Текст книги "Одна жизнь – два мира"

Задушевные разговоры с А. А. Керенским

Симфонический концерт в Карнеги-холл

Помню, мы пошли с ним первый раз на какой-то концерт симфонической музыки в Карнеги-холл. Симфонический оркестр был замечательный, акустика потрясающая, а зал в то время был удивительно обшарпанный. Стены зала были не белые, а серые, позолота на орнаментах почернела, бархат из красного стал коричневым, потрепанным, бумажки, окурки валялись под ногами, в то время демократичный американский народ еще свободно курил в театре, в кинозалах, в метро и автобусах (во время концерта народ тоже курил). Люди были очень буднично одеты (шел дождь, зонты, плащи лежали у всех на коленях). И когда мы вышли, я с грустью вспоминала наши блестевшие чистотой театры и нашу празднично одетую, возбужденную публику.

– Неужели такая богатая, благополучная страна, не пережившая никаких потрясений, не в состоянии отремонтировать такой чудный зал с такой волшебной акустикой? – не выдержала я.

Нью-йоркское метро мне вообще показалось чудовищной трущобой. Оно создало у меня впечатление абсолютного пренебрежения к тем слоям населения, которые должны пользоваться этим видом транспорта. Разве можно было эту подземную трущобу сравнить с нашими московскими дворцами! И поэтому когда я какой-то своей знакомой американке показала наше метро, она мне сказала: «Да, но ведь там у вас в этом метро могут ездить только избранные, а у нас все». И как бы мы наше московское метро ни ругали в свое время, что оно построено с излишней роскошью, но ведь оно было построено не для избранной элиты, а для всех без исключения, для всех. А вот здесь, в Америке, театр – театр! – и не где-нибудь в захолустье, а прямо в центре города – это никак не укладывалось у меня в голове, такое потрясающее пренебрежение к искусству.

– А как в Москве? – спросил Александр Федорович.

– Господи, да там же театры – это дворцы, чистота, все блестит. Вы после концерта или постановки выходите оттуда как обновленный. Когда я выходила из театра, мне не хотелось садиться в трамвай. Я шла пешком, мне хотелось сохранить то возвышенное чувство, что я получила в театре, и не растерять его в трамвайной толпе.

Он повернулся ко мне и крепко поцеловал меня в щеку.

Я с удивлением посмотрела на него и сразу не смогла понять: за что? Я думаю, что ему просто было приятно услышать, кроме вечной ругани России, что-то приятное о русской культуре и о России вообще. Ведь кроме Сталина там живут еще 250 млн населения. Поэтому он мог часами слушать мои рассказы о плохих и хороших сторонах жизни там. Нам вместе никогда не было скучно.

Ему просто безумно хотелось послушать людей «оттуда», выросших и получивших воспитание и образование «там», ни внешне, ни внутренне не похожих на те карикатурные типы «Ниночек» и «Иванов», какими за рубежом любили изображать жителей Советского Союза СМИ, кино, театр и т. п.

Мы были такие же, как они, только помладше, мы были детьми, когда они уже ворочали страной, творили историю, которую оставили нам в наследство расхлебывать, и сейчас, встретившись с нами, им хочется узнать, что же мы, выросшее без них новое поколение, сделали. Я и сейчас думаю, что все, о чем мы с Кириллом вместе и по отдельности ему рассказывали, и то, что он нам рассказывал о себе, если бы было записано, это была бы сама по себе хорошая историческая исповедь.

На пасху

Александр Федорович всегда на первый день Пасхи приглашал к себе самых близких друзей разговляться. Я помню наш первый визит к нему на Пасху. Мы пришли, когда гости были уже в полном сборе, разговлялись на втором этаже в гостиной. Александр Федорович встретил нас внизу в вестибюле. Он помогал мне снять пальто, когда увидел, что со 2-го этажа спускается вниз священник, отец Шаховской. Видимо, чтобы не ставить нас в неловкое положение, особенно меня, Александр Федорович быстро поднялся к нему навстречу предупредить его, что мы не те, кто подходит к ручке священника с поцелуем. Я вообще не знала, как это нужно делать со священником: трижды целоваться, как и со всеми на Пасху, или поцеловать ему руку, или просто сказать «Христос воскрес». Александр Федорович представил нас просто, по-светски. Мы пожали ему руку и, конечно, сказали: «Христос воскрес». Он ответил: «Воистину воскрес», без поцелуев.

