Текст книги "Одна жизнь – два мира"

Я часто ругала, критиковала, говорила иногда вещи, за которые меня можно было бы сто раз упечь, но я никогда не сделала бы, не могла бы сделать ничего плохого против своей страны. Но от отца я никогда, никогда в жизни дурного слова не слышала, и его уже нет в живых. За что? И когда я смотрела на детей, мне страшно было представить их судьбу, если бы с нами что-либо случилось.

Возвращаться на свою Родину с бьющимся сердцем: арестуют или нет? Останешься жив или нет?

Поездка в Лос-Анджелес

Кирилл сообщил, что мне надо будет выписаться из госпиталя, так как ему передали, что нам придется поехать в Лос-Анджелес.

Когда я спросила «зачем?», он ответил:

– Сам точно не знаю, но как будто там есть для меня какая-то работа.

На следующий день мы выехали в Лос-Анджелес. Володю мы взяли с собой, а Вику пришлось оставить в Нью-Йорке у замечательной пожилой женщины, старой эмигрантки Ольги Константиновны Эмерих, так как Вика кончала «хай-скул» и до окончания оставался только один месяц.

Меня сопровождало очень строгое письмо врача, что мне можно и чего нельзя.

После приезда в Лос-Анджелес меня сразу же после осмотра врача снова отправили в какой-то «санаторий». Здесь я лежала одна в каком-то бунгало, в котором было так нестерпимо жарко, что пожилой индеец, который ухаживал за садом, почти 24 часа в сутки поливал стену этого бунгало из шланга холодной водой, чтобы охладить мою комнату.

Индеец был огромный, прямой, как столб, он рассказывал мне, что когда был моложе, то работал в Голливуде наездником в ковбойских картинах: «Лошадей я очень люблю, и эта игра доставляла мне удовольствие».

Эта поездка в Лос-Анджелес оказалась очередной авантюрой. Кирилл всего два месяца проработал на каком-то предприятии, которое собиралось получить какие-то правительственные заказы, но, не получив, объявило себя банкротом и уволило всех служащих.

В это время началась опять гонка вооружений, все жаждали получить правительственные заказы, и им нужны были строго засекреченные люди, а мы были теперь люди без гражданства, без права на работу и вообще без всяких документов. В довершение ко всему напротив дома, в котором мы остановились, днем и ночью дежурил черный «форд» с двумя «пассажирами», не то они нас охраняли, не то наблюдали и ждали, что же мы будем делать дальше. Даже Володя спрашивал:

– Можно я им отнесу холодной воды или арбуз, они же в такую жару целый день сидят в машине.

Но и нам не было смысла сидеть в этом чужом, незнакомом нам городе, где ни работы, ни права на работу у нас не было, и я больная, при бесконечных настоятельных требованиях врача немедленно отправить меня снова в госпиталь на лечение.

Мы не могли оставить детей одних в этой чужой незнакомой обстановке где-то на окраине города, где у нас не было ни единого человека знакомых, откуда даже для поездок в город надо было иметь свой транспорт, а у нас ничего не было. Наступил сентябрь, детям надо было пойти в школу.

И мы, наконец решили возвращаться обратно в Нью-Йорк, где у нас была масса знакомых, где находилось так называемое наше дело, где все-таки мы надеялись, что что-то, наконец, прояснится в нашем положении. Хорошо было то, что в Нью-Йорке у нас оставалась квартира с какой-то отовсюду натасканной мебелью и еще контракт на нее, так как у нас не было денег дать хозяину отступные, за нее мы передали ее до окончания контракта знакомому, поэтому у нас хоть было куда вернуться.

Константин Александрович Уманский и его жена Рая Михайловна накануне гибели в авиакатастрофе 25 февраля 1945 г.

Тихий океан, корабль «Балхаш», 28.05.1944 г. Володя Алексеев и Надежда Васильевна Кушнарева

На мексиканских пирамидах с дочерью Викторией

Посольская школа, Мексика, 1945 г.

Мексика, Сочи-Милко. Семья Алексеевых, 1945 г.

С детьми Викторией и Володей. Фотография для загранпаспорта в Мексику, 1944 г.

