Текст книги "Одна жизнь – два мира"

– До какой же степени здесь все продумано и удобно, – восхищался Кирилл.

В поезде Сиэтл – Сан-Франциско

Наши знакомые выразили желание проводить нас на поезд, но мы отговорили их. И не доезжая одного квартала до гостиницы, мы с ними распрощались.

Было уже темно, когда поезд плавно отошел от перрона. Трудно было не удивляться той простоте, чистоте и до мельчайших подробностей продуманных деталей, созданных для удобств пассажиров. Здесь были зеркала, вешалки и постель, предназначенная для отдыха, а не для мук пассажиров.

Я обращала внимание на каждую мелочь, созданную с такой предусмотрительностью.

Разве вы не были бы поражены, как и я, если бы неделю ехали в «международном вагоне», где были и бронза, и зеркала, и обшивка еще николаевских времен, а рукомойник не работал бы почти всю дорогу? Постельное белье было сменено только один раз, да и то такого качества, что только пломба на мешке, в котором его приносили, до некоторой степени гарантировала, что оно должно быть чистым. А ведь это был единственный на весь состав вагон «люкс», как его называли все. И на всех нас, ехавших в этом вагоне, – дипломатов, артистов, героев Советского Союза – все смотрели, как на высший класс, с нескрываемой завистью. А здесь белоснежное, шуршащее под вами белье меняют ежедневно. А полотенце пассажир, вытерев руки, бросает прямо в корзинку.

Мне было жаль, что ехать пришлось ночью, но утром, я как завороженная не отрываясь смотрела в окно.

Беленькие домики, разбросанные среди зелени полей и лесов, на берегах прозрачных, как кристалл, речушек, с огромными амбарами, машинами и тракторами во дворах, говорили без слов о покое и достатке живущих на этих фермах людей.

Попадавшиеся бедные домики казались случайными и заброшенными.

Кирилл подошел, предупредил:

– Будь, Нина, поосторожней, рядом едет человек, по виду русский, который следит за нами. Ты реже выпускай детей, и громко не разговаривайте.

Когда же кончится это вечное «будьте осторожны»?! Я уже устала от этого. Я даже у нас никогда не слышала такого количества предупреждений. Но, открыв дверь, я почти нос к носу столкнулась с низеньким рыжеватым субъектом, отскочившим от нее и быстро исчезнувшим в соседнем купе.

Не прошло и часа, как к нам без стука ворвался этот странный субъект и по-русски произнес:

– Помогите, пожалуйста, объясниться с официантом.

Оказалось, он не так давно прибыл из СССР, вчера выехал вместе с нами и едет с женой также в Сан-Франциско.

На нашем пароходе такого типа я не видела.

Они заказали себе что-то по меню и никак не могут понять, почему им тащат одно блюдо за другим.

И когда официант притащил очередную порцию мяса, мы тоже с трудом, но все-таки объяснили ему, что вышла ошибка. Официант заулыбался, сказал «Ол райт» и ушел. Несколько минут они с облегчением и радостными улыбками разговаривали с нами о том, в какие они нелепые ситуации попадали, не зная языка.

Сан-Франциско

Сан-Франциско показался мне сказочным. Остановились в гостинице «Кентербери». Внимание, с которым к нам отнеслись в консульстве, не могло быть лучшим.

Нас ознакомили со всем городом, возили в чудесный парк Голден-Гейт. Детей поразило обилие здесь белок, голубей, которые так доверчиво брали еду из рук.

Утки целыми стаями покрывали озера парка. Музеи, аквариум, китай-город. Удовольствий было масса. Но мы торопились выехать.

Только для белых

Накануне отъезда из Сан-Франциско, до того как поехать в консульство попрощаться, мы решили еще раз проехать по городу. Вошли в полупустой автобус, я села впереди, Кирилл сел сзади, и вдруг автобус остановился. Водитель подошел к Кириллу и попросил его встать и пересесть на другое место впереди.

– Почему? – удивился Кирилл. – Мне здесь удобно.

И только после долгих пререканий и угроз, что его высадят, нам объяснили, что Кирилл сел на место, отведенное для негров. Пришлось повиноваться, встать и пересесть. Но на нас, советских, это произвело, не скрою, жуткое впечатление.

