Текст книги "Одна жизнь – два мира"

… С питанием у нас изменилось в лучшую сторону… Выдали карточки…

Ленинград 29-7-41 год; 29 июля 1941 года

… Все в Ленинграде по-прежнему жизнь идет полным ходом. Институты предполагают начать занятия в первых числах августа с теми студентами, которые здесь на лицо…

Ленинград 8-8-41 год; 8 августа 1941 года

… В Институтах 5-го числа начались занятия, а сейчас их всех в организованном порядке отправили на трудовую повинность, конечно, возможно, и не на долго, но еще не известно.

С питанием дело обстоит благополучно, большую роль сыграли карточки.

Не волнуйся и не беспокойся у нас все так же тихо и спокойно, хотя враг все сильнее и сильнее наступает на нас. Но наш отпор с каждым новым часом не просто усиливается, а умножается и уже недалек тот день и час, когда историки после фразы, описывая эту войну, напишут «и так закончилась эта война полным разгромом фашизма» и поставят точку.

… Так что будьте спокойны и уверены в нашей окончательной победе…

Ленинград 16-8-41 год; 16 августа 1941 года

… Сколько счастливых жизней разъединил проклятый, кровавый фашизм.

А фашистские гады у нас найдут вечную разлуку со своими женами и семьями…

Внешняя жизнь Ленинграда не нарушена, не произошло никаких изменений, так же шумно и людно по широким и прямым улицам замечательного нашего города.

. Студентов со всех Институтов отправили за город работать и многие уже больше месяца находятся там на работах. Вообще нет ни одного человека, который не работал бы на оборону.

Но наша задача не только обороняться, но и стереть с лица земли фашистскую гадину, уничтожить совершенно и навсегда.

Ленинград 2-11-41 год; 2 ноября 1941 года

… Спешу сообщить вам, что я жив и здоров – хотя и нахожусь в госпитале.

Ваших писем я не мог получить т. к. все это время, я находился далеко в тылу у врага – партизанил, а сейчас я ранен в правое плечо и нахожусь в Ленинграде.

… Не беспокойтесь, я сейчас вне опасности, чувствую себя хотя слабо, но

хорошо, душа радуется и голова как пьяная от счастья. Я себя не узнаю после этих сражений, но это так, это факт.

Из окружения мы вышли в конце октября и соединились с Красной Армией.

Я немного отдохну покурю потом допишу письмо, а то рука разболелась и пишу какие то каракули. Адреса у меня пока нет, в госпитале я временно, а где буду дальше не знаю, как только у меня установится адрес, я вам его дам и вы будете писать прямо на мою часть…

Ленинград 6-12-41 год; 6 декабря 1941 года

… Мои раны на моем здоровом организме залечиваются быстро и чувствую себя гораздо лучше, но очень ослабел…

… Вот теперь, когда я с оружием в руках защищаю жизнь многих миллионов наших друзей и наших людей, я чувствую как во мне подымается могучая сила жизни и счастья.

Здесь на полях сражений я учусь жить и сохранять жизнь другим. Бой жестокий и кровавый, но только крепкие и здоровые люди-воины могут выдерживать эти натиски врагов…

Как я буду счастлив, когда настанет тот день, когда вся наша родина будет освобождена от гнусного врага.

Эта жизнь будет справедливая и счастливая, ибо она будет завоевана в кровавых боях за счастье и свободу.

… Эта проклятая и кровопролитная война, когда ни будь кончится, не век же она будет продолжаться и мы будем опять все вместе, и будем жить радостно и счастливо – наша жизнь еще впереди – мы люди будущего и во имя этого нужно перенести все лишения и все трудности.

Писать больше не могу, сердце болит за нашу теперешнюю жизнь, так что трудно даже думать об этом. Настанет время, когда вам расскажут и вы будете удивляться нашей жизни – но мы должны выдержать все трудности…

Ленинград 4-5-42 год; 4 мая 1942 года

… Я попал в Ленинград вторично, после второго ранения и теперь вполне выздоровел, окреп и поправился. Ранен я был в левую ногу, сейчас я чувствую себя хорошо. Это опять результат моего могучего и здорового организма.

