Текст книги "Одна жизнь – два мира"

Познакомились, несколько раз мы все вместе ходили в театр, на прогулки. Но он не обращал на нее никакого внимания, за исключением обычной вежливости и милой учтивости, и то только потому, что она была моя приятельница.

Я очень обрадовалась, когда он заявил, что должен на несколько месяцев уехать на какие-то съемки не то в Казахстан, не то в Узбекистан, где больше солнечных дней. Оттуда шли длинные письма, полные тоски и желания снова поскорее увидеть меня.

Первое мая

Утром 1-го Мая мы с Галей, празднично нарядные, вышли из общежития и вдруг нам навстречу… Евгений Львович.

– Господи, вот не ожидала. Каким это ветром тебя сюда занесло?

– А вот так, решил 1 Мая провести в Москве, – ответил он.

Из Казахстана или откуда-то еще примчаться в Москву, чтобы провести праздник!

Я же поняла, что если бы Гали не было, он сказал бы:

– Провести с тобой.

Мы весь день провели вместе. Он попросил нас зайти к нему домой отдохнуть, так как вечером в Доме кино был какой-то вечер, куда ему хотелось пригласить нас. Мы согласились. В квартиру зашли прямо с улицы. Большая приемная, справа квартира отца, слева Евгения Львовича, а прямо – старшего брата, архитектора. Видно было, что они занимают весь этаж этого очень уютного особняка.

У Евгения Львовича была большая гостиная, кабинет, спальня.

– А столовая у нас общая, – сообщил он нам.

Зашел отец, высокий, стройный, такой же красавец, лет 60-ти.

– Рад, очень рад с вами познакомиться.

Минут через 15 извинился:

– Надеюсь почаще видеть вас у нас, – как бы вскользь произнес, пожимая мою руку.

– Папа, попроси Пелагию Николаевну сообразить нам чаек, – попросил Евгений Львович.

Минут через 15 вошла очень милая пожилая женщина, внесла поднос с чайником, накрытым вышитой салфеткой, блестящая серебряная сахарница с кубиками сахара, лимон, печенье. Видно, она была очень хорошей хозяйкой.

Евгений Львович представил нам ее:

– Это наш «главнокомандующий» Пелагия Николаевна.

– Наливаты? – с крепким украинским акцентом спросила она.

– Нет, нет спасибо мы сами, – ответил он.

– Выбачайте, – извинилась она и вышла.

После наших 2-метровых кабинок эти просторные комнаты показались нам, как хоромы. В кабинете висела масса фотографий с подписями и без подписей, среди них одна большая рама с фотографией очень милой дамы с девочкой лет десяти.

Глядя на эту фотографию, я вспомнила, что когда мы познакомились, он, по-видимому, еще не совсем освободившись от воспоминаний своего романа, рассказывал мне некоторые подробности о ней, из чего я поняла, что она была очень в него влюблена. Иначе зачем бы она ездила за ним, будучи иностранкой, по каракумской пустыне, жила в палатке, среди гремучих змей и скорпионов, которых, как он рассказывал мне, надо было утром вытряхивать из башмаков. Она была женой известного американского журналиста в Советском Союзе, очень симпатизировавшего нам.

Мысль о том, что я когда-нибудь, где-нибудь эту даму увижу, мне даже в голову не приходила.

Пока мы пили чай, зашел брат Евгения Львовича, тоже интересный, но мало похожий на младшего брата. Он пригласил всех нас пойти с ним на какую-то первомайскую вечеринку. Я отказалась. Евгений Львович тоже отказался. Галя согласилась, и они быстро ушли.

Я в это время была на шестом месяце беременности, не знаю почему, но никто как будто этого не замечал. Одна Галя, стараясь прикрыть мой живот, брала мою сумку со стула и клала мне под руки, но сразу подходил Евгений Львович, убирал сумку, как будто для того, чтобы она мне не мешала. Так продолжалось несколько раз, пока Галя не ушла.

