выпустят, и нам всем тогда будет стыдно.

Собрание кончилось. Лиза села возле меня.

– Нина, посмотри на себя, ты совсем больна. Зачем ты пришла на занятия?

– Лиза, неужели ты веришь тому, что говорилось на собрании? Веришь, что Ольга – волк в овечьей шкуре, что она змея со спрятанным жалом… веришь? Скажи, веришь?.. Ну что же ты молчишь?.. Или я ослышалась? Почему же все стараются друг перед другом заплевать, заклеймить человека, которым вчера еще гордились?

Лиза тоном старшей поучающей сестры обратилась ко мне:

– Нина, в ГПУ без вины не берут, ты должна это усвоить. А потом, откуда мы знаем Ольгу хорошо?

– Неправда, я ее знаю, она невиновна. Когда мы были в Красноуральске и видели безобразия, которые там творились, мы обе переживали в равной степени. А разве ты, Лиза, осталась бы равнодушной? Трудно поверить – Ольга распространяла контрреволюционные идеи, деморализовала нашу среду и многое другое. Ну скажи, хоть слово правды есть в этом? Ольга и я – дети старых революционеров, мы выросли при советской власти, нас воспитала школа, пионеры, комсомол. Откуда у Ольги в 19–20 лет столько контрреволюционности? Разве можно поверить, что она в ее годы настолько опасный для общества человек, что ее нужно посадить в тюрьму? Если с тобой или со мной случится что-либо подобное, нас так же заклюют.

Лиза поднялась:

– Хватит, замолчи, ГПУ лучше нас с тобой знает, что делает, а тебе я советую быть аккуратнее, за язык тебя никто не тащит. Пошли обедать и поедем ко мне заниматься.

Без Ольги мне было невыносимо грустно, я очень тосковала. На ее месте сидел уже кто-то другой. «Холмик земли как будто рос над ее могилой».

Все об Ольге как будто забыли, кроме старосты нашей группы. Очень странный человек, который для всех был загадкой, так как никто не мог понять, откуда он взялся. Говорил он только по-украински, причем, с таким сильным западноукраинским акцентом, что иногда даже мне было трудно его понять. Перебежал он с западной Украины (тогда эта часть была заграницей), скрывался несколько месяцев где-то в зарослях не то пшеницы, не то подсолнухов, как он мне как-то сам рассказывал, пока не решил объявиться властям. Как попал он в наш институт, понятия не имею. Было ему лет 40 с хвостиком, все допытывался у меня:

– Та скажи ж ты мени, що вы там з Ольгой болтал?

Писал, читал и говорил он настолько неграмотно, что трудно было понять, как он сумел окончить институт. В то время как все в институте старались приодеться, он ходил в подчеркнуто старой потрепанной одежде «под пролетария». В заношенных до неприличия брюках, темных, черных или серых рубашках на выпуск и засаленных потрепанных пиджаках. Но деньги у него были, это знали все, он никогда ни в чем себе не отказывал.

Наконец я не выдержала и заявила ему:

– Знаешь, на тебя тошно смотреть, пошли покупать тебе костюм.

Так он переоделся в темно-синий костюм, приличную рубашку, но все равно сморкался, прижав одну ноздрю пальцем. Был он один из самых больших активистов, и даже под конец учебы умудрился вступить в партию. Парторгом нашей группы был тоже, под стать ему, очень неприятный тип, товарищ Кутаев, они крепко дружили. Вначале они занимали одну кабинку вдвоем, потом их разлучили. И вдруг после ареста Оли они оба стали ко мне очень внимательны, но Кутаев никогда, ни разу не спросил об Ольге. В то время как Гришка непрерывно приставал ко мне с вопросами.

После ареста Оли я настолько изменилась, что Лиза часто говорила:

– Нина, разве можно так? Ты должна понять, что помочь ей не в твоих силах. Наше правительство зря людей не сажает. Изолируя единицы, оно охраняет спокойствие миллионов.

Незваный спаситель

И вот как-то вечером постучали, и в комнату неожиданно вошел Гринев Н. В. Я никогда его не приглашала, и он никогда не заходил ко мне раньше. И вдруг явился…

– Как вас сюда занесло? – удивилась я.

