Текст книги "Одна жизнь – два мира"

– Здесь есть русский ресторан, на Венециано Каранца, если хотите пообедать, там хорошая русская кухня.

И он протянул нам карточки.

Пообедать в русском ресторане показалось всем очень заманчивым, и мы сразу направились туда.

Здесь, в этом ресторане, за другим столом сидела группа людей, которые смотрели на нас с нескрываемой неприязнью. Как мне объяснили позже, это были члены местной троцкистской партии. Они еще очень глубоко переживали гибель Лев Давидовича Троцкого.

Через некоторое время туда же пришел и молодой человек в русском наряде. Хозяин знал, что мы получили от него рекомендацию, и, усевшись с ним рядом за стол, сказал: «Если ты так и дальше будешь работать, то и тебе будет хорошо, и мне». И велел накормить его.

Признаюсь честно: мне с моим советским воспитанием, несмотря даже на все наши трудности в Советском Союзе, такой вид заработка на обед показался унизительным, и было обидно и больно за этого молодого человека.

Прощаясь с ним, мне бросились в глаза ужасно порванные ботинки на его ногах, которые он тщетно пытался спрятать под стол. «Да, нелегко этому юноше достается кусок хлеба, в чужом краю», – подумала я.

По дороге он нас нагнал опять:

– Скажите, меня пустят в Советский Союз? – умоляюще глядя на нас, спросил он. – Я бы в армию пошел, куда угодно… Если бы только меня пустили.

– Чем вы занимаетесь здесь? – поинтересовалась я.

– Я артист, выступал с русскими танцами в ресторанах. Но я хочу учиться, моя жизнь еще впереди…

– Попробуйте, сходите в советское консульство, – посоветовала я.

Кирилл сказал:

– Боюсь, что его никогда в жизни не впустят.

Но было жаль и хотелось чем-то и как-то поддержать этого потерявшегося в чужом океане юношу.

Прошло пару лет труп этого молодого человека с его подругой нашли в гостинице. Они стали жертвой наркотиков.

В поисках квартиры

Жить в гостинице и питаться в ресторанах было неудобно. Особенно трудно кормить детей: мексиканские блюда отличаются исключительной остротой, и при одном взгляде на них у нас во рту загорался настоящий пожар. К тому же такая жизнь стоила вдвое дороже того, что мы могли себе позволить. Поэтому мы усиленно занимались поисками квартиры, что оказалось не так просто, а главное, не так дешево, как об этом нам говорили в Москве.

Господин, с которым мы познакомились в первый день, нашел чудный домик, чистенький с закрытым двориком, с садом для детей, напротив сквера и сравнительно за недорогую плату. Он предложил нам половину этого дома, а во второй половине он открыл свой «салон кройки и шитья и кулинарии». Мне все нравилось здесь: и то, что есть дворик и садик, о котором мечтали дети, и то, что чисто и недорого. Но для того чтобы поселиться там, надо было получить санкцию посольства.

Но узнав, что этот дом снимает иностранец и нам предлагает часть, а главное, что там один общий двор, они категорически запротестовали. Пришлось покориться, искать отдельный дом либо снимать квартиру в большом доме. Поиски продолжались…

Наконец мы нашли дом без садика и дворика с входом прямо с улицы. Он вполне удовлетворил и нас, и посольство. Правда, оказалось, что кухня там просто первобытная: плиту надо было растапливать углем, а потом раздувать не то сапогом, не то каким-то веером, как в кузнице; вместо холодильника стоял ящик, куда каждое утро привозили кусок свежего льда.

У прежней хозяйки была прислуга, очень милая девушка лет четырнадцати-пятнадцати, которую нам оставили как бы придаток к дому, звали ее Педра.

Нам она очень понравилась, особенно детям, и мы все относились к ней так же, как мы к нашей Дусе, которая помогала ухаживать за детьми у нас в Москве, чисто по-советски, как к члену семьи.

