Текст книги "Одна жизнь – два мира"

Новые знакомые: русская эмиграция

Великосветские рауты

В первые годы нашего пребывания в Америке нам пришлось встретиться со всеми политическими группами и течениями, и мы были поражены той глубокой неприязни, которая существовала между всеми этими группами. Их не могло сблизить даже общее чувство ненависти, которое все они испытывали к Советскому Союзу, каждый из них ненавидел, но ненавидел по-своему.

И несмотря на всю свою ненависть к большевикам и большевизму, самому страшному для них слову, мне казалось, где-то в глубине души у них таилось все-таки чувство гордости, что вот Россия, пусть даже советская, победила могучую Германию, как в былое время Наполеона.

Деятельность монархистов, ультрамонархистов, кадетов, высшей, так сказать, касты, в те годы ограничивалась различными великосветскими приемами, балами, на которые они надевали все старые регалии. Их ранги постепенно увеличивались, и величали они друг друга старыми титулами: «ваше величество», «ваше превосходительство», граф такой-то, князь такой-то. Иногда у входа здесь же распродавались фотографии и портреты «августейших».

Для всех попавших сюда из Советского Союза, даже убежденных антикоммунистов, эти балы казались бутафорией из советских кинофильмов.

Из всех тех, кто очутился здесь, – я имею в виду, из всей бывшей царской империи или, позже, из Советского Союза: монархистов, анархистов, сепаратистов и всевозможных других политических группировок – одни меньшевики, как нам казалось, оставались самой сплоченной группой и были наиболее близки к реальной действительности.

Александр Федорович Керенский

Познакомились мы с Александром Федоровичем Керенским в январе 1947 года.

Кирилл пошел на очередное заседание меньшевиков, которые проходили у них чуть ли не еженедельно. Эти заседания были очень долгие, меньшевики на них проявляли невероятно бурную деятельность, такую же, по-видимому, как в свое время большевики. Возвращаясь, он иногда со смехом, а иногда с грустью рассказывал мне, о чем там шли горячие дискуссии.

Однажды на одном из таких бурных заседаний Кирилл слушал, слушал и заявил:

– Знаете, господа, моя жена права, ваша деятельность здесь не принесла нашему народу никакой пользы, а только огромный вред.

– Знаешь, никто не обиделся, – сказал мне Кирилл, – они просто хотели знать, почему у таких людей, как мы, такое мнение.

В конце заседания к Кириллу подошел Александр Федорович Керенский и спросил:

– Кирилл Михайлович, познакомьте меня, пожалуйста, с вашей женой.

И Кирилл приблизительно часов в 11 ночи позвонил:

– Если ты еще не спишь, я скоро приду, но не один.

Часов в 12 ночи пришел Кирилл, с ним был А. Ф. Керенский, Ю. Денике и кто-то еще, уже даже не помню, и мы за чашкой чая с печеньем и сэндвичами просидели до утра. Я была от него в диком восторге.

Когда он ушел, я не могла удержаться и почти закричала:

– Боже, до чего же несчастна наша Россия, что не могла удержать такого человека, ведь все, все было бы по-другому!

С этого момента мы крепко подружились, часто, очень часто, а иногда почти каждый вечер мы встречались у нас, мы тогда жили на 94-й улице Централ-парк вест. Прямо напротив парка. Он жил приблизительно в том же районе только на «ист-сайд», то есть на восточной стороне парка, 91-я улица, и ежедневно после ужина отправлялся в Центральный парк на прогулку вокруг водного резервуара и оттуда шел прямо к нам.

Мы с ним засиживались чуть ли не до утра. До чего же мне было интересно его слушать!

Он рассказывал нам, какие грандиозные планы были у него и как много хотел он в те годы сделать для своей страны, для России. И как он переживал, что все это не сбылось. И даже я чувствовала, как мучительно тяжело было ему, когда пришлось покинуть Россию. И у него остались боль и горечь в такой степени, что он даже отнесся с какой-то эйфорией к наступлению немцев на Советский Союз. (А от наших общих знакомых я даже слышала, что за эти самые прогерманские настроения он оказался персоной нон грата, и его попросили во время войны убраться из Англии.)

И как он потом невыносимо переживал, когда понял, во что хотели превратить Россию победоносно наступающие с такой жестокостью немцы, и, оставаясь по-прежнему ненавистником большевизма, радовался и гордился, когда Красная Армия дошла до Берлина.