Не извиняясь за свое неожиданное появление, он с ужасно озабоченным видом обратился ко мне:

– Мне нужно, мне очень нужно с вами немедленно поговорить по весьма, весьма важному делу, которое касается непосредственно вас.

Тон его был настойчивый, решительный. Он заявил, что является моим лучшим другом, и мое благополучие его очень беспокоит.

– Спасибо, Николай Васильевич, но я вовсе не нуждаюсь в каком-либо покровительстве, и никакого повода к этому я вам не давала, но я чувствую, что что-то произошло или случилось, что привело вас сюда так неожиданно, объясните просто и ясно.

Мой гость замялся и затем решительно приступил к объяснению: что с огнем не шутят, что я совершенно не понимаю серьезности своего положения и веду себя «просто по-детски».

– В чем дело? Я ничего не понимаю, расскажите же, наконец, толком, что произошло?

– Хорошо, начнем с того, вы знаете, где находится ваша лучшая приятельница Ольга. Имейте в виду, что туда попадают люди, в виновности которых нет сомнения. Ее имя прочно связывают с вашим, ее и ваше имена пишут через тире, – подчеркнул он несколько раз.

– Но при чем здесь вы? Вы же о существовании Ольги вовсе не знали, – закричала я.

Он смутился, и через минуту сказал:

– Ну вот что, я вам верю и постараюсь быть откровенным, как только могу.

Он сообщил мне, что его пригласил следователь и дал возможность ознакомиться со всеми материалами относительно дела Ольги.

– Я был поражен, прочитав вашу фамилию. Меня спросили, знаю ли я вас. Я не имел оснований ответить отрицательно… Мне предложили даже присутствовать на допросе Ольги. И я несколько часов слушал, как ее допрашивали.

Меня охватил ужас. Ольгу допрашивали! О чем?! Я схватила его за рукав шинели:

– Скажите, что с Олей?! В чем ее обвиняют, о чем ее допрашивают?! То, что ее имя и мое пишут через тире, меня вовсе не волнует и не интересует. Скажите же мне, как Ольга?!

Он заявил, что должен признаться, что такого упрямства, такого гордого мужества от такой молоденькой, хрупкой девушки он не ожидал. Иногда ему казалось, что не ее, а она допрашивает.

– Она же не на юридическом факультете, а в техническом институте училась, – продолжал рассказывать он, а я про себя думала, как же можно вести себя иначе, если виноватой себя не чувствуешь.

Он вдруг, как бы прочитав мои мысли, произнес:

– Но это и плохо. К ней будут подходить гораздо строже.

– Николай Васильевич, если вы называете себя моим другом и говорите, что это привело вас ко мне, то скажите, что от нее нужно этой почтенной организации? Почему пал жребий на нее? В чем ее обвиняют? Она ни в чем, ну абсолютно ни в чем не виновата, я хорошо это знаю, и поэтому меня этот вопрос очень мучает, – обратилась я к нему.

Он ответил, что не может и не имеет права отвечать на все мои вопросы, но постарается ответить мне так, чтобы я поняла. Ольгу обвиняют в троцкизме.

– Ольгу обвиняют в троцкизме?! – я широко открыла глаза. – Почему?! Какое она имеет к этому отношение?

– У нее нашли книгу Троцкого изданную… – он не успел закончить, как я почти закричала:

– Дико, глупо, мы ее читали вместе, а нашли мы ее в ящике с книгами, предназначенными для растопки печей.

– Это не важно, кто и где нашел, важно, что ее читали, хранили, что она вызвала такой интерес.

– Знаете, я все-таки не допускаю, чтобы среди ночи или под утро явились с ордером на арест, перевернули в комнате все вверх дном и искали книгу, подобранную в мусорном ящике, кстати, лежавшую на столе. Это немыслимо. Какая же настоящая причина ее ареста? Это ужасно!

– Вот чтобы этот ужас не постиг и вас, – сообщил он, – я и явился к вам. – У меня был очень серьезный разговор по поводу вас, – продолжал он. – Если бы не я, вы уже имели бы очную ставку с Ольгой, и вам пришлось бы разговаривать уже не со мной в этой комнате, как с другом, а в ГПУ со следователем. Я рассказал им все, что знал о вас и что слышал о вас от ваших друзей Кости, Наташи.

– Господи, да вы-то тут при чем?! И почему вас спрашивали обо мне, а не меня, и кто вас уполномочил?