Когда все ушли, он подошел ко мне, опустился на пол, положил, как ребенок, свою голову ко мне на колени и грустно сказал:

– Нинок, родная, милая, ведь я приехал ради тебя, не уходи, останься со мной навсегда, навсегда, на всю жизнь. Ты увидишь, я буду лучшим из лучших мужей. Я еще никогда в жизни никому этого не говорил и женатым никогда не был, пока не встретил тебя, я хочу, очень хочу, чтобы ты была со мной днем и ночью, всегда и навсегда. Когда ты уехала нз Симеиза, я хотел бежать за тобой, но заставил себя остаться. Думал и надеялся, что все пройдет. Но не прошло, не мог дождаться, когда приеду и снова увижу тебя. Я ведь не мальчик, чтобы так просто сгоряча влюбиться. Я не влюблен, я люблю тебя сильно и навсегда. Мучительно и долго я боролся сам с собой, ничего не вышло, и вот я здесь, с тобой, и чувствую себя самым счастливым человеком.

– Женя, милый, я не могу, не могу. Если бы это случилось год тому назад, не ты, а я бы, наверное, умоляла тебя: люби и не покидай меня, но сейчас поздно. Дай мне руку, ты слышишь? – я ношу в себе ребенка, и я очень люблю отца моего ребенка. Мы поздно встретились с тобой, мне очень, очень больно и тяжело, но нам придется расстаться и больше не встречаться, чтобы не было так больно и мне и тебе.

– Но это же твой ребенок, он будет наш, у нас еще будут дети. Умоляю тебя, останься со мной, я сделаю все, чтобы ты никогда об этом не пожалела – ребенок будет наш. Я уехал на съемки, снова думал все пройдет, но видишь, не выдержал, сбежал со съемок, чтобы увидеть тебя и увезти с собой. Я там места себе не находил, все мои мысли были о тебе. Ты понимаешь, я даже такое банальное слово, как «люблю», не могу тебе сказать, я просто, мне кажется, жить без тебя не смогу. У меня к тебе чувство больше, чем любовь, этому чувству еще название не придумано. Я только хочу, чтобы ты – и только ты – была всю жизнь со мной.

– Женя, милый, ну посуди сам, куда я поеду с тобой? Через две недели моя защита дипломного проекта, а через два с половиной месяца я должна уехать к родным, где собираюсь родить. Что будет потом, я даже загадывать не собираюсь. Ведь я свою специальность тоже люблю, и хотела бы работать по специальности.

Защита дипломного проекта

Приближался день защиты моего дипломного проекта. Я усиленно над ним работала, так как за две недели до защиты я должна была отдать весь готовый материал на проверку руководителю моего дипломного проекта Семену Петровичу Александрову.

Накануне 1 Мая, когда я принесла ему мой дипломный проект, он очень мило обратился ко мне:

– Могу я пригласить вас пойти со мной в Большой театр на торжественное первомайское заседание и концерт?

От такой чести нельзя было отказаться, тем более от приглашения профессора Семена Петровича Александрова. Да и делать мне было нечего, с окончанием проекта гора с плеч свалилась.

Кирилл уехал в командировку почти на два месяца. Он в это время работал уже главным конструктором в специальном конструкторском бюро, которое было создано для строительства первого и единственного завода в Советском Союзе. Оборудования для такого завода в Советском Союзе не было – его надо было выписывать за валюту из-за границы. И тогда решено было спроектировать и разместить заказы по производству такого оборудования на наших отечественных предприятиях. И там, где выполнялись эти заказы, Кирилл, по существу, находился день и ночь, так как сроки всегда поджимали.

После торжественного заседания и концерта Семен Петрович пригласил меня в ресторан, и только часа в два ночи его шофер привез меня в общежитие.

Когда я вошла в кабинку, там меня ожидала Галя.

– Ты знаешь, я решила прийти к тебе, а завтра мы пойдем вместе с тобой погуляем, посмотрим, как народ веселится. Мы сейчас с тобой свободные, нам ни к какой демонстрации теперь во время парада прилипать не надо.

– С удовольствием, – ответила я, – я ведь тоже свободная – сегодня сдала все и очень приятно провела с Семеном Петровичем вечер.

– Ты знаешь, он в тебя влюблен.

– Пожалуйста, хоть ты не говори глупости. С чего ты взяла? Я принесла ему проект, он очень мило попросил сходить с ним в Большой.

– Откуда я взяла? Да за твоей спиной все об этом говорят.