Мы также часто после наших прогулок шли к нему, он жил в доме госпожи Хелен Симпсон – вдовы американского сенатора Кеннета Симпсона, и там в доме № 109 на 91-й улице ист-сайд в библиотеке на 2-м этаже за чашкой чая проводили долгие часы наших бесед.

Он с удовольствием рассказывал, а иногда даже читал нам, что у него уже было написано, особенно о тех далеких годах, где остались его несбывшиеся мечты и неосуществленные надежды. Он очень подробно рассказывал, с какой радостью воспринял свержение монархии, которую особенно возненавидел после событий 1905 года, свидетелем которых он был, так как все произошло у него на глазах, и впоследствии он даже участвовал в комиссии по расследованию этого потрясающего по своей бессмысленности и жестокости преступления. Он также рассказывал, как много сил и энергии вложил в дело свержения монархии, и поэтому считал его первым этапом к осуществлению своих грандиозных идей. И также с гордостью рассказывал, как много он успел осуществить, несмотря на усиленные протесты всех окружавших его в то время членов Временного правительства.

Он настоял и потребовал отмены смертной казни, полной и немедленной амнистии осужденных по политическим и религиозным делам, а также проведения многих других реформ, за которые – как он сказал – «мои сотоварищи не очень меня любили». Мы слушали его рассказы о том, что он собирался написать и что хотел бы сказать будущим поколениям в России в надежде, что когда-нибудь они сумеют прочитать и понять, о чем он мечтал и что хотел сделать для России. Но, как видно, многое из того, что он нам рассказывал, так никогда им и не было написано.

– Ты любишь его слушать, – как однажды сказал мне Кирилл, – с «оглушительным интересом».

Я действительно поглощала каждое его слово. Ведь все, что я слышала и знала о нем, это была сплошная карикатура, даже с детства я только запомнила, как моя бабушка оклеила сундук керенками. Тогда я была ребенком, а он неудачливый глава Российской империи.

И вот прошло тридцать лет, и мне казалось, что за все эти долгие годы изгнания у него не было ни возможности, ни желания так искренне и запросто рассказать кому-нибудь, тем более кому-нибудь «оттуда», все, что накопилось у него в душе. Может быть, наша общая симпатия способствовала этому, или потому, что я действительно умела и любила слушать его.

Лето 1947 года дети провели в детском лагере на ферме у Александры Львовны Толстой. Мы с Кирой были в городе одни, и у нас было достаточно времени.

Александр Федорович приглашал нас на прогулки, на концерты, на свои выступления, которые были очень эмоциональные и невероятно сумбурные. То, что он писал и читал нам, было логично и понятно, но его выступления – сплошной хаос. Почему он так сильно нервничал, когда выступал, я так и не могла понять.

Меньшевики

Кроме А. Ф. Керенского мы в то время встречались со многими другими членами бывшего Временного правительства и с меньшевиками. Почти все они в начале войны бежали от Гитлера из Германии во Францию, а из Франции во время или после войны – в Америку.

Всем им было тогда под шестьдесят, и даже с хвостиком, но все они были еще очень активные. Они часто, как я уже сказала, иногда два-три раза неделю, собирались у кого-нибудь на квартире и обсуждали до хрипоты текущие вопросы, которые затем выносили на обсуждение общего собрания, на которое обычно собиралась аудитория человек 100, в основном вновь прибывшие из Европы «DP», то есть перемещенные лица, бывшие советские граждане.

Кроме этих собраний и заседаний почти каждый вечер со всеми «ветеранами» меньшевистской компании и многими членами бывшего Временного правительства можно было встретиться в кафетерии на 57-й улице, между 6-й и 7-й авеню: Борисом Ивановичем Николаевским, Ю. Денике, Абрамовичем, Далиным, Зензиновым, Вишняком, Александром Федоровичем Керенским, Ираклием Григорьевичем Церетели – бывшим министром почт и телеграфа, Виктором Михайловичем Черновым – бывшим министром земледелия – и многими-многими другими, фамилий которых я уже даже не помню.

Сдвинув столы, они сидели по вечерам за чашкой кофе и до бесконечности горячо обсуждали насущные вопросы Советского Союза. Некоторые выступали за полную и бескомпромиссную ликвидацию большевизма в Советском Союзе и диктатуры Коммунистической партии. Другие настаивали на свержении сталинского режима и сохранении Советского Союза, проведении реформ, ликвидации лагерей, защите индивидуального крестьянского хозяйства, даже за столыпинские реформы без «столыпинских ошейников».

