Текст книги "Одна жизнь – два мира"

Короткая передышка

Каникулы на чудо-острове с Еленой Истман (Крыленко)

К весне 1950 года мое здоровье настолько пошатнулось, что надо было что-то предпринять. Елена Истман настаивала и просила Кирилла уговорить меня поехать с ней в Мартас-Виньярд хоть на недельку. Там на этом «чудо-острове» у них был свой дом, который они очень любили и где проводили лето, спасаясь от летней жары Нью-Йорка. Макс Истман был в это время в Италии. Кирилл и дети уговорили меня принять приглашение Елены.

Елена Крыленко – художник, и даже не такой уж плохой. У нее были выставки в Северной Америке и в Южной Америке, в таких странах, как Бразилия, Аргентина, Перу, и во многих других. Она сестра Николая Васильевича Крыленко, члена КПСС с 1904 года, члена Петроградского Военно-революционного комитета в 1917–1918 годах, Верховного главнокомандующего, председателя ВЦИК и члена ЦИК СССР, наркома юстиции СССР, расстрелянного в 1938 году, необоснованно репрессированного и посмертно реабилитированного.

Елена Васильевна Крыленко вышла замуж во Франции в начале двадцатых годов за известного в то время американского писателя-журналиста Макса Истмана. «Это было самое бурное, сумасшедшее время, когда мы, бунтующая молодежь, бегали полуголые, прикрепив к груди красную розу», – рассказывала Лена.

Я провела с Леной в их летнем доме на острове Мартас-Виньярд десять замечательных дней. Чудесный остров, кругом заливчики, бухточки, красивая весна, особенно красивый вид с восточной стороны – океан.

И почему меня все время тянет в ту сторону? Дом Истманов стоит на высоком пустынном холме, на длинной узкой полоске земли, поросшей мелким кустарником и врезающейся огромным языком в океан.

Елена издали показала на дом, когда мы подъезжали:

– Посмотри. Правда, красиво?

Я почувствовала – домой она едет с радостью, с гордостью.

Была ранняя, красивая весна, еще не все деревья распустились, и природа здесь показалась мне скучной, зелени мало. Серый приветливый дом и камень, камень вокруг дома, где, любовно приложив большие усилия, Елена выровняла небольшие площадки перед домом. Окружила каменным заборчиком и насажала множество цветов. Кругом растут низкорослые деревья, с трудом добывающие себе пищу в этой каменистой почве. Домик странный, но уютный.

Я в последнее время уже с огромным трудом переносила все, что навалилось на нас, голова ныла, гудела, как перегруженная до отказа машина, и вдруг все затихло, тишина и этот покой мне казались просто сном. И несмотря на это, я плохо спала, наверное, не хватало шума, а скорее всего от себя никуда не уйдешь. Мысли, мысли, от них никуда не денешься.

Я должна успокоиться, привыкнуть к тишине, иначе не отдохну. Какой воздух!

Пробую помочь Елене стричь траву, полоть цветы. Но вдруг через несколько минут: о Господи, ведь я ничего не делаю. Вреден очень, очень просил заполнить все пропуски и закончить рукопись, чтобы Мира могла приступить к переводу. Но усталость так велика и тишина до того неожиданна, что я вдруг почувствовала, что не могу писать. Головные боли меня наконец оставили, и как будто чего-то не хватает без них.

Еленку я очень люблю – веселая, жизнерадостная, трудолюбивая. Приходит вечером усталая, ест с огромным аппетитом, похваливая меня за мои салаты, крепко засыпает.

Мы много болтаем. Рассказала случай с Барминым и его возмутительный поступок с Максом. (К сожалению, я не запомнила суть происшедшего между ними конфликта.)

Я непрерывно ломаю голову над тем, как преодолеть все наши трудности с нашими бывшими адвокатами и что сделать, что предпринять, чтобы хоть как-нибудь облегчить наше положение.

Ездили с Леной в город. Возвращаясь, заехали на пляж нудистов. Пляж был пустой, было еще очень прохладно для купания. Решили позавтракать на берегу океана. Стояли мы на высоком утесе, откуда надо спуститься вниз по висячей лестнице, но, видно, буря снесла несколько пролетов, и мы не могли спуститься к океану. Мы уселись на обломках второго пролета над обрывом и съели вкусную ветчину, колбасу, помидоры, выпили молоко.

