Текст книги "Одна жизнь – два мира"

Народ – это миллионы, миллионы простых людей, которые беззаветно боролись за народную советскую власть и ее прекрасные идеи, ради них народ принес неисчислимые жертвы, иначе он не смог бы победить хорошо снаряженную, вооруженную до зубов, сытую Белую армию вместе со всеми ее иностранными союзниками.

Небольшая горстка коммунистов оказалась той силой, которая сумела в тот горячий момент понять, поднять и возглавить бушующий людской «самум». Но мне кажется, и я даже уверена, что в то время всеобщая атмосфера была такая, что даже без вмешательства коммунистов народ все равно сверг бы Временное правительство, разгромил бы Белую армию и добился того, что он хотел. Ведь народ громил и жег помещичьи усадьбы задолго до появления коммунистов, когда коммунистов и близко еще не было. Если бы Ленин был жив или у власти оказался такой же человек, как Ленин, который так же скоро понял бы, что коммунизм, каким бы привлекательным он ни был на бумаге и в теории, нельзя насаждать силой. И что для этого потребуется, как Ленин сам сказал, сытый, здоровый народ и еще не одно поколение, ради чего и был введен НЭП.

Ведь благодаря разумной ленинской политике, разумным послаблениям народ воспрянул духом и начал жить лучше, значит, надо было стремиться к тому, чтобы следующее поколение жило еще лучше, а не хуже, тогда бы никакая сила не свергла советскую власть. И вот поэтому те, кто стремится лишить народ «хлеба и свободы», кто обрек и обрекает его на безмолвную голодную смерть во имя любых прекрасных идей в будущем, и являются самыми злейшими врагами советской власти. И также отсутствие хлеба, свободы и голод создадут, как и раньше, те же условия для свержения советской народной системы. Такую политику могут проводить только враги. Поэтому я твердо была уверена в том, что если бы Владимир Ильич Ленин не умер так рано, через два года после окончания гражданской войны, он нашел бы способы накормить, напоить народ и дать ему возможность развиваться нормально. Потому что основная идея, основная задача его жизни была сделать народ сытым, здоровым и счастливым, и не только у нас в стране, а во всем мире. Именно поэтому вся буржуазия всего мира не жалела средств на его уничтожение, так как они боялись, что он добьется своего, народ воспрянет и сметет тех, кто эксплуатировал их. Самая большая трагедия для народа произошла тогда, когда скончался Владимир Ильич Ленин, так как он хотел добиться счастья для всех людей, для всего человечества на этой планете, а не на том свете.

Мои родные, как отец, так и мать, остались верны своим идеям. Я помню, как главный инженер завода рассказывал мне:

– Меня он заставлял брать такси, а сам пользовался общественным транспортом в целях экономии государственных денег.

Когда отцу сказали, что для старых партизан и политкаторжан открыт продовольственный ларек, отец был возмущен и категорически отказался пользоваться им и нам запретил, заявив:

– Я буду получать ровно столько, сколько получают рабочие на нашем заводе, и не больше.

«Интернационал» в дальнейшем, для следующих поколений, был просто гимном, тогда как для предыдущего поколения это был призыв к борьбе за справедливое переустройство всей жизни не только у нас в стране, а на всей планете. «Мы наш мы новый мир построим» гремело с такой убедительной силой, что стены дрожали. «Смело мы в бой пойдем, за власть Советов и, как один, умрем в борьбе за это». В те годы, полные энтузиазма, миллионы, миллионы смелой и решительной молодежи, в основном БЕСПАРТИЙНОЙ – именно беспартийной, так как ПАРТИЙНОЙ была тогда горсточка – раздетые, голодные, холодные, смело и решительно боролись, защищали, и защитили наперекор всему, СОВЕТСКИЙ НАРОДНЫЙ СТРОЙ, именно СОВЕТСКИЙ, именно НАРОДНЫЙ, с простой и благородной идеей – все для всех. Среди таких людей я росла, жила и до смерти любила их энтузиазм, их жажду героических подвигов для всех, за всех. Это они, народ, а не горсточка большевиков, добились победы над всеми вооруженными до зубов врагами.