… На днях я снова уезжаю из Ленинграда, но куда неизвестно… Враг еще силен, и придется крепко драться, чтобы окончательно разгромить и уничтожить фашизм, и эта задача целиком и полностью ложится на нас.

Действующая Красная армия П. П. С. 937, 1 с. д. 1 с. п.

А. С. САУТЕНКО 4-6-42 год; 4 июня 1942 года

… Обо мне не беспокойтесь, но работайте так, что бы облегчить нам скорейшую победу над заклятым фашистом…

Мои дорогие, то что пережил великий наш город, наш любимый, наш герой город – Ленина НЕ ЗАБУДЕТСЯ НИКОГДА! Все узнаете в свое время и будете удивляться нашему героизму и нашему мужеству.

… И недалек тот день, когда мы снова соберемся все вместе и будем жить еще дружнее, и еще счастливее, ибо мы отстояли, отвоевали и вырвали свое счастье и жизнь из рук смерти и из рук коварного и злейшего врага человечества – фашизма.

… Берегите себя нам еще многое предстоит сделать, а человек есть и будет в дальнейшем ценнейшим капиталом для нашей родины…

… Я пишу вам уже после второго ранения, я снова на фронте и чувствую себя неплохо и даже хорошо по сравнению с прошлым ранением…

Действующая Красная армия

П. П. С. 1 с. д. 1-ий с. п.

Гор. Ленинград 12-6-42 год; 12 июня 1942 года

… Обо мне не беспокойтесь, я живу на фронте хорошо и в настоящий момент в полной безопасности… Я обеспечен всем необходимым для того, чтобы с меньшими потерями начать истреблять проклятых врагов нашей любимой родины и начать восстанавливать все то, что было потеряно, разрушено за это время. Для этого потребуется очень много сил и энергии.

Скоро будет всему конец. И недалек тот день когда мы все вместе будем лишь только вспоминать, то что пережили мы наши родные и вся наша страна.

Действующая Красная армия

П. П. С. 937 1 с.д. 1с. п. 1 с. б.

Гор. Ленинград 7-7-1942 год; 7 июля 1942 года

… Мои дорогие пишите, пишите чаще не ожидая от меня ответа на все ваши письма, у меня сейчас времени очень мало, даже на сон, и бываю я свободен только тогда, когда сплю и зачастую проклятый враг нарушает и отнимает у меня это заслуженное свободное время… учусь и обучаю в лесу на чистом воздухе, конечно исключая время, которое я провел в госпитале после ранений.

… Я изъездил и исходил пешком почти все пригороды Ленинграда и такой прелести природы я еще не видел нигде.

Мои дорогие, вы не представляете себе, что это значит жить летом в лесу, спать на сырой влажной траве и дышать ароматным свежим воздухом. И невольно напрашивается вопрос. Как же мы жили зимой? Так я отвечу – жили так же точно, как живем сейчас, разница лишь была в температуре зимой —35 °C, а сейчас + 30 °C и паек мы получали в три раза меньше чем сейчас, отсюда я думаю картина вам ясна. Вы просите фотографию – мне сфотографироваться нет никакой возможности, но я не упущу случая если подвернется такой – ибо я уже год не видел себя даже какой я есть. Кудри мои почти выросли до плеч, имел прекрасную бороду, которую недавно снял, а усы оставил и сохранил их. Так что я совсем изменился, и вы бы меня не узнали, если бы даже увидели.

… Насчет друзей моих, я могу написать одно – это прекрасные люди, с которыми я вместе работаю, живу, сплю, кушаю и хожу в бой».

… Во время очередной командировки в Ленинград – я встретил нашего общего знакомого в таком состоянии, что даже не уверен, дошел ли он до своего дома или нет. С тех пор я его больше не видел.

9-7-1942-ой год; 9 июля 1942 года

Очень прошу вас берегите свое здоровье.