Поэтому, когда мы сменили этот дом на квартиру с более приличной кухней, она убежала от своей хозяйки и пришла к нам, рыдая и умоляя забрать ее от этой рабовладелицы. Дети тоже просили меня: «Мама, оставь Педру у нас!» Но вечером появилась мать Педры и объяснила, что это невозможно, так как она по контракту сдала свою дочь той женщине и бедная девушка должна, как рабыня, беспрекословно выполнять все, что ей прикажет хозяйка.

Эпоха посла Константина Уманского

Первый визит в советское посольство

Вскоре после нашего приезда Кирилл позвонил из посольства:

– Приезжай к пяти! Рая Михайловна к чаю приглашает.

Оставив детей на попечение няни, я села в такси и назвала адрес: «Кальсада де Такубайя, 204».

– Эмбасада Русса?![15]15
  Русское посольство (Исп.).


[Закрыть] – обернулся ко мне с радостной улыбкой таксист.

Машина тронулась и помчалась по великолепному, утопавшему в зелени бульвару Пaceo де ля Реформа. Я загляделась на роскошные монументы, установленные вдоль дороги, особенно поразила меня своей изящной красотой статуя Независимости из белого гранита. У подножия ее горела неугасимая лампада и лежали венки из живых цветов.

Я с горечью вспомнила безвкусную, мрачную статую «свободы», установленную после революции в Москве на Советской площади, напротив здания Моссовета, – трехгранный шпиль из темно, серого гранита, рядом с которым стояла фигура женщины, державшая земной шар, в протянутой вперед руке.

Про нее ходил анекдот: «Почему статуя свободы стоит против Моссовета? Потому что Моссовет стоит против свободы!»

При реконструкции улицы Горького этот монумент снесли, на его месте сейчас стоит памятник Юрию Долгорукому.

Обогнув фонтан со статуей Дианы, шофер провез меня по парку Чепультепек. Вершины мощных деревьев сплетались над дорогой в пышный шатер. Шелестя листьями, деревья как бы вели повествование об истории Мексики, о легендарной борьбе ее народа за свою независимость.

Выехав из парка, мы очутились на узкой улочке с низенькими домиками, как кубики приставленными, один к другому.

После пышной красоты бульвара и парка здесь мне показалось довольно уныло.

Но машина остановилась у тяжелой железной ограды, за которой я увидела утопающий в зелени замок удивительной красоты.

На воротах, на небольшой бронзовой плите, виднелся герб СССР и надпись: «ПОСОЛЬСТВО СОЮЗА СОВЕТСКИХ СОЦИАЛИСТИЧЕСКИХ РЕСПУБЛИК».

Посольство… Вот оно, посольство. Я первый раз в жизни должна была вступить на его порог. Мне трудно даже передать то чувство благоговения и волнения, которые охватили меня в эту минуту. Для меня всегда так гордо звучало это слово «посольство»…

Шутка ли сказать, эта маленькая территория – островок Родины в чужой стране на противоположной стороне земного шара – представляет наше огромное государство, одну шестую часть планеты. Как мне хотелось, чтобы и люди здесь были тоже особенные!

Оправившись от волнения, я нажала кнопку звонка. Появился невысокий плотный мужчина в синем костюме.

– Алексеева? – спросил он. – Рая Михайловна вас ждет.

Я вошла на усыпанный крупным гравием двор. Небольшой фонтанчик перед главным подъездом пускал серебристые струйки воды. Кругом цветы, которые поливал садовник-мексиканец в засученных до колен брюках и белой рубашке. В конце обширного двора виднелся парк с фонтаном посередине, туда вели белые закругленные ступеньки.

Ко мне подошел дежурный и предложил проводить. Мы прошли по широкой террасе, уставленной цветами, с белыми гранитными колонами и бледно-зеленой мебелью; с правой стороны, на высоком постаменте, стоял бюст Сталина. Через зеркальную дверь мы вошли в огромную гостиную. Зал был высотой в два этажа, дневной свет падал с большого стеклянного купола в потолке. На полу, как лужайка, растянулся ярко-зеленый китайский ковер. На круглом столе огромный букет цветов. Кругом колонны белого мрамора подпирали балкон второго этажа, окружавший весь зал.