Сотрудники посольства на отдыхе, 1946 г. В парке Чапультапек

Александра Львовна Толстая, крестная мать Володи Алексеева, 1947 г. Нью-Йорк

Борис Иванович Николаевский (слева), Кирилл Михайлович и Володя Алексеевы (справа). 1949 г. Нью-Йорк

Известный журналист Джин Лайнс (в центре) со своей группой у Алексеевых на даче. 1950 г. Нью-Йорк

Жена и дочь Виктора Чернова – министра сельского хозяйства при Временном правительстве. 1952 г. Нью-Йорк. Нина – справа

С детьми у Ниагарского водопада, 1958 г.

Володя Алексеев в Москве, 1958 г.

Глен-Ков США. Здесь Нина встретила земляка, который был карателем у Деникина

Семья Алексеевых. Слева направо: Кирилл Михайлович, Володя, Виктория и Нина Ивановна

Мира Гинзбург – переводчица Замятина и Булгакова, 1965 г.

Владимир Алексеев, Рокфеллер-центр. 1957 г. Нью-Йорк

Владимир Кириллович Алексеев на пресс-конференции

Владимир Кириллович Алексеев, главный редактор журнала «Спутник», в рабочем кабинете АПН, 1980-е гг.

Нина Ивановна Алексеева, Москва, 1980-е гг.

Владимир Алексеев, одна из последних фотографий

Кирилл Михайлович Алексеев, 1985–1986 гг.

Нина Ивановна Алексеева, Москва, осень 2008 г.

Снова Нью-Йорк

Частный доктор

Так мы снова оказались в Нью-Йорке. Здесь я решила пойти к частному врачу в надежде получить более объективное, как мне казалось, мнение.

Приемная у доктора была на 77-й улице, 20 – прямо напротив музея. По дороге Кирилл предупредил меня, что вместе с доктором работает его жена, которая немного говорит по-русски.

Открыла мне дверь женщина, которую я приняла за работницу, она была в черном платье с белой обшивкой, которое показалось мне униформой, и я начала говорить с ней по-английски.

– Миссис Алексеева, мы можем с вами говорить по-русски.

Сразу стало приятнее. Кирилл оставил нас и ушел.

– Вы были в Мексике? – заметила я, обратив внимание на изделия, украшавшие эту комнату.

– О да, до 1947 года.

Зашел доктор, вежливый, даже очень вежливый, сразу видно, что не американец. Внимательно прослушал. Но при моем перечислении всех госпиталей, в которых я уже успела побывать, у него все шире и шире открывались от удивления глаза. Наверное, он подумал, что при таких условиях даже здоровый человек может заболеть.

Не могла же я рассказать ему все наши злоключения. Я только вкратце объяснила кое-что, и когда я дошла до Лос-Анджелеса, он только спросил:

– Могу я ознакомиться с вашими рентгеновскими снимками?

– К сожалению, нет. Потому что те, кто должен был переслать мне снимки, сказали, что они потеряны.

– Потеряны?! Но такие вещи не теряются, – и у него от удивления даже ручка выпала из рук. – Хорошо, значит, все анализы придется сделать заново.

Затем последовали флюроскоп, рентгеновские снимки. Пока их проявляли, он подошел ко мне и так трогательно спросил:

– Скажите, вы чувствуете себя здоровой?

В его голосе была почти просьба, как будто он хотел услышать: «Да, чувствую». Не могла же я сказать ему, что я чувствую себя совсем разбитой и больной.

– Я стараюсь доктор, очень стараюсь. Единственное, я быстро устаю, – ответила я и как будто подписала свой приговор.

Я поняла, что врачу почти все ясно и он только избегает или ищет какой-либо предлог, дающий ему право не выносить жестокого приговора.

В данном случае он почти судья, который выносит приговор, и, как каждый добросовестный судья, ищет как будто предлог, который дал бы ему возможность как-то облегчить судьбу обреченного, а в данном случае это еще хуже.

