Текст книги "Одна жизнь – два мира"

Кирилл приехал с цыплятами. Они улыбались мне снизу, махали руками и посылали поцелуи. А как бы я хотела сбежать к ним, обнять и прижать моих крошек к себе. Кирилл рассказал мне, что Билли пригласила детей, купила им подарки. Мне стало так нестерпимо грустно. Как бы я хотела сделать все сама для них, без посторонней помощи. Как дико и глупо сложилась наша жизнь здесь.

Кирилл сказал, что в понедельник десятого октября был в эмиграционной конторе.

Никогда, никогда в жизни не думала я, что можно попасть в такую глупую историю, к таким «гангстерам», как их называл д-р Девис. А ведь попали. И чем все это кончится наконец? Мне кажется, что все наши силы уже на исходе.

Я волнуюсь, как же тяжело должно быть ребятам в этот день. Целый день, мои родненькие, должны провести в машине. Бедные детки, как же им должно быть тяжело, и как они устают. Ведь 3 часа тащиться в одну сторону, 3 часа обратно и 2–3 часа сидеть в машине во дворе. Они, наверное, возвращаются домой полумертвые, а рано утром в школу. И оставить их не с кем, а одних дома Кира боится. И он должен их мучить, таская с собой.

Вечером без сил засыпают. Даже уроки не успевают сделать. Они одни – убрать, подмести, постирать, сменить белье, помыть посуду, приготовить еду – все, все легло на их плечи. Главным образом вся тяжесть, конечно, легла на плечи Кирилла, но без заботливой материнской руки детям очень трудно. А ведь самое главное для них – это их занятия. Так мне тяжело, разве в их годы такие заботы надо иметь? А как я безумно мечтала о самом счастливом детстве для них!

Кирилл, в восторге, заявил:

– Ты знаешь, ты права, у Ляли определенно талант художника. Я встретил ее учительницу, и она сказала про Вику, что она очень талантлива. Я думаю, ты совершенно права, нам нужно обратить на это больше внимания.

Талант – это подарок свыше, и я была бы самая счастливая мать на свете, если бы смогла помочь ей в этом. Моя маленькая, какая же она большая умница! Какие славные письма, хотя чувствую, что нет времени у нее! Сколько вопросов не по возрасту!

В одно из воскресений, когда Хайда забрала детей к себе, Кирилл приехал с Тоней Кривицкой.

Он привез мне газеты, в которых я прочитала, что в «Амторге», как в незарегистрированной иностранной шпионской организации, арестовали 5 человек.

Дикая и страшная штука – политика. 11 коммунистов осудили, 5 человек в «Амторге» арестовали. Чего вдруг вожжа под хвост им попала?

В свой следующий очередной приезд Кирилл вновь сообщил много утешительных вещей, и с тем же отчаянным оптимизмом. Был у Никелсов. Никелс – замечательный человек. Обещал поехать в Вашингтон, обещал написать Гуверу.

Кирилл сообщил, что встретил Луи Фишера, он меня ругает очень, передает большой привет и очень просит не нервничать, лежать и поправляться.

Милый, дорогой Луи, я его очень люблю и очень хорошо понимаю, что ему хочется, чтобы я скорее поправилась.

Я вспомнила, как мы вечером были у Хайды Мессинг в Пенсильвании, когда приехал Луи, и Володюшка приготовил, как он сказал, «комбинированный пирог» к чаю из всех остатков. Хайда сказала: «Это вредительский пирог».

– Дон Левин что-то предпринимает. Мира хочет приехать. Хайда, Габриела так жехотят приехать навестить тебя, – сообщил Кирилл.

Но самыми приятными были, пожалуй, звонок и приглашение от Лены Истман приехать к ним в Мартас-Виньярд. Она со своим вечным хи-хи-хи, ха-ха-ха, даже тогда, когда слезы на глазах, очень сердечная, типичная русская Елена Крыленко. Она позвонила Кириллу, и не только от себя, но и от имени Макса. Она так прямо и сказала:

– Мы с Максом поговорили и решили: пусть Нина плюнет на этот санаторий и приедет прямо сюда к нам, в Мартас-Виньярд.

Бизнесменши

Я здесь уже месяц.

Больничная койка. Сегодня врач сказал, что одно легкое, правое, не такое плохое, хуже левое, но на нем нет каверны. И на том спасибо.

Кусочек серого неба, за окном хлюпает дождь, четыре больных физиономии, белый потолок над головой, мухи с особым наслаждением вьются вокруг Айды, садятся ей на нос, лезут в орбиты глаз, в раскрытый рот. Иногда мне кажется, что она уже мертвая, но вдруг зашевелится, закашляет, вытрет рот салфеткой, посмотрит на красное пятно – значит, жива.