Кричали женщины «ура!» и в воздух лифчики бросали…

Мы с Кириллом по-разному относились к Александру Федоровичу. Я часто, особенно в начале нашего знакомства, говорила:

– До чего же не везет России, вот если бы он остался у власти, все бы было по-другому, – или сетовала: – Почему народ не поддержал его и допустил, чтобы страна лишилась такого человека?

Кирилл отвечал:

– Очень просто. Потому что в то время он оказался не тем вождем, который был необходим народу.

– Ты хочешь сказать, что он был слишком мягкий, слишком человечный? – не унималась я.

– Да нет, – отвечал Кирилл, – он просто не понимал, что народу надо. Он, по-видимому, даже не чувствовал глубоко, что вокруг него происходит.

– Но он же был такой крупный оратор, как же он допустил и не смог зажечь толпы людей, которые смог воспламенить Ленин, не будучи никаким оратором?

– Видишь ли, Ленин говорил то, что люди хотели услышать. Ленин поступил умно, он дал народу возможность бороться за то, что они хотели. Пусть что угодно об этом говорят, но это именно было так. А Керенский и такие, как он, могли зажечь или поднять такую толпу, как они сами, но это была не та толпа, которую народ хотел защищать, поэтому защищать их было некому, и ты ведь помнишь, это были «юнкера и женский батальон».

Кирилл относился к нему не столь трогательно, как я. Он мог даже задать ему довольно колкий, не очень тактичный вопрос, как, например:

– Александр Федорович, правда, как писала советская пропаганда, когда вам пришлось бежать из Зимнего дворца, вы переоделись в женское платье или в платье сестры милосердия?

Александр Федорович ответил, что этот вопрос задают ему часто и что ничего подобного не было, он сказал, что он вышел в своей обычной полувоенной форме, караул отдал ему честь, он сел в свой открытый автомобиль вместе с помощником командующего войсками Петроградского военного округа и двумя адъютантами. Хотя ко дворцу в это время подъехали две машины с представителями английского и американского посольств, которые предложили поехать с ними в машине под американским флагом, но он поблагодарил их и заявил, что, как глава русского правительства, по улицам русской столицы он поедет, как всегда. И эти машины только сопровождали его.

Он также подчеркнул, что его появление на улицах охваченного восстанием города приводило всех в изумление. Но многие из стражников вытягивались в струнку и отдавали ему честь, а где-то у московской заставы их все же обстреляли, и несмотря на все препятствия, они благополучно добрались до Пскова, где находилась в это время Ставка. Вот трусом, я должна сказать, он никогда не был в то смутное, бурное время.

– Александр Федорович, а как вы попали в Гатчину? – не унимался Кирилл. – Об этом я тоже читал много небылиц.

– Об этом, – сказал он, – я расскажу вам как-нибудь в другой раз.

Кирилл мог даже довольно едко над ним подшутить. Однажды мы обедали у общих знакомых Тереньтевых в Глен-Ков. За столом было человек десять, Александр Федорович начал что-то рассказывать о прошлом. И как только он произнес: «Это было тогда», Кирилл, сидевший напротив, вдруг сказал: «Это было тогда, когда женщины «ура» кричали и в воздух лифчики бросали».

– Нет, нет, Кирилл Михайлович, чепчики, чепчики, – как будто без обиды рассмеялся он.

Но был момент, когда в наших отношениях не все шло так гладко. Например, он очень горько на нас обиделся, и даже наши отношения немного охладели, когда мы отказались принять участие в только что организованной при его активном участии «Лиге борьбы за освобождение России».

