Текст книги "Одна жизнь – два мира"

Похороны

Неразбериха в советском посольстве

Посольство, по существу, было обезглавлено.

Погибли посол и второй секретарь. Третий секретарь, Глебский, был в США, советник Яновский – в Москве.

В посольстве оставался только новый первый секретарь, Григорий Павлович Каспаров, две недели тому назад приехавший из Сан-Франциско и еще с трудом отличавший своих служащих от гостей в переполненном здании посольства.

Для того чтобы ориентироваться среди гостей, которых он должен был встречать, узнавать министров, журналистов, дипломатов разных держав, которые, искренне потрясенные происшедшим, непрерывным потоком подъезжали к посольству с соболезнованиями, он попросил моего мужа быть с ним рядом.

Меня он попросил заняться женской частью и всем тем, чем должна была бы заниматься сейчас его супруга: она была беременна и оставалась дома.

День прошел в суматохе. Невероятный хаос царил в этом всегда спокойном здании, телефоны звонили не переставая. Все рабочие кабинеты опечатали. Стучали молотки, библиотеку обивали черным крепом.

Мексиканцы выражают соболезнования

Непрерывным потоком шли цветы, венки от всех посольств, от мексиканских организаций, министерств, от частных лиц, цветы заполнили все залы посольства, в цветах утопал весь двор.

Ко мне без конца подходили друзья Уманских, выражали соболезнование, я отвечала, благодарила, но сама была в таком жутком состоянии, что еле хватало сил держаться на ногах. Мысль о том, что сейчас, вот-вот, с минуты на минуту должны прибыть из морга пять гробов, мутила сознание.

В посольство вернулся Павлов, который занимал пост военного атташе до приезда Савин-Лазарева, и сообщил, что мексиканское правительство не разрешило везти из морга катафалки днем, во избежание демонстраций, так как все улицы были переполнены народом, и что их привезут только с наступлением темноты.

Друг Раи Михайловны, с которым она не вчера даже, а сегодня до двух часов ночи играла в бридж, как тень бродил по саду со слезами на глазах.

Народ не убывал, и к вечеру уже яблоку упасть было некуда.

Часов в девять вечера разнесся слух, что везут погибших; вдоль дороги от самого морга до посольства плотной стеной стояли люди, между ними медленно продвигались пять катафалков.

Было невыносимо тяжело встречать тела тех, с кем мы совсем недавно с шутками, улыбками прощались.

Катафалки въехали в широко открытые ворота, когда гробы начали вносить в библиотеку, в могильной тишине раздался душераздирающий плач.

В библиотеку уже внесли все пять гробов. Первый у входа был Константин Александрович, за ним Рая Михайловна, рядом Лев Тройницкий, затем Сергей Савин-Лазарев и Юрий Вдовин.

Гробы были обтянуты красным кумачом с траурной отделкой, на каждом фотография погибшего. Поставили почетный караул, и в библиотеку волной хлынул народ, с самого утра ожидавший внутри и снаружи посольства.

Разрешите попрощаться с мужем…

Женам старались не говорить, когда привезут погибших, их решили привести к гробам, когда все посторонние уйдут.

Я зашла к ним. Лида, рыдая, спрашивала:

– Их привезли? Скажите правду, Нина Ивановна, я знаю, что нас к ним сейчас не пустят, я не пойду, если нельзя, только скажите. – Я кивнула головой. Она громко застонала:

– Что же я детям скажу! О, если бы я была одна, я бы знала, что мне делать: одна таблетка из шкатулки Раи Михайловны меня бы успокоила навеки, я знаю, где они лежат. Но я не могу! Не имею права! Что же будет с Мишей и Таткой!

Я вспомнила, что, кроме Константина Александровича и меня, никто, наверное, не знал, что в шкатулке Раи Михайловны давно уже лежал безобидный сарадон.

Валя рванулась бежать вниз и потеряла сознание.

К полуночи, когда закрыли ворота, посольство относительно опустело, бедные жены погибших измучились в томительном ожидании.

Я не выдержала:

– Товарищи, все время «нельзя» да «нельзя», когда же им наконец кто-нибудь скажет «можно»! Как они только выдержали эту пытку! Нужно провести их вниз, накормить, уложить спать, ведь это не один день продлится, надо поберечь их силы.