– Эти слухи пошли просто потому, что он консультант и руководитель моего дипломного проекта, и я у него первая студентка. Он почему-то всегда предпочитал ребят. И я думаю, что девчата немножко от зависти болтают.

– Ну, вот и поэтому.

Защита диплома

Пока я развешивала чертежи, Семен Петрович Александров, постоянный председатель Государственной квалификационной комиссии по защите дипломных проектов, он же руководитель и консультант моего дипломного проекта, обратился к членам Государственной квалификационной комиссии и к профессору Василию Александровичу Пазухину с просьбой занять его место на время защиты моего проекта.

Профессор В. А. Пазухин, крупнейший ученый-металлург, славился своими беспощадными требованиями к дипломантам (я не была исключением). Он занял место проф. С. П. Александрова.

Между профессорами тоже всегда шли какие-то разборки. Считали, что профессор Плаксин старается завалить студентов профессора Ясюкевича, тот в долгу тоже не оставался, так было, когда завалили Аню Лабаян, которая в ту же ночь пыталась отравиться. И мне пришлось ее спасать.

От профессора В. А. Пазухина мне очень досталось, он засыпал меня таким количеством вопросов, что я еле-еле успевала на них отвечать, и каждый раз я замечала, как лицо Семена Петровича озарялось одобрительной улыбкой при удачном ответе на особенно каверзные из них.

Все мои присутствовавшие здесь друзья волновались за меня не меньше, чем я сама, понимая, что здесь происходит.

Мой диплом получил не отличную, но хорошую оценку. Все поздравляли меня, зная, через что пришлось мне пройти, находясь под обстрелом этих двух конкурирующих между собой профессоров.

Когда кончилась защита, кто-то тихо на ухо сообщил профессору Пазухину, что я в положении, – и я только услышала, как он вскрикнул:

– Ну что же вы мне раньше об этом не сказали?

Он очень мило подошел ко мне, поздравил и извинился. Зато Семен Петрович радостно расцеловал меня.

Кто-то протянул мне букет цветов, при виде него поднялся общий хохот – в этом огромном букете остался один цветок. И, оглянувшись вокруг себя, я увидела, что поздравлявшие меня имели у себя в петлице по красной розочке. Оставшуюся розу закололи мне в волосы, а огорченный подноситель, пожав плечами, сунул голые стебли в какую-то вазу в вестибюле, и мы все шумной – я должна сказать, очень шумной – толпой пошли в ресторан. Еще недавно окончившие институт инженеры щедро угощали всех в счет своих «еще не заработанных ста тысяч». Кто-то предложил ежегодно собираться здесь и делиться своим производственным опытом. Предложение было дружно принято.

Выйдя из ресторана, мы долго гуляли по городу. Домой попали почти под утро.

Еще в коридоре мы почувствовали запах гари.

– У кого-то что-то сгорело, – сказал кто-то.

Но когда я открыла дверь к себе, я просто застыла от изумления. В моей такой чистой, уютной, когда я уходила, кабинке был невообразимый беспорядок. Перед уходом на защиту я погладила только один носовой платок и забыла выключить утюг. По дороге в коридоре я встретила свою соседку Любочку:

– Можно мне взять утюг погладить пеленки? – спросила она.

– Пожалуйста, – ответила я.

Дверь у меня давно уже не запиралась, с тех пор как я потеряла ключ. Ребята вытащили крючок с одной стороны замка, и он просто висел как камуфляж на двери. Так вот, когда Любочка открыла дверь и вошла, она увидела уже тлеющие рядом с утюгом книги. Она схватила утюг и поставила его на кувшин, кувшин разлетелся, тогда она бросила его на стул, затем на ковер, короче, она не знала, как охладить его. Когда я увидела все это, то подумала, что было бы, если бы она не вошла и произошел пожар? Страшно было даже подумать. Вместо производства была бы тюрьма!

Семен Петрович Александров

А на следующий же день после защиты Семен Петрович назначил меня секретарем Государственной квалификационной комиссии, и все выдаваемые в дальнейшем дипломы шли бы за подписью С. П. Александрова, как председателя Государственной квалификационной комиссии, и моей, как секретаря, но я очень скоро уехала к родным рожать, а вернувшись, пошла работать в «Гипроцветмет».