Земляки и почти одноклассники

– Какое потрясающее историческое совпадение! Александр Федорович ведь вы родились с Владимиром Ильичем Ульяновым в одном городе, в Симбирске? Учились в одной школе, знали друг друга с детства и оба возглавили Россию, только с разных концов, ну разве это не чудо?

– Вы знаете, что такое был в то время наш Симбирск, а нынче Ульяновск? Это был довольно захолустный городок, – вспоминал Александр Федорович. – Туда не было даже железной дороги. Связь с внешним миром поддерживалась летом по Волге на пароходе, зимой – по Волге на санях.

– А вы знаете, Александр Федорович, мы еще в тридцатом году на нашу первую студенческую практику на только что построенный свинцово-цинковый комбинат в Риддере, в Казахстане, добирались зимой в санях по Иртышу, от Семипалатинска до Усть-Каменогорска, а обратно возвращались летом, тоже по Иртышу на пароходе. И какая в это время на ее берегах черемуха цвела! – вспомнила я.

– А какие там у нас, в нашем Симбирске, были яблоневые и вишневые сады! Когда весной они покрывались белым цветом, можно было задохнуться от запаха, а по ночам соловьи заливались так, что трудно было уснуть, такого чувства я никогда и нигде не испытывал. Это был город консервативных землевладельцев, враждебно относившихся ко всем либеральным реформам… – закончил он.

– Да, но там появились такие великие реформаторы, как вы, Александр Федорович, Владимир Ильич Ленин и его брат Александр Ильич Ульянов. Разве это не удивительно?

– А вы знаете, – вдруг сказал Александр Федорович, – что мы, то есть наши семьи, моя по материнской, а Ульяновы по отцовской линии, потомки крепостных? И я очень горжусь тем, что моя мать внучка, а я правнук крепостного крестьянина, который выкупил себя, стал купцом и сделал большое состояние.

Отец Александра Федоровича – Федор Михайлович Керенский, сын простого приходского священника, в городе Симбирске был директором средней школы для девочек и мужской гимназии, в которой учились Александр и Владимир Ульяновы.

Отец Владимира Ильича Ульянова – Илья Николаевич Ульянов – был инспектором учебных заведений Симбирской губернии.

– И несмотря на то что Симбирск – это бывшая старинная крепость еще с семнадцатого века, о существовании такого захолустья, как Симбирск, – сказал Александр Федорович, – Санкт-Петербург узнал только тогда, когда был раскрыт заговор партии «Народная воля», которая подготавливала предполагаемое 1 марта 1887 года убийство Александра III, в котором принимал участие Александр Ильич Ульянов, старший сын директора Департамента народных училищ Симбирска, старший брат Владимира Ильича Ульянова.

После раскрытия тайного заговора в Санкт-Петербурге и после ареста и казни сына такого видного в городе Симбирске чиновника в городе начались многочисленные аресты, которые проводились ночью.

– У нас с семьей Ульяновых были хорошие семейные отношения, и постоянные тревожные, таинственные разговоры об этих печальных событиях производили на мое детское воображение ужасное впечатление, и по ночам мне даже снились какие-то кошмары.

– Александр Федорович, вы знаете, я даже еще в детстве слышала, что на суде Александр Ульянов произнес такую обличительную речь, что за это его и повесили в Шлиссельбургской крепости.

– Кажется, вот это и толкнуло меня поступить на юридический факультет, – закончил он.

– Александр Федорович, ведь все это захватывающе интересно, что так переплелись ваши судьбы. Не кажется ли вам, что если бы Ленин был жив и сумел бы удалить от власти Сталина, то, может быть, со временем вы сумели бы примириться? Ведь и вы, и он боролись за благо для народа. И тогда ход событий пошел бы совершенно в ином направлении. Ведь даже врангелевские офицеры при жизни Ленина возвращались в Россию. Хотя в Советском Союзе, насколько я помню, всегда потихоньку говорили, что если бы Ленин не умер и не убрал бы вовремя Сталина, то Сталин обвинил бы и его так же, как всех остальных, в измене и расстрелял. Но мне всегда казалось, что при Ленине не произошло бы то, что произошло при Сталине, и все было бы по-другому.