Он отнимает у семьи, у детей ни в чем не виновного человека, приговаривает его к годам тяжелого заключения в ненавистных условиях больничного режима, даже еще более тяжелых, чем для закоренелых преступников, где человек должен годы и годы лежать, лишенный общения со всем внешним миром и самыми дорогими, близкими людьми – детьми, мужем, находясь между жизнью и смертью, лежать и ждать бессрочного приговора своей судьбы, где время от времени даже производятся пытки в виде всевозможных анализов и операций.

– Снимок в порядке, можете одеваться, – сообщил доктор.

Он втиснул прозрачную пленку в рамку с изображением моих измученных легких и, не глядя мне в глаза, а как будто через меня, обращаясь к своей жене, произнес:

– Надо немедленно лечь в госпиталь, я не знаю, как в «Монтеферы», туда долго приходится ждать, иногда по 6–8 недель, это не годится. Нужно немедленно, как можно скорее локализовать, пресечь болезнь. Я думаю, снова надо начать стрептомицин.

Слова его, обращенные к жене, били меня как раскаленным молотом по голове.

– Пожалуйста, вы не волнуйтесь, я сделаю все, чтобы вам было легче.

А я как будто окаменела, как будто уже речь шла не обо мне, я даже не знала, как реагировать на это.

Они сердечно, очень сердечно со мной попрощались.

– Я надеюсь, вы скоро поправитесь и все у вас будет хорошо.

Они оба, стоя у порога, мило улыбались и даже помахали мне рукой.

На дворе моросил мелкий противный холодный дождик. Домой я вернулась, когда предупредили – будет буря, а у меня уже буря бушевала внутри, я уже не плакала, а, задыхаясь, рыдала. Вернулись из школы дети. Скоро вернулся Кирилл.

– Ну, что сказал доктор?

– Все то же, госпиталь. А что хорошего у тебя?

Джин начал перечислять все наши проблемы по пальцам, загибая их. Нину надо в первую очередь поместить в госпиталь, для этого надо найти крепкого «чермена», кто жертвует в госпиталь большие деньги, протолкнуть «билль» через сенат – написать письмо Эчисону или президенту, заявил Джин.

Дебет с кредитом

Кирилл ушел рано утром на какую-то временную работу. Володюшка остался сегодня дома, был слегка нездоров. А когда я ему продиктовала, что нам нужно на неделю и сколько это будет стоить, он решил, что я преувеличиваю и взялся сам составлять наш бюджет. Пыхтел, кряхтел, целый день комбинировал, считал, считал и безнадежно развел руками:

– Не хватает нам, мама, столько, сколько папа получает в месяц.

– Ну что ж, убедился? – улыбнулась я.

– Что же мы будем делать? – задумался он. – Вот что, мама, вы нам к празднику ничего не покупайте, и мы как-нибудь обойдемся.

Родные вы мои, да разве этим спасешь наше положение? Я знала, сколько такая жертва стоила для них. И как-то, вернувшись из школы, Ляля мне сказала:

– Знаешь, мама, девочки в школе заметили мне, что я ношу вещи не по росту, которые меня старят. Мамочка, – старалась она успокоить меня, – я не хочу дорогие, как у Барбары, я только хочу простенькие и по мне.

И я вспомнила, как в Мексике я искала ей платье и все, что мне показывали в магазине, мне казалось не такое хорошее, как я бы хотела купить для нее, и даже одна продавщица сказала:

– Для какой принцессы вы ищете платье?

– Для самой лучшей, какую я знаю, для моей дочери.

Все это ранило, глубоко и больно.

Я была в положении туберкулезной больной, когда ни о какой работе даже думать не могла. Кирилл носился с одной случайной копеечной работы на другую. Мы находились под судом и, по существу, на нелегальном еще положении.

До сих пор никакого просвета. Ляле нужно дать возможность заняться рисованием, а для нас даже купить ей кусок холста проблема. Учителя верят в ее талант и тоже считают, что она должна как можно больше заниматься рисованием. В школе учитель обращается к ученикам:

– Дети, посмотрите на работу Виктории. Я верю, что, если она будет работать над собой, – обратился он к Кириллу, – из нее выйдет незаурядный художник, большой художник.

– Это слишком большая похвала, слышать ее от вас очень лестно, но вы немного преувеличиваете, – ответил Кирилл.