С Семеном Петровичем мы продолжали встречаться. Он приглашал меня пойти с ним в кино, в театр, а чаще всего просто погулять в парке. Не знаю, был ли он в меня влюблен, как утверждали все, или нет, но когда мы встречались, мне казалось, он даже выглядел моложе.

Однажды рано утром зашла Лина Щукина, одна из моих любимых подруг:

– Нина, почему ты не подаешь заявление о вступлении в партию?

– Ты знаешь, Лина, до членства в партии, мне кажется, я еще не доросла. Ведь стать членом партии это не просто взять партийную книжку, положить в карман и показывать ее, как пропуск на хорошую работу. Если и когда я заслужу эту высокую честь, тогда я стану членом партии. А сейчас, получив диплом в руки, я испытываю глубочайшую благодарность нашему народу, народу, который дал мне, тебе и всей нашей молодежи возможность стать инженерами, врачами, учеными за счет своих личных тяжелых, очень тяжелых лишений. И мы обязаны, каждый из нас должен, пока хватит сил отдать все свои силы, все свои знания и труд на пользу народа, и я надеюсь, очень надеюсь, что у меня хватит на это сил, и вот тогда я стану членом партии.

Я до сих пор помню то чувство, которое испытала, когда стояла у открытого окна рано утром и наблюдала, как студенты веселой гурьбой шли из общежития в институт, и мне стало нестерпимо грустно. Я почувствовала себя такой одинокой, оттого что за мной закрылись двери института, меня там уже нет, я там уже для всех стала чужая. Кончилась беззаботная, хотя и проходившая в таких тяжелых условиях, студенческая жизнь. Когда, как говорили, «хоть есть было нечего, зато жить было весело». И теперь начинался самостоятельный тяжелый, но новый этап нашей жизни. Мы, молодые инженеры, разъедемся по всей стране, я, например, начну новый этап моей жизни в диких условиях Дальнего Востока или, может быть, еще где-нибудь. Может быть, Лина права, может быть, партия и есть та единственная организующая сила, которая может собрать всех вокруг себя. И я должна часть своей энергии внести туда.

Жизнь без прикрас

Жизнь без прикрас

Рождение дочери. Киев

Я была в положении, а никто этого как будто не замечал до последнего почти месяца. Когда я сказала кому-то: «А ведь мне скоро рожать», услышала удивленный вопрос: «Как скоро?». А ровно через две недели я родила дочь почти 12 фунтов. Головка у моей доченьки была большая, и на разрывы после родов надо было наложить 8 внутренних и 8 наружных швов без наркоза. Доктор пожалел меня и предложил:

– Потерпите, все равно уже наболело, а после наркоза вам будет еще хуже. Это «потерпите» было пострашнее родов. А через две недели у меня вспухла правая грудь – образовалась грудница. Поднялась температура, и я потеряла сознание. Мой врач созвал консилиум, и они не отходили от меня до тех пор, пока не привели в сознание, и я до сих пор помню их радостные улыбки, мне кажется, что все они думали, что я не выдержу. Это был уже второй случай в моей жизни, когда все думали, что мой конец уже пришел.

Первый – когда я в детстве заболела тифом, и мне приготовили белый саван, в котором уже собирались хоронить. И тоже помню ту секунду, когда прорвался нарыв, горячая струя потекла по спине и я очнулась. Никаких врачей тогда возле меня не было, не было даже мамы. Были только бабушка и несколько сердобольных бабушкиных соседок. В этот раз меня приводили в чувство три солидных врача, дежурившие у моей постели всю ночь.

Как только я пришла в себя, Кирилл умчался в Москву устраивать «наши дела». Это как раз было то, что он никогда не умел делать. На работе – да, там его ценили. Студенты в институте обожали его. Когда встречали меня, радостно сообщали, что Кирилл Михайлович преподает у них или руководит дипломным проектом. Но для себя он не умел ничегошеньки. Таким он был, таким и остался.