Я до сих пор помню, как эти молодые воины, сами почти дети, превращались в веселых, милых Коль, Петь, Федь, хватали нас на руки и делили с нами свой голодный паек. Никто из них в партии не был, и все они боролись не за двуглавого орла, не за трехцветное знамя, а за пятиконечную звезду, за серп и молот и за красное знамя. И вот всем им на 20-м году существования советской власти Сталин приклеил ярлык «враги народа». И не вражеское правительство их заклеймило, а свое, советское, которое они защитили ценой своей жизни. Клеймо-то, какое! – «враг народа» – и в 1937 году все они исчезли.

Кто дал право Сталину вешать на них такое клеймо?

И вот они-то все и оказались «врагами народа», и потом, после 1937 года, я только встречала членов их семей, которые спрашивали: «за что?», «что происходит?», «что случилось»? и «как могло произойти такое»?

Где же партия, которую они так горячо, так беззаветно горячо защищали в самые лучшие годы своей жизни, и почему она не могла защитить их сейчас? Но не только не защитила, а, находясь под «мудрым руководством» Сталина, она их заклеймила. Это был страшный, уму непостижимый кошмар, который невозможно было понять. И я до сих пор не могу ни понять, ни принять, как могло случиться, чтобы все они в один миг, в одно мгновение превратились во «врагов народа» и исчезли, и часто не только они, но и их жены и дети.

Стоит только вдуматься: за что? За что был наказан с такой жестокостью наш героический народ? Ведь воевал и погибал за советскую рабоче-крестьянскую власть не Сталин, а народ. Значит, эта власть была – власть народа и принадлежала народу. Так за что же он заставил народ перенести такие муки и страдания и пролить океаны слез?

Коммунистическая партия оказалась репрессированной, парализованной, терроризированной Сталиным и, даже не будучи за тюремной решеткой, она была такой же арестанткой, как и те, кто сидел, томился и погибал в тюрьмах.

Манипулируя и спекулируя прекрасными советскими лозунгами, Сталин держал всю страну, всю партию в страхе, а миллионы арестованных были его заложниками.

Заложники Сталина

Заложниками были те люди, которые защитили страну от иностранной интервенции, от контрреволюции и от всевозможных банд, те люди, которые вынесли на своих плечах ликвидацию тяжелой послевоенной разрухи. Люди, создавшие такое могучее государство, которое даже после сталинских потрясений способно было защитить не только свою страну, но и всю Европу, весь мир в эту самую страшную войну из всех, выпавших на долю человечества. И это спустя 20 лет, только 20 лет, когда страна по существу начала только-только подниматься после таких катастрофических потрясений, как Первая мировая война, Гражданская война, голодный 1921 год и страшные голодные годы сталинской коллективизации. И это сделали, опять же, советские люди, наш советский народ, который воевал за наш Советский Союз, за наш советский герб – СЕРП и МОЛОТ, за нашу красную звезду и за наше красное знамя, ведь над Рейхстагом взвилось наше КРАСНОЕ ЗНАМЯ с серпом и молотом, а не трехцветное с двуглавым орлом. С этим знаменем в руках наш народ победил дважды – в Гражданскую войну и во Вторую мировую войну. Это знамя обагрили своей кровью и отдали за него свои жизни миллионы, миллионы наших советских людей. Даже те, кто попал в плен или сдался немцам, а таких я встречала много, не собирались воевать за двуглавого орла и за старое трехцветное знамя, за всю эту старорежимную атрибутику, которую бывшая аристократия не смогла защитить и утопила, как все говорили, в Черном море.

Сопромат или любовь?

Вернувшись после отпуска в Москву в мрачное дождливое утро и с трудом протиснувшись в трамвай, полный мокрых раздраженных пассажиров, я задумалась – куда ехать? После каждого приезда, даже на 4-м уже курсе, ордер на общежитие так просто с «разбегу» нельзя было получить, надо было постоять в очереди, и через неделю, через две, если повезет, получить ордер, а пока ночуй, где попало. Даже на 3-м курсе я только в конце семестра получила общежитие.