– Очень интересно, но об этом я никогда не думал, может быть, при Ленине ход событий пошел бы по-иному, – ответил он. – Ведь Владимир Ульянов был высокоодаренный человек, никто этого отрицать не может, таким всегда, еще с детства, считал его мой отец.

Он вспомнил, что его отец когда-то рассказывал: в гимназии было дано задание написать сочинение на тему «Причины благосостояния народа» и о текущих событиях. Когда отец получил сочинение Владимира Ульянова, он сказал, что за такое сочинение его следовало бы немедленно исключить из гимназии. Но оно было написано настолько блестяще, что отец, отчитав его и посоветовав не вдаваться в критику существующего строя, поставил ему высшую отметку.

Он даже согласился со мной, что, несмотря на упрямство, Ленин был одним из наиболее здравомыслящих людей, с которым, может быть, и можно было бы найти общий язык. Например, он считал, что введение НЭПа абсолютно шло вразрез со всеми его установками, но, будучи способным быстро реагировать и не стесняясь признавать и исправлять свои ошибки, он в создавшейся ситуации сразу понял, что нужно не упорствовать, а найти пути и возможности как можно скорее улучшить и облегчить условия жизни и удовлетворить чаяния народа.

У меня даже создалось впечатление, что где-то он даже испытывал какую-то симпатию к нему.

Особенности отечественных вольных каменщиков

В одно отвратительное нью-йоркское воскресенье, когда температура зашкаливала свыше 100° по Фаренгейту, а влажность и того выше, когда асфальт таял под ногами, и дышать, казалось, легче жабрами, а не легкими, мы решили выбраться за город к морю. Александр Федорович охотно поехал с нами.

Добравшись до Джонс-бич, мы решили зайти в кафетерий выпить что-нибудь холодное.

К нашему столику неожиданно подошел наш знакомый Яша Рубин. Он с женой тоже приехал сюда покупаться и позагорать. Мы познакомили его с Александром Федоровичем. Александр Федорович вдруг спросил Яшу:

– Давно это у вас?

– Да уж лет пятнадцать, – ответил Яша.

Как только Яша ушел, я спросила:

– Александр Федорович, почему вы задали Яше этот вопрос?

– У него на пальце кольцо масона, – ответил Александр Федорович.

Мы были знакомы с Яшей с тех пор, как приехали в Нью-Йорк, и я знала, что он принадлежит к какой-то масонской организации или братству, штаб-квартира которой находится где-то в Швейцарии. Оттуда к ним часто приезжают друзья, или «братья», с которыми они всегда знакомили нас, и даже предлагали Кириллу вступить в это братство. Я догадалась, что речь шла о масонстве, но почему Александр Федорович вдруг спросил об этом Яшу, я не могла понять. Оказывается, Яша носил «масонское кольцо», на которое я никогда не обращала внимания, кольцо как кольцо, что здесь особенного? Но Александр Федорович сразу заметил.

Здесь было прохладно, мы уютно расселись, и я попросила:

– Александр Федорович, расскажите мне, что такое масонство и кто такие масоны. Мои познания в этой области ограничиваются так же, как, по-видимому, у всех, кто читал «Войну и мир» Толстого, – философией Пьера.

– Масонство возникло в начале XVIII века в Великобритании, – начал просвещать меня Александр Федорович. – Название «масон» происходит от французского «франкмасон» (вольный каменщик). К нам в Россию оно проникло после того, как в него вступили в 1770 году Николай Иванович Новиков и многие другие государственные деятели. Вначале даже Екатерина II терпеливо относилась к масонству, но, почувствовав его глубокое влияние на Павла I и его окружение, она заточила Н. И. Новикова в Шлиссельбургскую крепость, откуда освободил его взошедший на престол Павел I.

– Какие цели и задачи этой организации, или «братства»? – спросила я.