Могильная тишина, ослепительная чистота мебели, полов, стекол придавали всему холодный нежилой вид. Налево лестница со сверкавшими как золото, начищенными перилами. В стене – большая мраморная плита, на которой выгравированы барельефы Ленина и Сталина и статья тринадцатая Конституции СССР.

По длинному балкону второго этажа мы прошли в ту часть замка, которую занимали Уманские.

Рая Михайловна Уманская

Рая Михайловна приняла меня в своем круглом салоне. Это была уютная комната, оклеенная веселенькими обоями. На Рае Михайловне темное платье, припухшее, как после глубокого сна, лицо имело печальное выражение. Она обратилась ко мне немного хрипловатым голосом:

– Я очень рада. Хорошо доехали? Нравится вам Мексика?.. Это удивительная страна, ее можно скоро полюбить.

Она участливо засыпала меня вопросами, на большинство из которых сама немедленно и отвечала. А я все ждала – когда же она спросит о главном, о Москве. И как мне показалось, после долгих усилий над собой, она спросила:

– Вы видели перед отъездом мою сестру?

– Да, Раиса Михайловна…

Она быстро прервала меня и, мне показалось, что немножко даже с раздражением сказала:

– Не Раиса, а Рая Михайловна.

– Да, Рая Михайловна, – поправилась я, – мы везли вам около десятка писем. Но их в таможне на нашей границе отобрали. Сказали, что они дойдут к вам раньше нас.

Оказывается, она ничего не получила и была возмущена.

Мне очень хотелось рассказать ей о моем последнем разговоре с ее сестрой Лидией Михайловной. Что урну для праха Нины[16]16
  Нина, дочь Уманских, погибла.


[Закрыть] сделали из розового мрамора, как этого хотела Рая Михайловна, и что поставили ее в колумбарии в отделе для дипломатов. Но взглянув на нее, подумала, что лучше об этом промолчать.

Позже, когда дошли письма, она мне с горечью сказала:

– Вот посмотрите это письмо – моей Нине сделали урну из розового мрамора и поставили ее в колумбарии рядом с урной Луначарского или Трояновского. Нашли чем меня утешить! Не могу, ну просто не могу простить своей сестре, как она не уберегла нашего ребенка. Я посылаю ей посылки, чтобы она с голоду не сдохла, но для меня она больше не существует. – И я снова подумала, как хорошо, что я тогда промолчала.

– Мы очень довольны, что вы приехали. Костя уверен, что здесь можно и нужно начать торговлю. Мы вас кое с кем познакомим, народ здесь хороший. Вся беда в том, что наши люди какие-то суконные. Когда иностранцы приглашают к себе, я просто ума не приложу – кого с собой взять. А сделаешь им замечания, попробуешь объяснить, что надо свободнее и проще себя держать, – обижаются.

А после чая она предложила познакомить меня с «нашими женщинами».

Мы спустились вниз и прошли через арку в соседнюю пристройку. Рая Михайловна указала на дверь церковного стиля:

– Каждое воскресенье здесь демонстрируются наши кинокартины. Для гостей иногда тоже крутят. Вы удивляетесь этой двери?.. Когда мы купили этот дом, здесь была домашняя церковь… Мы перестроили ее под кинотеатр с баром.

Рядом была комната, в которой за длинным столом тесно сидели женщины. Перед каждой возвышалась стопка бюллетеней и конвертов с заранее напечатанными адресами, и все они занимались тем, что укладывали в конверты издаваемые посольством иллюстрированные листки.

Двадцатипятитысячный тираж этого еженедельного бюллетеня, с первой до последней страницы описывавшего наши достижения, рассылался бесплатно, и его можно было найти почти в каждой лавке.