Когда я вошла в институт, там уже было полно народу, несмотря на ранний час. В хозчасть стояла очередь, ребята выглядели обновленными, посвежевшими, девушки в новых нарядах, и глядя на эти хорошие, веселые лица, я приободрилась.

– Ты знаешь, мы уже целую неделю здесь торчим, а занятия начинаются через день, – успокоили меня ребята.

Неужели опять ждать здесь не одну, а, может быть, несколько недель? Идти к знакомым у меня не было никакого желания, хотя я знала, что везде меня примут хорошо, но все жили в таких стесненных условиях, что лишнего человека трудно было втиснуть. Сколько раз за прошлые годы, если мне приходилось поздно возвращаться или задержаться, я засыпала прямо на ступеньках лестничной клетки. Так я стеснялась и боялась побеспокоить людей, давших мне приют. Мне так хотелось получить свой уголок, свою кровать и приступить нормально к занятиям!

Но – о чудо! – к концу дня мы с Олей Беркович получили одер и как угорелые помчались устраиваться. Я была такая счастливая! Наша кабинка стала самой популярной, все домашние занятия нашей бригады теперь проходили у нас.

С питанием было очень, очень тяжело, поэтому было принято решение для лучшего обслуживания студентов организовать трехразовое питание в столовой при нашем общежитии. Туда мы сдавали свои продовольственные карточки, и взамен должны были получать завтрак, обед и ужин. Но здесь образовывались такие очереди, что для того, чтобы получить завтрак и не опоздать в институт, нужно было встать в очередь чуть ли не в шесть часов утра, то же было с обедом и ужином. А внутри столовой за каждым сидящим за столом тоже стояла очередь в несколько человек, здесь не хватало посуды, столов, стульев, даже вилок и ножей.

Еда была до такой степени безвкусная, что ее с трудом можно было проглотить. Рыбные котлеты из перемолотой кильки мы называли «котлеты из каспийского барашка». Перловую кашу – «выдвиженка», а вывозил всех нас и здесь, и в кафетерии института наш знаменитый винегрет.

Этот «Дом коммуны» был не занят, он был просто битком набит студентами всех национальностей со всех концов Советского Союза.

И несмотря на все это, было огромное чувство удовлетворения от сознания того, что мы учимся, что всколыхнулась и рванулась масса простого народа, как веками нетронутая целина, навстречу знаниям. Рабочие и крестьяне из самых далеких, глухих захолустий, все стремились к учебе.

Вряд ли где-либо в мире в это время можно было встретить более разнообразную массу людей, как по внешнему виду, так и по внутреннему содержанию, чем в наших институтах. Здесь были студенты всех национальностей, населявших одну шестую часть планеты в возрасте от 17 до 40–45 лет и выше, на одном курсе часто учились отец с сыном и мать с дочерью.

Наконец эксперименты поисков новых методов обучения если не закончились, то приутихли. Преподаватели перестали ставить всем просто «зачет» в конце каждого семестра или в конце учебного года на основании своих впечатлений об успеваемости студентов, как это было первые пару лет, поэтому у нас никогда не было дополнительной заботы по сдаче экзаменов. А сейчас вышло постановление сдавать экзамены во время сессий по всем основным техническим и специальным предметам. Это делало предмет более весомым, и те, кто не боялся таких экзаменов, по-настоящему были рады. В этом году также были введены отметки «отлично», «хорошо», «удовлетворительно» и «неудовлетворительно». Речь шла также о чтении профессорами совместных лекций студентам различных факультетов, проходивших один и тот же предмет. От этих первых реформ на устах профессоров появилась улыбка, а когда вышло постановление о сдаче дипломных проектов, то ликование было полное.

Если раньше студенты, окончившие институт, получали только справку об окончании института и отправлялись работать на предприятия, то после этого постановления многие инженеры, проработавшие уже несколько лет на производстве, возвращались в Москву для переподготовки и защиты дипломного проекта.