Потом заехали к очень известному журналисту Уолтеру Кронкайту. Огромная вилла с прекрасным видом на океан и красивым парком вокруг дома. Показали нам здесь новый холодильник, какие-то еще невиданные безделушки, о которых говорили с каким-то восторгом, показали огромный сарай во дворе, который собирались во что-то перестроить. И мне их разговоры и восторги показались такими мелкими, неинтересными: Господи, подумала я, ведь от скуки при такой жизни тоже можно удавиться. Мы с Леной нарезали сирени и укатили в свой уютный домик. Какой покой, только ветер воет. И мне кажется, нет на свете больше ни забот, ни тревог и никаких человеконенавистнических законов.

Я просто не узнаю себя. Я, любившая веселые, шумные компании, звонкий смех, так смертельно устала и так наслаждаюсь и радуюсь этой гробовой тишине вокруг.

Дети звонят мне, шлют письма, успокаивают. Пишут, что папа часто водит их в кино. Наверное, будут ворчать. Когда вернусь, это удовольствие будет реже.

Предпоследний день у Лены суматошный. Бедная Лена носится как заведенная. Утром спешим к переправе. Но Лена сбегала к домику Макса, посадила цветочки. Она боготворит Макса. Мне кажется, он должен любить и очень ценить ее уход и заботу о нем.

По дороге обсуждали какую-то статью. Лена в восторге, в Нью-Йорке напишу.

Чем ближе к Нью-Йорку, тем тяжелее на душе. Когда же наконец, кончится наше тяжелое, невыносимо тяжелое положение? Вечный вопрос: что будет завтра? Денег нет. Кирилл и я без работы. Над нами как дамоклов меч висит проклятый, дикий, бессмысленный суд. Куда на лето увезти детей из нью-йоркского пекла? Ведь это тянется не день, не два, а уже три года. Когда же будет конец этим проклятым испытаниям, мукам и можно будет отдохнуть от этого сверхчеловеческого нервного напряжения?

Через пару дней после моего возвращения с Мартас-Виньярд Кирилл сказал:

– Вот что, ты скажи Елене, пусть пошлет твою статью в «Ридер-Дайджест».

– Почему? Ведь «Сатердей-Ивнинг-Пост» еще не ответил.

– Ответил, – смущенно улыбаясь, ответил Кира. – Мы не хотели тебя огорчать, мы с детьми даже конверт от статьи уничтожили, чтобы тебе в руки он не попал случайно.

– И давно ты получил ответ? – поинтересовалась я.

– Когда ты еще на Мартас-Виньярд с Леной отдыхала.

И я вспомнила слова Елены: «Знаешь, у меня такое подозрение, что Кирилл получил ответ, но решил молчать, боясь испортить нам отдых».

Я изо всех сил старалась храбриться, как только умела. Но волнение выдало мое состояние. Дети переглядывались между собой. Володя подошел, сел возле меня на диване и стал успокаивать:

– Ты, мама, не волнуйся, дай слово, что не будешь. Мы знали об этом давно, но пообещали папе молчать. Я ведь знал, что ты расплачешься. Мы идем в школу, до свидания, но ты обещай, мамочка, не плакать.

Дети ушли, а я была в отчаянии. Господи, легко сказать – не плакать, а что же мы будем делать дальше? Дети приходят из школы бледные, усталые. А тут еще наступила эта проклятая нью-йоркская жара, когда весь город превращается в турецкую баню. Ведь детям нужен летний отдых. Куда мы денемся летом без копейки денег?

Когда я была на Мартас-Виньярд, Кирилл получил материал, который перевела Мира Гинзбург, денег у него не было заплатить ей за работу, он сказал ей, что, когда я вернусь, позвоню ей и рассчитаюсь.

И вдруг она сегодня позвонила, мне было так стыдно, я готова была сквозь землю провалиться. Я горячо поблагодарила ее за замечательный перевод и пообещала расплатиться при первой возможности. Мне она очень понравилась. Очень милая девушка.