– Цели и задачи этой организации очень гуманные – просветительная деятельность, пропаганда либеральных идей. Что касается России, главная задача этого общества заключалась в том, чтобы объединить культурную элиту России для уничтожения абсолютизма и освобождения крестьян, – объяснил мне А. Ф.

– Александр Федорович, вы тоже принадлежите к этой масонской ложе?

Предложение о вступлении в масонскую ложу, сказал А. Ф., он получил в 1912 году, сразу же после избрания в 4-ю Думу. («Господи, это же было до моего рождения», – подумала я.) Но та ложа, в которую он вступил, пояснил А. Ф., была необычной для масонской организации. Она допускала прием в нее женщин, ликвидировала многие ритуалы, а также порвала все связи с зарубежными организациями и только сохранила крепкую, высокоморальную дисциплину и способность хранить тайну.

– Александр Федорович, я слышала, да и не только я, а у многих существует такое мнение, что у масонских организаций была какая-то мистическая тройка, которая, вопреки общественному мнению, навязывала российскому правительству свою программу. Что монархию свергли масоны, что Февральскую революцию совершили тоже масоны, и Временное правительство состояло главным образом из масонов и что это какая-то очень таинственная организация. Это правда?

– Видите ли, – сказал А. Ф., – многие члены Временного правительства в то время действительно были масонами, и в нашей Думе тоже были члены масонских лож, но они принадлежали к различным масонским организациям. Мнение о том, что существовала какая-то мистическая тройка, которая навязывала правительству свою программу вопреки общественному мнению, – абсолютная выдумка. В действительности, – сказал он, – они обсуждали положение в России и в соответствии со своей совестью стремились найти наилучшую форму примирения всех классов общества. Лично я всегда старался установить контакты с либеральными и демократическими группировками, чтобы всегда чувствовать пульс народа. Но моя деятельность после вступления в масонскую ложу привлекла внимание полиции настолько, что ко мне приставили нескольких полицейских сыщиков, которые днем и ночью ходили за мной по пятам.

– Значит, с точки зрения властей, это все-таки была какая-то нелегальная организация, преследовавшая свои политические цели, если даже в те далекие времена ее так преследовали? – спросила я.

– В то время все масонские организации действовали нелегально, потому что общественность не понимала и недоброжелательно воспринимала их деятельность.

– Александр Федорович, как же широкая публика или общественность, как вы говорите, могла понять или воспринять эту организацию, если она носила сугубо аристократический характер и широкую публику в нее не принимали, а одним из ее условий было крепко хранить тайну, какую тайну и от кого? И если, как вы опять же сами сказали, задача масонской ложи заключалась только в том, чтобы не вмешиваться во внутренние дела страны, а только «объединить культурную элиту России для уничтожения абсолютизма и освобождения крестьян», – разве это не вмешательство?

Семья Керенского

Мы разболтались настолько, что никто из нас даже купаться не пошел. Я лично могла слушать и слушать его и задавать ему бесконечное количество вопросов, но о личной жизни я никогда его, да и не только его, я вообще никогда никого из моих даже очень близких знакомых ни о чем не спрашивала.

Я только знала, что в Англии жили его первая жена Ольга Барановская и два сына: Олег и Игорь – мне нравилось, что у них такие красивые древнерусские имена, – он часто к ним ездил и очень гордился успехами своих сынов.

Он часто вспоминал старшего Олега, который был членом Королевского научного общества и также активно участвовал во многих правительственных комитетах. По специальности он был инженером по строительству мостов. Младший Игорь во время Второй мировой войны служил в вооруженных силах Великобритании.

Я также слышала, что он был женат на женщине из Австралии, у которой были состоятельные родители, но после ее смерти они оставили его без копейки денег. И после возвращения из Австралии в США его снова приютили Кеннет и Хелен Симпсон, по завещанию которых он мог жить у них в доме до самой смерти.