… Да и пример приведу из своей жизни, если бы я не обладал таким могучим организмом, то навряд бы я пережил то, что пришлось пережить и выдержать за этот год. Но сейчас мне удалось восстановить почти все свои силы и здоровье и чувствую себя прекрасно и хорошо. От моих ран остались лишь шрамы на теле без всяких последствий.

... И так до скорой и счастливой встречи. Желаю вам счастья и уверенности в нашу победу…

Ленинград 23-7-1942 год; 23 июля 1942 года

… В последнее время я вам писал очень редко т. к. приходится работать очень много. Часто приходится сталкиваться с врагом и доказывать ему на практике, что значить «овладеть оружием и бить врага наверняка».

… Мое подразделение эти слова выполняет очень умело и искусно.

… Так, что обижаться на себя и на них мне не приходится – ибо все свои знания я передал им и они полностью усвоили и очень хорошо применяют на практике.

… Живем мы в лесу – ох, мои милые, как хорошо в лесу, какая красота жаль, что война, а то бы мы вместе все места бы объездили.

Погода у нас скверная все время идет дождь, но ничего, мы привыкли и к холоду, и к сырости, так что не страшно.

Недавно у нас было кино и я смотрел картину «Разгром немцев под Москвой». Картина мне очень понравилась, т. к. она отразила всю действительность происходившую под Москвой.

Милые мои, очень жалею, что не могу сфотографироваться таким как я сейчас – вчера я нашел в своих волосах седину…

Письма начал писать 21-го закончу 23-го числа. Подлый враг не дал мне закончить 21-го…

Я все время нахожусь в безопасности и за меня не беспокойтесь – так передай маме… Решающие бои еще впереди и мы силами померяемся с подлым врагом…

Я получил новое назначение и вот сейчас нахожусь на новом месте при Штабе Армии и командую одним из специальных подразделений.

Обо мне прошу вас не беспокоится. Берегите себя, берегите маму.

… Я живу хорошо мне ничего не нужно.

Полностью ответить на ваши вопросы не могу, но напишу еще несколько слов о себе коротко (ибо в письме всего не опишешь) о том, что пережил за многие месяцы войны.

… Был партизаном, а затем соединился с Красной Армией.

… Я очень жалею, что мне не пришлось бить проклятого врага с воздуха, но зато доволен своими действиями на земле. Я сейчас лейтенант и командовать приходилось всякими подразделениями, которым я старался вложить весь свой организаторский боевой опыт.

Плохих результатов и оценок я еще не имел.

… Сейчас я усиленно работаю над собой, чтобы ликвидировать в своих действиях партизанщину, ибо в настоящий момент в том подразделении, в котором я командую, партизанщина мне очень мешает, но я постараюсь это все в ближайшее время ликвидировать и полностью отвечать всем требованиям, которые предъявлены всему среднему командному составу Красной Армии.

Действующая Красная армия

25-8-1942-ой год: 25-е августа 1942-й год

Мой новый адрес: П. П. С. 937; 176 с. п. 2 с. б.

11-8-1942-го года (Последнее письмо жене)

Признайся родная, ты когда-либо серьезно задумывалась над вопросом: «Что такое война и что такое фронт???»

Так вот что я тебе по этому поводу напишу и больше писать никогда ни в одном письме не буду. Я КОМАНДИР И БУДУ НА ФРОНТЕ ДО ТЕХ ПОР, ПОКА НЕОБХОДИМО И НУЖНО БУДЕТ РОДИНЕ.

Ты пишешь, что устала ждать, а ты спрашивала ЗЕМЛЮ РУССКУЮ не устала она от бомбовых ударов, человеческих воплей, стонов, раздающихся в пороховом дыму???

Запомни моя, милая Анечка, ждала больше, осталось меньше, враг будет разбит и мы с тобой будем жить еще счастливее потому, что я своей кровью добыл и добываю это счастье.

Это было последнее письмо, отправленное его жене, ровно через месяц, 11 сентября 1942-го года, он погиб.

Мысли моей мамы

Я готовила завтрак, а ребятишки, помогая мне, весело щебетали. Они рассказывали, как жили. Как на Пасху Филипповна и дядя Яша зарезали поросенка и приготовили очень вкусные колбасы. «Филипповна оставила в погребе кое-что и для вас», сказал Володя.