Кирилл позвонил Елене и сообщил ей о статье:

– Ха-ха-ха, – залилась колокольчиком Елена, – я так и знала. А как Нина?

Через полчаса она мне позвонила:

– Приезжай ко мне – я жду Макса из Италии и очень занята, шью платье и перевожу статью.

После обеда мы отправили еще одну статью в «Сатердей-Ивнинг-Пост» и «Ридерс Дайджест». Чудачка-Лена всегда с широкой улыбкой на лице – такая уж у нее жизнерадостная натура. Хохочет:

– Да что ты приуныла? Ты понимаешь, ведь лучшего ответа трудно было ожидать. Ты знаешь, что они ответили? Хорошо написано. Ты только подумай, заслужить такой комплимент и от такого журнала. Я это письмо обязательно должна показать Максу.

Елена все время звонит, приглашает вновь поехать с ней на остров. Но нам сейчас так тяжело, что даже речи быть не может об отдыхе.

«Ридерс-Дайджест» отказал. Вновь: «Хорошо написано, хороший материал для истории» – но отказал.

«Сатердей-Ивнинг-Пост» тоже отказал, тоже с комплиментами: «Хорошо написано, хороший материал для истории». Елена чуть не прыгает от восторга: «Ты понимаешь, Джеку Лондону отказали сорок раз».

– Да ты только подумай – такие ответы от таких журналов получать. Я никак не могла ни понять, ни разделить ее восторг.

Наши замечательные знакомые Маркуша Фишер, автор книги «Из окна американского посольства», и Луи Фишер, известный журналист-писатель, автор многочисленных политических произведений, в частности, как я уже сказала, о Ленине и о Ганди, предложили нам с детьми провести лето в их доме в Дач-Каунти в Пенсильвании. Мы с благодарностью приняли приглашение. Там мы познакомились с очень интересной женщиной Хайдой Мессинг – активным членом немецкой социал-демократической партии.

Пустяк

Дети кончают «хай скул» и всецело поглощены тем, что делать дальше. Продолжать учебу без денег не так просто. В любой колледж необходимо в среднем около 2000 долларов в год, где их взять? Ляля считает: я заработаю за лето 300 долларов, 300 долларов дадите вы (мы пообещали), значит, останется пустяк, всего 1400 долларов, а кто нам их даст?

А после Лялечки кончает Володюшка.

– Что же мы будем делать?

Так и живем: а что же будет дальше?

Патент

И вдруг получили регистрационный номер на патент. Удивительно приятно было получить его. Но дальше, что с ним делать дальше?

Были у Лайоиса, как всегда, жарко обсуждали наше положение Джин уже много сделал в отношении проведения «билля» через сенат.

Кирилл, в частности, упомянул об изобретении и в общих словах постарался объяснить суть его.

Джин, со своей стороны, предложил познакомить нас с г-ном Строссом, которого он обрисовал как мультимультимиллионера.

– По-моему, я его знаю. Он среднего роста, плотный мужчина, – сказал Кирилл.

– Нет, нет, – запротестовал Джин, – высокий, худой.

Подошла Билли:

– Он круглолицый, плотный, плешивый, женат недавно на секретарше, имеет неофициально приемного сына.

– Так это тот самый. Мы его знаем! – почти в один голос произнесли мы с Кириллом.

Не могу сказать, чтобы я была в восторге от того, что мы его знали, хотя Кирилл сделал вид, что это очень приятный сюрприз.

Приговор: туберкулез

Медосмотр

Как только мы вернулись из Пенсильвании, эмиграционное бюро послало нас на медицинский осмотр. Это значило, что наше дело сдвинулось с мертвой точки. Но через неделю после осмотра меня снова вызвали на повторный осмотр, так как обнаружили на снимке пятно на легком и подозревали, что у меня вспыхнула активная форма туберкулеза.

Туберкулез, надо сказать, для американцев хуже проказы. С этой болезнью нельзя попасть в Америку ни при какой погоде.

И очень трогательно было видеть, как врач, зная, чем грозит такой диагноз, долго не хотел давать свое заключение, стараясь найти какую-нибудь лазейку в законе, которая облегчила бы наше положение.