И время тогда было такое, как я уже сказала, строили гигантскими шагами промышленность: Московский и Горьковский автомобильные заводы, Березниковский и Невский химические комбинаты, Челябинский и Харьковский тракторные заводы и многие сотни других мелких и крупных предприятий в Москве, в Сибири, на Урале, на Украине, в Казахстане, Туркестане, Узбекистане, да повсюду, по всей нашей необъятной стране. А о такой «мелочи», как жилье, никто даже не задумывался. Правда, в 1932 году построили один довольно убогий и мрачный Дом правительства, звону по этому поводу было много.

А строить дома для терпеливого русского народа, казалось, что еще не пришло время, для этого еще надо подождать, пока страна станет крепко на ноги. Народ кое-как разместился пока по коммуналкам, ну и слава богу. А если в самой благополучной квартире, как у Кирилла, в трех комнатах с кухней жили 12 человек, так это считалось благополучной семьей, которой можно было завидовать.

Оправившись после своей болезни, я оставила свою Ляльку с родными и немедленно вернулась в Москву. Провожая меня в Москву в Киеве на вокзале, отец просил меня:

– Устраивайтесь, о Лялечке не беспокойтесь, пусть она будет с нами, у вас еще будут дети.

Он был такой нежный дедушка, не успевала она пикнуть ночью, как он уже был у ее кроватки. Бедный, он так глубоко верил в наше хорошее будущее, что ему никогда, никогда в голову не могло прийти, что его подстерегает такое страшное будущее.

Заветы отца

Я помню, как летом в 1936 году я и мой брат Шура приехали домой в отпуск к родным, отец был так занят, что за целый месяц ему даже пообедать с нами было некогда.

И мы с братом заявили:

– Если он не найдет время хоть раз пообедать с нами и провести пару часов, то мы немедленно уедем.

И когда после одного-единственного обеда вместе мы вышли на лужайку и сели в тень под огромным развесистым дубом на берегу реки, мы стали говорить отцу, что нельзя так работать на износ, что таких ретивых работяг уже давным-давно нет, что хоть немного надо подумать о себе. Он нам ответил:

– Вот вы учитесь, государство вас содержит, заботится о вас, а откуда, вы мне скажите, у него возьмутся эти средства, если мы будем спустя рукава работать. Государство наше, страна наша и работа наша… Вы знаете, с каким большим трудом мы это государство защищали, какой дорогой ценой оно нам досталось. Сколько прекрасных людей отдали свои жизни за него, и если мы не удержим его, они нам не простят. И мне даже трудно передать вам, дети, какую я радость испытываю, когда вижу, что наша работа укрепляет нашу страну. Когда я вижу и чувствую, что наша страна крепнет и, несмотря на все препятствия, улучшается, какое это счастье для меня – думать о том, что и я что-то сделал для этого, и моя капля пота в этом огромном море есть.

Он говорил с такой убедительностью, что нельзя было не понять его. Он всегда твердил нам:

– Народную Советскую власть за год не построишь, это труд долгий, тяжелый, упорный, но, поверьте мне, самый благородный. Не миллионеры и богачи создают все богатства на земле, а трудящиеся, те, кто копается в земле, вот им и надо создать самые лучшие условия жизни.

Во двор уже въехала машина, его уже ожидали. Это была наша последняя семейная встреча.

Московское житье-бытье

Вернулась я в Москву снова прямо в общежитие, но теперь уже временно, пока не начали съезжаться студенты.

Переезжать в дом к Алексеевым мне даже в голову не приходило. Мы с Кирой начали искать, нельзя ли у кого-нибудь снять на время комнату, но это было почти так же осуществимо, как полететь на Луну. Тогда я решила временно уехать. В это время на предприятиях цветной металлургической промышленности требовались специалисты нарасхват.

Не успела я в «Главцветмете» заикнуться об этом, как мне предложили: «Выбирай, куда хочешь: Урал, Казахстан, Дальний Восток, Кавказ».

Я выбрала Дальний Восток, вызвала маму, чтобы вместе выехать.

В конце ноября приехала мама с Лялечкой. Билет был у меня уже на руках, через неделю я собиралась уехать.

Вечером после ужина я со своей приятельницей Аней Цветаевой сидела в холле нашего общежития в «Доме коммуны», к нам подошел молодой человек и спросил Аню, можно ли ее сфотографировать, она показалась ему очень фотогеничной. Оказывается, здесь, в нашем общежитии, происходила какая-то киносъемка. Аня согласилась, на меня он не обратил никакого внимания. Но в эту минуту, как из-под земли, возле меня появился Евгений Львович.