Весной они решили посадить огород. Все думали, что немцев не пустят в Морозовскую. Вскопали кусок земли.

– Помнишь, мама, где трава высокая росла, но кто-то сказал, что там сажать нельзя, но мы с Филипповной все равно посадили все, что нужно на огороде у Филипповны.

Договорив все, Володя слез со стула и сказал:

– Пойду к бабушке.

– Подожди, сынок, дай бабушке отдохнуть от вас.

Он удивленно посмотрел на меня: как это, бабушка должна была устать от них?

– Бабушка устала от дороги, а не от нас, – поправил он меня.

– Да, да от дороги, конечно, от дороги, – поправила я очень быстро себя.

А мама все сидела и думала. О чем думала она? О судьбе своего сына, который ходит на острие ножа и не знает, что с ним может произойти каждую минуту? Об ужасной судьбе своего мужа или о разбитой собственной жизни? Прошло уже пять лет, как отца отняли у нас, и он мгновенно исчез, исчез в этой страшной тюремной неизвестности, в советской тюрьме. Не где-нибудь, а вот здесь у нас, в нашей советской тюрьме. Его арестовали в год двадцатипятилетия их семейной жизни. Мы с Шурой собирались устроить им приятный сюрприз. Приехать к ним на октябрьские праздники и всем вместе отпраздновать их серебряную свадьбу.

– Сколько у вас предрассудков в голове и откуда они у вас? – радостно проворчал бы наш молодой красивый папа.

Но в том же октябре вместо веселой и радостной серебряной свадьбы были почти его похороны.

Опустошенное Подмосковье

Вспоминаю, как мы с Надеждой Васильевной Калининой очутились в освобожденной от фашистов местности, в 35–45 километрах от Москвы. Мы искали большое село Литвиновку, находившуюся в 20–25 километрах в стороне от железнодорожной станции. Мы шли пешком по полностью опустошенной местности. Никакого транспорта не было, вокруг рос бурьян выше человеческого роста, из которого кое-где торчали обожженные трубы, – и ни единого домика.

– Где село Литвиновка? – спросили мы у шедшего к нам навстречу старичка.

– Вот она, – обводя вокруг руками, указал он.

– Где народ, где вы живете? – спросили мы.

– Народ в поле, а живем мы в землянках.

Вечером в одной из этих землянок собрались, вернувшись с поля, женщины. Мужчин, кроме этого старика и нескольких подростков, вообще не было никого. Рассказы их были страшные и грустные. Когда зимой в лютые январские морозы немцы под давлением Красной армии отступали, они жгли и уничтожали все на своем пути. Они сожгли дотла и всю Литвиновку. Жители, спрятались в колхозном подвале.

– И когда все утихло, и мы вышли из подвала, вокруг нас все горело, как факел – и мы очутились как на острове среди озера от растаявшего от пожарищ снега, – рассказывали жители. – Кругом было так пусто, как сейчас. А скотина, которую не успели немцы уничтожить, убежала в лес.

Мы, – это я и Надежда Васильевна, врач – ночевали вместе с ними в землянке. Они уговорили нас лечь на кровать, вытащенную из пепелища. На утро все помчались в лес собирать дико растущие травы, ягоды, грибы, все, что можно было употребить в пищу. Мы забрали этого старичка к нам в Москву, мама приготовила ему ванну, обрядила его в чистое свежее белье, и он со слезами на глазах радовался, как ребенок.

В другой деревне, куда мы попали, немцев погнали так быстро, что они не успели сжечь всю деревню, 2–3 дома осталось. Женщина, у которой мы остановились, рассказала нам: ее с младенцем выгнали в холодный сарай, ребенок плакал, она не могла его успокоить. Немцы в ту ночь пили, гуляли, веселились. Зашел немец, подошел к люльке, застрелил ребеночка и пошел продолжать веселье. «Вон там, в огороде, под тем бугорком похоронен мой мальчик».