Приговор: туберкулез-2

Хорошая больница «Монтеферы»

Моя домашняя передышка была очень короткой. Снова надо было идти в госпиталь на обследование. Перед поездкой позвонила Хайда:

– Можно я поеду с вами?

Мы заехали, у нее оказалась Габриэль, ищущая себе забот, не зная, куда доброту своей души девать.

Нашли госпиталь «Монтеферы». Красное кирпичное здание на горе в Бронксе, развороченный двор, песок, цемент, кирпич. Идем по длинному желто-грязному коридору, в приемной шумно, как в студенческой столовой. Ждем долго. Только через два часа попала к очень симпатичному доктору.

Опять снимки, опять анализы, и через неделю сообщат, что дальше. А пока что по-прежнему – постель, полный отдых, питание и, главное, осторожность. Дети – самое больное.

Позвонила Билли Лайнс:

– Ты чего ходишь, ты что, с ума сошла! Ложись!!!

– Пока еще нет, – отвечаю. – Но ты понимаешь, не могу я лежать, когда надо убрать, постирать, приготовить обед, дети приходят из школы уставшие, голодные, хватают и едят сухой хлеб. Кирилл целый день бегает в поисках работы, о каком тут лежании речь может идти, невольно встанешь.

– Я позвоню, тебе пришлют сестру, она сделает твою работу.

– Не надо. В тех условиях, как мы сейчас живем, кому-нибудь даже убрать трудно. У нас нет ничего, даже совочка подобрать мусор.

– Ты понимаешь, – пожаловалась мне Билли, – нам надо принять четверых журналистов, вернувшихся из Европы, из Лиссабона, – как бы я хотела, чтобы ты была с нами, но я завтра расскажу тебе все, все о чем они говорили…

Я просила прислать мне двух поваров-китайцев, перепутали, прислали одного китайца и одного японца.

– Ну что ж, у тебя будет интернациональная кухня, – пошутила я.

Проводы

Страшна была первая минута, когда внезапно в 2 часа дня позвонили и сообщили, что завтра в 10 часов утра надо явиться в госпиталь.

– На прием? – спросила я.

– Нет, для вас есть кровать. Захватите все необходимое.

Значит, снова ложиться в больницу.

– Почему так внезапно? Я не смогу. Муж в отъезде, и детей мне не с кем оставить. Он вернется только завтра. Может быть, можно отложить до понедельника?

– Нет-нет. Детей поручите кому-нибудь из знакомых, а мужу передайте, чтобы в воскресенье с двух до четырех пришел вас навестить.

Машинально, почти автоматически повесила трубку. Значит, все. Как в тюрьму, только, слава богу, без полицейского. Никаких отсрочек.

И вдруг, сев на кровать, я вспомнила весь кошмар больничной обстановки и, не в силах подавить горечь, боль и отвращение, громко застонала. О господи, я не хочу, я не могу уже больше переносить все это! Но что же делать? Я не плакала, я просто рыдала вслух, в доме я была одна.

Рано пришли дети.

И когда позвонила Мира, и я, еле-еле сдерживая слезы, говорила с ней по телефону, Лялечка приподнялась и с грустью спросила:

– Это правда, мамусенька, что ты должна снова уйти в больницу?

Володенька весь сжался, глаза полны слез:

– Нет, мамочка, ты никуда не пойдешь, мы тебя не пустим, – и он изо всех сил старался, крепился, чтобы не заплакать.

Когда пришла Мира, она решила позвонить в госпиталь и попросить отложить на один день, ей снова ответили:

– Отложить нельзя, надо явиться завтра утром.

– Вопрос идет об одном только дне, – настаивала Мира.

– Да, мы знаем, но ничем помочь не можем.

– Это безобразие, – возмутился Володюшка, – даже когда в тюрьму забирают, дают 24 часа, а это в больницу.

Дети уснули, а у меня не было сил уснуть. Завтра, значит, завтра. Тяжело было представить, что завтра я уже не буду спать на моей, хоть и не очень удобной, но все-таки моей, более приятной постели.