Эмиграционные власти требовали результаты медицинского осмотра, а доктор тянул и искал какой-либо выход, и только после нескольких настойчивых писем из эмиграционного бюро относительно результатов медосмотра Кирилл уговорил доктора дать свое заключение.

Меня же напугали до такой степени, что я боялась приласкать, поцеловать детей, мужа, хотя я не кашляла, температуры у меня не было и вообще не выглядела безнадежной туберкулезной больной. Но, принимая во внимание, через что нам пришлось пройти за это время, всего можно было ожидать, так как для этого надо было иметь чудовищное терпение, железные нервы и здоровье.

Санаторий «Дебора»

Наступил сентябрь, поднялась ужасная тревога, меня требовали чуть не с полицией отправить немедленно в туберкулезный санаторий – больницу. «Санаторий» – это не санаторий в нашем понятии, где люди отдыхают, хорошо питаются, гуляют и набираются здоровья и сил для продолжения своей работы.

Это больница. В то время лекарств для лечения туберкулеза еще не существовало, поэтому какие-то умные врачи придумали довольно странный способ лечения. А именно укладывали больных туберкулезом в больницу в постель, изолировали их от окружающей среды на 2, на 3, на 4 года, а часто и навсегда.

У меня нет ни сил, ни слов передать, что мы чувствовали и как мы пережили это время. Мне кажется, даже такой мировой писатель, как Л. Н. Толстой, и даже такой душу выворачивающий писатель-психолог, как Достоевский, не смогли бы даже приблизительно изложить на бумаге то, что пережили мы в это время.

Как уйти от детей, от семьи, находящейся в таком ужасном положении, минимум на 2 года, как мне сказали врачи? Кирилл без работы. Оставить детей в чужой, еще мало знакомой стране, где у нас не было ни родных, ни близких людей, кроме случайных знакомых, которые искренне сочувствовали, обещали присмотреть за детьми. Но речь шла не о нескольких днях или неделях, а о минимум двухгодичном отсутствии, лежать в больнице, в которой дети не могли бы даже навещать меня.

Итак, я попала в туберкулезный санаторий «Дебора». По нашим советским понятиям это просто больница для туберкулезных больных. Но бог с ним, пусть будет санаторий. Снаружи приветливо, прямые стены выкрашены в светло-желтый цвет, большие окна. Чистенько, цветы, но внутри я никогда не хотела бы быть.

Вечером, часов в шесть, когда мы приехали в этот санаторий, меня приняла симпатичная худенькая секретарша, сама еще как будто не оправившаяся от туберкулеза. Несколько пустых вопросов – и я наверху.

Кириллу, я знаю, очень тяжело было уезжать отсюда одному, а мне нестерпимо тяжко было остаться. Ныло сердце о детях, как они, мои крошки, будут чувствовать себя без меня?

Господи, что же произошло? До этого момента я еще не могла вполне осознать всю глубину случившегося. И в тот момент, когда я осталась одна и переступила порог палаты, меня охватило животное чувство страха.

Внутри длинный коридор и двери, двери, двери. Каждая дверь – это вход в палату, и как выглядят эти палаты? Весь корпус с одного конца до другого разделен на квадраты перегородками, не доходящими до потолка приблизительно на метр-полтора. Напротив сплошные окна, и со стороны окон длинный проход вдоль всех палат, с одного конца здания до другого. Палаты не закрываются, как в жестких железнодорожных вагонах в России. В каждом таком квадрате стоят 4 кровати, комод, ночной столик, стул.

При входе в нашу палату с левой стороны от двери моя кровать. С правой стороны напротив подняло голову прозрачное светло-желтое привидение с огромными глубоко впавшими черными глазами (такие я видела у переживших голодовку ленинградцев), заострившимся носом, руки тонюсенькие, прозрачные, как у рахитичного ребенка.

Ближе к окну бросилось в глаза кроваво-красное, во всю щеку, родимое пятно у очень симпатичной женщины, чем-то напоминавшей Кирину сестру.