Итак, во время весенней сессии мы готовились к сдаче экзамена по сопротивлению материалов, одному из наиболее сложных, как все утверждали, предметов:

– Сдал сопромат – жениться можно, – шутили профессора.

Занятия бригадами еще не были отменены, в нашей бригаде было три парттысячника. Нашим парттысячникам было глубоко за сорок. Каждому из них было невероятно трудно понять те «кружевные» формулы, которые выводила им на доске серьезная Оля Беркович, особенно Седушкову, о котором говорили, что он в Белоруссии занимал очень высокий пост. Он всегда ходил важно, с огромным, набитым до отказа портфелем. Оля, тоже из Белоруссии, была у него как нянька.

Я сидела на подоконнике 3-го этажа и, глядя на пышно распустившийся Парк культуры и отдыха, вспоминала свежий песок его аллей, Москву-реку, блестевшую серебристой лентой в лучах заходящего солнца, и, слушая музыку, доносившуюся из парка, думала, как хорошо было бы вместо зубрежки этих сухих формул очутиться в парке, лечь и поваляться на прохладной травке. Или влюбиться в кого-нибудь, но в кого? В нашем институте многие студенты и профессора старались ухаживать за мной – я даже не знаю почему, я была такая недотрога, что мне казалось, могла отпугнуть кого угодно. Но, несмотря на большой выбор, что-то мне говорило, что все это не то, любовь нагрянет внезапно, и тогда я не буду выбирать, как сейчас, кто лучше, кто хуже, – нет, героя своего романа я еще не нашла. Любовь, думала я, должна быть какая-то другая, от нее нужно пьянеть, забыть все, не думать, а, закрыв глаза, нырнуть, как в ледяную прорубь. Любовь должна обжечь… А ты еще так никого не любила, подожди, она еще придет, – шептало что-то внутри… В душе я уже любила, любила крепко, безрассудно, сильно – но кто он, я не знала. Меня волновала эта таинственность – этот кто-то, которого я так крепко люблю, и который не знает, даже не подозревает о моем существовании. Ну что ж, куда мне торопиться подожду… Ну, а если не найду?.. Тогда все, наверное, пройдет, остынет, и я просто выйду замуж за кого-нибудь. Кто этот «кто-нибудь», я тоже не имела никакого представления.

– Ты все мечтаешь, это черт знает что, – нервничал Седушков. – Вот провалишь завтра сопромат и всю нашу бригаду.

Вбежала хохотушка Танюшка:

– Вот что, пошли-ка все в парк, отдохнем, подышим свежим воздухом. А завтра прибудут к нам иностранные студенты, и мы должны их встречать, попросили одеться получше.

Это значило, надо было идти «домой», и приводить в порядок свой «гардероб». Все считали, что американские студенты – это что-то особенное. Действительно, они были одеты более практично и просто. Я же, прибежав «домой», начали искать чулки. Помню, были у меня две пары, берегла я их, как зеницу ока, куда они делись, не могла понять.

– Рая заходила, что-то у тебя искала, – вспомнила Танюша.

Все порванные нашла под матрасом.

– Вот бревно, – обозлилась я, – хоть бы для американских гостей одну целую пару мне оставила.

И было грустно, что пара чулок должна стать проблемой и испортить настроение.

Прием прошел хорошо, не знаю, какое у иностранцев осталось впечатление от нашего мрачного недостроенного института, но зато мы с гордостью показали им нашу новую замечательную металлургическую лабораторию и угостили их по-русски.

Федя

В нашу первую сессию первый экзамен совпал с днем моего рождения. Первая часть экзамена состояла из письменных ответов, вторая из устных.

Первыми пошли сдавать экзамен наши парттысячники, один провалил, второй и третий вытянули на «удочку», мы, девчата, сидели, дрожа от страха.

– Вот бревна – сколько трудов мы положили, и все насмарку, – с трудом улыбаясь, шептала бледная Таня. Раньше им все под шумок сходило, а теперь за столом сидело несколько профессоров, и все с упоением старались задать как можно больше вопросов, ведь они уже давно настаивали на введении таких экзаменационных сессий. Таня сдала хорошо, Оля отлично и я, не знаю почему, но тоже отлично.