– Нет, нет, – заявил снова учитель, – поверьте моему тридцатилетнему опыту, я не преувеличиваю, а вижу и знаю, но ей надо работать, работать, у нее огромный талант.

– Мне только и осталось поблагодарить его, – ответил Кирилл.

Откуда достать средства, кроме «Арт-стьюдентс-лиг», мы ничего лучше предоставить ей сейчас не можем. У кого просить помощи? Я ненавижу это унизительное слово «просить». В Советском Союзе это было бы просто разрешимо. Она поступила бы в Художественную академию, и я глубоко уверена, что из нее вышел бы, учитель прав, незаурядный художник. А здесь?

Милая, наивная Раней уверяет, что в Америке бывают чудеса и чудом может найтись человек, который поможет материально.

Даже Володенька, и тот понял:

– Здесь, мама, стать доктором такому, как я, просто невозможно. Откуда у папы 10 тысяч найдутся? Мне, мама, очень жаль, я всю жизнь мечтал об этом.

Новый день, и каждый день приносит новые разочарования. Так тяжело, что иногда кажется, что силы могут покинуть, и тогда… К черту, я даже не хочу думать, что тогда. Кирилл смущается, молчит, как будто он в чем-то виноват. Плохо ест, плохо спит. Уже просто согнулся, мне так жалко его.

В пятницу Кирилл встретил Вредена: «Передайте Нине Ивановне, пусть кончает рукопись, мы отдадим перевести ее нашему лучшему переводчику в Америке Мире Гинзбург. Вы понимаете, я сразу бы ее устроил, Нина Ивановна спокойно ее дописала бы, но я не могу этого сделать сейчас. Но как только ваш процесс закончится, немедленно принесите мне рукопись, и я всегда рад помочь. Вы ведь теперь знаете, что такое судебный процесс в Америке?»

К нашему глубокому сожалению, теперь мы уже кое-что знали.

Вреден сообщил также, что видел недавно приехавших из Мексики Марину Львовну и Василия Васильевича, они нам кланялись. Жалко, что мы с ними не смогли встретиться. Я их очень люблю, особенно я люблю Василия Васильевича. Встречи с ними доставляли мне колоссальное удовольствие и останутся в моей памяти, как светлые дни. Но, честно говоря, мне было бы очень тяжело встретиться с ними сейчас.

Я знаю, что нужно дописать, но за это время так много пришлось пережить, что я как после пожара, что-то угасло внутри, и я не могу больше раздуть угольки из пепла. Короче, пустота и тупое безразличие к моему «литературному творчеству», если можно так высокопарно выразиться.

Будни

До сих пор никакого просвета, уже начало 1952 года. Февраль, усталость, жизнь тянется, как темная липкая патока, приставшая к ногам. До сих пор еще висим в воздухе, и может быть, это было бы не так важно, если бы это не мешало хоть как-нибудь, хоть минимально наладить нашу жизнь. И сейчас я думаю и с горечью вспоминаю, какие же мы были честные и наивные, как дети. Оказывается, для того чтобы совершить такой поступок, надо было быть готовым предать, продать свою родину. Тащить с собой чемодан документов или писать, писать клеветнические статьи по заказу, а наша горькая правда их совсем не волновала. И конечно, прав был тот журналист, который кричал нам: «Сенсацию! Сенсацию! Чемодан документов, как у Гузенко, у него и дом, и ферма уже есть». А у нас не было ничегошеньки, и при одной только мысли, что нужно плевать на свою страну, вспоминая мою родину, мне было настолько больно за нее и за тех, кто погиб за нее, что мне казалось, мне стыдно было бы жить потом на свете.

Растут дети, растут их потребности. Их надо одеть, обуть, дать им возможность получить хорошее образование. Вике надо во что бы то ни стало дать возможность заниматься рисованием, а для нас даже купить ей кусок холста проблема. Экономить надо на всем, и от этого я безумно устала. «Экономьте» стало ходовой фразой. Ничего, абсолютно ничего, о чем я мечтала и что я хотела бы дать детям сейчас, я не могу.