На полях весело улыбающиеся женщины убирали урожай. На заводах сталевар, в лихо надвинутых на лоб очках, широко улыбался, освещенный жарким пламенем мартена. Наука была представлена Сергеем Ивановичем Вавиловым, братом знаменитого академика Николая Ивановича Вавилова, которого знали в Центральной и Южной Америке и особенно в Мексике: в 1933–1935 годах он читал здесь лекции о новшествах, которые были внесены в дело ботаники.

Илюша, друг Николая Ивановича Вавилова

Впоследствии мы познакомилась с высоким худым угрюмым человеком по имени Илюша. Он говорил по-русски с сильным акцентом и сначала показался мне несколько чудаковатым. Этот человек сопровождал Вавилова в его ботанико-агрономических экспедициях по Центральной и Южной Америке в качестве специалиста и переводчика. По образованию он был агрономом и помогал собирать различные образцы растений.

Он рассказывал, что в этой экспедиции Николай Иванович собрал огромный материал и увез в Советский Союз крупнейшую коллекцию семян растений, которые, как он считал, могут быть приспособлены к нашему климату.

– Мы без конца упаковывали образцы всевозможных растений и злаков, а ему все казалось мало, ему хотелось все больше и больше, он просто захлебывался в работе. Он не тратил время даже на сон, и я тоже, кажется, ни разу не выспался.

Илюша рассказывал, каким неутомимым работником был Вавилов и с каким энтузиазмом он работал, и никак не мог понять, почему раньше он все время просил прислать дополнительный материал, а потом вдруг замолчал и все письма к нему остаются без ответа.

Не только он, но и многие другие спрашивали у меня: куда делся Николай Иванович Вавилов, почему о нем ничего не слышно?

Я отвечала, что, кажется, он работает в Ленинграде. Честно сказать мне было стыдно и обидно; было тяжело и больно слушать, с каким восторгом агроном Илюша рассказывал нам о Вавилове. Я слышала, что он был арестован в августе 1940 года, во время экспедиции в Западную Украину, и сослан, кажется, не то в Магадан, не то еще куда-то, где он и скончался 26 января 1943 года. Мне не хотелось этому верить, и я старалась убедить всех, что все у него в порядке. И что его брат – президент Академии наук (вот тоже парадокс сталинской эпохи!), и что Николай Иванович, вероятно, просто заработался. Ну как можно было объяснить этим людям, куда он делся, за что его арестовали и что этого ученого с мировым именем уже нет в живых!

Дамы

Рая Михайловна представила меня. Женщины лениво обернулись. Их полное равнодушие ко вновь прибывшей было удивительно. Никто даже ради приличия не спросил меня о жизни в Советском Союзе.

Полная курносая симпатичная блондинка с удивительно звонким приятным голосом, притащила два стула и, усаживая нас, пропела:

– Инка-то моя никого на порог не пускает!

Рая Михайловна, обернувшись, объяснила:

– Мне недавно подарили двух удивительных щенят, один черненький, а другой рыжий. Рыжего я подарила Лене. Покажите его, Лена, Нине Ивановне.

Я узнала, что щенят подарил организатор и идеолог социалистической партии Мексики Ломбардо Толедано, они родились у собаки, привезенной им из Москвы. Пока Рая Михайловна и Лена обсуждали проказы своих любимцев, я принялась разглядывать остальных женщин.

Мой глаз еще не привык к разнообразию цветов одежды. В Москве сейчас все носят черное, коричневое, синее. Яркие тона там почти отсутствуют. Во-первых, они не соответствуют настроению людей, а во-вторых, каждый желает быть менее заметным. Здесь же все были одеты в платья самых ярких тонов, какие только можно было вообразить. Казалось, что они соревнуются, кто кого перещеголяет по яркости наряда.

Не нужно было обладать особенной проницательностью, чтобы понять, что здесь было два лагеря. С одной стороны стола сидели сторонники Уманских. С другой – явные противники. В числе сторонников были Лена, жена начальника шифровального отдела, и Вдовина, жена личного секретаря Уманского, с удивительным голосом, благодаря которому даже обыкновенный разговор звучал сварливо. К ней часто подбегали двое очень милых ребятишек, мальчик лет пяти и девочка лет трех. Рая Михайловна, видно, очень любила этих детей, она пошла с ними наверх, и вскоре они спустились с красивыми коробками.