Были даже такие, кто выступал за сохранение уже окрепших сельскохозяйственных колхозов, потому что, по их мнению, во время войны колхозы очень сильно помогли в снабжении армии и страны продовольствием благодаря тому, что все было под контролем правительства, а не в частных руках. Вопрос надо ставить о свержении сталинского произвола, сталинской власти, а не системы. Но никто никогда не выступал и не высказывался – такая идея, мне кажется, никому даже в голову не приходила – о расчленении Советского Союза.

Меньшевики были уверены в том, что они и именно они придут когда-нибудь к власти в России и что именно они изменят там жизнь так, как не сумели это сделать большевики. С ними мы быстро познакомились и с некоторыми из них даже подружились.

Революционер Борис Иванович Николаевский

С Борисом Ивановичем Николаевским мы познакомились почти сразу после нашего приезда в Нью-Йорк.

Родился Б. И. Николаевский в 1887 году в провинции, на Урале, в семье священника. В партию социал-демократов вступил еще в студенческие годы, в 1917 году он вошел в состав ВЦИК Советов рабочих и солдатских депутатов от организации меньшевиков и, будучи всю свою жизнь видным меньшевиком, он также разделял многие важные положения большевиков.

Во время Гражданской войны он призывал меньшевиков бороться вместе с большевиками против Колчака. У меня по отношению к нему было странное чувство, как будто я разговариваю со старым, как тогда говорили, большевиком, и он действительно был не из тех, кто слепо ненавидел всех и все, что там происходило, а искренне старался вникнуть и понять. Он всю свою жизнь, еще со школьных лет, занимался историей и знал ее, как ходячая энциклопедия. Борис Иванович был такой же талантливый историк, как бывают талантливые писатели, художники или музыканты, поэтому собирать исторический архив для него было все равно, что создавать произведение искусства: это доставляло ему колоссальное удовольствие. Из России он выехал или был выслан в Германию и сохранял свое советское гражданство до 1932 года, надеясь вернуться. Но в 1932 году Сталин лишил его советского гражданства.

В 1924 году он стал в Берлине официальным представителем Института К. Маркса и Ф. Энгельса.

В гитлеровские времена, в самый разгул сжигания неугодной Гитлеру и гитлеровцам литературы и книг, он сумел спасти от уничтожения гитлеровцами германский архив социал-демократической партии, который вывез из Германии в Голландию, в Международный институт социальной истории, а его назначили директором филиала этого же института в Париже. Вот здесь, в Париже Борис Иванович Николаевский в 1936 году и встретился с Николаем Ивановичем Бухариным, которого Сталин послал купить архив Карла Маркса.

Борис Иванович сказал, что Н. И. Бухарин очень откровенно поделился с ним своими опасениями об усилении сталинских репрессий. «И я посоветовал, даже предложил ему остаться, – сказал Борис Иванович, – но он только безнадежно махнул рукой и сказал: "Э, да все равно, он ведь не успокоится, пока всех нас не передушит"».

Николай Иванович Бухарин был в Париже с женой и не остался, а в 1938 году его арестовали и расстреляли, жену спустя много лет реабилитировали.

В сталинскую мясорубку попал и брат Бориса Ивановича, Владимир Иванович, который был женат на сестре Алексея Ивановича Рыкова. Сам А. И. Рыков, председатель СНК СССР, после смерти В. И. Ленина активно выступал за продолжение политики Ленина, против ликвидации НЭПа и усиленной коллективизации, стал позже также жертвой сталинского террора…

Борис Иванович всю свою жизнь внимательно следил и подвергал тщательному анализу все, что происходило в СССР при Сталине. В своих статьях в «Социалистическом вестнике» он твердо осудил насильственную коллективизацию, сталинские репрессии и никогда не прекращал бороться за демократию, он также был одним из основателей, вместе с А. Ф. Керенским, «Лиги борьбы за народные свободы».

Я питала ко всем к ним симпатию, смешанную с грустью, ведь все они искренне и бескорыстно желали добра нашей стране и народу. И все вместе могли бы принести колоссальную пользу народу без сталинских мракобесий. И в то же самое время при наших общих встречах и бесконечных разговорах я смотрела на них и думала: ведь если бы они остались там при Сталине, никого, ни одного человека из них уже не было бы в живых, Сталин их всех давно бы уничтожил. И я с горечью вспоминала свои встречи с такими же замечательными людьми, как Енукидзе, Корк, Гамарник, Бухарин и многими другими. Вспомнила, как наши студенты Н. И. Бухарина, в наш «Институт культуры» (был такой у нас) на третий этаж на руках внесли, а ведь никого из них уже давным-давно нет в живых. Сталин их всех расстрелял.