Он радостно обнял меня:

– Я думал, что потерял тебя навсегда. Ты уехала, не оставив ни следа. А я вот до сих пор с ума схожу.

– Женя, хочешь посмотреть мое сокровище? – предложила я ему.

– Обязательно.

Мы поднялись на второй этаж. На кровати спала моя Лялька, она была такая красивая, черные вьющиеся волосы, раскрасневшееся личико, поднятые рученьки, на одной красивая черная родинка. Он стоял долго, никак не мог оторваться и вдруг повернулся и крепко поцеловал меня:

– Ну куда ты поедешь? В какую-то тьму тараканью, а если что-то случится с этой крошкой? Нинок, я по-прежнему тот же и люблю тебя так же крепко, останься со мной, ты увидишь, я буду самый нежный, заботливый отец. Я ведь специально пришел сюда, в общежитие в надежде что-либо узнать о тебе, не уезжай, останься со мной, вот сейчас, сию минуту я увезу тебя к себе.

Съемки кончились поздно, все уже разошлись, мы все сидели, никак не могли расстаться.

На следующий день я пошла окончательно оформлять свой отъезд, а когда вернулась часов в шесть, вошла в пустую кабинку, на полу валялся только красненький бантик, на подоконнике соска. Я побежала к Тамарочке:

– Куда делась моя семья, мама, Лялька?

– Пришел Кирилл и забрал их, – ответила спокойно Тамара.

– Как забрал?! Куда забрал?!

– Как куда? К себе – он мне так сказал. А я думала, вы уже все решили.

– Господи, мне даже подумать об этом было страшно, зная, в какой тесноте они живут.

Пока мы с ней обсуждали, что же мне делать дальше, пришел Кирилл:

– Где мама, Лялька?

– Пошли к нам, там мы все обсудим, – пришлось пойти.

Когда мы пришли, Лялька была в центре внимания всей семьи. Посадили ее на диван, и вся семья, все дяди: Дося, Коля и Паша, Женечка и Борюшка, дяди-Досины ребята – все не отходили от нее. Наша «выставочная» – окрестили они ее уже.

– Вот что, мы все решили никуда вас не отпускать, – заявил старший брат Дося.

– Я не могу вас стеснять, потом у меня уже все на руках, и через несколько дней я уеду.

– А мы без вас уже все решили, – еще раз повторил он. – Оля, младшая сестра, уехала к Ефиму, к мужу (Ефим был военный) в Кенигсберг, Ленку отправили в общежитие, мама уедет через пару дней к Ольге, а пока побудет у Нади, а вам с Кирой освободили их комнату.

Кирилл сказал:

– Наркомат боеприпасов пообещал мне квартиру, и уже начали надстраивать два этажа над домом в нашем же жилищном комплексе на Люсиновской улице, только на противоположной стороне, надеюсь, скоро закончат. Придется потерпеть.

Эти «скоро» и «потерпеть» тянулись с 1936 до 1939 года. За это время у нас родился еще Володя, и в этой тесноте надо было взять еще няню, так как я работала в «Гипроцветмете» в Ветошном переулке, 13, с противоположной стороны от Красной площади, и во время обеденного перерыва мы ходили обедать в ГУМ. Рестораны в то время были доступны всем, и готовили там довольно вкусно.

Так я и осталась жить в Москве на Мытной, 23. Это был новый жилищный комплекс, состоявший из 12 однотипных 4-этажных зданий, занимал почти два квартала между Мытной улицей с одной стороны и Люсиновской с другой стороны (где и шла надстройка на одном из корпусов), построенных в конце двадцатых годов. Коммунальные удобства в этой трехкомнатной квартире на всю семью из 12 человек включали только кухню с одним краном для холодной воды, к которому по утрам надо было стоять в очереди, чтобы умыться, а мужчинам и побриться, и один малюсенький туалет, куда с трудом можно было протиснуться.