Меня познакомили с довольно странной женщиной-секретарем у военного атташе Августой Васильевной Окороковой. Даже когда она старалась одеться женственно, в ней было что, то мужское. Про таких говорят, что им на роду написано быть старыми девами. Худая как щепка, в очках, лет под сорок, со свисавшими по плечам косичками, в концы которых были вплетены яркие шерстяные шнурки, она могла быть и грузинкой, и турчанкой, и русской. Говорила она так, будто из пулемета строчила.

Здесь же сидела жена второго секретаря Адочка Глебская. Несмотря на тридцать пять лет, у нее было удивительно детское лицо. Чтобы выглядеть посолидней, она носила странные прически, в этот день у нее на голове было что-то вроде веера из волос, подхваченных черным бантиком. Она умела изобретать для себя самые фантастические прически, которые к ней никогда не шли. Говорила она тихо, почти шепотом.

Муж ее Глебский, умный и очень приятный человек. Он ловко лавировал и оставался всегда в стороне от посольских дрязг. В тихом болоте черти водятся, говорили про него. Если он со своей педантичностью, возьмется за вас, то все доложит, и что сказали, и что недосказали.

Адочка часто не приходила на упаковку бюллетеней, и тогда вместо нее являлся сам Глебский. Садясь за работу, он заявлял:

– В жизни есть три бестолковых занятия: работа на кухне, изучение испанского языка и упаковка бюллетеней.

Злые женские языки говорили, что у них в кухне даже плиты не было. И живя в Мексике, Глебские принципиально учили только английский язык.

Противоположная сторона стола была более колоритной. Там сидела красивая, бледная, с ярко накрашенными губами Слава Малкова, хорошенькая пухленькая Таля – жена советника Яновского, а между ними не без гордости восседала тучная, грудастая Олимпия Кирмасова, жена завхоза посольства. На ее красном, как блин, лоснящемся лице сверкали злые серые глаза. В любую погоду, к месту и не к месту, на ее огромном бюсте колыхались две огромные чернобурые лисы. Как мне рассказывали позже, из-за этих лис ее выгнали Уманские, у которых она была по приезде кухаркой.

– Сэкономила, чего греха таить, сэкономила на яйцах у Уманских, – гремела она мужским басом. Ее лексикону позавидовал бы одесский извозчик.

Как такое чудовище попало за границу?

Здесь же сидела жена исполнявшего обязанности военного атташе Павлова – Зина. Худая, щербатая, курносая, с прямыми пепельного цвета волосами, непослушно торчащими вокруг низенького лба. Сам же Павлов был интересным мужчиной с немного болезненным, бледным лицом.

Дальше сидели жены курьеров и охранников. Почти все они работали в посольстве в качестве обслуживающего персонала. В обязанности их мужей входило брать на заметку всех, кто входил и выходил из посольства, получать почту, дежурить по ночам и кормить здоровенного как лошадь, посольского Дружка, собаку, которая ударом лапы могла сбить с ног любого человека. Когда Дружка ночью выпускали из клетки, то никто не мог появиться во дворе.

К нам подошли Малковы в сопровождении пресс-атташе – Александры Антоновны Никольской. Это была высокая угловатая женщина с мужской походкой и грубым, неприятным голосом, но с большой претензией на важность и неприкосновенность ее личности. Слава, жена Малкова, явно перед ней заискивала. Глядя на них, я недоумевала. Но в это время Слава многозначительно шепнула мне: «Это дочь Вышинского!»

Впоследствии кто-то уточнил, что она была якобы побочной дочерью Вышинского. «Неужели, – подумала я про себя, – среди ста семидесяти миллионов не нашлось кого-нибудь более подходящего для заграничной командировки!»