Быстро бросив чемодан, я выбежала из палаты, душили слезы, хотелось не плакать, а просто выть. Хотелось уйти, пока не поздно, в лес, в поле, куда угодно, куда глаза глядят, исчезнуть. Но пришлось проглотить застрявший в горле и душивший меня комок и вернуться уложить вещи в комод. Мне не хотелось укладывать свои вещи в ящики стоящего возле моей кровати комода, ведь там уже лежали вещи каких-то больных, а я еще не верила, что я больная, и думала: если произошла ошибка, то здесь я определенно подхвачу туберкулез.

Но я уже здесь и должна быть здесь до тех пор, пока не скажут, что я поправилась, а поправиться я должна, меня ждут дети, ждет Кирилл. Переодеваться я пошла в ванную комнату. Вошла среднего роста женщина в очках:

– Вы новенькая? «It is nice», то есть «это хорошо, или очень приятно».

Я улыбнулась. Хорошего мало, но что же делать, раз человек болен, то, наверное, лучше быть здесь, по-видимому, все так думают.

Я вернулась в палату, где напротив меня лежит полутруп женщины. Чувствовать ее живой можно только по тому, как шевелятся ее тонкие, как спички, пальцы, на одном из которых обручальное кольцо. На ночном столике фотография, чем-то отдаленно напоминает этот полутруп.

Я знакомлюсь, называю свое имя, спрашиваю ее. Зовут ее Айда. Внутри шумно, женщины развязно громко разговаривают, хохочут, разгуливают по палате: «Hello everybody» («Привет!»).

Но самое ужасное – это раздающийся со всех сторон надрывный, харкающий, чахоточный кашель, как будто выворачивающий все внутренности кашляющего и плюющего. Мне от этого кашля жутко, хочется закрыть уши, чтобы не слышать этот ужасный кашель.

Гул самолетов, грохот поездов, даже невыносимый грохот тяжелых дробилок на наших обогатительных предприятиях мне кажутся теперь симфонией. Здоровый шум, грохот, музыка, свидетельствующая о здоровой жизни.

10 часов – моя первая ночь в госпитале. Правый висок невыносимо болит не то от боли, не то от усталости, мысли в голове тяжелые, хочется скорее заснуть, жду, когда все притихнут. Чувствую, что на тишину здесь можно претендовать только от 12 до 6 утра. А как я мечтала о тишине, именно о тишине, когда можно лежать и думать.

Страшное утро, наверное, трудно мне будет его забыть. Я проснулась в 4 часа, голова болела, как раскаленная. Спать уже не было сил. Я лежала и с отчаянным отвращением слушала кашель, отхаркивание и вообще все звуки, которые способны издавать только больные. Такой дикий кашель, я даже не представляла ничего подобного. Кхе, кхе, кха, кха… Без конца. От этих звуков я чувствовала, что у меня что-то подкатывается к горлу, хотелось сразу откашляться за всех. Часам к шести меня уже тошнило от спертого воздуха и непрерывного кашля со всех сторон. Единственное место, где в это утро было спокойно, с чистым воздухом, это туалет. Приняв душ, я села на стул у открытого окна и не хотела возвращаться в палату.

Господи, я почувствовала себя такой счастливой, когда подошла сестра и сообщила мне, что звонила женщина, у которой мои дети, просила передать, что у них все в порядке, дети передают мне привет. Спасибо вам, мои милые, родные крошки. Я знаю, что Хайда прекрасный человек, но она же не может быть с детьми постоянно.

Я смотрю на все с каким-то отвращением и боюсь прикоснуться к чему-нибудь. Как я буду при моей брезгливости? Неужели привыкну, ведь для меня это просто пытка. Я мою, мою и еще раз мою руки, и стоит случайно прикоснуться к чему-нибудь, как я снова хватаюсь за мыло и снова мою.

Подали завтрак: одно яйцо, тост с маслом, молоко, сок и кашу, один вид которой отбил у меня аппетит. Стараюсь заглушить звуки кашля вокруг меня, чтобы хоть что-нибудь проглотить, иначе вырвет.

После завтрака меня отправили на рентген. В два часа обед: ужасный суп, сухая печенка, ложка пюре и ложка горошка без масла. Из обеда я ни к чему не прикоснулась.

Потихоньку появились какие-то женщины: из Германии, Югославии, Чехословакии, Латвии, чуть-чуть говорящие по-русски.