Все, потупившись, молчали, и вдруг из угла раздался голос:

– Нельзя пускать их к гробам, нужно увести их домой и на этом закончить… Вы ничего не понимаете, их надо держать подальше от такого зрелища, чтобы поберечь не только их нервы, но и окружающих.

Я взглянула в сторону доносившегося голоса и увидела Никольскую, она сидела в своей шубе из черной обезьяны, похожая на хозяина этой волосатой шкуры.

– Александра Антоновна, я бы вам предложила пойти домой выспаться и восстановить душевное равновесие. А не выполнить просьбу жен погибших ради того, чтобы не видеть душераздирающую сцену, мы не имеем права. И так надо преклоняться перед их терпеливым ожиданием с самого утра.

Меня поддержали молчавшие до сих пор сотрудники посольства:

– Глупости вы говорите, Александра Антоновна, какое мы имеем право Лиду и Валю не пускать к праху их мужей!

Спор разгорелся не на шутку. Несколько человек принялись доказывать, что это был бы бесчеловечный поступок. Она же, со своей стороны, стала утверждать, что знает много случаев и что это помогает сохранить душевное равновесие.

Дочь палача Вышинского, прямая или побочная, великолепно усвоила только один принцип нашей действительности: можно убивать миллионы, только близких надо держать подальше от этого зрелища, чтобы это не действовало на нервы окружающих.

Оказывается, Каспаров тоже был такого же мнения. Он боялся, не хотел слышать причитания Вали, да еще, не дай бог, услышат иностранцы!

Но все остальные настояли на том, чтобы Лиду и Валю допустили к гробам до того, как их начнут бальзамировать; подготовка к этому уже полным ходом шла на кухне.

Мои чувства

Перед лицом несчастья во мне пробудились все наилучшие чувства, мне были дороги все люди посольства. Я смотрела на всех с любовью, жалея каждого, мне было больно думать, что судьба так жестока к нам, что даже здесь ужасный жребий пал на нашу небольшую горсточку советских людей, заброшенных на другую сторону земного шара.

Погибли наши люди, они никогда не ощутят радость Победы и не увидят той новой жизни, которую так загадочно обещали нам офицеры Красной Армии: «Нам бы Гитлера разбить, а там видно будет».

Я знала многих, сейчас уже погибших, которые надеялись на это «видно будет». И вот они тоже никогда ничего больше не увидят. Закрадывалось сомнение: а может быть, и после войны нечего будет видеть, и может быть, счастлив тот, кто погиб, может быть, и после войны все останется по-старому, и этот теперь уже генералиссимус с еще большей жестокостью будет править страной, уродуя нашу лучшую в мире систему. Так, может быть, лучше и не видеть ничего?

От этой мысли становилось жутко. Такая прекрасная страна, в которой существует такая прекрасная система! Лучшая, лучшая в мире! Теперь я уже с полной уверенностью могла сказать, что наша советская система, лучшая в мире, никак не может избавиться от этого чудовища, захватившего в свои руки всю власть.

И несмотря на все, была надежда, что все будет хорошо, что, вернувшись с фронта, люди, прошедшие через огонь и воду, не позволят больше так издеваться над собой.

Так, мне казалось, думал и Савин-Лазарев. Когда за столом все пили за Сталина, он ни разу не пригубил бокал и тихо сказал мне:

– А мы, Нина Ивановна, выпьем за тех, кого с нами нет!

Я была до слез тронута.

В ожидании распоряжений из Москвы

Лида волновалась о детях, они находились в посольской школе, и я пошла их проведать.

Татка и Мишка крепко спали, работница-мексиканка мне сказала, что они весь день ходили скучные и молчаливые. Дома наши дети тоже спали, их, охая и ахая, уложила наша заботливая хозяйка:

– Исуссе Мария, Исуссе Мария, эста уна коса терибле!

Я вернулась в посольство, передала Лиде, что дети в порядке. В эту в посольстве ночь мало кто из взрослых спал.

В Москву была послана радиограмма, ждали ответа – что делать дальше: отправлять погибших в Москву в гробах или кремировать здесь и отправить урны. До получения ответа решили тела бальзамировать, и это надо было сделать сегодня же ночью.

Бальзамирование на кухне

Картина была ужасная. Мужчины вынимали труп из гроба, завертывали в простыню и несли из библиотеки через весь вестибюль кухню на второй этаж, где специалисты по бальзамированию делали свое дело.