Сережка вернулся

За несколько дней до приезда детей, вернувшись с работы, я увидела сидящего на ступеньках шестого этажа того самого Сережу, которого я собирала в дорогу, когда он уходил в ополчение. Вид у него был потрясающе жалкий: худой, обмороженные ноги и руки, квартира рядом с нашей, в которой они жили, была обворована до такой степени, что даже двери были настежь открыты.

Забрав его к нам, я дала ему возможность привести себя в порядок и, накормив, попросила рассказать подробно, что с ним за это время стряслось.

С трудом, приходя в себя, он стал рассказывать. Воинская часть, в которой он был, попала в окружение к немцам, – где, в каком месте, он даже толком не знал. Многие вокруг него кончали жизнь самоубийством.

– А мне было жалко маму, – сказал он.

Так он попал в плен, и когда почти стотысячную колонну наших пленных немцы гнали в Германию, он умудрился сбежать и долго бродил по какому-то дремучему лесу, не зная, где он находится, куда идти и как добраться к своим. По дороге ему попадались немцы. Они его спрашивали: «Русс солдат?» Но, глянув на этого измученного белобрысого подростка, который отвечал им: «Нет, нет, иду к матке» – отпускали. Его всюду принимали за заблудившегося подростка, до такой степени он не был похож на заправского солдата.

– Чем же ты питался, Сережа? – спросила я.

– Я подбирал еду у убитых, и даже кое-что теплое.

А зима была в тот год такая, которую даже прозвали «генерал Мороз». Вышел он из немецкого окружения где-то под Сумами. И после довольно тяжелых испытаний, которые он перенес, как попавший в окружение и в плен, его отпустили. И, добравшись в Москву, он попал в абсолютно пустую, обворованную до нитки квартиру. Родители его давно уже, с первых дней войны, были в эвакуации.

Через несколько дней после его возвращения к нам из военкомата пришел военный комендант, и я попросила у него разрешения взять Сережку к себе, пока мы не свяжемся с его родными, так как ему некуда деваться. Комендант сдал мне его на поруки с условием, что Сережка каждую неделю будет приходить к ним отмечаться.

Сережа жил у нас до тех пор, пока снова из военкомата не получил повестку явиться в Замоскворецкий сборный пункт. Все это время я безуспешно пыталась добиться разрешения его матери вернуться из эвакуации в Москву.

И теперь мне снова, уже второй раз, пришлось проводить его в армию.

Прошло несколько месяцев, рано утром, когда я торопилась на работу, в дом вошла женщина с ребенком на руках и взволновано сообщила:

– Ваш сын раненый лежит в госпитале вместе с моим мужем. Госпитали переполнены, всех тяжело раненных отправляют в тыл (Москва еще не считалась тылом, а была пересылочным пунктом), а ваш сын заявил, что никуда он не уедет, пока не увидит маму. Он дал мне ваше имя и ваш адрес.

Я растерялась.

– Какой сын, вот мой сын, – показываю на Володеньку, и вдруг спохватилась: – Да это же Сережка!

Когда я пришла в госпиталь, главврач даже обрадовался:

– Пожалуйста, уговорите сына. Мы стараемся освободить место для вновь прибывших легко раненых. А тяжело раненых отправляем в тыл, а ваш сын, когда пришли с носилками, схватился руками за кровать, так что мы не могли оторвать его, и заявил:

– Пока не увижу маму, никуда отсюда не уеду.

Я сообщила врачу, что это не мой сын, и что его матери в Москве нет, и что я постараюсь, сделаю все, что смогу, чтобы разрешили Сережку не эвакуировать, пока не приедет его мать, а врача попросила пока его не трогать.

Сережа действительно был тяжело ранен. Его ранили, когда он тащил раненого товарища с линии огня в окоп.

Я добилась того, чтобы Сережку оставили в Москве. Но это оказалась не такая простая задача, как я думала. Для этого я должна была дойти до самых, самых высших инстанций, так как этот приказ невозможно было нарушить ни под каким видом. Тогда многие бы захотели остаться в Москве. И все-таки я добилась того, чтобы его перевели в специальный госпиталь в Москве, где лежали раненые с такими же, но более легкими ранениями. Но это было далеко не все. Добиться разрешения вызвать его мать тоже требовало гигантских усилий, ведь я уже давно, еще весной начала об этом хлопотать, когда вернулся Сережа из плена.