Самое ужасное, это когда подходят ко мне и говорят: «Я здесь недолго, только 7 месяцев». «А я только 4» – подхватывает другая. «Только», одно это «только», мысль о такой перспективе приводит меня в отчаяние. Да, но ведь здесь лежат и по два, и по три года.

Милые мои детки, что же будет с вами, как вы сумеете управиться одни, как вы одни пойдете в школу, кто вас проводит? Кто вас встретит, кто уберет, кто накормит? Одни вернутся из школы, будут ждать отца. Кто за ними присмотрит, как они оденутся, не простудятся ли, а не дай бог, заболеют… Я целый день избегала этой мысли, но уже не могу, чувствую, как что-то все сильнее и сильнее давит меня.

Лучше не надо, из-за слез я уже ничего не вижу. Хочется сбежать, а куда? О, если бы я могла. Сегодня только день, а мне кажется, прошла вечность. Я так устала, жду ночи, жду тишины и сна, чтобы хоть во сне немного забыться. Проснулась после тяжелого сна в 4 часа утра. Но и сон не принес никакого успокоения, всю ночь снились какие-то кошмары. Палата окутана мраком. Все-таки тишина была приятна, несмотря на духоту. Душно, а за окном дождь хлещет вовсю. Наступило серое, угрюмое утро, у меня нестерпимое желание открыть окно, чтобы струи дождя захлестнули сюда и смыли всю грязь, духоту.

Ко всем прелестям рано утром появились рабочие, начали колотить, отбивать штукатурку вокруг окон, пылища, грохот, хоть святых выноси. Начали просыпаться больные этого огромного многолюдного корпуса, и палата огласилась душераздирающим кашлем. Над ухом клокочет кашель соседки. Проснулась Айда.

Я лежала и с ужасом и содроганием думала: что же я буду делать, куда уйдешь отсюда? А у нее льется и льется, как фонтан, из горла мокрота. С тяжелым брезгливым чувством закрываю уши, глаза, знаю, что это неприлично, ведь я тоже больная, но мое чувство брезгливости и комок рвоты, подступающий к горлу, заглушают все. Не пойму, зачем они укладывают в одно отделение с такими больными тех, кто хотя бы внешне выглядит здоровым.

До обеда я старалась как можно меньше находиться в палате, хотя ходить не разрешают, надо лежать.

После обеда вызвали к врачу. Огромная светлая комната, сквозь опущенные шторы просвечивают яркие лучи солнца, высоченная пальма с красивыми ажурными листьями, на столе ваза с яркими осенними цветами, диван, столики, кресла. Так уютно, если бы не огромная доска, на которой висят рентгеновские снимки – ребра, позвоночники и темные кисти легких между белой решетки ребер. На темном фоне легких белые пятна, это и есть очаги злополучного туберкулеза.

В кресле сидит женщина, которой врач сообщил, что ей назначена операция.

– Вы уверены, что это единственный выход? – спрашивает она с горькой надеждой.

– Да, надо удалить вот этот очаг, – и он провел круг карандашом по левому легкому.

Обычные вопросы к сидящему за столом, очень симпатичному доктору среднего роста, которого легко можно принять за грека, турка, еврея и, вообще, человека любой восточной национальности. Белоснежная рубашка, пестрый, но не кричащий галстук и исключительно милая улыбка. Подошла моя очередь.

– Как зовут? Коротко.

– Нина.

После осмотра он заявил:

– Надо лежать в постели. Строго постельный режим.

– Но могу я хотя бы слегка ходить? – со слабой надеждой спрашиваю.

– Посмотрите на легкие, вы видите правое, вот здесь, – очертил посередине белый кружок, – это ТБ. Левое поражено все.

Коротко, но убийственно ясно. Значит, не ошибка, на которую я где-то подсознательно так надеялась, что, может быть, и не туберкулез.

Ну а если есть, ловила я себя на мысли, может быть, уж лучше умереть. Но в этой солнечной, ясной комнате с тропическими растениями так болезненно ощущаешь желание жить. Неужели за всю свою жизнь не сумею пожить в такой огромной, светлой, солнечной комнате? Таким покоем веяло от этой обстановки. И, наверное, я была бы здорова. Мысли летели как птицы, а глаза были устремлены на эти предательские белые пятна. Врач замечает мой взгляд и, углубившись, что-то пишет. Нажал звонок, вызвал сестру.