Уманский был цел, у него был лишь выбит глаз и разбит висок, по-видимому, от удара о металлическую ручку переднего сиденья.

На Юре Вдовине вовсе не было следов ушибов, но он кое-где обгорел, и Лида с горечью твердила, что Юра очень легко терял сознание при неожиданностях и что, если бы его сразу вытащили, может быть, сумели бы спасти.

Тройницкий тоже был узнаваем, а Раю Михайловну узнали по ожерелью на обгоревшем туловище.

А вот что было в гробу Сергея Савин-Лазерева сказать никто не мог… Скорей всего, это были вперемешку его останки и куски обгоревших трупов сидевших с ним рядом мексиканских офицеров.

Роковая опечатка в мексиканской газете

Все газеты были полны сообщениями о катастрофе. В одних писали, что это покушение, в других – что просто несчастный случай.

И в какой-то газете по ошибке было напечатано, что в комиссии был представитель от НКВД г-н К. М. Алексеев. В то горячее и такое суматошное время никто не обратил внимания на то, что Кирилл был то от НКВД, а от Наркомвнешторга – НКВТ, а это, как говорят у нас в Одессе, две большие разницы. И эта ошибка или опечатка преследовала нас, доставила нам катастрофически много неприятностей и сыграла пагубную роль в нашей судьбе.

Прощание народа с советскими дипломатами

На следующий день, 26 января, для прощания с погибшими был открыт доступ публике. Трое суток с раннего утра до поздней ночи поток людей не прекращался ни на одну секунду. Приходили все, от членов мексиканского правительства до простых бедных мексиканцев. Босоногие женщины с грудными младенцами подходили к гробам, крестились, становились на колени, целовали портреты и со слезами на глазах удалялись. Популярность Советского Союза и Уманского была велика не только среди элиты, приглашаемой на роскошные банкеты, но и среди широких масс мексиканского населения.

Я помню, что часто, когда я брала такси и называла адрес нашего посольства, шофер не хотел брать плату за проезд. Приходилось уговаривать:

– Пожалуйста, возьмите, это не плата за проезд, я вас хочу угостить пивом, и вы не можете отказать мне.

Поэтому гибель Уманских стала тяжелой потерей для всех, мексиканский народ воспринял ее не только как личную обиду, но и как посягательство на свои добрые чувства и надежды. Надежды на о, что и здесь в этой прекрасной богатейшей стране, не только элита будет продолжать наслаждаться всеми благами, но и весь народ сумеет добиться и получить то, за что он уже долгие сотни лет боролся – землю, волю и лучшую долю.

В почетном карауле перестояли все члены мексиканского правительства. У гроба Уманского стояли президент Мексики Авила Камачо, бывший президент Мексики Ласаро Карденас, министр иностранных дел Падилья, военный министр Хара, послы и дипломаты различных держав. Мексиканцы-офицеры стояли в почетном карауле у гроба военного атташе Савин-Лазарева.

Мара поправляется

Когда через несколько дней Света, Таля, Павлов и я пришли навестить Мару, у нее сидела Окорокова. Было время ужина, и Мара ела все, что ей предлагали.

Мы ее похвалили:

– Молодец, Мара! Вы кушайте и скорее поправитесь! А вот Валя уже несколько дней от пищи отказывается.

– Передайте Вале, раз мы живы остались, надо есть, теперь нам нужно в два раза больше сил, чтобы бороться за свое существование и растить детей.

Ей подали очищенное яблоко, она ела и снова и снова с мельчайшими подробностями рассказывала о катастрофе.

– Хотели убить Уманского, – сказала она, – а все остальные просто случайные жертвы, из которых я одна чудом уцелела. Было два сильных взрыва, второй был сильнее первого, и я никогда не забуду, как Константин Александрович схватился за ручку переднего кресла и выражение ужаса в его глазах. Я в Бога не верила, – заключила Мара, – но теперь я уверенно могу сказать, что меня Бог спас ради сына.

Кремация

Из Москвы пришло распоряжение кремировать погибших и выслать в Москву урны.

Накануне дня кремации встал вопрос, как разместить всех сотрудников посольства, желающих поехать на кладбище, в трех посольских машинах. Мексиканское правительство оплачивало только прямые расходы, связанные с похоронами. Но друг Уманских (тот самый, который до утра играл с Раей Михайловной в бридж) предоставил нам восемь машин.