Учителя Вики верят в ее талант и настаивают на том, чтобы она как можно больше занималась рисованием. «Дети, посмотрите на работу Виктории, – обращается к ребятам инструктор. – И я уверен, если она попадет в хорошую школу, то под руководством хороших инструкторов она станет отличным художником. Я не хочу сказать – Рембрандт, – улыбнулся учитель, – но большой художник, поверьте моему тридцатилетнему опыту».

Как после такой аттестации учителя могла не болеть душа, что мы не можем оплатить расходы, самое большое, что мы могли, это заплатить за «Арт-стьюдентс-лиг».

Идти просить помощи? Куда, у кого? В Советском Союзе эта проблема была бы просто разрешена. Она бы поступила в Художественную академию, и я глубоко убеждена, как и ее учитель, что вышел бы из нее незаурядный художник. А здесь?

Милая, наивная Раней уверяет, что здесь, в Америке, бывают чудеса и что может найтись человек, который поможет ей. Очень трогательно. Но с моей точки зрения, это просто бред. Да и не верю я в подобные чудеса. Я допускаю, что среди миллионов зарытых талантов, может быть, кому-то и помогли выбраться на дорогу какие-нибудь чудаковатые филантропы, кому от скуки некуда было деньги девать или просто куда-либо их надо было деть.

Даже Володюшка понял: «Здесь, мама, стать доктором такому, как мне, это невозможно. Откуда у папы 10 тысяч возьмутся, мне, мама, очень жаль, я всю жизнь мечтал об этом». И я до боли верю, что он был бы прекрасным доктором.

И как-то Вика заявила:

– Ты знаешь, мама, я верю, что Вова был бы замечательный доктор, и я, может быть, обязана пожертвовать своей будущей карьерой и помочь ему стать доктором.

До слез трогательно.

Во вторник Кирилл пошел на судебное заседание. Дико, не укладывается в мозгах нормального мышления эта страшная авантюра тех, кто ее инициирует, и тех, кто ее поддерживает. И ничего не сделаешь, приходится ходить и вести идиотские разговоры.

Однажды, когда я адвокату заявила, что это ведь идиотизм, собираются 6–7 взрослых, с виду солидных людей и толкутся над этим чудовищно дурацким вопросом, который даже ребенок может легко и просто разрешить.

На это он мне ответил: «Ничего не поделаешь, это демократия». Нечего сказать, хороша демократия, если жулики и гангстеры могут измываться, как им угодно и сколько им влезет над совершенно невиновным человеком и нигде никакой управы на них нет! Кому нужна такая демократия?

Наивные простаки пугают: «А знаете, ведь в Советском Союзе было бы хуже».

Что может быть хуже существования без цели, они даже не подозревают.

Большее наказание, чем эта жизнь, трудно себе представить.

Кирилла наконец, принял на работу Болсей. Фирма «Болсей» по изготовлению фотоаппаратов, жалованье 55 долларов в неделю. Через пару месяцев Кириллу прибавили к жалованью 5 долларов, и хозяин важно заявил: «Видите, вы к нам хорошо, и мы к вам тоже». Кирилл, ответил: «А знаете, я не думал, что я к вам так хорошо…» Сначала Болсей не понял смысла, насупился и, вдруг поняв, громко расхохотался.

Зная способности Кирилла, даже 500 долларов было бы немного. Но надо мириться и терпеть, податься ведь некуда.

Лялечка отнесла картину на выставку.

Ее картина, которая мне очень, очень нравилась, получила золотой ключик. Вернулась больная. Через несколько дней, когда поправилась и пошла за картиной, ее не нашли: ее кто-то утащил, хотя она была довольно большая.

Друзья-приятели

Сережа Максимов

Знакомых у нас столько, что не успеваем двери закрывать, только что ушел Володя Петров, появились два друга: один хороший незаурядный писатель Сережа Максимов, просидевший у нас дома в тюрьме среди уголовников пять лет, и второй тоже писатель-журналист Слава Завалишин, оба горькие пропойцы, но, к нам когда заходят, оба клянутся, что ничего не пили – трезвые.