Основную часть берлинского архива Борис Иванович привез после войны в Америку и очень жаловался, что многое из этого архива кем-то было разворовано.

Когда мы познакомились с ним и с его секретарем Анной Михайловной Бургиной, замечательным другом и спутником его жизни, работавшей и содержавшей в полном порядке этот замечательный архив, он жил где-то в Астории, а Анна Михайловна Бургина – на Манхэттене. Внешне отношения у них были теплые, но деловые, они всегда обращались друг к другу по имени отчеству и на «вы». Например, если его приглашали куда-нибудь на обед, я не помню, чтобы Анна Михайловна пошла с ним, она только предупреждала его: «Борис Иванович, наденьте, пожалуйста, галстук без меня», так как он особого внимания не обращал на свой туалет и особой аккуратностью не отличался.

Я Анну Михайловну очень любила, но ее старые знакомые, с которыми она нас знакомила, почему-то ее недолюбливали.

Назвал ее Борис Иванович первый раз женой, когда он был уже сильно болен и собирался передать весь свой архив Калифорнийскому университету, поставив при этом одно условие: чтобы его жена Анна Михайловна Бургина до конца своей жизни продолжала работать при архиве.

Когда в 1947 году мы с ними познакомились, это было очень интересное время. И мне кажется, мы с одинаковым любопытством рассматривали и изучали друг друга. Для нас они были исторические личности, потерпевшие крах, мы для них были экспонаты, выросшие в том обществе и в той среде, которые они отвергли. К сожалению, все эти исторические личности были уже в таком возрасте, что в течение последующих 15–20 лет никого из них в живых не осталось. Ведь я была ребенком, когда Александр Федорович был уже главой нашего государства. И я очень жалею об одном: почему такие глубоко русские люди не смогли или не захотели для блага своего как будто всеми любимого народа пойти на уступки друг другу и сделать одну из прекраснейших стран мира еще прекрасней – ведь этого все они хотели.

Американские стукачи

Вообще, потребовалось довольно много времени, чтобы разобраться во всех наших новых знакомых и составить о них свое мнение.

Например, из всех прочих один эпизод особенно мне запомнился. Мы еще находились в «Лео-Хаус», когда меня пригласили в ФБР. Это была моя первая и последняя встреча с ними. С самого утра весь день они мытарили меня вопросами, в основном все они вертелись вокруг одного: каким образом мой брат был приглашен работать в НКВД и как и почему он отказался или, может быть, он стал работать в этих органах.

Долго и упорно мне пришлось объяснять им, что в 37-м году не то после усиленных арестов служащих НКВД, не то из-за увеличения объема работы эти органы начали набирать новые кадры среди молодежи. И когда моему брату предложили работать в этих органах, он отказался: «Я не могу, – заявил он, – потому что мой отец арестован как враг народа». У брата сначала даже создалось впечатление, что ему не поверили и подумали, что он нарочно приписал себе это, чтобы избежать службы в этих органах. «Если не верите, проверьте, это в ваших силах», – ответил им мой брат. И конечно, после этого его не только не взяли на работу в НКВД, но он подвергался многим гонениям и неприятностям, которым подвергались такие честные и смелые люди, как он.

Мой брат погиб на фронте 11 сентября 1942 года в боях при прорыве блокады Ленинграда.

Для меня все эти вопросы о брате, погибшем в такое трагическое время, были мучительным испытанием. Как сыпать соль на открытую рану. Мне было больно думать и больно вспоминать пережитое, тем более в страшных условиях войны. И вот здесь, среди этой совершенно равнодушной публики, выворачивать душу и говорить, говорить о трагически погибшем брате для меня было хуже всякой пытки.

Я жила в Москве, брат – в Ленинграде, и больше того, что я слышала от брата, я не знала ничего. И потом, зачем им нужен был этот допрос? Ведь не он у них просит право на убежище, а я.

Во время этого допроса мне стало ясно, что кто-то уже успел донести то, о чем я вскользь упомянула в разговоре в присутствии мадам Далиной.

И как на зло, через несколько минут после того, как мы вернулись в наш «Лео-Хаус» и голова моя не просто болела, а трещала от боли, к нам зашел Далин с женой.

Мадам Далина опять завела старую пластинку о том, что в Советском Союзе мораль опустилась до такой степени низко, что все люди без конца доносят друг на друга – сын на отца, отец на сына и так далее.