Вместе с другими я вынесла гроб Раи Михайловны к катафалку.

Похоронная процессия выехала из посольства около трех часов дня. Все пространство от посольства до крематория было забито народом. Те, кто не мог найти себе место на улице, смотрели из окон, с крыш, с деревьев. Вся Мексика от мала до велика провожала в последний путь представителей нашей страны.

Подъехать к кладбищу оказалось просто невозможно. Полиция долго не могла справиться, помогли курсанты военной школы; оттеснив толпу, они освободили небольшой проход, через который с трудом пронесли гробы к дверям крематория.

Поставили небольшую трибуну, с которой произносили прощальные речи. С блестящей речью выступил Падилья – министр иностранных дел Мексики. От посольства выступил Глебский, который только что вернулся из США.

Жены погибших прижались с глухими рыданиями к холодным крышкам гробов. Жене Каспарова стало дурно, ее увели в машину.

А в это время, усердно работая локтями, к гробам Уманских пробиралась Оливия, она упала всей своей тучной фигурой на гроб Константина Александровича, потом Раи Михайловны, причитая:

– Бедные вы несчастные, над вами даже некому поплакать, так поплачу я. Хотели вы нас, Костенька и Раечка отправить в Москву, но не успели, теперь мы годика два поживем еще здесь…

Все мы, близко стоявшие, от такого причитания пришли в ужас. Но остановить ее было не так просто, да и боялись, надо сказать честно, трудно было предугадать, на что еще может быть способна эта дама в порыве добрых чувств. Бросились к ее мужу с просьбой убрать Оливию или хотя бы укротить поток ее красноречия. А она продолжала:

– Выгнали вы нас из посольства, а разве нашли вы кухарку лучше меня? Теперь вам ничего больше не нужно, и я вам прощаю…

Кое-как с трудом оторвали и увели эту плакальщицу. Потом все в посольстве удивлялись, как можно было допустить ее до этого, ведь многие присутствовавшие там иностранцы понимали по-русски.

Печально было наше возвращение в опустевшее посольство.

К кремации должны были приступить только на следующий день.

Печи крематория были не электрические, а газовые, и их бесконечно долго надо было накалять. Из посольства выделили пять человек для наблюдения за этой ужасной процедурой, сжигали трупы в течение суток.

Подготовка к приему урн

Ко мне обратился Каспаров с просьбой помочь привести в порядок и подготовить библиотеку к приему урн.

Я подошла к группе женщин, сосредоточенно чем-то занимавшихся, они сидели в вестибюле на диване и бритвенными ножами отпарывали с красного знамени серп и молот.

– Что это вы вздумали серп и молот отпарывать, – заметила я. – А это что?

На полу у их ног валялась скомканная грязная тряпка, оказалось, это была старая скатерть, покрытая огромными пятнами.

Лена подняла на меня глаза, полные слез:

– Да ведь этими тряпками велели столы накрывать под урны.

– Пожалуйста, принесите хоть бутылку бензина очистить эту скатерть от пятен, – попросила я.

И несколько человек, вооружившись комками ваты приступили усердно к чистке, облегченно вздыхая, когда пятна бледнели.

Нину Туркину я попросила принести утюг.

– А где же черный материал или черная лента?

Стоявший рядом со мной Кирмасов быстро принес огромный комок черной и красной ленты. Когда я начала разматывать, она вся была как будто в дождевых пятнах.

– Откуда вы взяли? – спросила я.

– Да мы их с гробов сняли.

Сомневаться не приходилось, на них видны были следы слез.

Принесли столы, на которые должны были поставить урны, они оказались разными по размеру – один ниже, другой выше. Мы обернули их в разглаженные, на скорую руку сшитые вместе полотнища, оббили черным крепом и кое-как подготовились к приему урн.

Мне, откровенно говоря, было обидно за погибших, ведь долларов за 20 можно было бы заказать специальные, обтянутые крепом постаменты и установить на них урны.

«Бедная Рая Михайловна, если бы ты видела, чем мы тут занимаемся!», – подумала я. Но это было не все.