Может быть, это просто кошмарный сон? Так хотелось верить, что произойдет чудо и все изменится.

Чудо произошло, открылась дверь, и вошел Кирилл:

– Ты что такая, так плохо выглядишь?

Мудрено было выглядеть лучше, когда хотелось кричать, биться головой об стену.

Проснулась я очень рано и решила – надо собираться. И когда все было уложено и я оделась, позвонила Мира:

– Ничего нельзя сделать, – сообщила она.

– Не беспокойся, я уже готова, – ответила я.

Дети тоже встали. Володюшка, уже не сдерживая слез, плакал в открытую. Лялечка не выходила из своей комнаты. Я только услышала через дверь:

– Я не хочу с тобой говорить. Уйди от меня, – это она Володе.

И вдруг я с ужасом представила себе всю ожидающую меня обстановку и застонала:

– Я не могу, я не выдержу, у меня просто не хватит сил.

Кирилл растерянно и беспомощно уговаривал:

– Не ходи, не пойдем.

Володенька всю дорогу плакал:

– Папа, поверни обратно, – умолял он отца.

Друзья Советского Союза

Мы в офисе администратора.

– Я вас жду. Сохранила ваш обед, – сообщила мне толстая, в два обхвата, сестра.

Она позвала молоденькую голубоглазую, ярко накрашенную, с глубоко обгрызенными, почти до крови, ногтями девушку заполнить анкеты.

И опять эти «уил-черс» – каталки, опять эти длинные коридоры. Грязный, облезлый лифт поднял нас на 4-й этаж. Огромные мешки, полные грязного белья, отвратительный запах больницы. Опустившись на скамью, я не могла удержаться от слез. Кто знает, сколько надо будет находиться в этой обстановке?

Кирилл тоже расплакался:

– Пойдем домой, – почти категорически заявил он.

– Успокойтесь, не надо плакать, – подошла сестра, – переоденьтесь, ваши вещи отправьте с мужем домой, у нас нет места хранить их.

Когда я переоделась и вышла, возле Киры стояла аккуратно подстриженная женщина.

– Вы русские? Давно из России?

– Да, – ляпнула я, – с 44-го года.

Она почему-то сразу прониклась ко мне доверием и с места в карьер, как только Кира ушел, начала вводить меня в курс дела:

– Видите, вон в том углу два товарища, это сочувствующие, а в зеленой пижаме – партийная, – подчеркнула она. – В 1935 году я была в Советском Союзе. Что здесь рассказывать людям, как там живут, все равно не поймут и не поверят. А что сейчас делается в Америке? Как относятся к Советскому Союзу? Забыли, что без Советского Союза не было бы и их сейчас. Здесь ужасно. Мы ничего говорить не можем. Мы рот боимся открыть. Во время войны здесь не так было. Но тогда был Рузвельт, и отношение было другое. Многие наши товарищи работали в правительстве, было чувство свободы, а теперь? Я просто ничего не могу понять в настоящей политике.

Хочу только предупредить вас, я уже шесть лет работаю здесь, и лучшего места, чем в этой больнице, вы нигде не найдете. Если бы вы знали, что делается в городских госпиталях! Народ на полу валяется в коридорах, белье по две недели не меняют. Подумайте только, такая богатая страна, ни от чего не пострадала, а к больным относятся как к отбросам, это просто непростительно. Поживете здесь, еще не то узнаете.

Помогают бороться с коммунизмом Тито в Югославии, Тайваню, Греции, повсюду, во всех странах, а об улучшении жизни не могут позаботиться.

Вечером сообщила мне, что сегодня идет на доклад – докладчик только что приехал из Москвы, с конференции о мире.

– Этот товарищ раньше работал в «Стейтс департамент», в правительстве. Его уволили за симпатии к коммунистам. Вы ведь не знаете, что сейчас там творится!

В воскресенье с Кирой пришла Мария Моисеевна.

– Как дети?

– Плачут, ходят грустные. Приходят домой, без тебя в доме жутко, пусто. Я успокаиваю их, они успокаивают меня.