О газе, горячей воде, ванных, холодильниках никому даже в голову не приходило. Зимой замораживали продукты прямо за окном. Летом было хуже, беречь продукты было невозможно, надо было покупать продукты почти каждый божий день, стоя в очередях. Возвращаясь с работы, надо было сразу же начинать готовить обед или ужин на знаменитых керосинках или примусах. На этой же знаменитой керосинке надо было греть воду, купать детей, стирать пеленки и детское белье, что делало невыносимо тяжелой жизнь, особенно для работающих матерей. Надо только удивляться, как на все это хватало сил и энергии.

Но здесь, в этом же жилищном комплексе, было одно чуть ли не на всю Москву «чудо» – механическая прачечная, где стояли огромные стиральные машины (не надо путать с современными стиральными машинами), это были просто огромные вращающиеся барабаны. Мы еще в наши студенческие годы пользовались этой прачечной, из общежития тащили в институт чемоданы с грязным бельем и из института после окончания занятий мчались в эту прачечную, где, простояв в очереди, успевали постирать и погладить белье до ее закрытия в двенадцать часов ночи. Но тогда я еще с Кириллом даже не была знакома и понятия не имела, что мне когда-нибудь придется в одном из этих домов жить.

Теперь на моих руках сразу очутилась большая семья. Но жизнь облегчало то, что в это время продуктов в магазине и на рынке было более или менее достаточно.

Трудно даже поверить, но это факт, что в 1936 году осенью в Москве был очень короткий период, когда в продовольственном магазине можно было заказать продукты по телефону, даже с доставкой на дом. И это было не в каких-нибудь спецмагазинах, а в обыкновенных районных у нас на Даниловской. Тогда же появились какие-то коммерческие магазины, где цены были чуть-чуть выше государственных.

Помню, как с апреля по июнь 1937 года я находилась почти 3 месяца в командировке по обследованию предприятий, в которых имелись металлургические цветно-литейные цеха по переплавке первичных и вторичных цветных металлов. Я проехала по многим городам, по многим крупным промышленным центрам не только на Украине, но и в Крыму, и всюду было достаточно продуктов. Нет, изобилия не было, но было вполне достаточно. В Крыму, в Керчи мы пили вкусное венское кофе с горячими булочками, а знаменитая керченская селедка, как вылитая из серебра, в рыбных магазинах стояла прямо в бочках. В Симферополе, Севастополе и на Украине в Харькове, Днепропетровске, Мариуполе, Киеве и во многих других городах в магазинах, на рынке и в ресторанах было в достаточном количестве продовольствия. Я помню, в Днепропетровске в гастрономах было полно колбас, даже были медвежьи окорока – буженина. В Харькове, Севастополе, Симферополе, Киеве никаких особых затруднений с продовольствием не было. В ресторанах готовили, как всегда, обильно и очень вкусно.

Но так продолжалось очень недолго, до осени 1937 года, и чем сильнее разгорались репрессии и аресты, тем все труднее и труднее становилось с продовольствием, даже в больших городах и в промышленных центрах. А осенью и особенно зимой 1937-го уже снова надо было не просто стоять в очередях, а надо было вставать чуть свет, бежать занимать очередь в надежде, как только откроется магазин, что-либо «достать», слово «купить» снова исчезло, а именно надо было «достать».

И еще, очень странно было то, что периодически, как только появлялись какие-нибудь послабления или улучшения в области снабжения, как будто кто-то сразу вмешивался, быстро подходил, закрывал кран, и все снабжение вылетало из-под контроля. Как будто кто-то давал команду постараться создать как можно больше трудностей, чтобы все улучшения сразу и немедленно исчезли и снова появились самые невыносимые условия жизни и чтобы люди вечно жили в каком-то напряжении.

И вообще, каких улучшений можно было ожидать? О какой нормальной работе могла идти речь? Принимая во внимание то, что творилось в это время. Если на каждом предприятии, в каждом учреждении по всей стране руководство менялось три-четыре раза в год. Вновь назначенные не только не успевали ознакомиться с работой или войти в курс дела, они даже кресло под собой согреть не успевали, как их пересаживали в тюремные камеры и на их место назначали новых. Проектное бюро, в котором я работала в «Гипроцветмете», буквально опустело. Среди моих знакомых почти не было семьи, в которой кто-то не исчез. Удивлялись не тем семьям, у которых был кто-либо арестован, а тем, у кого никого не трогали.