Конфетные коробки

Подъехал катафалк, из него вынесли и поставили на стол пять урн, пять простых деревянных коробок, как из-под конфет или кофе. Я открыла крышку одной коробки – внутри лежал мешочек золы.

Я с трудом сдерживалась, чтобы не разреветься вслух.

Каспаров стал успокаивать меня, и я, наконец сумев проглотить комок, сдавивший мне горло могла заговорить:

– Неужели Уманские и все остальные, так ужасно погибшие вместе с ними, не заслужили ничего лучше, чем эти конфетные коробки?

Я знала, что ради своих, посольских, плачущих здесь, рядом со мной, он ничего менять не станет, как бы нам больно ни было.

– Григорий Павлович, подумайте, ведь вы объявили, что доступ к урнам открыт, сейчас начнут приходить иностранцы прощаться, а на столе стоит такое! Посмотрите, на что похожи эти постаменты с этими чудовищными конфетными коробочками на них! Вся иностранная печать будет рада-радехонька к чему-нибудь прицепиться.

Кирилл показал ему эскиз, как должны бы выглядеть постаменты и урны из черного мрамора в серебрянной оправе.

Каспаров посмотрел и заявил:

– Раз мексиканское правительство взяло на себя расходы по похоронам, пусть они и платят за это.

Но на следующий день он вдруг обратился к Кириллу:

– Кирилл Михайлович, давайте, давайте скорее ваши эскизы и пожалуйста, закажите немедленно все что вы начертили. Мне без конца звонят по телефону иностранцы, желающие постоять в почетном карауле и отдать последний долг Уманским перед отправкой праха в Советский Союз. Я уже всем сказал, что доступ к урнам будет открыт с пятого февраля, как вы думаете, успеют сделать к этому времени?

Задача предстояла нелегкая, надо было по специальному заказу в три дня сделать урны, а в Мексике быстро работать не любят. Но Кирилл нашел мастера, который согласился сделать урны за такой короткий срок и очень недорого.

Наконец все было готово, начали приходить иностранцы, они подолгу стояли у урн, прощаясь и выражая свои соболезнования. Все обращали внимание на то, с какой заботой были сделаны и установлены урны.

Каспаров был очень доволен и от имени всего коллектива крепко поблагодарил Кирилла и меня за то участие и помощь, которую мы оказали ему в дни похорон.

Мара провожает мужа в последний путь

В день отправки урн в Москву, когда Мара, вся перевязанная, в бинтах, захотела проводить в последний печальный путь прах своего мужа и мы пришли за ней в больницу, ей не в чем было выйти, вся одежда, которая была на ней обгорела в такой степени, что ее нельзя было надеть, ее надо было просто выбросить.

Ее гардероб дома также был пустой, и пришлось одолжить белье, платье, чулки, и, одетая в чужую одежду, с забинтованными руками и ногами, в гипсовом корсете, она, трогательно прижав к себе урну мужа, вынесла ее из машины и поставила в самолет.

Седьмого февраля урны на специальном правительственном самолете были отправлены в США и оттуда в Москву в сопровождении Павлова и Лобзина.

Павлов вернулся из США, а Лобзин сопровождал урны до Москвы и вернулся оттуда с повышением в должности.

Конец эпохи посла Константина Александровича Уманского

Поражало еще одно обстоятельство: если у нашей новой временной администрации к спутникам Уманского и к женам погибших вместе с ним отношение было, мягко говоря, пренебрежительное, то к памяти Уманского было какое-то натянутое.

На собрании в посольстве, посвященном памяти К. А. Уманского и всех сопровождавших его сотрудников, эта новая временная, довольно бездарная администрация говорила о нем только как о человеке, умевшем устраивать большие, шумные приемы, и ничего не упоминалось о его заслугах.

В это время вся Мексика оплакивала его как представителя страны, которая вызывала у них восхищение, и в этом была большая заслуга К. А. Уманского. Он был один из самых молодых, умных, талантливых советских дипломатов, и, безусловно, для своей страны за такое короткое время он сделал много, очень, очень много.

И всем было совершенно очевидно, что другой, равной фигуры для замены Уманского трудно найти, а как впоследствии оказалось, даже невозможно.

Так закончилась блестящая, незабываемая ЭРА СОВЕТСКОГО ПОСЛА КОНСТАНТИНА АЛЕКСАНДРОВИЧА УМАНСКОГО В МЕКСИКЕ.