И в одно мгновение померкли все мои восхищенные впечатления об Америке. Немцы уничтожают русских, евреев, славян, цыган и всех неарийцев как низшие расы. А американцы так же высокомерно обращаются с неграми, как с низшей расой, запрещают им даже в автобусе сидеть рядом с белыми. Относительно того, как американцы относятся к коренному населению, к «краснокожим», мы тогда мало что знали, к ним они относились тогда даже хуже, чем к собакам. Это мы узнали потом.

Значит, все правда, что пишут в нашей печати о линчевании негров и о всяких других страстях.

В советском консульстве

В консульстве мы встретили дипкурьера, он вовсю, последними словами разносил Америку и американскую медицину.

– Что вы так злы на них? – поинтересовалась я.

– Понимаете, три месяца тому назад вставил здесь зубы, всю челюсть. Приехал в Союз и чуть не подох – у меня такое воспаление вспыхнуло во рту… Оказывается, вместо золота они мне какой-то дрянью рот набили. А когда я вернулся, ну и задал же я им жару…

– Ну и что ж, каковы результаты?

– Двести семьдесят долларов высудил у мерзавцев, и новую челюсть вставили.

Ко мне подошла миловидная шатенка лет шестнадцати. Она оказалась дочерью первого секретаря посольства в Вашингтоне.

– Вы в Мексику? А мы только что оттуда, перед отъездом в Москву папе разрешили поездку туда по делу. Какая там бедность, нищета, а страна такая красивая. Наше посольство там помещается в одном из лучших дворцов в Мексике. Лучше даже, чем в Вашингтоне. А вы похожи на испанку, там вас будут принимать за испанку.

Девушка была разговорчивая. Вместе с ней мы прошли к консулу Ломакину, где остановились ее родные.

У Ломакиных сидела полногрудая курносая женщина, мать этой девушки, в черной, похожей на воронье гнездо шляпе, украшенной букетом ромашек и с вуалькой. «В Москве, пожалуй, она ее и носить не будет, а отнесет в комиссионный магазин, но зато хоть здесь душу отведет», – подумала я.

– Сегодня в обувном магазине я покупала туфли, а рядом сидели две негритянки… Смрад от них шел такой, что меня чуть не стошнило. Мне их стало жалко, такие молоденькие.

– А вы бы видели, как они живут… В каких свинских условиях. Американцы их загоняют в самые худшие дома-развалюхи. Работают они как волы, а помыться негде, – сочувственно сказал Ломакин.

Слушая этот разговор, я решила рассказать им, в какой переплет мы тоже попали:

– Мы сели в автобус – решили проехаться и посмотреть еще раз город. Кирилл нашел место, откуда ему казалось все виднее, но к нему быстро подошел водитель и попросил его пересесть. Не поняв в чем дело, Кирилл запротестовал. Тогда водитель заявил, что он просто высадит его из автобуса. Инцидент был исчерпан, когда какая-то дама вмешалась и очень спокойно объяснила, что эти места в конце автобуса отведены только для негров. Честно скажу, мы прямо обалдели, но нам ничего не оставалось, как просто пересесть.

Я должна сказать, это был первый шок для нас, приехавших из Союза. Если бы это не случилось с нами, а кто-нибудь просто рассказал нам такое, думаю, я бы ему даже не поверила.

Негритянский квартал

Перед отъездом в Лос-Анджелес мы решили взять еще один тур по городу. Нам попался гид, который, узнав, что мы только что из Советского Союза, все время повторял нам одно и то же – что он сию минуту готов поехать туда. Это «туда», в его представлении, была страна героизма, страна настоящей демократии и настоящих свобод.

Мы едем по бедному негритянскому району, магазины, бары, рестораны, музыка. Народ гуляет, ест фрукты, здесь же бросая шкурки на мостовую. Кругом полно мусора. В полуоблезших домиках на балкончиках сидят в качалках пожилые негры и негритянки. Ребятишки играют здесь же, среди улицы, и много, даже удивительно много собак.

– Так живут негры в США, – продолжал наш гид. – Вы знаете, хотя негры и освобождены от рабства в 1860 году, но жить они продолжают по-прежнему, как их предки. И несмотря на всю нашу цивилизацию, морально и физически они так же угнетены.

– Разве ваша конституция предусматривает различие для негров?