Никольская много раз бывала за границей, особенно в Европе. В Мексику она прилетела вместе с Уманскими. Мне передавали, что в первый же день приезда в Америку, когда дамы собирались идти в город, появилась Никольская и, осмотрев всех с ног до головы, скомандовала:

– Снять всем чулки! – Все в недоумении сняли. – Перевернуть наизнанку и надеть снова. За границей неприлично носить их иначе!

Тут вошла Рая Михайловна Уманская.

– Что вы делаете? – спросила она, увидев снимающих чулки женщин. Ей объяснили. – Да бросьте вы, Александра Антоновна, дурака валять, надевайте, как кому нравится.

Никольская, привыкшая командовать, явно была раздражена ее вмешательством.

Когда этих людей отправляют за границу, они так счастливы, что их мало интересует, кто чем будет там заниматься. Но попав сюда, они сразу же чувствуют унижение своего партийного достоинства, с ненавистью и злобой смотрят на тех, кто занимает пост повыше, и с таким жаром принимаются за доносы, что им могли бы позавидовать профессионалы этого дела.

Катя Калинина

Ко мне подошла милая девушка лет двадцати в синем костюме, серенькой блузочке и аккуратно причесанными белокурыми волосами. От ее присутствия стало как-то приятней и светлей.

– Катя Калинина, самый молодой член посольства, – отрекомендовала ее Рая Михайловна.

– Нина Ивановна, я слышала, что вы мне привет привезли?

– Да, с нами на одном пароходе ехала Надя, которая училась с вами на курсах при Наркоминделе.

Ехала она в Лондон, в военную миссию, переводчицей. Когда мы прибыли в Сиэтл, Надя вернулась после прогулки из города, и горько расплакалась, оказывается, ее глубоко английское произношение, которому ее так усердно учили дома, здесь, в Америке, не понимали и без конца ее переспрашивали, и поэтому она так была расстроена.

Мы разговорились, и я вышла из посольства вместе с ней.

Она прилетела в Мексику из Москвы вместе с Уманскими. И Уманские относились к ней очень покровительственно. Они брали ее с собой на приемы, на банкеты. К. А. Уманский любил верховую езду, Катя тоже, и каждое воскресенье они отправлялись на утренние верховые прогулки по парку Чапультапек, где Константин Александрович всегда встречался с военным министром Мексики синьором Хара и его сыном. Министр Хара даже подарил Уманскому лошадь из своей конюшни.

– Как вы себя чувствуете здесь? Не скучаете?

– Хорошо, но иногда бывает очень грустно… Хоть бы кто из молодежи приехал сюда. У всех свои семьи, заботы, и я иногда чувствую себя очень одинокой. Даже в кино сходить не с кем.

– Я буду очень рада, если вы будете чаще заходить к нам.

Стиль работы

С первого же дня обстановка показалась мне тягостной и напряженной. Я заметила, что Рая Михайловна делала усилия, чтобы вести себя свободно и непринужденно. Но на ее шутки реагировали только сторонники, остальные же молчали, плотно сжав челюсти.

Но я стала членом этого коллектива, и придется втягиваться.

Дома я поделилась своими впечатлениями с мужем:

– Господи, ведь есть же в России культурные, интеллигентные люди, зачем же присылать сюда таких, как эта Олимпия. Один только вид ее приводит в содрогание!

– Да, но это, по-видимому, относится к стилю работы, такие бывают иногда больше нужны, чем те, которых ты хотела бы здесь видеть.

Блестящий советский дипломат

С самого первого момента, как только появились члены советского посольства в Мексике, старые русские иммигранты, да не только они, а также иммигранты из Польши, Югославии, Чехословакии и других европейских стран, потекли в посольство представляться. Многие из них большую часть своей жизни прожили в Мексике, но они все-таки все тянулись к советскому посольству. Война как будто всех сроднила – у всех один враг – Гитлер, рассуждали они, его надо добить, и тогда кончатся все несчастья на земле. В посольство они шли с открытой душой, даже в искреннем порыве принести какую-нибудь пользу.