Когда наши экзаменаторы объявляли нам отметки и поздравляли нас, я вдруг выпалила:

– Спасибо вам, сегодня мой день рождения, и это ваш лучший мне подарок.

Когда мы вернулись в общежитие, Татьяна, как всегда, быстро рванула дверь, отлетел мой фиктивный замок, и она застыла:

– Нинка, скорее, подарков-то у тебя сколько.

– Брось шутить, – ответила я.

Но, к моему удивлению, это была не шутка. На столе лежал огромный букет цветов, вино, конфеты, на кровати пакеты – в них оказались готовальня, счетная линейка, справочник Гьюте и отрез на блузку с великолепной вышивкой ручной работы. Записки не было.

– Откуда все это? – ломала я голову. Это мог только Федя, но я знала, что он где-то далеко, не то в плавании, не то в какой-то долгосрочной командировке.

Ребята мудро предложили:

– Давай сначала выпьем, а потом разберемся.

– Гринев, – подсказала Лиза.

Но я знала, что ему и в голову не пришло бы подарить готовальню, справочник, которые у студентов ценились на вес золота, вот вино, цветы, конфеты – это он мог.

Вошла Танюша с цветами в вазе:

– Вот тебе записка.

Записка была от Феди, он сегодня приехал из Ленинграда и очень хотел меня видеть. Всегда, когда он приезжал в Москву, его приезды были неожиданны и приятны. «Ожидаю тебя в шесть, на том же месте, как всегда, – это значило на Красной площади, – есть билеты в театр. Поздравляю с днем рождения. Федя».

Татьянушка моя взгрустнула, она видела Федю несколько раз, и мне казалось, что она чуть-чуть влюблена в него.

– Как ты можешь не любить его. Я первый раз в жизни встречаю такого, он же, Нина, не похож на человека с нашей планеты. Ну кто бы догадался, кроме Феди, сделать этот приятный сюрприз. Ты, Нина, счастливая.

Мне было жаль Танюшу, такая красивая, мне казалось – дать ей в руки младенца, и с нее можно писать картины Божьей матери. Веселая, любила фигурное катанье на коньках, а что-то не клеилось.

– Танечка, я приглашу Федю, я хочу, чтобы ты с ним поближе познакомилась.

– Не говори глупости, Нина, Федя в тебя так влюблен, что ему никто не нужен. Ты оденься, Нина, получше, я хочу, чтобы ты была очень красивая.

Как обычно, я опоздала почти на полчаса, и к моему удивлению, Феди нигде не было. Прошла по всей Красной площади и собиралась уже разозлиться и уйти, как увидела бегущего ко мне Федю. Он схватил меня за руку:

– Пошли, пошли скорее, отсюда. Поужинаем – и в театр, а то опоздаем.

– Да что с тобой?

Зеленые глаза улыбаются:

– Все, все расскажу позже, в ресторане.

В ресторане «Метрополь» у фонтана Федя, давясь от смеха, рассказывал, что пришел он рано, гулял вокруг Мавзолея, к нему подошли двое в штатском и предложили ему пройти в комендатуру.

– Проверили документы, и все допытывались, почему я так долго на Красной площади топчусь на одном и том же месте. Откровенно говоря, я не хотел вмешивать тебя, а отговорки умной в голову не приходило. Ты бы видела, с каким подозрением они меня ощупывали. Все это ерунда, забудем.

Одет он был замечательно, выглядел настоящим иностранцем, вот это, по-видимому, и привлекло их внимание.

– А теперь я хочу поговорить с тобой о главном, – сказал Федя. – Мне предложили командировку в Японию, прежде чем дать ответ, я решил поговорить с тобой. Поедем со мной, эту командировку я взял бы только ради тебя, я уже там был, меня ничего туда не тянет. – Федя смотрел на меня своими красивыми влюбленными глазами.