– Да, да, кресло. Обязательно кресло. Ходить нельзя, – говорит он.

– Скажите, доктор, это долго продлится?

– Минимум год.

– Доктор, это правда?! – губы дрожат, глаза полны слез.

– Не волнуйся, Нина, для ТБ это очень короткий срок.

Меня посадили в кресло, маленькая, почти до пояса мне доходящая сестра везет меня обратно. Я улыбаюсь, как с виселицы, встречным, но в постели, отвернувшись к стенке, я залилась слезами.

Детки, милые, хорошие мои, как же вы будете целый год, а может быть и больше, без меня? Боже мой, ведь я ваша мама! Кто вам поможет, кто вас приласкает? Сколько интересных вопросов у вас сейчас. Каждый день что-то новое. Кто будет радоваться вашим успехам, кто даст вам совет в тяжелую минуту?

Простите маму, мои родненькие. Тяжелая жизнь, лишения и мучительные переживания победили меня. Надо быть железной, чтобы перенести все то, с чем мы по своей наивности, доверчивости столкнулись. Мы до сих пор находимся в таком тяжелом положении, что трудно сказать, чем же все закончится.

За эту неделю уже дважды брали снимки левого легкого, так называемая «шихта», то есть делают шесть снимков подряд, чтобы определить, на какую глубину разрушено легкое.

После того как были готовы все анализы, собрался консилиум из 25 (говорят, иногда даже 40 бывает) врачей, и только этот консилиум назначает методы лечения.

Консилиум кончился. Врачи разъехались. Меня привезли в кабинет врача, там сидел знаменитый врач, которого я видела в Филадельфии, куда ездила в надежде, что, может быть, моя болезнь это ошибка. Высокий, с черными усиками, напоминавший мексиканца. Он встал, очень мило улыбнулся, как старой знакомой, и спросил:

– Нравится вам здесь?

Что я могла ответить? Думаю, что понял он меня без слов.

– Мы решили, что в вашем случае лучше всего постельный режим.

– Как долго?

– Год, – произнес он, как будто сообщил мне что-то хорошее.

– Доктор… – я не успела закончить, как он произнес:

– Для вашего случая это очень короткий срок. – Подошел, пожал мне руку: – Скоро увидимся.

Вернувшись в палату, стараюсь не плакать, но на душе так тяжело, что не плакать, а кричать хочется. Айда улыбается, смотрит на меня и просит:

– Не надо, Нина, плакать.

Юбилей Айды

За это время я уже насмотрелась и знаю, что туберкулез не такая простая болезнь. За перегородкой от меня лежит женщина, у которой 3 месяца назад удалили 3 или 4 ребра, ходит она, согнувшись вдвое. Сегодня видела ее в ванной: правое плечо и лопатка провалились куда-то внутрь, страшно смотреть.

Зашла другая больная, в истерике (разговаривает по-польски, удивительно, но я все понимаю), ей сделали уже три операции, показывает шрамы: два сзади на спине, один шрам впереди. И ранка, говорит она, была небольшая, величиной с 25 центов. Она уже готова была выписаться, и вдруг сегодня сообщили ей, что ее снова отправят на операцию.

Меня охватил ужас, я вспоминаю свои снимки, с правой стороны у меня белое пятно величиной с доллар, а с левой довольно много пятен – что же будет со мной? Неужели меня так же исполосуют по частям с выниманием ребер?

Сегодня сестра-толстуха подошла к Айде, подала ей лекарство в рюмочке, поцеловала в лоб и сказала «поздравляю». Я думала, что она поздравляет ее с днем рождения.

– Сегодня мой юбилей, – сообщила Айда, обращаясь ко мне: – Вы знаете, как долго нахожусь я в этом санатории? 5 лет… Сегодня мой юбилей, – повторила она. Страшный юбилей. – Я не хотела сразу говорить вам об этом, чтобы не напугать. Я вижу, вам и без того страшно.