Сережка получил гонорар за книгу, принес и заставил меня принять на хранение, так как он боялся держать их у себя, чтобы не пропить все сразу. Дня два он выдержал данное мне обещание не пить, потом начал заходить и просить дать ему несколько долларов, постепенно его просьбы стали учащаться, пока я не выдержала и не сказала:

– Вот, Серега, конверт с твоим гонораром, и делай с ним что хочешь.

Кирилл вытаскивал его из пивнушек-баров, где он напивался до белой горячки. Мы вызывали скорую помощь и отправляли его в госпиталь на реабилитацию, посещали. После реабилитации отправили его в Калифорнию к брату. Перед отъездом он зашел к нам и заявил:

– Я даже без вина могу быть веселым!

Обещал нам, что теперь все будет хорошо, и он чувствует себя вполне здоровым. Но очень скоро Завалишин сказал, что Сережка вернулся и стесняется зайти к нам.

Зашел Туркубей – чеченец, три года просидел в концлагере на Соловках за растрату или за какие-то другие махинации, так как до этого был начальником какого-то продовольственного комбината. Но то, что рассказывал он нам, как они спекулировали и распродавали в лагере вместе с начальством вагоны продовольствия, предназначенного для заключенных, это уже другая история: «Денег, – сказал Туркубей, – припрятано у меня там столько, что здесь я мог бы замок себе купить. Но все это было там, когда я был «зеком», – грустно закончил он. – Вы знаете, там легче можно было заработать миллионы – конечно, кто умел, чем здесь, ведь там, по существу, никакого контроля и в помине не было».

Он сообщил нам, что в дрезину пьяный Сергей Максимов ходит и клянчит у прохожих деньги: «Попросил у меня 5 долларов, потом 3 доллара, потом 1 доллар, я ничего ему не дал, ведь все равно все пропьет».

До чего же горько и больно смотреть на него: молодой талантливый писатель, уже пять лет успел посидеть на Колыме, и так губит себя.

Наша последняя встреча с ним была очень печальная. Часов в 10 вечера мы подошли к магазину на углу 110-й улицы и Бродвея, хозяин вытолкнул из магазина на улицу какого-то бродягу, в нем с трудом можно было узнать Сережку. До сих пор помню его остекленевший взгляд, и вдруг он бросился бежать через улицу, видно, узнал нас. Кирилл пытался перехватить его, но он ускользнул.

Это было не вино, а уже наркотики.

Давид Давидович Бурдюк

С художником, поэтом, писателем, художественным критиком Давидом Бурлюком нас познакомили дочь Виктора Чернова, министра сельского хозяйства при Временном правительстве, Ариадна и ее муж Владимир Сосинский. Мы поехали к ним на Лонг-Айленд в пригород Хэмптона, где жил Давид Бурлюк с женой Марией Никифоровной.

– Зовите меня просто Марусей, – попросила она. – Я ведь только тень Бурлюка.

Встречались мы редко, но наши встречи всегда были очень веселые и радостные. Мне казалось, что я всегда черпала силы в его оптимизме, а его рассказы о годах его молодости и, особенно, о его отношениях с моим любимым поэтом Владимиром Маяковским я могла слушать до бесконечности.

– Пришел ко мне высокий неуклюжий верзила и, спотыкаясь и захлебываясь от смущения, начал мне стихи читать, я прямо обалдел, схватил его за руку и прямо потащил в издательство, говорю им: «Я вам гения привел». А он схватил меня за пиджак и тащит, я обернулся к нему и говорю: «Я уже сказал, а вот ты сейчас попробуй не докажи». Я стал запирать его в комнате, давать ему полтинник на пропитание и заставлял: «Пиши!»

Вот поэтому, наверное, считали, что Давид Бурлюк открыл Маяковского, и когда в Москве был открыт памятник Маяковскому, его с супругой Марусей пригласили в качестве почетных гостей. Об этой поездке он тоже много рассказывал.

Однажды позвонил мне знакомый с Кубы:

– Ты знаешь, я только что видел твой замечательный портрет в комиссионном магазине, написанный Давидом Бурлюком, хотел купить, но продавец сказал, что не знает цену и только завтра хозяин может сказать, я завтра утром зайду и заберу его, сколько бы он ни стоил.