И наконец, когда его мать приехала, мы с ней помчались в госпиталь, Сережа вышел к нам уже на костылях.

Мы вернулись из госпиталя поздно вечером и, как только сели пить чай, пришла телеграмма, в которой сообщалось о гибели в боях Сергея Сергеевича Исаичева. Мать в истерике решила снова бежать в госпиталь. Как мы ее не уговаривали, что это ошибка, что мы только что от него пришли, ничего не помогло. И в 11 часов ночи мы снова помчались в госпиталь, где все уже спали, подняли всех на ноги и не могли успокоить ее, пока они не разбудили и не привели к нам Сережу. Анна Михайловна тогда еще не знала, что ее старший сын Борис, которому исполнилось 19 лет, уже погиб, когда сбрасывали десантные войска за линией фронта.

Шуру похоронили в рост

11 сентября 1942 года мой брат Шура погиб, так, как гибли русские герои, не щадившие своей жизни во имя нашей победы. Он погиб в боях при попытке прорвать блокаду Ленинграда в районе Невских Дубровок – у станции Мга.

Он пошел защищать кусочек той земли, которую прозвали «кровавой долиной смерти». Пошел добровольно, мог не пойти, так писали мне его товарищи по оружию, те, кто был с ним рядом до последнего его вздоха.

Они писали: «Когда осколок мины пронзил ему грудь, он обратился ко всем:

– Идите, идите вперед, не останавливайтесь! Я отдышусь и тоже пойду за вами.

Это были его последние слова. Он скончался у нас на руках. Здесь и остался он навеки. Мы похоронили своего командира, друга и товарища в рост и поклялись, что как только кончится война, если кто из нас останется в живых, мы вернемся на это место и поставим памятник нашему лучшему командиру, другу и товарищу». Похоронить в рост, как мне объяснили военные, в тех адских условиях, где трупы убитых лежали штабелями, это означало проявление исключительной любви и уважения к погибшему.

Остался ли кто-либо в живых из этих смелых, кристально чистых, честных, советских юношей?

Такого сына воспитал отец. Тот самый враг народа, которого осудили на 10 лет и сослали в дальние лагеря без права переписки. За что? И что может быть страшнее этого?

Саша писал мне: «Я очень хорошо теперь понимаю отца, помнишь как он говорил: „Я никогда, никакой войны не хочу, но если кто-либо, хоть шаг переступит за наши границы, хоть на пядь нашей земли посягнет, то я буду один из первых, который до последней капли крови будет защищать нашу страну… Любите ее дети, берегите. Вы ее хозяева и вы ее защитники!“.

К этому письму была приложена вырезка из военно-фронтовой газеты, выходившей в это время в осажденном Ленинграде. В ней снайпер писал: «На моем боевом счету уже много уничтоженных немцев, но за жизнь такого замечательного человека, каким был наш любимый друг, товарищ, командир, Александр Иванович Саутенко, это слишком малый счет».

Встреча 1943 года

Под Сталинградом и в Сталинграде в это время уже шли самые, самые тяжелые, самые ожесточенные бои. Недалеко от Москвы также шли жестокие бои, а окруженный Ленинград погибал от холода и голода. Положение было очень, очень тяжелое, казалось, критическое. Приближался новый 1943 год. Я очень хорошо помнила и не могла забыть, как мы встретили 1942 новый год. На улице, дрожа от холода и голода в трескучий мороз, как бездомные, в ожидании трамвая.

Во многих домах, как и у нас, из строя вышла вся отопительная система – полопались все отопительные батареи. Чтобы взяться за ремонт, нужно было ждать весны. Топлива также не было. Наш дом, как и все остальные дома, не отапливался еще два года. И единственное место, где можно было погреться, была кухня (газ в Москве во время войны не отключался никогда). Во всех остальных комнатах было так же холодно, как на дворе, если не хуже.