Потихоньку она начала рассказывать мне свою историю. В 1940 году она вышла замуж, в 1943 мужа взяли в армию, она уже чувствовала себя больной, и лечил ее очень известный пожилой врач. Лечил ее от гланд (сдирая, как она говорит, по 40 долларов за визит). Она очень похудела, весила 74 фунта. Год пролежала в больнице, где платила 14 долларов в сутки. Наконец они обратились к другому врачу, молодому, который сразу же поставил диагноз – туберкулез.

– И через три дня я уже была здесь.

В этой больнице был русский врач, о котором она говорит:

– Спас мне жизнь. Он в два часа ночи вставал, поднимался ко мне, когда я лежала под кислородной палаткой. Около 900 уколов стрептомицина сделал он мне. Русский врач умер, заболев воспалением легких. Я даже «кендел» (свечу) зажгла по нему.

Глядя на нее, только удивляешься, как можно не потерять рассудок и продолжать жить.

– Как пахнет воздух на дворе? – спрашивает у пришедшей с улицы сестры.

Сестра села к Айде на кровать и показала ей, какие носочки и кофточку она связала. Дочь ждет ребенка, и она будет бабушка.

Бедная Айда взяла в руки этот крохотный башмачок, и столько боли и горечи было в ее глазах. И когда та ушла, она, горько улыбнувшись, закрыла рукой глаза.

Глядя на ее мужество, действительно надо крепиться. Но у каждого свое горе и свои заботы. Я не могу не думать о детях, и чем больше думаю, тем более безрадостно и тяжелее становится.

Жизнь продолжается

Кирилл приехал в среду, привез мне просмотреть статью. Начало мне нравится, кое-что надо подправить. А главное, с какой он любовью и гордостью рассказал мне о переводах Ляли, и как она перевела такую серьезную статью.

– К ней обратился главный редактор того журнала, куда я пошел с ней, – сказал Кирилл, – и спросил: «Сколько вам лет, барышня?» – «тринадцать», – ответила Ляля, – «А я думал, вам уже 18. Когда закончите учебу, приходите к нам, будете работать у нас».

Я тоже была рада. Солнышко мое, как я желаю в жизни тебе только удачи, успеха и радости! Я представила себе, как они одни сели в машину. Как грустно было деткам, что мы не могли побыть вместе. Вовочка показал мне новенькую рубашечку, он в ней выглядел очень хорошо. Я рада, что Кира сумел купить ему. Он ведь мечтал о такой рубашке.

Время летит неумолимо. Что такое время по сравнению с вечностью – ничто, так проходят дни, недели, месяцы. Так, наверное, могут пройти и годы. Когда я в первый день переступила порог этой больницы, я понятия не имела, сколько здесь пробуду – неделю, месяц, год… О таком сроке даже думать было страшно. Первый день был страшнее года, а вот прошло уже несколько недель. Неужели так могут пройти месяцы и годы?

Каждый раз жду Кирилла с нетерпением. И каждый раз надеюсь и думаю: а что, если наперекор всему случится что-то неожиданно хорошее? Я чувствую, что, ему нестерпимо тяжело. С работой только одни перспективы, в которые он верит по-детски. Действительно это так или он просто старается меня успокоить? А пока что у него нет денег даже на самое, самое необходимое.

– Часы выкупил? – вспомнила и спросила я.

– Я отдал квитанцию снова Джину, пусть он выкупит, а я возьму их у него, когда будут деньги.

Воскресенье, все больные готовятся к визиту. Шум невообразимый целый день, в это время становится невыносимо, как на базаре. Женщины, несмотря даже на строгие запреты не ходить, а лежать, разгуливают в нарядных пижамах по палатам, демонстрируя свои «наряды». Почти у всех женщин мужья имеют «департмент сторс» – магазины.

Готова к приходу мужа и Айда, накрутила волосы, накрасила губы, подкрасилась и уснула с открытым ртом, орбиты глаз глубоко ввалились, и одна назойливая муха долго и нудно летала у открытого рта этого обтянутого кожей скелета.

Пришел высокий здоровый, цветущий мужчина – как чужой, посидел возле нее, не зная, что с собой делать и куда себя деть, поцеловал ее в лоб и ушел. А какой душераздирающий кашель душил ее весь день и всю ночь, у меня не было сил слушать.