На следующий день он снова позвонил и сказал:

– Когда я пришел, он уже был продан. Хозяин сказал, что кто-то был уже в аэропорту, и мы ему прямо туда отправили картину, он заплатил и улетел.

У меня имеется только рисунок, который он набросал, разговаривая со мной, и пара маленьких, очень характерных его картин.

На втором этаже его особнячка у него были дивные картины его раннего периода, и я как-то во время нашей прогулки спросила:

– Как вы, Давид, дошли до жизни такой, после таких великолепных картин, до тех, что висят у вас в галерее? Галерея была у него во дворе.

– На такой искренний вопрос я дам вам такой же искренний ответ. Когда я писал вот эти картины, у меня не было пяти копеек поехать на свою собственную выставку в Манхэттен. А вот с этими, что у меня в галерее, я со своей Марусенькой весь мир объехал.

Балетмейстер Джордж Баланчин

Нас на ужин пригласил Джордж Баланчин, он жил тогда на 56-й улице прямо напротив Карнеги-холла, с нами был Лева Волков, наш бывший советский летчик. По дороге к Баланчину Лева рассказывал нам свои впечатления о встрече в домашних условиях с меньшевиками:

– Зашел я к Юлию Давидовичу Денике, встретил он меня в оборванном халате, в истоптанных башмаках. Тоже мне, всю жизнь жили, всю жизнь мотались по заграницам и в такой рвани ходят, они так и остались верны своим пролетарским замашкам. Поэтому у них до сих пор такое мнение, что советские люди, тем более члены партии, должны ходить в косоворотках поверх брюк, подвязанных шнурком, не умея завязать галстук. А тут вдруг из сермяжной Руси появляются такие франты.

У Баланчина было всегда очень приятно. Ужин готовил он сам, какие-то особенные, приготовленные по его собственному рецепту котлеты и очень вкусные грибные супы, и каждый раз мы слушали, как тяжело ему работать и с каким трудом приходится решать финансовые проблемы. Он был в то время руководителем американской балетной школы и в процессе организации балетной группы, которая превратилась в театральную труппу «Нью-Йорк балет» при Линкольн-центре, которого тогда еще не было и в помине. Честно сказать, я во всех этих американских организационных и благотворительных делах ничего не смыслила и вежливо сидела и слушала, почти ничего не понимая. А когда он нас пригласил на первое представление балета «Щелкунчик», Кирилл по дороге домой грустно сказал: «Разве это балет, это святотатство», до того это было примитивное представление. Но он старался, он всегда просил посмотреть и, не стесняясь, дать объективную оценку: «То, что хорошо, я сам знаю, – говорил он. – Я хочу знать, что кажется со стороны не так».

И как только после смерти Сталина приоткрылся, как тогда говорили здесь, «железный занавес» и известный импресарио Сол Юрок сообщил, что первый визит в Нью-Йорк будет визит знаменитого советского скрипача Эмиля Гилельса, очередь за билетами на его первый концерт в Карнеги-холл была невиданная, вокруг всего блока. Я тоже стояла в этой очереди, как вдруг ко мне подошел Баланчин: «Пойдемте, выпьем по чашке кофе, а билеты достанем потом». И вручая мне билеты, произнес: «Когда-нибудь и на наши представления будет такая же очередь».

Кстати, это также был первый вечер открытия Карнеги-холла после проведенного с пожарной скоростью капитального ремонта. В это время уже многие туристы и корреспонденты успели побывать в Советском Союзе и, вернувшись оттуда, захлебываясь от восторга, писали, какие в СССР даже после такой страшной войны замечательные театры, а наши театры находятся в таком плачевном состоянии. И Карнеги-холл, в котором должен был выступать советский скрипач Гилельс, первым решили привести в порядок, чтобы не стыдно было встречать гостей из Советского Союза. Так началась холодная война на культурном поприще, что в дальнейшем привело и к строительству Линкольн-центра, и к безжалостному разгрому и варварскому уничтожению старого оперного театра, который даже мне со стороны было жалко, когда вспоминали о тех крупных знаменитостях со всего мира, которые выступали в этом театре.