– Не надо, что ж теперь делать, надо еще немного потерпеть, – успокаивала я, когда самой хотелось биться головой об стенку, кричать.

– Володя тоже обещал не плакать, а то мама будет себя хуже чувствовать, – мудро заявил он.

Вспомнила Крым, Алушту, мелкие камни, с детскую головку, наваленные в беспорядке в саду Воронцовского замка, прозванные «хаосом». Как и все, я тоже там фотографировалась. Что бы я сейчас дала, чтобы вновь очутиться там, в этом «хаосе»!

Несут ужин. Странно, люди кушают. И я тоже, хоть мне и тошно, должна кушать.

Кончился ужин, собрали посуду. И одна женщина с удивительно теплой улыбкой, подобрав и заколов вверх волосы, приятным голосом запела старинные русские романсы: «захочу, полюблю; захочу, разлюблю…» переходя вдруг на мексиканское «ая-я-я»… Что-то в ней есть такое теплое, одесское.

Две женщины получили «отпуск» на 24 часа. Как в тюрьме. Ушли одеваться, и когда вернулись, все женщины, все 16 человек, с нескрываемым интересом смотрели на них. Странно было всем видеть их одетыми, все привыкли видеть их в пижамах и шлепанцах, и вдруг платья, туфли.

Каждая старается что-то им сказать, шутят, советуют беречь себя, провести хорошо время. А у меня мелькнуло в голове – а что, если я уйду и не вернусь?

Ушли. Снова разбился народ на кучки, рассказывают друг другу свои горести.

Сегодня суббота, знакомая сестра ходит хмурая с утра. Я спросила ее о докладе. Она радостно заулыбалась мне:

– Говорит он, то есть докладчик, что в Москве всех американцев за сумасшедших считают за то, что здесь они все готовятся к войне, а там все строят. И особенно в этом усердствуют католики, он сам католик, но говорит: вы зайдите в католическую церковь и поймете, откуда все это идет, как настраивают молящихся против коммунизма. Почему не хотят дать им спокойно жить и трудиться?

Первое мая в Нью-Йорке

Сегодня с утра меня уже поздравили с праздником 1-го Мая. Оказалось, здесь еще несколько человек отмечают этот день.

Секретарь ячейки – как в шутку прозвал ее Кирилл – была на демонстрации и с грустью сообщила:

– Разве такие демонстрации мы устраивали раньше, а теперь все боятся. А сколько провокаторов появилось среди нас!

И действительно, пошла какая-то эпидемия на провокаторов, уже объявились несколько человек, все были подосланы, активно работали в партийных организациях и вдруг как-то сразу, как черти из табакерки, начали появляться на белый свет.

Невольно вспомнились наши веселые весенние майские праздники. Такое родное милое детство! Какие пикники устраивали в этот день, бродили по лесу, собирали такие красивые душистые фиалки и до смерти уставшие возвращались домой. Стало как-то особенно грустно, ведь что бы ни говорили, а в идее коммунизма есть много хорошего, только без тюрем, лагерей и без этой проклятой сталинщины.

Ведь все те, кто творил весь этот ужас – сажали, пытали, расстреливали, – были самыми отъявленными антикоммунистами. Понимали ли они, что наносят непоправимый вред идее коммунизма? Мне кажется, да, понимали, и все, что происходило, делалось для того, чтобы опорочить эту идею. Ведь все лучшие, умные люди во всем мире очень поддерживают эту идею.

Снова и снова приходил в голову этот мучительный вопрос: зачем мы здесь? Может быть, все обошлось бы и нас бы не арестовали. Ведь мы ни в чем, ни в чем не были виноваты. Но страх ареста был настолько велик, что трудно было преодолеть это чувство, тем более, когда вдруг вспоминала, сколько невинных, ну совершенно невинных людей, стремившихся всеми силами создать хорошую жизнь в нашей стране, исчезло без следа. Ведь арестовали ни в чем не виновного папу и всех его друзей, а за что?