Федя не был красавцем, но до такой степени был привлекательный и интересный, особенно красивыми были глаза, что, увидев его раз, нельзя было забыть. Он был одним из самых прекрасных людей, которых я когда-либо встречала на своем жизненном пути. Он был друг, настоящий друг, веселый, добрый, отзывчивый и щедрый. Он был настолько интересный человек, что с ним никогда не было скучно. Когда мы были на практике в Красноуральске, он часто мне писал, и такие длинные письма, что всегда приписывал: «почитай, отдохни и снова почитай». Они были настолько интересные, что я могла читать их вслух всем девчатам. Нас было восемь человек в комнате, и они всегда в нашем холодном, неуютном бараке вечером перед сном просили:

– Почитай, Нина, Федины письма».

– Спите, тоже мне, классика нашли.

– Да что ты, – возражали они, – классики, да ведь это скучища по сравнению с письмами Феди.

Знали они его только по письмам. Описывал он обыкновенные, каждодневные происшествия, но так забавно, весело, добродушно и интересно, что девчата, весело закатываясь от смеха, говорили:

– Ну до чего же все это интересно у него, а ведь мы каждый день это видим, проходим мимо и не замечаем.

Арест Ольги он тоже воспринял очень болезненно и ни как не мог понять, за что так жестоко была наказана молодая девушка, ничего плохого в своей жизни не сделавшая. Мария была нашим общим другом, и мы вместе пережевали ее гибель. Про гибель Миши и про трагическую гибель Зои я ему тоже рассказала, как только мы с ним познакомились, и он очень хорошо понимал, что мне очень, очень тяжело, и поэтому, видно, решил увезти меня куда-нибудь подальше от Москвы, переменить обстановку.

– Федя, милый, прости, я очень тронута, но не могу, не могу я бросить институт, ведь все самое трудное уже позади. Через год я буду защищать диплом, поезжай один, дай мне закончить, а там видно будет.

Уехал Федя со слезами на глазах. Я чувствовала, как невыносимо тяжело было ему. Мне было жалко огорчать его, я тоже вернулась с вокзала со слезами, ругаясь и злясь на себя. Какого черта мне нужно, кого я жду? Вероятно, все так выходят замуж, а мне кажется, что это что-то совершенно неожиданное. Ведь я люблю Федю, я скучаю по нему, когда долго не вижу.

Летние каникулы в этом году я провела в Мариуполе, отца перевели туда весной. Поехала я туда не одна, со мной поехали две студентки. Мы буквально, как говорили тогда про нас, «закупались» в этом ласковом Азовском море. Урожай фруктов был в том году, я помню, тоже потрясающий, мы, как алкоголики, набросились на фрукты и вкусные овощи. Мне до сих пор кажется, что там особая земля, и все, что там произрастает, имеет особый вкус и запах.

Как только я вернулась из Мариуполя, получила от Феди письмо. Он вернулся из командировки и продолжал усиленно уговаривать меня приехать в Ленинград и даже постараться перейти в Ленинградский горный институт. После долгих размышлений я решила: ну что ж, попробую. Решила: поеду в Ленинград на два-три дня просто повидаться с Федей, и, может быть, сумею перейти в Ленинградский горный институт.

Смерть Сергея Мироновича Кирова

Как вдруг, как сейчас помню, по радио сообщили: «1 декабря 1934 года, в 16 часов 30 минут в здании Ленинградского Совета (бывший Смольный), от руки убийцы, подосланного врагами рабочего класса, погиб Секретарь Центрального Ленинградского Комитета ВКП(б) и Главный Председатель ЦИК Сергей Миронович Киров. Личность убийцы выясняется».

Туда помчались: Сталин, Орджоникидзе, Молотов, Калинин, Ворошилов, Каганович, Косиор, Постышев, Енукидзе, и, наверное, многие, многие другие. Кирова многие любили.

Я никогда лично С. М. Кирова не видела, но я слышала о нем, что он был одним из тех замечательных людей, в которых так сильно нуждается наша страна. По радио передавали, что Сталин даже всплакнул над гробом С. М. Кирова. Когда я это услышала, моя первая реакция была – убил, а теперь проливает крокодиловы слезы. Даже Тамара, сидевшая рядом, спросила: «Ты что?»