Мы были на последнем представлении этого замечательного старого оперного театра в Нью-Йорке. В этом последнем представлении принимали участие наши советские артисты и выступала Майя Плисецкая, после чего его разрушили, и мне было жалко его до слез. Ведь над ним могли построить какой угодно небоскреб, а этот театр сохранить, как драгоценный камень в короне, как память о тех знаменитых артистах, что выступали на этой сцене. Лучшего памятника никто, нигде и никогда не сможет им поставить.

Мира Гинзбург

Зашла Мира с мамой. Она тоже перебивается с хлеба на квас, хотя все ее считают самой лучшей переводчицей в Америке. Переводит Замятина, Булгакова и массу других замысловатых книг, некоторые переведенные ею пьесы даже идут на Бродвее. Ее имя внесено в книгу «Who is who». А сейчас ходит в какую-то школу, где учат, как нанизывать бусы и делать пуговицы, чтобы заработать что-нибудь на карманные расходы.

Из моего знакомства со всей приехавшей сюда русско-французской старой аристократической эмиграцией я поняла, что все они там, то есть во Франции, занимались именно этим ремеслом – красили шарфики, галстуки, чтобы заработать себе на жизнь. Например, сын Леонида Андреева, Вадим, развозил по утрам молоко. Жизнь у них была тяжелая, и только когда появилась Организация Объединенных Наций, некоторые из них сумели в школы ООН по изучению иностранных языков устроиться.

Я посоветовала Мире:

– Да что ты ломаешь голову над такими тяжелыми вещами, которые приносят тебе такой мизерный доход? Возьмись за детскую литературу, за сказки, у тебя будет больше читателей, – посоветовала я.

И она быстро схватилась за эту идею, начала искать и переводить детские сказки разных народностей, населяющих Советский Союз, что в советское время было вовсе не так трудно найти, и это оказалось самой выгодной доходной статей ее деятельности. Никто ее не беспокоил. Никто не предъявлял никаких авторских прав. После выпуска ее первых книжек сказок она позвонила, поблагодарила меня за идею, и с этого момента она не только не нуждалась, но чувствовала себя вполне состоятельным человеком. Купила кооперативную квартиру на Манхэттене в субсидируемом государством доме на 96-й улице вест-сайд.

Перевела она также с идиша несколько рассказов Айзека Башевиса Зингера, написанных в старомодной манере. Переводить все его произведения она категорически отказалась, переводила только то, что ей нравилось. Мы часто встречали его у Миры. Здесь он сидел всегда тихо и долго и только иногда старался мрачно шутить: «Когда я был молод и пересказывал бабушкины сказки, меня все называли "брехуном", то есть вруном, теперь все называют меня писателем», – повторял он часто.

Рано утром позвонила мне Мира и с возмущением сообщила:

– После вашего ухода – ты представляешь? – он мне предложил выйти за него замуж!

Развелся он в то время с женой или собирался развестись, мы понятия не имели. Но Мира приняла его предложение о замужестве как оскорбление.

– Не нужны мне его нобелевские премии, да и его я с трудом переношу.

Как только появился Солженицын, он сразу же пришел к ней, поговорили, договорились, вроде все было в порядке, но когда он спросил, сколько будет стоить ее работа и она назвала сумму, он вдруг вскрикнул: «Ну вы и кулак!»

– Да я ему за такую реплику ни за какие деньги не взялась бы переводить, – с возмущением рассказывала она.

Когда в Нью-Йорке объявился Иосиф Бродский, мы пошли послушать его произведения. Он выступал в центре города в каком-то клубе.

– Ну как, – спросила я Миру, когда мы вышли, – понравился?

– Неинтересно, тяжело понимаемо, набор слов, трудно доходит смысл. Да если бы он не был выслан из Советского Союза, никто бы его ни при какой погоде не слушал, здесь таких стихоплетов пруд пруди, весь Гринвич-Виллидж полон, никто на них не обращает никакого внимания. Не понимаю, за что его посадили в Советском Союзе, – видно, за то, что, не умея писать, претендовал, что он поэт.