И все равно, я каждый раз с бьющимся от радости сердцем возвращалась с работы домой. Кухня была небольшая, и я до сих пор забыть не могу, какой ужас охватил меня, когда, вернувшись с работы, я увидела бледного, с воспаленными губками Володюшку. Он опрокинул на себя кастрюлю с кипятком и тяжело обжег руку, боль была невыносимая. И когда он спросил у меня: «Мама, я не умру от этого?» у меня подкосились ноги.

Ко мне на работе (это был номерной завод) подошел один военный и грустно сказал:

– Новый год, а так не хочется встречать его в казарме.

И я, недолго думая, предложила:

– Вот что ребята, я могу вас пригласить к нам, но предупреждаю, квартира не отапливается, будем сидеть в пальто.

Все с радостью согласились, и кто-то из них накануне Нового года на велосипеде даже елку притащил.

А 31 декабря нам принесли давно заказанную буржуйку и установили ее в детской спальне. Но для нее надо было достать еще дрова. За это взялся наш сосед, которому в наше отсутствие дали ордер на нашу квартиру и которому, кстати, так же как и нам вернули его квартиру напротив нашей. Вот он и получил ордер на один кубометр дров пополам с нами. И эти дрова надо было тащить на каких-то детских салазках черт знает откуда, с какого-то склада где-то далеко, за Чернышевскими казармами.

Здесь мы на наши саночки погрузили толстые, метровой длины, промозгшие насквозь бревна, которые с трудом можно было обхватить вдвоем. Одно бревно упало мне на руку, сломало кольцо, которое так глубоко врезалось в мой палец, что мне нужно было разжать его зубами, чтобы стащить. А когда мы с трудом тронули с места салазки, я поскользнулась и не упала, а грохнулась на землю с такой силой, что мне показалось, что у меня просто отнялись ноги. Но это было не все, эти бревна надо было еще затащить без лифта по лестнице, на шестой этаж, распилить, разрубить на мелкие щепки и затопить нашу буржуйку, что мы и сделали. Откуда только силы брались.

Трубу от буржуйки выставили в форточку, и я радостно затопила ее, чтобы согреть комнату до прихода наших гостей. А их уже набралось, ни много ни мало, человек 20.

Было уже темно, кто-то вдруг постучал к нам в дверь. И я с перепугу, что, может быть, при полном затемнении на дворе из нашей форточки в трубу снаружи видно пламя, в панике бросила на раскаленную до красна печку мокрую тряпку, которая была у меня в руках. От горящей тряпки комната наполнилась черным удушливым дымом. Надо было скорее гасить печь, открывать окна, чтобы проветрить комнату, а гости должны были вот-вот уже прийти.

Среди наших гостей было также несколько человек, только что вывезенных из блокадного Ленинграда по ладожской ледяной Дороге Жизни. Их воспоминания были не просто грустные, тяжелые, а страшные. Но настолько свежие, что им было трудно удержаться от воспоминаний о них.

Одна молодая женщина, жена полковника, рассказала, как при эвакуации, где-то в Финском заливе на ее глазах утонули ее муж и дочь. Другая рассказала, как в Ленинграде их поместили в одной комнате, где уже было несколько семейств, из-за экономии тепла. Здесь стояла буржуйка. В ней жгли все: антикварную мебель, книги, картины – все-все, что могло гореть, но самое страшное было, когда голод дошел до предела.

И однажды, когда она вернулась с работы, открывая дверь, – рассказывала Лидия Семеновна, – что-то откатилось от двери в темноте. Она не видела, что это было. Но когда вошла в дом, она поняла все. На печке варилось мясо.

– Я выбежала из дому и ночевала в чужих холодных квартирах, и до сих пор стараюсь, но никак не могу освободиться от этого ужаса.

Это было то время, когда полуозверевшие от голода люди отрезали куски мяса от замерзших трупов, которые ни у кого не было сил убрать и похоронить. Семьи прятали трупы умерших членов семьи из боязни лишиться того кусочка хлеба, который полагался покойнику.