В это время популярность Советского Союза и Красной армии были на самой, самой вершине своей славы во всем мире.

Популярность Уманского как представителя этой великой могучей державы росла также с каждым днем. Он стал одной из самых видных самых популярных фигур в Мексике, затмив своей популярностью представителей всех остальных государств.

В его честь устраивали невероятное количество приемов. Его приглашали на все вечера, обеды, банкеты на которые если он не мог сам лично, присутствовать он посылал представителей кого – либо из посольства.

В Советском посольстве, устраивались приемы для всех слоев мексиканской общественности: писателей, министров, художников, артистов, военных, торговцев и просто рабочих и служащих, различных ведомств.

Уманские не любили жить замкнуто, они приобрели обширный круг знакомых, с которыми любили проводить время принимать их у себя запросто, или охотно бывать у них в гостях.

Они любили ездить по стране, изучать ее. В такие поездки, они кроме сопровождавших их сотрудников посольства окружали себя большим количеством иностранной элиты. Многие старались показаться на курортах Мексики именно тогда, когда там были Уманские, и долго затем вспоминали о приятно проведенном вместе с ними времени.

Надо отдать должное, он умел создавать вокруг себя дружескую атмосферу. Все стремились пожать руку послу, выразить восторг и благодарность советскому правительству и Красной Армии, что он и принимал с большим достоинством.

У него бывали люди, которым были недоступны приемы ни в одном посольстве. Наше же посольство показывало всем свое демократическое лицо.

Я помню случай, когда Уманский приказал отправить приглашение одному видному мексиканскому деятелю, очень антисоветски настроенному, и, улыбаясь, заметил:

– Интересно, придет или не придет? Я думаю, придет, из любопытства придет!

Не обходилось и без курьезов. Я помню, как однажды корреспондент журнала «Маньяна» добивался аудиенции у посла. Но тот запретил пускать его даже на порог. Журналисту ничего не оставалось, как выдать себя за репортера прокоммунистической газеты. Что он и сделал.

Его сразу же очень дружески приняли, Уманский долго с ним беседовал, угощал и даже пожелал на прощание сфотографироваться с ним под бюстом Сталина.

Когда в журнале появилась вся эта история с фотографией и подробным описанием, как провели Уманского, он был вне себя от ярости и разносил всех посольских:

– Как можно было впускать этого бандита?

В этот день я встретила Раю Михайловну:

– Костя сегодня не в духе, у него даже припадок головной боли!

– Какой припадок, Рая Михайловна? Припадки бывают при эпилепсии, при головной боли бывают приступы.

Она улыбнулась:

– Ну да все равно, пусть будет приступ.

Уманский умел вести и вел себя с огромным достоинством, как представитель огромной великой державы.

Вспоминаю один эпизод. Мы ужинали в ресторане Сан-Суси, туда же зашел американский посол в Мексике мистер Мессершмитт со своей свитой. Кто-то сразу шепнул об этом Уманскому. Вместо того чтобы встать и пойти поздороваться, как это делали другие сидевшие в этом ресторане послы, Константин Александрович спокойно сказал:

– Сам подойдет.

И действительно, через несколько минут американский посол сам подошел к нашему столу.

Великий советский композитор

В моей памяти ярко запечатлелись густо-черные ночи, которые приходили взамен лениво-сонному жаркому дню, – тропические ночи Мексики.

Город Мехико ночами кишел, как взбудораженный муравейник. Кафе, рестораны, кино, ночные клубы были полны народу. В некоторых висели объявления: «Просим не бросать окурки на пол, дамы могут обжечь ноги».

Отовсюду доносились песни бродячих музыкантов «марьячос». Под окнами гостиницы надрывалась шарманка, напоминавшая мне давно ушедшее детство. Казалось, даже заунывные мелодии, были похожи на русские напевы. Я быстро полюбила мексиканскую музыку, но все время недоумевала и как-то даже спросила Уманского:

– Чем объяснить, что здесь так популярна музыка Дунаевского?