– Нет, но в психологии людей есть много условностей.

– А вы не думаете, что со временем эти условности могут исчезнуть?

– Что вы, это может быть только при социализме, – заявил он, – при такой же системе, как в СССР, где все населяющие страну национальности живут вместе, учатся, работают и воюют вместе. Десегрегация в американской армии началась только во время Второй мировой войны, да и то не полностью, ведь уже стыдно было перед всем миром. И все равно их не пустят в гостиницу, в которой мы с вами можем жить, в ресторан, где мы с вами будем обедать: убирать – да, подавать – да, мыть посуду – да, но за стол с нами – ни-ни. Вот почему почти все негры коммунисты.

Лос-Анжелес

На следующее утро поезд мчал нас уже из Сан-Франциско в Лос-Анджелес.

Из нашей советской печати я знала об этом городе, что там Голливуд и самая страшная нищета и проституция. Что там люди живут в шалашах, сделанных из ящиков. Крыша не защищает от дождя, вместо окон куски стекол, а вместо дверей старые рогожи. Это еще хорошие жилища, писали у нас.

Имея такую характеристику о Лос-Анджелесе, можно легко себе представить мой интерес к нему.

– Так это точно, здесь так и было во время Великой американской депрессии[12]12
  Подробнее о Великой американской депрессии см. Исторические комментарии. С. 780.


[Закрыть], – подтвердили нам наши знакомые американцы. – Кризис у нас стал подходить к концу только тогда, когда началась подготовка ко Второй мировой войне.

«Значит, вот кому на пользу пошла война», – с горечью подумала я, вспомнив наши разрушенные дотла города и села.

Когда мы сели в поезд, наши билеты оказались в разных местах, а между нами сидел какой-то молодой человек, и сколько мы ни просили его поменяться местами, он не тронулся с места, сидел всю дорогу как пришитый. И я подумала: русский человек сам бы предложил поменяться местами.

Когда поезд, прорезавшись сквозь густо-зеленую стену апельсиновых садов, увешанных ярко-оранжевыми тяжелыми плодами, подошел к станции в Лос-Анджелесе, я рассказала этот эпизод встречавшему нас первому секретарю и добавила:

– Товарищ Пилипенко, странный народ американцы, всю дорогу ехал между нами парень, и сколько мы ни просили его поменяться местами, он с места не тронулся, делал вид, что так ему удобно, а на вас ему наплевать.

– О, это его просто к вам подсадили. Это только так кажется, что за нами никакой слежки нет, а на самом деле здесь дьявольская слежка.

Он продолжал рассказывать нам, что когда он выходит из дому, он ставит вещи и запоминает, как они лежат, а возвращаясь, сразу обнаруживает, что у него были гости, которые рылись в его бумагах. И за его машиной тоже следят, а во время нашего разговора, уже в его квартире, он громко включал радио и накрывал телефонный аппарат подушкой. Эти фокусы мне были знакомы даже у нас.

В день нашего приезда он предложил показать нам вечерние диковинки Лос-Анджелеса.

Кино меня уже не занимало, как в первые дни приезда в Америку. Последнюю картину мы видели в Сан-Франциско о Гитлере и его зверствах.

– Как хорошо было бы, если бы Голливуд накрутил картину про сталинские «художества», – высказала я мужу свое мнение.

Мы остановились у какого-то ночного клуба – это был театр-бурлеск.

– Послушаете, сюда я не пойду в таком виде, прямо с дороги.

– Что вы, – ответил секретарь, – сюда мы можем спокойно зайти как туристы, это обычный найт-клуб. В большинстве здесь молодежь.

Стриптиз

Вошли… Молодые лица, звонкие голоса, неплохой оркестр.

Стало больно и обидно за нашу сидящую в окопах молодежь. И вдруг на сцене начали появляться молоденькие девочки лет по 16–17, танцуя и кривляясь, начали потихоньку снимать с себя одежду и остались почти в чем мама родила. Зачем, зачем они это делают? Никак, никак я не могла этого понять. Молодые красивые девчонки – и так унижать себя перед этой гогочущей толпой, ищущей просто острых ощущений.

Я понимала хорошие спортивные выступления, пение, красивые танцы, какие угодно акробатические номера, где чувствуется искусство, но чтобы девочки так просто обнажали себя перед толпой зевак? И у меня до слез, до боли в сердце появилась гордость за нашу красивую молодежь, за наших красавиц и красавцев, спасающих мир от всякой пошлости.

– Ты что загрустила? – ласково спросил Кирилл.

– Пойдемте отсюда, – попросила я. Мне действительно было противно до тошноты то, что я видела.

Мир кино

На следующий день мы были в гостях у Калатозова, представителя советской кинопромышленности в Голливуде. Нас встретила изящная женщина в черных брюках и ярко-сиреневой кофте. Это была артистка, которую Калатозов увез за границу от мужа. Она рассказывала, что жила с мужем плохо, но как только она приехала сюда, он начал писать ей письма, умоляя вернуться к нему. Она страшно страдала, и весь наш разговор вертелся вокруг ее стремления вернуться в Москву. Калатозов решительно препятствовал этому, так как привез он ее в качестве жены и положение ее было довольно запутанное.

Ha другой день утром нас пригласили посетить киностудию и кинофабрику, а вот свидание, которое хотели нам устроить с Чарли Чаплином, не состоялось, нам сказали, что он был занят своим кляузным процессом, в котором реакционные силы Америки хотели очернить его непорочность.

Сочувствующие

Я должна честно сказать, что не могу пожаловаться на отсутствие к нам внимания, телефон наш в гостинице звонил с утра до поздней ночи. И я просто снимала трубку, уже не было сил отвечать на все приглашения.

В воскресенье консульство передало нам приглашение на обед, в клуб украинского землячества. Здесь ели шашлыки, пили пиво, жертвовали советским ребятишкам на молоко и произносили патриотические речи.

На этом приеме меня раздражали их смех, их громкие пустые разговоры, меня унижали их щедрые пожертвования на кружку молока советским детям, и я сидела, стиснув челюсти до боли, чтобы не разрыдаться. А когда ко мне обратились с просьбой рассказать, что сейчас происходит в Союзе, я начала говорить и захлебнулась от слез. До такой степени тяжело было объяснять и вспоминать в этой спокойной, благополучной обстановке весь тот ужас, который происходит там у нас.

Они с гордостью показывали нам «Рашен-Релиф», где собирали одежду для отправки в Россию. Здесь были целые горы этого добра. Здесь же сидели женщины за швейными машинками и все время что-то строчили. Такие «Релифы» я видела в Сиэтле, Сан-Франциско, Лос-Анджелесе. Слушая, с какой гордостью добрые, милые американские дамы рассказывают о своей работе по сбору вещей для нуждающихся, у меня невольно вырвалось:

– Не дорог подарок, дорога любовь. Что привело их в восторг.

В гостях у слесаря

Не могу скрыть, что мы с радостью приняли, по рекомендации нашего консульства, приглашение на обед дома у рабочего-слесаря, который приехал за нами.

Беленький, чистенький домик, кругом изумрудная зелень, хозяин говорит по-русски плохо, но мы его понимаем. Он коммунист… Показывает нам свое бедное хозяйство. Гараж и рядом три автомобиля.

– Чьи? – спрашиваю в недоумении.

Он удивлен:

– Как чьи? Наши, одна моя, а те две моих сынов. Купили мы их «секонд хенд», самая дорогая из них младшего сына, 275 долларов. Мой младший сын в армии, а старший работает здесь. Живет во второй половине нашего дома.

– Во время войны – не мобилизовали автомобили? – продолжаю спрашивать.

– Нет. А зачем?! – наивно отвечает он. – Вот только, безобразие, бензина мало дают, приходится экономить.

Соглашаюсь… Действительно «безобразие». Иметь три автомобиля и получать только двадцать пять галлонов бензина.

В гараже мотоциклы, велосипеды…

– Сыновья любят спорт. Вот младшего мотоцикл, вчера пришлось смазать… Приедет – увидит, что мы о нем заботились.

«Приедет»!!! Боже, как уверенно звучат его слова. Я невольно вздохнула, вспомнив наши поля, усеянные трупами наших солдат, воевавших одной винтовкой на троих, имевших в лучшем случае еще по одной гранате, вместе с которой можно было броситься под танк. Либо, закрыв своим телом вражескую амбразуру, дать бойцам возможность взять вражеский дот штурмом. А здесь — «приедет».

– А вот наш сад, – продолжает он, – с сыновьями сажали.

В дом возвращаемся по зеленому ковру. Дети кувыркаются по бархатной траве вокруг брызгалок, весело поливающих клумбы с цветами.

Мягкая мебель, камин, высокие лампы, легкие занавески, все было уютно и располагало к отдыху. На столе, готовом к обеду, разноцветное желе со свежими фруктами.

– Хотите посмотреть наш дом? – приглашает хозяйка.

Зашла в кухню, глаза от белизны прищурила – все сверкает в лучах заходящего солнца. Белоснежные кастрюли, мечта каждой русской хозяйки. В каких колоссальных очередях простаивала я, чтобы купить хоть что-нибудь.

Хозяйка открыла сказочную для меня роскошь – уютно шумящий рефрижератор – холодильник, полный продуктов.

– Вы знаете, мы получаем мясо, масло, сахар по карточкам.

В ее голосе чувствую недосказанную мысль, что мы, мол, тоже терпим трудности.

Масло, мясо – по карточкам. А сала, птицы, рыбы сколько хочешь. Сахар по карточкам, а варенье, конфеты, печенье бери сколько влезет.

«Разве это трудности?» – высказываю свои мысли не в слух, а про себя.

– А вот спальня младшего сына…

У матери при воспоминании о младшем сыне появляется грусть на лице.

Чистенькие, аккуратные стопки книг, чертежные принадлежности.

– Приедет, учебу закончит, – опять говорит мать. – Ведь у нас не было средств заплатить за его учебу, а когда вернется с войны, это даст ему право закончить колледж. Вы знаете, ведь многие юноши из не очень зажиточных семейств, как и наш сын, ради этого и в армию пошли.

Как приятно слышать «вернется». Не «погибнет», не «пропадет без вести». А если вернется из плена или из окружения, не посадят в концлагерь, не сошлют, не расстреляют как изменника Родины.

И здесь я сидела, опять стиснув челюсти до боли, чтобы не разрыдаться. Что заставляет меня плакать, когда другие смеются? Что я могу им рассказать? Может быть, тогда стало бы мне легче, как после исповеди. Нет, не поймут, а поймут – не поверят. Да и что пользы от всех от них?

Глядя на их спокойные лица, с трудом сдерживалась.

Я давно уже обратила внимание, что многие здесь носили фотографии на груди или на шляпах и что к этим людям относятся с особым уважением. Мне объяснили, что у этих людей кто-то из близких на фронте. И что этой фотографии достаточно, чтобы иметь право на кое-какие привилегии.

Я с глубокой горечью вспомнила, как в течение многих месяцев простаивала в длиннющих очередях, вооруженная справками, газетными вырезками о героической гибели моего брата при защите своей Родины, тщетно пытаясь получить московскую прописку и омытую его кровью хлебную карточку на триста граммов хлеба для его матери.

Обед был кончен огорчением хозяйки, что мы так мало ели из того, что она так щедро приготовила. И мы перешли в гостиную слушать русские пластинки.

«Какая музыка», – вздыхают все. Они слышат только звуки. А я слышу за этими звуками стоны, вопли голодной и холодной, истекающей кровью моей родины.

Прощаемся. Хозяева извиняются за свою простоту, за скромность приема, квартиры, обеда.

А я с облегчением думаю об окончившейся на ночь пытке, когда можно, погрузив голову в длинные американские подушки, отдаться откровенно своим чувствам и мыслям.

Бедный фермер

Ho новый день приносит новые впечатления.

Едем на аккуратненьком «шевроле». И здесь радио, я еще не привыкла. У нас во время войны все приемники были изъяты. Я не знала, понятия не имела, что здешние радиоприемники ничего общего не имеют с нашими коротковолновыми радиоприемниками, на которых можно слушать всю Европу и весь мир. На американских приемниках можно слушать передачи только местных радиостанций США и ничего больше. Поэтому я все время слушаю и удивляюсь.

Оглядываюсь по сторонам. Один за другим исчезают нарядные дома бульвара Голливуд. Выезжаем за город. Редко разбросанные жилища.

– Здесь живут наши крестьяне – фермеры, – говорит нам наш проводник. – Вон, видите, изгороди деревянные. Это отгорожены участки один от другого. Это не ваши широкие колхозные поля. Здесь каждый мучается отдельно. Коллективизация – это умная затея, – кончает он.

Я не возражаю. Может быть, и умная. А кто испытал ее, может быть, тоже умнее становится.

Не буду описывать домик. Скажу, что понравился нам очень. Во дворе сарай со всевозможным сельскохозяйственным инвентарем, тракторы, машины.

– И это все ваше? – спрашиваю.

– Да, конечно… Мало, много еще надо купить. Но сейчас война, трудно достать и дорого. Вот в колхозе лучше, то, что не под силу одному купить, легко купить колхозу, – говорит хозяин, как будто сделанный из резины и накачанный автомобильным насосом.

Одежда на нем рабочая, добротная.

– Вот это мой автомобиль – «фордик». Старенькая машина, – жалуется, – а новую не достать. Перед войной я ее за двести долларов купил.

Где снилось нашему колхозу столько инвентаря, автомобиль и две грузовые машины? Когда у нас колхозники делают все вручную. А здесь, я видела, сидит человек на тракторе под зонтиком и работает в поле.

«Прав американец, – подумала я, – в колхозе, пожалуй, и лучше. И никаких бы забот не было о новом автомобиле».

Пока мы разглядывали хозяйство «бедного фермера», дети занимались своим делом. Дочь собирала цветы с голубоглазой хозяйкой в клетчатом платье, в аккуратном переднике. А сын, с горящими от восторга глазами, разглядывал великолепную лошадь и разговаривал с ней.

– Ты тоже не понимаешь по-русски? Тяжело, когда тебя не понимают. А вот Дончак у Ивана Ивановича был, все понимал… Мы по арбузы в колхоз на нем ездили… Только худющий он был и хромал на одну ногу.

Он коснулся шеи лошади.

– Ты индейцев видел? Мне вот пообещали и ни одного не показали. Странный народ – эти взрослые.

Мы старались сдерживать душивший нас смех, прислушиваясь к его разговору с лошадью, но вдруг, не выдержав, все громко расхохотались.

– Ты хочешь верхом покататься? – и хозяин, посадив его впереди себя, проехался с ним несколько кругов.

После обеда на свежем воздухе нас угощали коктейлем из свежих фруктов.

Стало темнеть, затрещали цикады и кузнечики. Нас любезно приглашали остаться ночевать. Но мы, горячо поблагодарив их за воздух, за солнце, за картинку человеческой жизни, поспешили обратно.

Не подумайте, что мы так просто, по своей собственной инициативе болтались повсюду, ничего подобного. Все эти прогулки были предприняты с разрешения, даже по просьбе нашего представительства. Наше расписание было расписано с утра до ночи.

Ведь в те годы люди из Советского Союза вот так запросто не болтались туда-сюда, а мы были «свеженькие». Им всем казалось, что мы оттуда, чуть ли не прямо с фронта.

А симпатия к СССР в это время, особенно при Рузвельте, когда появилось такое невероятное количество просоветски настроенных организаций, была на таком высоком уровне, что после войны потребовался Маккарти, чтобы путем жестокого «маккартизма» ликвидировать эту симпатию к Советскому Союзу, особенно у самой образованной, интеллектуальной элиты в Америке.

И несмотря на все это, у меня почему-то появилось какое-то жуткое чувство, которое, мне казалось, я поняла, попав в Америку. Это то, что этой самовлюбленной Америке Россия сейчас нужна как временный союзник, как пушечное мясо, и к судьбе народа одной шестой части земного шара здесь полное, абсолютно полное равнодушие.

Откровенно говоря, было огромное желание остаться здесь, среди этой тишины и цикад, и замереть до тех пор, пока не затянутся раны и отупеют воспоминания о разрушенных селах, о живущих в землянках людях, о том, что нет ни одной семьи, в которой кто-нибудь не погиб.

И что война еще не кончилась, и сколько еще людей погибнет до ее конца, и сколько надо будет еще сил, чтобы восстановить снова все то, что с таким трудом и такими сверхчеловеческими лишениями люди создали. Ведь я еще очень хорошо помню конец Первой мировой войны и то, что за такое короткое время постоянно голодные люди должны были создать до начала Второй мировой войны.

Но нас ждала впереди дорога в страну с чарующим названием – Мексика.

О чем я думала про себя

Жалко мне стало, откровенно подумала я, и обидно за тех, кто не покладая рук работал у станков, у домен, в сырых шахтах, в поле и дома на благо родины. Имели ли они возможность нормально жить? Чтобы каждая кастрюлька, кусок мыла не были бы для нас тяжелыми, неразрешимыми проблемами. Зачем, не могла я понять, все время издавались какие-то законы и принимались какие-то постановления, которые вместо облегчения жизни все время ее усложняли. Откуда все эти законы – этого нельзя, другого нельзя.

Почему нельзя? Почему нет мыла, до сих пор понять не могу, что, разучились его делать? Когда, я помню, даже в самое тяжелое время моя бабушка сама варила замечательное туалетное мыло. Так же точно со всеми другими вещами первой необходимости.

Значит, где-то кто-то умышленно создавал все эти трудности, чтобы вызвать как можно больше недовольства среди населения. Население с огромным достоинством и великим терпением переносило все это в надежде, что наша армия будет в случае чего оснащена до зубов и будет нас охранять.

Я также помню, как в один прекрасный день нам заявили, что нашему вредному цеху прекратят выдавать на производстве спецмолоко, и как все в один голос заявили: мы все согласны, лишь бы наша армия была оснащена.

И что же? Оказалось, что у нашей армии не только винтовок, но даже пуль для винтовок не хватало.

И вспомнила я про благодать нашу колхозную, как овощи и зерно гнили в поле, собранные в кучи, – не было транспорта и мешков, чтобы все это вывезти. Солому собирали в огромные стога и оставляли гнить в степи. А трогать ее нельзя было, она колхозная. И мерзнул всю зиму народ – топить было нечем, ни угля, ни дров.

И как дед мне с неугасимым юмором рассказывал:

– Заболела бабушка, лежит, лихорадка ее треплет. Просит – хоть немного бы тепла, не могу больше… Ноги, руки леденеют. Февраль, буран, снежные заносы, ветер по хате гуляет, а топить нечем. У всех соседей дыма не видать из трубы. Да и колхозные пчелы замерзают.

– Эх, была не была, – решил дед, – пойду в колхозное поле, наберу сапетку соломы.

Жаль мне было старуху, всю жизнь трудилась, а на старости замерзать… Иду обратно, прошагал несколько километров. Несу солому и свет весь проклинаю. И вдруг бригадир:

– Ты откуда, Иван Семенович? Что несешь?

– Помидоры, разве не видишь?

– Не помидоры, а солому!

– Так чего ж ты спрашиваешь?

– Ты знаешь, за расхищение социалистической собственности и колхозного добра тебя под суд надо отдать!

– Какое, к черту, добро, – ругается дед, – солома… А люди болеют, замерзают от холода, это что, не колхозное добро? – Под суд меня, семидесятилетнего старика? Да у меня солома всегда гнила во дворе. Я людям отдавал ее даром. Чтобы только двор освободить. И всю зиму всем топить хватало. А теперь сложили все в поле. Стога снегом замело, как собаки на сене – ни сам не гам, ни другому не дам.

Не помогло, поволокли в правление колхоза. Отобрали солому, составили протокол. Дед считался специалистом – пчеловодом колхоза.

Вспомнил о пчелах и говорю я им:

– Что вы, души-то драные, солому бережете, а пчелы пусть померзнут от холода?

Так пчелки и выручили меня. А вот Степановна за два огурца пять лет получила. Притащила огурцы, свесила, отдала, а два в карман положила. Детям… Заметили, протокол, под суд, за расхищение соцсобственности. А огурцы так в амбаре и сгнили, не было на чем в город отвезти. Так и гибнет добро, ни государству, ни людям.

И я почти вслух твердо произнесла: «Такого у нас не было бы, если бы жив был Ленин, он разрешил бы делать всякую мелочь, как кастрюли, сковородки, чулки и зубную пасту, всяким кустарно-промышленным и кооперативным предприятиям, как во время НЭПа.

И всего было бы полно, а государство имело бы больше возможности и больше свободных средств осваивать наши недра и строить тяжелую машиностроительную промышленность: машины, тракторы, комбайны и, ясно, оружие, пока в нем ощущалась острая необходимость. Я уверена, В. И. Ленин именно так бы и поступил».