Я еще не могла никак успокоиться после этого отвратительного дня, не выдержала и сказала:

– Если там все так, как вы говорите, этому, по-моему, там есть извинение: люди живут в условиях сталинской диктатуры. Но кто здесь, в этой свободной, как все утверждают, стране тянет людей за язык заниматься доносами, не успеешь рот открыть.

Мадам Далина на это не задумываясь ответила:

– А разве советское правительство не может подсылать сюда к нам людей, чтобы они знакомились с нами и передавали ему сведения о нас? Разве советское правительство не хочет знать, как мы живем и чем занимаемся?

– Во-первых, я не считаю, что в советском правительстве сидят такие тупые идиоты, которые способны были бы посылать для этой цели семью с детьми. А во-вторых, среди вас они легко могут найти и завербовать человека, умеющего профессионально этим заниматься.

С этого момента к нам стал приходить только г-н Далин. По-видимому, мадам поняла, что я догадалась, кто был в данном случае доносчиком.

Дочь анархиста Кропоткина

Ниночка Ивановна, с вами хочет познакомиться дочь Петра Александровича Кропоткина.

– Александр Федорович, вот не ожидала, но я с огромным удовольствием. А скажите, она очень глубоко разделяет точку зрения и анархические идеи своего отца, Петра Александровича Кропоткина? Вы знаете, об анархизме я кое-что слышала еще в детстве, а моя семья имела какое-то косвенное отношение к знаменитому анархическому движению батьки Махно на Украине. Да не смотрите на меня так, как-нибудь расскажу.

– Да нет, я лично даже думаю, что она скорее сочувствует Советскому Союзу.

Так мы очутились на 5-й авеню в районе д90-ой улицы в очень скромной квартирке, нас встретила очень милая, симпатичная пожилая дама, Мария Петровна Кропоткина.

За годы моего пребывания за границей я уже успела повстречать довольно много таких маститых князей и княгинь, графов и графинь: Голицыных, Оболенских, Мусиных-Пушкиных, Урусовых, Белосельских-Белозерских и многих других. Всегда было странно видеть обыкновенных людей, которых в автобусе, в метро, на улице ничем не выделишь из окружающей их толпы. Никто из них не был похож на тех князей, графов и графинь, которых все, и я в том числе, видели только в кино или на сцене, от чего создавалось впечатление, что в прошлом вся жизнь в России была какая-то особенная и все эти люди были людьми особой касты, к которым страшно было даже прикоснуться.

А вот здесь мы сидели, пили чай, так же как в любой семье в Москве. Только это была не Москва, а 5-я авеню в Нью-Йорке, и с нами сидела княгиня Мария Петровна Кропоткина, женщина, смертельно уставшая от эмиграции с 19-го года. И весь разговор крутился вокруг вопроса, насколько опасно или безопасно возвращаться сейчас в Россию и что многие эмигранты после войны, истосковавшись по родному краю, готовы бросить все и вернуться к себе на Родину. И мне до боли обидно было слушать, что война образумила Сталина, что после войны все изменилось к лучшему и все могут спокойно вернуться в родные пенаты. Во время войны, когда у Сталина была более важная задача – отправлять на убой миллионы людей – и он немного отвлекся от гражданского населения, у многих советских граждан появилось чувство, что можно более свободно общаться даже с иностранцами. И старые эмигранты также воспрянули духом в надежде на перемены и на возможность скорого возвращения к себе на родину. Они стали оббивать пороги советских консульств даже уже во время войны, бросали все и возвращались, но Сталин не был бы Сталиным, если бы не остался верен себе, и многие из них горько заплатили за свою доверчивость. Почему не могут люди спокойно вернуться без боязни к себе на родину?

Не знаю, осуществила ли дочь князя Петра Александровича Кропоткина свое желание или осталась здесь где-нибудь на Ново-Деевом, но ее платок, подаренный мне, я храню как реликвию, полученную из рук дочери легендарного лидера анархического движения у нас в России. Но, к сожалению, здесь же я очень хорошо поняла, что существует глубокая пропасть, которую трудно перешагнуть. Мы тепло с ней попрощались.

Мира Гинзбург – лучшая переводчица США

С Мирой нас познакомил, вскоре после того как мы оказались в Нью-Йорке, Юлий Давидович Денике. Рекомендовал он нам ее как лучшую в Америке переводчицу с русского языка. Она в это время как раз переводила одно из лучших произведений Евгения Ивановича Замятина роман «Мы». Кирилл знал Замятина с детства, они оба оказались из одного города Лебедянь Тамбовской губернии, и Кирилл даже учился в той школе, где преподавал священник – отец Замятина. Мира хотела узнать у Кирилла значение каких-то слов или названия каких-то предметов, которые часто упоминал Замятин в своем романе и которые были ей незнакомы.

Она в это время также переводила многие другие произведения русских писателей, в том числе произведения Михаила Афанасьевича Булгакова «Роковые яйца», «Мастер и Маргарита» и его пьесы. Надо сказать, что ее переводы были самые лучшие, от них пришел в неописуемый восторг даже Корней Иванович Чуковский, от которого она получала восторженные, почти любовные письма о ее переводах, и в Америке она была внесена в книгу: «Who is who» за качество ее переводов.

Мира родилась в Белоруссии, в городе Бобруйске, отец ее принадлежал к бундовцам и еще к какой-то партии не то меньшевиков, не то эсеров, не знаю точно, но пока был жив Ленин, он при нем работал в Белоруссии и даже занимал какой-то значительный, важный пост.

Но вскоре после смерти Ленина, в 1924 или в 1925 году он, как и многие другие, быстро понял, что при Сталине, который начал набирать силу, надо куда-то убираться, куда-то уезжать. Сначала они выехали в Литву, оттуда в Канаду, а из Канады в Нью-Йорк. Здесь у них было довольно много родственников, уехавших давно из России, еще до революции, но отец Миры не мог перенести разрыв с Белоруссией и вскоре очень тяжело заболел. Мира и мама Броня остались без копейки денег с больным отцом. В те годы в Америке никакого социального обеспечения не существовало, получить помощь было неоткуда, немного помогали еврейские организации, вот и все. К какой именно политической группе принадлежала ее семья, я не знаю, я только знаю, что ее мама Броня принимала активное участие в меньшевистских мероприятиях.

Когда мы с Мирой познакомились, она еще с трудом приходила в себя после смерти отца. Жили они тогда в самой криминогенной, быстро разрушавшейся части Южного Бронкса. Когда машины проезжали по этой части города, просили не открывать или закрывать окна в машине.

В первые послевоенные годы по всей Америке, и в Нью-Йорке, появилось такое невероятное количество психоаналитиков, как гадалок и знахарей во многих городах и селах России во время войны. Даже обыкновенные врачи бросились переквалифицироваться. К психоаналитикам ходили прямо семьями, чуть не с младенцами на руках даже собак и кошек таскали к психоаналитикам наперебой.

Народ был буквально полностью охвачен психозом, если не сумасшествием, относительно психоанализа. Это была панацея от всех заболеваний.

Мира также искала у них облегчения от своего потрясения. У нее было невероятное количество различных фобий. Она боялась езды в метро. С этим я с ней вполне согласна, спускаться в метро было поистине страшно. Но она боялась и полетов на самолетах, и когда ей потребовалось полететь во Францию, то после наших бесконечных уговоров она согласилась на этот подвиг только на «Конкорде». Два часа полета сидела с закрытыми глазами, сжавшись в комочек до тех пор, пока, как она сказала, ее полуживую не вытащили из самолета. Это был один из самых героических поступков в ее жизни.

Она хотела поехать с нами на остров Кейп-Анн. Когда я позвонила, что мы заедем, она ответила:

– Я не могу.

– Почему? – удивилась я.

Оказывается, потому, что из Европы вернулся ее психоаналитик и она не может без его благословения. Мои попытки убедить ее в том, что два месяца без него она существовала, пока он прохлаждался и гулял по Европе, ни к чему не привели, она осталась. Или вдруг она заявила, что он придумал какой-то новый коллективный способ психоанализа.

– Что это значит? – поинтересовалась я. – Что, он вашей группе так называемых больных задает какую-то тему и сам наблюдает за реакцией каждого из вас при ее обсуждении?

– Да нет, он собирает группу из пяти-шести больных, и каждый из нас говорит все что хочет, кому что в голову взбредет.

– Так это же как в сумасшедшем доме. Неужели, Мира, ты не можешь понять, что это шарлатанство? За один и тот же час ему теперь платят пять-шесть человек.

Тогда я вспомнила и поняла, что самым лучшим способом психоанализа были русские завалинки или посиделки наших бабушек. После тяжелой работы вечерами собирались соседки, рассаживались на завалинках и судачили каждая о своем, что у нее наболело за весь день, и, успокоенные сочувствием друг другу, расходились по домам, спокойные, умиротворенные.