Среди наших гостей были и военные, только что вернувшиеся на короткую побывку прямо с передовых позиций фронта. Все были молодые, но успевшие за свою короткую жизнь пережить и повидать такое, что никому даже в страшном сне не могло привидеться.

И поэтому в этой холодной, пропахшей дымом и всем казавшейся такой уютной комнате при мысли, что еще один страшный 1942 год уже позади и что все мы еще живы, мы встретили 1943 год так приятно и весело.

Никогда больше в жизни я не встречала Новый год с таким чувством, даже в самых роскошных хоромах. Очень скоро многих из тех, с кем мы встречали 1943 год, в живых тоже не осталось.

Битва за Сталинград

А в это время с 17 июля 1942 года и до 2 февраля 1943 года шли страшные, кровавые оборонительные бои за Сталинград.

Наши войска, прижатые к берегу многоводной Волги, окруженные немецкими войсками и запертые внутри города, оказались в очень тяжелом положении. Вывозились только тяжело раненые, и то с трудом. Легко раненые бились до смерти. В огне, в грохоте, в дыму, захлебываясь в потоках своей собственной крови, они бились до последнего вздоха.

«Сталинград в огне» – это мало что говорит. Горел не только город, горела объятая пламенем Волга. Горела нефть, которая толстым слоем растекалась по Волге из разбомбленных барж из Баку (туда и рвались немцы). Сталинград в адском, несмолкаемом ни на минуту грохоте снарядов, превративших город длиной в пятьдесят километров в обгоревшую кучу развалин, где ночью было светло, как днем, от огня и пожарищ, а днем темно, как ночью, от разрыва снарядов, от дыма, копоти и пыли. Сталинград в потоках человеческой крови, заваленный сотнями тысяч человеческих тел, где битвы шли врукопашную за каждый этаж, за каждую комнату. Сколько тысяч человеческих жизней стоил Сталинград России, точно не знает никто.

Это почти слово в слово, что рассказал нам прибывший только что из Сталинграда в Москву военный из командно-политического состава армии Рокоссовского.

– Что делается в Сталинграде – невозможно описать, кошмар… Он завален трупами, из трупов строят баррикады, ими заграждают проезды. Где нужно расчистить хотя бы небольшой участок, трупы наших и немецких солдат складывают вместе в штабеля, поливают горючим и сжигают.

– Ведь это ужасно.

– Да, но дальше, – сказал он, – отступать нам было некуда, за нами была Волга.

Шла невиданная, неслыханная и самая кровавая битва за всю историю человечества.

– Сталинград – это место, это точка, где было поставлено на карту – быть или не быть Советскому Союзу. СССР – единственное место на нашей планете, где страной правит народ и народная коммунистическая партия. И на нас сейчас обращены взоры всего мира, и мы победим, мы должны победить, – закончил опаленный в боях наш друг.

И только в тот день, когда мы услышали по радио, что сдался в плен генерал Паулюс с армией в 91 тысячу солдат, всем стало ясно, что с этого момента мы находимся на пути к победе. Но нам предстояла еще очень долгая, тяжелая, кровопролитная борьба.

Уже погибли и еще должны были погибнуть миллионы наших лучших богатырей, наши родные братья не только за то, чтобы спасти нашу страну, а чтобы спасти, освободить весь земной шар от страшной фашистской чумы. Но вот о чем я очень жалею, что они не смогли спасти нашу страну от нашего тирана. Ведь всех этих миллионов жертв не было бы, если бы он не довел народ до такого критического состояния, не обескровил, не обезглавил всеми любимую, глубоко уважаемую нашу Красную армию.

Трудно, невыносимо трудно было в то время понять зачем, зачем надо было Сталину разгромить, разрушить всю мощь, всю силу нашей Красной армии, зачем понадобилось ему расстрелять сразу трех самых блестящих маршалов – Тухачевского, Блюхера, Егорова – и оставить при себе самые ничтожества. Ну кто может поверить, что эти маршалы сдали бы нашу страну немцам? А вот что при них войны бы не было – в это я глубоко верю. Это опять-таки выглядело так, как будто Сталин продолжает выполнять какой-то заранее запланированный заговор.