Тогда у меня уже было чувство, что Сталин способен на все, особенно после смерти Н. С. Аллилуевой. Если он мог довести жену, мать своих детей до самоубийства, то он спокойно мог приложить руку и к этому убийству. После самоубийства Надежды Сергеевны я почему-то всегда представляла его сидящим со своим холодным змеиным взглядом напротив своей жертвы, в данном случае жены, скатывающим шарики из мякоти хлеба и бросающим их ей прямо в лицо. От такой картины у меня даже мурашки по спине пробегали.

Похороны С. М. Кирова состоялись 6 декабря в Москве на Красной площади. Жене С. М. Кирова Марии Львовне отправили соболезнование: Надежда Константиновна Крупская, Мария Ильинична Ульянова, жена и сестра В. И. Ленина, и жены членов правительства Полина Жемчужина, Екатерина Ворошилова, Мария Каганович, Зинаида Орджоникидзе и другие.

Убийцей оказался Л. В. Николаев 1904 года рождения, бывший служащий Ленинградского РКИ. А вот кто был его вдохновителем или его заказчиком, так и осталось секретом за семьюдесятью замками, ходили даже слухи, распространялись сплетни, что Николаев убил С. М. Кирова из чувства ревности. Но тогда, по чьему приказу у Кирова была снята охрана? И каким образом беспрепятственно пропустили Николаева в Смольный с оружием в руках? Это тоже покрыто мраком неизвестности.

Ленинград

В Ленинград я поехала в конце декабря. Попытка перейти в Горный институт Ленинграда не удалась. В институте заявили, что можно перейти только в том случае, если я найду себе равную замену. Искать замену за полгода до окончания института было просто нереально. Но прекрасный зимний Ленинград запомнился мне на всю жизнь. Новый год встречала я в огромной, очень веселой, очень шумной компании друзей Феди. Федю, почувствовала я, очень любили, как мужская так женская часть компании. Я тоже им понравилась, и они все дружно выпили за нового члена их веселой группы.

Всю Новогоднюю ночь шел крупный пушистый снег. Весь Ленинград, вся набережная утопали в сугробах пушистого снега. Мы шумно носились по снежным сугробам, любовались неописуемо сказочной красотой Ленинграда и возвращались в гостиницу Астория, где я остановилась и где мы провели эту новогоднюю ночь до утра. Разошлись все только часов в 9 после завтрака. Все уговаривали меня не возвращаться в Москву, остаться в Ленинграде. И эта попытка Феди иметь меня поближе к себе тоже не удалась.

После возвращения из Ленинграда, после новогодней встречи, я почти каждый день получала письма от Феди. Он писал: «Теперь не только я один скучаю по тебе и с нетерпением жду, но все мои друзья передают тебе привет и спрашивают – когда же ты приедешь». От Феди снова пришло письмо и фотография с подписью «Другу… И ты мне пришлешь». Меня очень глубоко тронула эта надпись, значить он понял, что я люблю его как друга. И письма он подписывал «твой искренний друг навсегда».

Как я познакомилась с Кириллом

Я вышла из лаборатории на Большой Калужской, 14 (некоторые наши лабораторные занятия все еще проходили в этом старом здании Горной академии) и встретила профессора по деталям машин Житкова.

– Можно я пройдусь с вами? – обратился он ко мне.

И мы пошли вдоль Большой Калужской улицы, вдоль Нескучного сада, присаживались на скамеечки, вставали и шли дальше. О чем разговаривают преподаватели со студентами? Конечно, главным образом, о студентах. Он был в восторге от двух студентов.

– Это светлые головы нашего института. Один из них гениальный химик, другой уже работает со мной в специальном конструкторском бюро, гениальный конструктор. Вы знаете о ком, я говорю? – спросил он.

– Понятия не имею, – честно призналась я.

Он даже немного удивился. Действительно, наши аудитории были рядом, а я понятия не имела, о ком он говорит.