Он встал и попытался шагать по комнате, два шага до двери и два обратно, но решил обратно сесть.

– Перестаньте! Успокойтесь! – властно приказал он. – Вы не понимаете опасности вашего положения… Я очень, очень прошу вас, не сердитесь на меня, но я сказал, я вынужден был сказать… Наконец я им сказал, что я вас хорошо знаю, что я женюсь на вас… – с трудом выдавил он из себя. – Этого потребовали обстоятельства… Я дал за вас свое поручительство, я ручался за вас своей головой, своей честью… И я не смогу это выполнить, если вы будете жить здесь… Вы должны переехать ко мне немедленно.

В первый момент я просто растерялась. Меня могут арестовать, и за что?! Или я должна выйти замуж за эту «телегу мяса», как я со злости обозвала его.

– Уходите, уходите, пожалуйста, уходите немедленно! – закричала я. – Не только замуж, но я просто видеть вас больше не желаю! Кто вас просил давать за меня поручительство, вы сами за себя не можете поручиться! Мне ваше поручительство не нужно, я не чувствую себя виноватой ни перед кем, вся моя жизнь кристально чистая перед людьми, которых я люблю, и перед страной. И если за это сажают, то запомните, более высокой чести себе не желаю. А теперь уходите, пожалуйста, уходите, и немедленно!

– Нина, перестаньте, я вовсе не такой, я вас люблю, очень-очень люблю, и только это привело меня к вам. Я испугался за вас, за ваше будущее, я ведь знаю, что значит попасть таким, как вы, в этот капкан. Я не должен был рассказывать вам все, что рассказал. Делайте со мной, что хотите, но я тронут, глубоко тронут чувствами вашей дружбы к Ольге… Какой счастливый был бы я, если бы мог рассчитывать хоть на одну сотую долю их. Я ухожу, но умоляю вас, подумайте. Защитить вас смогу один я, но только в том случае, если вы будете со мной под одной крышей.

– Вот что, вы раньше скажите, что ждет Ольгу? И можете ли вы чем-нибудь облегчить ее участь? Если уже вас в это дело втащили.

– Положение ее могло быть лучше, но она ухудшила его своим поведением, она так же, как и вы, заявила, что если ее осудят за то, в чем обвиняют, то это честь для нее. По статьям, которые ей предъявили, ей грозит от 3 до 7 лет тюрьмы или ссылки.

У меня перехватило дыхание: Ольге, с ее здоровьем, от 3 до 7 лет тюрьмы или ссылки, где даже один год пребывания – гибель для нее! Мне стало так страшно и больно за нее, что я наговорила сгоряча столько, что он даже закрыл мне рот рукой.

– А теперь, пожалуйста, – попросила я, – пожалуйста, уходите…

Он встал.

– Николай Васильевич, помогите, помогите не мне, а Ольге, если вы можете, я очень прошу вас.

В моем возрасте, в эти годы, я никак не могла понять, почему вопреки всякому здравому смыслу происходят вещи, которые наносят вред, как мне казалось, нашей лучшей в мире системе и нашему государству.

Жуткая гибель Зои, трагическое самоубийство Надежды Аллилуевой, с которой я только что успела познакомиться, и которая была еще как живая в моей памяти. Мне казалось, что кроме всего прочего, она погибла из-за того, что, будучи идейным членом партии, она не могла видеть и перенести то, что творилось в стране, и, почувствовав свою беспомощность, покончила с собой. И вот теперь арест Оли. Спрашивается, за что? Какая бессмыслица: выдумывать обвинения, набивать тюрьмы совсем невинными людьми – такими как Ольга. Ведь туда могла бы, очень легко могла бы попасть и я. И за что? И почему Оля, а не я? Мы с Олей думали одинаково, чувствовали и переживали одинаково. Значит, и я такой же социально опасный элемент, как Оля, так почему же Олю арестовали, а не меня? Ведь мы возмущались, ругались, делали это не из желания изменить наш строй, а из желания улучшить, считая, что он должен быть идеальным, примером справедливости во всем мире. Другой системы мы не знали, мы выросли при советской власти и считали ее самой лучшей и справедливой на всем земном шаре, и бороться за что-то другое нам и в голову не приходило. Так за что же нас сажать и ссылать?