Уманский громко рассмеялся:

– Очень просто: наш Дунаевский самим бессовестным образом сумел содрать ее.

В ответ я рассказала анекдот про Дунаевского: идет по Красной площади Дунаевский с сыном, вдруг на кремлевской башне пробили часы и заиграли Интернационал. «Папа, это тоже твоя музыка?» – спросил сын. «Пока еще нет», – ответил папа.

Уманский долго хохотал.

А представитель нашей кинопромышленности Иванов загудел густым басом:

– Я купил кучу мексиканских пластинок, вот вернусь в Москву, приглашу гостей и Дунаевского и такой закачу ему концертик!

– Что вы на Дунаевского напали, когда сам Сталин сказал, что сдирать с заграничного можно и должно, только делать это надо с умом, – пыталась защитить композитора Рая Михайловна.

Эмигранты

Русская и еврейская эмиграции, с которой нам больше всего приходилось встречаться, была в основном та, которая попала сюда во время или после Гражданской войны. Большинство из них имели свое дело, многие получили здесь образование, были среди них богачи, были и неудачники, но одно общее было у всех: не сумев органически срастись с страной, где они живут, они нашли в ней только временный приют и тосковали о родной земле, о том местечке, где оставили детство и юность, а невозможность вернуться туда, хотя бы за тем, чтобы еще раз взглянуть, во что превратилась их Родина, усиливала их тягу к ней.

Их грызла эмигрантская тоска, они чувствовали себя чужими в этой стране. Не их солнце светит над ними, не их дождик поливает их, не их соловьи поют им, и даже те богатые, которые имели сытую, обеспеченную жизнь, не прекращали тосковать по Родине, у многих появилось даже чувство гордости за победоносное продвижение Красной Армии по Германии, и среди них всех было достаточно просоветски настроенных.

В Мексике было очень много троцкистов, которые весьма откровенно проявляли свою неприязнь к советским, как будто советские люди были виноваты в том, что произошло с Троцким.

Я, например, когда его выслали в 1928 году, со многими комсомольцам жарко спорила о том, что с Троцким поступили неправильно. Но сейчас я была уверена, что если бы он остался в России и не сумел бы со всеми другими удалить Сталина, то его постигла бы судьба всех остальных.

Была еще одна группа эмигрантов, – это неудачники. Они страдали оттого, что их талантов не поняли, их гения не оценили и что СССР – единственная страна, где их знания нужны и их оценят.

Прочитав в посольском бюллетене о Стаханове, Марии Демченко, они вздыхали:

– Если эти люди сумели в СССР стать депутатами Верховного Совета, то кем бы могли стать мы?

Третья категория эмигрантов были те, которые говорили:

– Мы Россию любим, побывать в ней хотим, но при Советской власти никогда туда не поедем.

Однажды в магазине, в первые дни нашего приезда в Мексику, ко мне подошла одна женщина и спросила:

– Вы из России? Что делается во всем мире!!! – и она разразилась потоками проклятий по адресу немцев.

– Вы скучаете о России, хотели бы вернуться обратно? – спросила я.

Она, посмотрев на меня внимательно, произнесла:

– Да скучаю, но вернуться не хочу. Перенесла я там столько, что не дай бог никому… И в тюрьме посидела, и права всякого лишена была…

Я очень хорошо поняла эту женщину, но мне было больно, очень больно слышать правду, высказанную русской женщиной в чужой стране. Сознание того, что она говорит именно правду, еще сильнее увеличивало мою боль. Я знала, что она имеет полное основание высказать свое мнение открыто.

Почему вместо того, чтобы постараться приложить усилия, улучшить отношения со всеми слоями населения, делалось все, что бы вызвать чувство не только неприязни, а прямо ненависти? Для чего и почему это делалось?

Эти люди в советском посольстве не бывали.

Школа при посольстве

По воскресеньям после двух часов дня все сотрудники с семьями приходили в посольство. Мужчины отправлялись на спортплощадку, женщины располагались на террасе или разбредались по парку.