А через несколько дней, во время занятий в лаборатории, я держала платиновый тигель, собираясь поставить его в муфельную печь. Ваня Шалдов, староста нашей группы, стоял рядом, не то помогал, не то мешал. В открытую дверь лаборатории быстро вошли два высоких худющих парня, один из них, увидев тигель у меня в руках, сказал: «практичесцы, теоретичесцы». Это был намек на то, что то, что я собираюсь делать, относится к предмету, который преподавал заведующий нашей кафедрой профессор Ясюкевич. Именно он так произносил эти два слова. Не то потому что он был польского происхождения, не то потому что просто шепелявил, но «милые студенты» всегда умеют замечать за преподавателями их слабости и довольно едко издеваться над ними.

– Откуда они взялись? – спросила я у Вани.

– Как откуда – они наши соседи. Наши «золотари», – так, тоже ехидно, прозвали студентов факультета по добыче и обработке золота.

И вот однажды после занятий в вестибюле у вешалки я встретила Ваню Шалдова с тем самым насмешливым худющим студентом. Он быстро и ловко помог мне надеть пальто, и мы вышли:

– Ты знаешь, мы идем в парк в бильярдную шарики покатать, пошли с нами, – предложил мне Ваня.

– Ладно, – решила я, – пусть они шарики катают, а я погуляю в парке.

Но они быстро вышли из бильярдной и заявили:

– Там полно, за каждым бильярдным столом очередь стоит.

Мы вышли из парка, дошли до Калужской площади:

– Давайте зайдем в пивную, выпьем по кружке пива, посидим, – предложил Кирилл (я уже знала, что его зовут Кирилл).

Зашли в пивную на углу Калужской площади и Большой Калужской улицы. Дым коромыслом – не продохнуть, не то что сесть, но и плюнуть негде было. Вышли и потихоньку пошли провожать меня. Я почувствовала, что им просто хотелось посидеть, поболтать, выпить кружку пива.

– Вот что ребята, берите свое пиво и пошли к нам в общежитие, только предупреждаю, никакой закуски нет, даже селедочного хвостика.

Они обрадовались:

– А это ты не волнуйся, мы что-нибудь сообразим.

В ларьке по дороге купили брынзу, что-то еще, и весело просидели почти до полуночи, пока не стали выставлять из общежития всех посетителей.

Им так понравилось, по-видимому, что они несколько раз повторили свой налет, уже без моего приглашения.

Теперь я уже знала, что Кирилл и его друг Николай Селиверстов были те самые гениальный химик и гениальный конструктор, которыми восхищался профессор Житков, но они также были заядлые преферансисты. В преферанс играли, как алкоголики, запоем. Чаще всего они играли у Николая Селиверстова. Николай жил с женатым братом, типичным старым «буржуа». Женат он был на сестре киноартиста Абрикосова.

Несколько раз Кирилл отрывался от своего преферанса, и мы ходили в кино. Первый раз в жизни у меня появилось чувство к человеку, которого я, по существу, очень мало знала, появилось чувство, которое я никогда до сих пор ни к кому не испытывала, желание близости, желание чувствовать его рядом с собой. Иногда мне тоже казалось, что я любила, и в кого-то влюблялась даже до слез, но ничего похожего не было в сравнении с тем, что я испытывала сейчас.

Кирилл не был одним из тех красавцев, с которыми я всегда встречалась, но чем-то он был совсем не похож на остальных, все считали, что он один из выдающихся светлых умов в нашем институте, и это, кажется, меня тоже притягивало к нему.

Зашел он как-то вечером, а у меня сидел Толя Венгеров, мы собирались пойти в физкультурный зал на занятия западных танцев. Танцевальный кружок появился у нас после того, как в наших газетах стали писать, что наши дипломаты, приезжая за границу, совершенно не подготовлены к светской жизни запада. Что иногда на приемах дамы приглашают их танцевать, а наши дипломаты не умеют танцевать, смущаются, отказываются. Я вспомнила, как иногда самые ретивые комсомольцы говорили: