Текст книги "Одна жизнь – два мира"

Но сегодня была уже не учебная, не ложная, а первая настоящая бомбардировка, где-то уже грохнули первые бомбы, а затем непрерывно, неистово начали бить зенитки. Прошло уже несколько часов, стрельба не прекращалась, она то затихала, то снова возобновлялась с нарастающей силой. Немецкие самолеты шли волнами. Не успевала пройти одна волна, сбрасывая свой смертоносный груз, за ней шла другая. Разрывы падающих бомб слышались ясно, то совсем близко, то где-то далеко. И вдруг жуткое завывание над нашей головой. Все подняли вверх головы, как будто через потолок можно было что-то разглядеть. И затем рядом раздался оглушительный взрыв, все зашаталось. Каждый, сидящий здесь, подумал, что вот выйдешь, а от соседнего или от моего дома остались одни развалины и кто-то будет похоронен под этими развалинами. При этой мысли матери только теснее прижимали к себе детей, усталых и измученных после жуткой, бессонной ночи. Дети, устав сидеть всю ночь на коленях у матерей, которых они тоже достаточно замучили, плакали и просились спать. Да и сидеть там было не на чем, я даже не помню, на каких бревнах пришлось сидеть всем до утра в первую ночь настоящей бомбежки.

Под утро в бомбоубежище стало трудно дышать, все тело было покрыто влагой. Наш Володюшка долго боролся со сном, устал и, наконец, подошел к нашему другу с просьбой: «Дядя Ваня, скажите по радио, граждане, воздушная тревога окончена, отбой». Все расхохотались, дядя Ваня только улыбнулся и взял его на руки.

Тревога надвинулась на всю страну, и никто не в силах был дать «отбой» этой ужасной, кровавой трагедии. Тот, кто мог предотвратить эту ужасную бойню и от кого зависело быть или не быть этой войне с ее ужасными последствиями, сидел так же, как и все мы, в бомбоубежище, но только в более благоустроенном. Там же с ним сидели все те, кто должен был бы сделать все, чтобы избежать этой войны.

Кругом них сновали врачи, медсестры, стража и прислуга. Для них были приготовлены специальные, самые глубокие подземные дворцы в метро, с кроватями, коврами на полу, водой, туалетом, искусственной вентиляцией. Движение там было закрыто, и поезда пролетали стрелой мимо этих бомбоубежищ. У них были склады с холодильниками, полными продовольствия. У них были шахматы и шашки, чтобы отвлечь их «мудрые» головы от происходящего вокруг. Но руки у них дрожали так же, как у всех, когда они играли в шахматы, несмотря на то, что даже гул самолетов до них не доносился и почти не было слышно разрывов снарядов. Их семьи были давным-давно, как только началась война, эвакуированы со всем своим скарбом в далекий, надежный тыл.

В первый раз бомбили всю ночь до самого утра. Когда мы рано утром поднялись к нам на балкон, все вокруг было озарено факелами пожарищ, все вокруг горело. Особенно яростно бомбили наш район, как наиболее промышленный. С правой стороны от нас полыхало пламя, кто-то сказал, на Тульской улице метили в Чернышевские казармы, попали в жилые дома, горел целый квартал старых одноэтажных деревянных домиков, факелом пылала мебельная фабрика, разбомбили хлебозавод, кинотеатр, детскую больницу, колхозный рынок. Воздух был насыщен дымом и запахом гари.

– Вы слышали, Нина Ивановна, – обратилась ко мне соседка, – что у Даниловской площади на улице упала «бомбочка» и весь квартал разрушила, три корпуса снесло. Говорят, в убежище было полно народу. Откапывают, но пока откопают… Ведь этакую махину надо разгрести, чтобы добраться к несчастным в подвале, а там почти одни женщины и дети. «Бомбочка», непонятно почему «бомбочка». Как-то само собой стало нарицательным, так же, как всякий немец стал «Фрицем». Или «они», и каждый знал, что «они» – это вражеская армия, что это немцы.

В первую ночь наши зенитки трещали по вражеским самолетам без умолку. А во вторую ночь хранили гробовое молчание, приводя всех в недоумение, еще больше увеличивая страх и панику, и мы решили: так как нужного эффекта они все равно не добились, то сбивать бомбовоз над городом просто неблагоразумно. Но на самом деле оказалось, что зенитки были установлены на самых важных пунктах, на больших домах, как наиболее удобных для наблюдения, вокруг заводских корпусов и военных казарм, то есть там, где они должны были охранять предприятия и другие объекты. А на поверку оказалось, что они вовсе не были опасны для бомбардировщиков как заградительная оборона, а наоборот, стали хорошей мишенью, и в первую же ночь на эти места, с дьявольской точностью, посыпались бомбы. Зенитки просто начали снимать с жилых домов и предприятий и вывозить за город. Решено было усилить также противовоздушную оборонительную линию на подступах к Москве. Это нужно было, по-видимому, сделать с самого начала.

Немецкая пунктуальность

И так пошло и дальше. Как только сумерки в доме сгущались, надвигалось время бомбежки. Немцы бомбили с прославленной немецкой пунктуальностью, начинали вечером в 9. 45 и до утра, днем между 5-ю и 7-ю часами. А если опаздывали минут на 20, выбрасывали издевательские листовки «Извините за опоздание. По вашим законам нас следует отдать под суд с вычетом из зарплаты 20 %».

Это была насмешка над нашим вышедшим недавно постановлением по борьбе с систематическими опозданиями.

Один рабочий, подняв брошенную листовку с извинениями за опоздание, заявил:

– Вишь ты, чертяки, под суд надо отдать за опоздание – ловко придумали, нашими законами да по нам и лупят. Вот я опоздал на 22 минуты, трамвай сломался. Пока его оттащили, пока дорогу освободили, время и ушло, приехал на свой завод, а ехать туда далеко, так и запоздал на 22 минуты. Меня в суд и 6 месяцев 25 % высчитывали – так я и трамвай проклял, и всю свою жизнь. Вот «он» нас и хлещет нашими законами: «Извините, опоздал на 20 минут». Позже может и убьет, но убьет, значит, на 20 минут позже. Такая вот она теперь жизнь – ничего не стоит.

К соседям приехал родственник из Можайска, (это куда наши умники детей эвакуировали). Рассказывал:

– «Они» под Можайском, прежде чем бомбить, тоже сбросили листовки: «Мы бомбить будем военные объекты и армию, а населению предлагаем уйти в лес. Мы идем освободить вас от тирании, которую вы терпели долгие годы». И бомбили так, что мы еле живы остались.

Дежурство

Вечером, подымаясь к себе наверх, я встретила несколько женщин с детьми, с чемоданчиками и подушками, направлявшихся в бомбоубежище.

– Да вы что, может быть, сегодня и налета не будет, а вы уже вниз идете?

– Да что же делать? Дома жутко, а спускаться все равно придется. А потом и присесть негде будет. Мы спустимся в наш подвальный этаж, а в бомбоубежище не пойдем, здесь хоть под своей крышей.

Вдруг завыла сирена. Мимо нас проскочил ребенок и стрелой помчался вниз, а сверху раздавался голос моей матери:

– Володюшка, Володя! Подожди, не беги!

Я бросилась вниз за своим Володенькой, но он уже был во дворе и метался из стороны в сторону. Мой сын бежал в дом напротив. Увидев меня, он, дрожа всем тельцем, обвил мою шею и зашептал:

– Ты видела, мамочка, бомбу, большая и вся горит. А если она упадет? – и он тащил меня подальше от двери в темный угол.

Мне стало больно, ведь тот страх и ужас, который вызывает у детей бомбежка, они запомнят на всю жизнь. Надо скорее уезжать, – решила я.

Улучив минутку затишья, я схватила моего маленького сына и вернулась в подвал своего дома, где сидела мама с Лялей на руках в кругу соседок. Мама моя была удивительный человек, ее все соседки очень любили, она могла примирить непримиримое, успокоить тогда, когда жизнь казалась беспросветной, ее очень любили все мои подруги за ее спокойную тихую мудрость.

Зенитки неистово трещали, стараясь попасть в повисший в воздухе парашют с осветительной ракетой, освещавшей все кругом ярким синевато-мертвым цветом молнии. Этот зловещий цвет леденил душу, а немецкие самолеты уже начали бросать свой смертоносный груз.

Мне часто приходилось дежурить на крыше. Оставив детей с мамой, я поднималась на крышу. Было страшно, замирало сердце, когда в ночной темноте с невероятной быстротой и жутким ревом начинали приближаться вражеские самолеты. И каждый раз, когда этот гул приближался, я думала, не этот ли самолет несет нам разрушения, пожары, смерть. Но бомбардировщики, пролетев над нашей головой и сбросив свой смертельный груз где-то недалеко, улетали, а за ними надвигалась уже другая волна. И так волна за волной бомбежка продолжалась до самого рассвета.

Бомбежки ночью – это захватывающее зрелище.

Зловещий гул самолетов, громовые разрывы бомб. Висящие в воздухе мигающие осветительные ракеты. Разноцветные сверкающие трассирующие пули и синевато-серебристые полосы прожекторов, которые то скрещивались, то расходились во все стороны, ощупывая небо в попытке захватить в свои клещи вражеский самолет, и метание попавшего в скрещенный свет прожекторов вражеского самолета, старавшегося вырваться и скрыться в ночной тьме. Все это представляло потрясающе жуткую и захватывающую картину.

На всех крышах дежурили женщины. В нашей обязанности было, как только упадет бомба, немедленно схватить ее щипцами за хвостовое оперение, швырнуть вниз на улицу, сбросить в бочку с водой или засыпать песком, вообще, сделать все, что возможно, чтобы немедленно локализовать ее.

Во всех домах и квартирах, как внутри, так и снаружи, следовало иметь посуду, наполненную водой и песком, надо было также поставить бочки с водой и ящики с песком на лестничных клетках и, первым делом, на крыше. Это уже входило в обязанность домоуправления. Но таскать песок на все этажи, а нам на шестой этаж, все-таки пришлось терпеливым женщинам. Московские лифты почти никогда не действовали, даже до войны. Люди уже настолько привыкли к этому, что перестали обращать на них внимание.

Я, например, с 39-го года жила на шестом этаже, и ни разу не смогла воспользоваться лифтом. Он никогда не действовал, его просто загнали на шестой этаж, там он и простоял до нашего отъезда в 44-м году.

А когда грянула война, все уже перестали даже думать о лифте. Песок, воду, дрова таскали на себе. Бочки, установленные на лестничных клетках и на крыше, оказались «бездонными», то есть настолько неприспособленны были к содержанию жидкости, что буквально высыхали на наших глазах. Заменить их было нечем. Так мы и дежурили, надеясь на песок и нашу «ловкость».

Смешно и грустно было смотреть на эти домашние средства противовоздушной обороны.

Воздушных заградительных аэростатов вокруг Москвы вначале тоже не было. Это позволяло пикирующим бомбардировщикам – немецким «Мессершмиттам», которые в то время были загадкой для населения, почти беспрепятственно летать над городом, наводя ужас на население.

В период «дружбы» с Германией о пикирующих бомбардировщиках наши газеты писали с восхищением, как о немецком «чуде», которое наводило ужас на европейские страны. Но когда эти же «чудеса» немцы так же хладнокровно, как над Францией, Англией и другими странами, стали проделывать над нашей страной, наши корреспонденты быстро излечились от своего восторга.

«Бомбочки», действительно, сыпались на наши крыши, как спички из спичечной коробки, но все, или почти все, были мелкие, зажигательные. Видно, в планы наших врагов входило не столько разрушение Москвы, которую они собирались захватить к зиме, сколько деморализация населения.

Фаталист

Утром, после того как прозвучал «отбой», я спустилась во двор. Навстречу мне шел порядочно заспанный старичок.

– Вы откуда? – здороваясь с ним, спросила я.

– Из своего индивидуального бомбоубежища, – гордо ответил он, указав на пустую канализационную трубу, валявшуюся во дворе.

– Ну, ловко вы устроились – заметила я.

– А вот вы сами посудите, я всегда верил в судьбу, а какая она у меня, от чего я должен умереть, мне еще никто не сказал. Вдруг я должен погибнуть от бомбы? Она и свалится на этот дом в поисках меня. А там соберется народ из пяти корпусов – сотни людей, и все сразу погибнут, всех похоронят из-за меня. А так я спокоен, я один, и если бомба упадет, то меня одного и убьет – потеря не велика. Я вам нужен? Так вот я здесь посреди двора, в трубе. Вы не смейтесь. Советую и вам моему примеру последовать. Кстати, рядом еще две трубы не заняты.

– Спасибо, Иван Николаевич, но я ведь каждую ночь на крыше.

– Так вы уж, коль будете с крыши сбрасывать «бомбочки», так учтите, что в трубе лежу я. Ведь бомба-то дура, куда ей падать, не знает… Ты вот на крыше дежуришь, видела, как из окон домов и всяких других мест сигнальные ракеты немцам подают. Вон, возле «Госзнака», возле Чернышевских казарм, возле обозного завода – разве когда-либо можно было думать, чтобы свой народ сигналы немцам давал! Жизнь моя, слава богу, к концу подходит, три войны прожил, сам на войне был, а такого не видал, срам всем, и на наши седые головы срам ляжет.

– Всякий народ есть, и их найдут, – заметила я.

– Да разве я о том? Ведь найти-то их – плевое дело, а не их, так других загребут. Ведь это же и до войны было. Я-то про другое говорю, чтобы эту сволочь Гитлера предпочитали, позор. Ведь немцы на Украине уже под Киевом, у дверей Ленинграда, почти под Москвой, а колхозницы хлеб-соль своим будущим поработителям выносят.

Война, хаос, неразбериха – у всех накопилось так много, что люди, несмотря ни на что, несмело, робко, с поправками, потихоньку говорили. Никто еще не знал, что ждет их по ту сторону, но свое, при ненавистном Сталине, многие считали настолько жестоким и бесправным, что казалось, хуже этого и придумать уж ничего нельзя.

Наши студенческие друзья

Вечером к нам зашли Сеня и Боря.

– Ну, как дела? А где Кирилл? Мы решили, что надо скорее эвакуироваться, и думаем, что лучше всем вместе.

– Кирилл на военном положении, в наркомате, я почти две недели его не видела.

– А как к нему пробраться? Как к нему дозвониться? Телефоны не работают. Ведь он нам может помочь.

– А вы зайдите в наркомат, – посоветовала я.

– Ну хорошо, мы так и сделаем. А тебе ведь тоже надо уезжать?

– Надо. Я ведь не одна, нас четверо, денег нет, жду, как только получим жалованье, куда-нибудь отправлюсь.

– Да кто их имеет, у нас тоже денег нет. Деньги нужно сделать.

– Ты знаешь, Николай Селиверстов – это наш общий друг и самый близкий друг Кирилла – строитель Норильского никеледобывающего комбината пишет, заработал 33 тысячи, все деньги на сберкнижке, на руки выдают 300 рублей в месяц, в Москву приехать – денег нет.

– Так он же 10 лет проживет безбедно, – рассмеялась я.

– Ну, вот что, – заявил Сеня после ужина и чая. – Ты завтра встретишься с Борисом, и вместе приедете в наркомат вооружения, я там уже кое-какую почву подготовил. Может быть, и вас сумею устроить.

Рано утром, обходя на улицах осколки разбитого стекла после ночной бомбежки, мы с Борей пришли в наркомат вооружения, одно из лучших зданий, выстроенных за последние годы.

Несмотря на раннее время, солнце припекало уже основательно, предвещая сильную жару весь день с грозой к вечеру.

Нас встретил Сеня.

– Я уже позвонил и заказал себе пропуск. Вы здесь подождите, а я поднимусь наверх и попрошу, чтобы и вас пропустили.

Пока мы сидели в переполненной приемной наркомата, я от скуки начала считать присутствующих. Насчитала почти 70 человек, все здоровые, молодые, все с успехом могли бы быть на фронте вместо малолетних ополченцев и немощных стариков. Надоело считать, все бегали, суетились, у внутренних телефонов толпились очереди. Каждый звонил по личному вопросу. Наконец выскочил Сеня:

– Великолепные дела, я получил командировку в Челябинскую область и тысячу рублей командировочных. Вам пропуск заказан, завтра же все сделают, а сегодня запарились там все. А теперь айда в наркомат авиационной промышленности, у меня там тоже есть зацепка.

Солнце жгло уже невыносимо, с утра мы ничего не ели, есть не хотелось, хотелось пить. Недалеко от наркомата увидели тележку, на ней черным по белому написано: «Эскимо».

Обрадовались – хорошо в жару холодненькое.

– Купим, – предложил Боря.

– Конечно, – ответили мы, – что за вопрос. Мороженое – четыре порции, – скомандовал Борис.

– Нету, – не глядя на нас, ответил продавец.

– Воды холодной? – уже упавшим голосом спросил Боря.

– Нету.

– Так какого черта ты таскаешь эту телегу? – взревели мы все.

– Да вот, ежели теплой, так, пожалуйста, – открыв крышку мороженицы, он достал нам бутылку.

– Да кто же в этакую жару теплую пьет? Ты бы уж лучше чай возил с собой, – не унимался Борис.

– Война, – сокрушено ответил продавец.

«Освежаясь» теплой водой, Сеня предложил:

– Хотите военный анекдот послушать?

– Давай, валяй, – поддержали мы.

– Приходит пассажир на вокзал у нас и спрашивает: «Когда поезд прибудет?» Начальник посмотрел, подумал и ответил: «Через час, через два, а может быть, вечером». «Это почему же так?» – возмутился пассажир. «Война», – сокрушенно ответил начальник станции и закрыл окошечко. Приходит пассажир на вокзал в Европе и спрашивает: «Когда прибудет поезд?» «В 12 часов 35 минут 42 секунды». Удивился пассажир: «Это к чему же такая точность?» «Война», – ответил возмущенный начальник и закрыл окошечко. Вот и все… Чего же вы не смеетесь? – обиделся Сеня.

– Чего же над собой смеяться. Грустно, а не смешно.

– Спасибо за прохладу, – крикнули мы на прощание деду и пошли дальше.

– Да я же что… Я бы рад… – бормотал старик.

Наконец мы в бюро пропусков наркомата авиационной промышленности. Здесь тоже битком набито молодыми людьми. Дым стоял коромыслом. Взглянув на эти бесконечные очереди к телефонам и пропускным окошечкам, мы почти безнадежно махнули рукой. Все были злы и раздражены, слышалась бесконечная перебранка. Большинство из них были приезжими с периферии. Но нам повезло, мы встретили знакомого инженера, который быстро заказал нам пропуск.

– Вот хорошо, что пришли, а я-то уж собирался уходить на совещание, – сказал тот, к кому мы зашли, и начал торопливо засыпать нас вопросами: – Инженеры? Да? Какой специальности?

– Горняки, металлурги, обогатители.

Вдруг его перебил сопровождавший нас Николай:

– Да какое это имеет в данном случае значение? Это к делу не относится, я же с тобой о них говорил, все они ребята свои в доску. Я ведь сам нефтяник.

– Ну хорошо, – крикнул начальник отдела кадров секретарю, – дай этим товарищам анкеты, да поскорей.

– Только вот что, ребята, – обратился он к нам, – вы все технологи по легким металлам. Поняли? Ну, мне вас не учить. Валяйте, пишите.

На прощанье он нам заметил:

– Вот что, молодцы, я сегодня все оформлю, а завтра приходите получать командировки и деньги.

Вышли.

– Ну, а дальше, Сеня, куда же? – спросил Боря.

– В наркомат боеприпасов, сейчас половина четвертого, мы еще успеем.

Та же картина была и здесь. В приемной было тесно, накурено, жарко.

Я обратилась к своим спутникам:

– Вы, ребята, давайте, идите, а я поеду домой.

Я очень устала, голова болела невыносимо.

Вскоре я встретила еще не уехавшего Сеню, он спросил:

– Ну, как дела?

– По-прежнему, – ответила я.

– Ну и чудак-человек же ты, а вот мы почти по пять тысяч получили.

– И куда же вы поедете?

– Вот еще забота, куда сумеем добраться, туда и попадем, выбор большой.

– Но деньги же вам нужно потом возвращать? – я не успела договорить.

– И зря ты… B хорошее время концов, бывало, не найдешь, а теперь какой черт будет копаться? Разве у наших денег есть хозяин? Не я, так другой ловкач это сделал бы, да и делают, ты ведь видела, сколько их там было. Война, а в войну, как я могу поручиться, куда попаду?

Бомбежки усилились, всех, кого можно было отправить рыть окопы, отправили, а у оставшихся работа совершенно не клеилась. Вернее, вообще ничего не делали, эвакуировали только незначительную часть. В коридорах института, в лабораториях еще лежали ящики с оборудованием, подготовленные к вывозу.

Эвакуация

Своя рубашка ближе к телу

После работы я зашла к знакомой Вере Николаевне.

– Вера Николаевна, – удивилась я, – что это вы сидите, как ни в чем не бывало? Ведь завод и лабораторию уже эвакуировали, я думала, что я вас не застану. Телефоны не работают, так я шла мимо и на всякий случай зашла.

В комнате все было вверх дном. Чувствовалось, что у этой, всегда аккуратной женщины, руки совершенно опустились. На столе стояла грязная посуда, постели не убраны, на стульях и на диване валялись разбросанные одежда, полотенца, обувь. Вера Николаевна сидела на краю дивана, двое ребят прижались к ней.

Я освободила стул и села напротив нее.

– Вера Николаевна, ну расскажите, что у вас? Что вы так пригорюнились, ведь вы не одна, все мы в одинаковом положении. Стоит ли так убиваться?

– Так разве я о себе? – сказала она, – я обо всех думаю, у всех у нас участь одна. Я вспоминаю, как все мы раньше работали. Целый день в лаборатории, вечером бежали домой, готовили, кормили мужей, детей, стирали, убирали, ни минутки покоя не знали, как бы трудно нам ни было, всегда была одна дума: вот еще 2–3 годика – и все будет лучше, вот еще чуточку подождем. Ждали-ждали, и дождались! А теперь что еще ждать? Андрея взяли в ополчение, всего неделю тому назад проводила его. Андрей, ты подумай, ему только 17 лет в мае исполнилось! Ну какой он вояка, когда еще молоко на губах не обсохло.

Когда я собралась уходить, за своей спиной я услышала, как она старается заглушить рыдания, но это ей не удавалось. Дети, всхлипывали, прижавшись к ней.

Я вернулась, стараясь успокоить ее.

– Вера Николаевна, хватит дорогая.

И опять та же самая фраза:

– Ведь вы не одна, у всех берут на фронт, а у вас еще двое. Успокойтесь и детей успокойте. Вам надо было уехать, когда лабораторию эвакуировали вместе с заводом, – сказала я.

– А нам сказали, что после отправят. Да куда я поеду, когда душа на две половины раздирается… В одном месте я и ребята, а в другом – мое дитя, его могут ранить, убить, а я ничего не буду знать об этом. Я не буду знать, где он, и он не будет знать, где мы. Я буду сидеть здесь, ожидать здесь и, может быть, бог нас сохранит.

Она стала рассказывать, как провожала свой завод и насмотрелась, как едут.

– Напихали в вагоны, как сельдей в бочку, ни сесть, ни повернуться. С собой брать почти ничего нельзя, а нас трое. Постель, одежонка, все нужно, каждую тряпку, с таким трудом добытую, все надо бросить и ехать. Что меня там ждет, когда даже в хорошее время нигде, кроме Москвы, нельзя было что-нибудь достать, а теперь-то и подавно. Буду ждать тут. Хоть угол свой. А если совсем невмоготу станет, поеду в Тулу. Там недалеко сестра моя живет, все-таки у своих. Вы знаете, как в эти дни я, как шальная, бегала, укладывала вещи лаборатории. Боже, и что это за упаковка была! Ящиков нет, соломы, бумаги нет, чтобы хоть как-нибудь все завернуть. Ничего нет, сколотили несколько ящиков, а во что обернуть? Кое-как одно на другое уложили. Я укладывала, и душа болела: ведь все это так нужно, все приборы точные, все стекло, а все пошло в одну кучу. Половину тут же, при упаковке, расколотили. Сложили в один ящик аналитические весы, точные приборы и туда же всякие тигли и пробирки. Бутылки с реактивами пошли в ящики без ручек. Начали таскать, один такой сорвался – и все вдребезги. Рабочие посмотрели, бросим, говорят, куда мусор-то везти? А начальник дико ругается, кричит: «Сукины дети, под суд отдам!» Потащили. И такая толкучка целый день стояла. Шум, крик, до сих пор в ушах звон от разбитой аппаратуры. Да разве довезут все это? Начальникам лишь бы отписаться, что все вывезли, а как это доедет, до этого им дела нет. И на вокзале то же самое. Я бегаю от одних рабочих к другим, кричу: «Да ведь это – лабораторное оборудование! Что же вы швыряете все, это ведь не лапти!» А они: «А нам какое дело, лабураторное или еще там како, ишь, прыткая нашлась! Подавай, Ванюха, дальше, а то начальство ругает, говорит, медленно все идет. Вишь, как бежать, так салом пятки смазали. Ну, туда им и дорога! Слободнее будет! А ты, бабочка, ступай, не мешай, видишь, работаем!»

Представив себе всю эту картину, которую так образно обрисовала Вера Николаевна, мы даже рассмеялись. Смешно и грустно было.

Она стала вспоминать, как мы на работе над каждой колбой дрожали. Всегда их не хватало, анализы задерживали из-за отсутствия колб, пробирок, мензурок. А тут все в один миг поколотили, и нигде хозяина не найдешь. Она побежала искать замдиректора по хозяйственной части, ей показали, где он находится, в начале поезда. Когда она бегом подбежала туда, он был занят погрузкой своих собственных вещей, жена сидит в сторонке, на чемодане, и обмахивается газеткой, на сундуке – мать, возле нее играет ребенок лет восьми. Девочка зачем-то обратилась к матери, та отмахнулась.

– Отстань, Татьянка, видишь, я занята, – воскликнула она, внимательно следя за погрузкой своих вещей.

– Эта картинка, – сказала Вера Николаевна, – на минуту отвлекла мое внимание своим покоем. «Как на дачу» – подумала я. Но вдруг окрик: «Осторожно, черти! вы же зеркало тащите, а не доски!» Это мне напомнило, зачем я сюда бежала с другого конца. «Степан Григорьевич, а я к Вам» – бросилась я к нему. «Ну, что там еще – вот деревня! Таскают все без разбора, чуть не расколотили зеркало, если бы не стоял я у них над душой, так и велосипед бы разбили. Ну и жара же сегодня», – закончил он, вытирая пот с лица и шеи.

«Да у вас что, Вера Николаевна, стряслось?» – наконец обратился он к ней, сделав предварительно еще несколько замечаний рабочим насчет сундука с посудой. «Да я к вам, там ведь тоже грузят все вверх тормашками, ничего не разбирая, одни черепки довезут, а не инвентарь!» Тут он внезапно вспомнил, что он начальник и заорал: «Да что вы, собственно, хотите? Разорвать меня на части? Есть же там народ, пускай и посмотрит. Как только закончу, подойду. Скажите им, чтобы были аккуратнее». Мне хотелось еще что-то ему сказать, но он прервал меня: «Идите к Кудряшову». Я пошла искать Кудряшова. Через три вагона шла погрузка Кудряшова тоже. Он распоряжался здесь, а жена его стояла в дверях вагона и орала: «Расставили все так, что кроватку для Володьки негде поставить, ну чего ты, как пень стоишь, вместо того, чтобы посмотреть!»

Так ничего она не добилась у своих «начальников» – у всех были «дела», и некому было позаботиться о производственном и лабораторном оборудовании.

– Я вернулась, – сказала Вера Николаевна, – старалась хоть кое-как исправить дело и спасти, что можно. Устала, измучилась, до сих пор не могу прийти в себя, и когда вспомню, во что все превратится, пока довезут, так даже страшно становится.

– Зато Кудряшовы довезут свои зеркала и посуду в порядке, – заметила я.

– У каждого из них отдельный вагон, а рабочих с семьями и ребятишками напихали в вагоны и, проходя мимо, только и слышишь: куда вы еще, ведь вагоны не резиновые, итак повернуться негде. Бабы, дети, узлы – все в куче. У следующего вагона баба кричит: «Да что вы, родимые, все выбрасываете, ведь чай я не в гости еду, самовар-то хоть оставьте, веточек соберу и водицу хоть ребятишкам согрею».

– Что же вы собираетесь делать? – спросила я ее.

– Надо на работу устраиваться, горюй не горюй, а дети есть просят. Пойду в госпиталь – там санитарки нужны. Столько раненых и увечных, им более всего нужна забота и ласка материнская. Да и Андрей, может быть, напишет сюда. Может быть, мое дитя уже в госпитале лежит, а может… – и не договорила.

– Вера Николаевна, времени уже много, я побегу. Ведь сегодня мое дежурство на крыше. А вы не убивайтесь так, идите работать в госпиталь. Сейчас я очень жалею, что я инженер, а не врач.

– Да, Нина Ивановна, инженер это хорошо, но вы правы, врачом быть лучше, тем более вам. С вами так хорошо, всегда так спокойно на душе, когда поговоришь. Это я чувствую. Вы умеете слушать людей, а когда человеку тяжело, для него самое лучшее лекарство, если кто выслушает его и хорошее слово ему вовремя скажет. Я вас полюбила в тот момент, когда Степан мой умер. И как вы сумели меня поддержать, а я ведь думала тогда, не выдержу, повешусь.

Я прошла к Виктору Любимову, в распоряжении которого находились все наши институтские богатства – все образцы драгоценных и цветных металлов, золотые корольки, серебро, платиновые тигли и кое-что еще.

– Почему же вы никуда не отправляете все это добро? Раз уже решено уезжать, то чем скорее, тем лучше. И профессора жалуются. Уезжать не уезжаем, и толчемся все здесь без дела.

– Моя Сима уже эвакуировалась, советую и тебе. Скажу тебе честно, куда и когда, еще не решил.

И когда я после великой, как тогда говорили, октябрьской паники, вернулась в Москву, наши общие друзья рассказали мне грустную историю, которая произошла с Виктором. Во время всеобщей паники 15 октября, когда толпы москвичей громили, грабили склады, банки, квартиры, нагружали машины, подводы и увозили награбленное добро куда попало, Виктор тоже исчез, прихватив с собой все драгоценности института. А когда все улеглось, его нашли где-то далеко от Москвы и расстреляли.

Исповедь старика

Многие из тех, кто не торопился уезжать, кто крепился до первых основательных бомбежек, не выдержали кошмара воздушных налетов. Нервы у людей были потрепаны, всем надоело спускаться и подниматься и, не успев подняться наверх, снова сходить вниз и слушать почти непрекращающийся гул самолетов. Мучительно было также слышать разрывы бомб над головой. И стал уезжать народ без приглашений, так как уже некому было уговаривать. Наиболее активные исполнители приказов давно уже уехали, народ делал теперь то, что ему подсказывало его внутреннее чувство, сознание, что нужно спасаться, уезжать подальше от этого быстро надвигавшегося на Москву кошмара. Все это сдвинуло людей с места. И вот в этой суматохе я встретила старика и стала уговаривать его уехать. Но вот что ответил мне рабочий, когда я предложила ему собраться с семьей для эвакуации:

– Знаешь, хорошая моя, твое дело предлагать и уговаривать, а я все равно никуда не уеду. Я коренной от прадеда рабочий, был и при Николашке рабочим, участвовал в рабочем движении. На митинги и всякие подпольные собрания ходил, ночью разные прокламации большевистские разбрасывал. И с завода гнали, и пороли меня, и в тюрьмах имел честь посидеть. Семью в восемь человек выкормил и вырастил. На фронте дрался за советскую власть, вот погляди, это осколок снаряда расписался, а точку поставила пуля. Радовались многие, как я – наша власть пришла, наша, советская, все мы «товарищи». Я был стар, чтобы учиться, было поздно, да и семья большая. Давай учить детей. Думал, что дети-то мои настоящую жизнь узнают. Долго я тебя держать не буду, вот списки у тебя в руках. Дел много, и каждому хочется свою биографию рассказать. Да и есть, что рассказывать! Я теперь вот, по старости полагаю так: молодым историю надо было бы проходить не по Марксу (так и сказал «не по Марксу»), а вот ходить да записывать биографии людей. Это главная и настоящая история, ее мало кто знает, а ведь каждый человек – сам история! Так выучил я своих сынов и дочек. Все были в комсомоле и партии. Из пяти самый старший член ВКП(б), стал директором завода, в 1939 году его арестовали, он оказался «вредителем». Другой в ГПУ работал – сам видел весь ужас. Малый он был с хорошей душой, людей любил очень. Приходил домой, напивался, плачет, меня, старого дурака, ругает: «Завоевал ты нам свободу, да лучше бы я света белого не видел, чем видеть эту жизнь и каждый день видеть, как мужиков, рабочих, учителей, баб и детей куда-то отправляем, отправляем и конца этому нет. Вот уже сколько лет. Я все ждал, думал, – это все враги, кулаки, бывшие дворяне какие-то. И кого там только не было! Годы шли, а их меньше не стало, наоборот – все больше и больше нашего брата потекло в далекую Сибирь, в Колыму и, черт его знает, куда еще только не посылают. Ведь кого гонят теперь? Теперь таких, как ты, отец, стариков, рабочих, крестьян, коммунистов, тех, кто эту свободу добывал своей кровью – и все это «враги народа». Как посмотрю я на этих несчастных, измученных «врагов народа», ей богу, отец, душа кровью обливается. Ложусь спать, а передо мной все эти обросшие, одичалые люди и смотрят на меня скорбными, несчастными глазами, и в них я читаю укор: «Нагрел себе место, выслуживаешься, кого в Сибирь гонишь? – Отцов своих, ты глянь на наши руки, на наши морщины и бороды, ведь у меня дети постарше тебя есть». В эту минуту я, отец, вспоминал тебя и думал: "Если бы так другой должен был бы отправлять тебя в Сибирь, и я бы увидел твою сгорбленную спину перед кем-нибудь, кто посмел бы щелкнуть тебя по щекам, выворачивать тебе руки, я бы задушил такого мерзавца!" Я хоть сам не должен этого делать, но я должен видеть это, а потом всю ночь спать не могу».