Боюсь я. Может быть и зря, но боюсь. Пришла Роза, черт знает что за баба. Человек с выдающимися способностями создавать беспорядок. Коробки на столе, на комоде нагромождаются до отказа, до тех пор, пока все начинает валиться на пол, шоколад вперемешку с огрызками, яблоки гниют на столе. Садится к Айде – играет с ней в карты. Ест с ней один и тот же сандвич. Сегодня сообщили ей, что анализы у нее «позитивные».

– А были «негатив», – удивляется она.

– Меня боится, – говорит Айда, – даже доктор. Когда он заходит в наше отделение, останавливается от меня подальше.

Если это не так страшно, то почему ее боится сам доктор Реден? Сегодня вечером она захотела есть. Кстати, она все время голодна как волк.

«Я голодная», – только и слышу. Предложила мне разделить с ней компанию – под предлогом, что это для меня поздно, я отказалась. Но Роза всегда готова. Присела и съела сандвич. Когда она кончила, Айда обратилась к ней: «Заплати мне 30 центов за сандвич». – «Отстань от меня», – произнесла та и ушла. Я думала, что она попросила в шутку, оказывается, нет. Около часа Айда ее преследовала: отдай 30 центов за сандвич.

Когда Роза вышла, Айда обернулась ко мне:

– Роза очень богатая женщина.

Я улыбнулась.

– Да, да, она присядет, покушает и уходит. Я ей за карты вчера 55 центов заплатила, сегодня 60 центов израсходовала на нее, итого один доллар 15 центов – разве это не деньги?

Я не знала, посмеяться или серьезно ей посочувствовать.

Целый день одни и те же разговоры, где что продается, где дешевле, где дороже. Часто устраивают перепродажу, особенно этим отличается Роза, она то и дело продает то одну, то другую пижаму или майку.

Бесконечные разговоры о бизнесе, разговоры о богатых и бедных невестах не прекращаются. Если чей-либо родственник женился на бедной, то она ужасная: «У нее нет ни копейки денег, у нее ничего нет». А если наоборот, он без гроша взял богатую с приданым: «Он очень умный».

Айда каждый вечер получает «Филадельфия ивнинг ньюз». Прочитав заголовки, все внимание она сосредоточивает на объявлениях:

– Нина, посмотри сюда, – просит она, – на всю страницу объявление: «Плимут. Шоу рум». Это дело принадлежит мужу моей приятельницы. Они очень богатые. Ей только 30 лет, ему 40 лет, они богатые и счастливые. Она прислала мне к Рождеству флакон духов за 17 долларов, но прийти ко мне боится. А вот объявление, это тоже мой знакомый, он имеет 17 «маркет сторс». Только за ренту он платит 2700 долларов в месяц.

– Ну и что, – спрашиваю, – он что, счастливый?

– О, да.

– А каким образом появились у него эти 17 «сторс»?

– Ему просто повезло.

– Да, но кроме везения, нужны деньги, – настаиваю я.

– О да, он получил от отца наследство. – В такое везенье я могу поверить.

Несмотря на то что она здесь уже пять лет, она великолепно знает, где, что и за сколько продается. После визита мужа сообщает: «Джек сказал, что теперь все дешевле».

Бедная, бедная, ведь, кроме пижам, ей еще многие годы ничего не потребуется.

Все прошлое ушло безвозвратно, далеко, даже жутко об этом подумать. Жутко. О, если бы кто знал, как жутко терять чувство и запах прошлого, особенно когда совсем нет настоящего.

Слушаю радио, какая страшная музыка. Уши надрывает. Так хочется услышать нашу дорогую, ласковую, иногда печальную, иногда сильную, но всегда родную мелодию.

Каждый вечер передают по радио разные шуточки, иногда пластинки – ковбойский фольклор с еврейским акцентом.

Только что передали, как Мойша работал 12 часов для других. Ему надоело, и он решил начать свое дело. Теперь он вкалывает по 18 часов, но для себя и имеет партнера «шлымайзел».

Мой научный руководитель – шпион?!

И вдруг я услышала: «Слушайте, слушайте передачу адмирала Илиаса М. Закараяс „Секрет о шпионаже атомной бомбы“». Главным шпионом, которого послал сюда сам Сталин, был профессор Семен Петрович Александров. Слушателям предлагалось запомнить эту фамилию. Говорилось о его росте, о его возрасте, о цвете его волос, о цвете его глаз. Хотя все внешние данные и были перевраны, но шпионом, согласно их передаче, он оказался отличным. И через два месяца после его возвращения в СССР взорвалась атомная бомба.

Неправдоподобно, просто как в каком-то кошмарном сне, странно было мне лежать в Америке на больничной койке где-то в туберкулезном санатории «Дебора» и слушать передачу о Семене Петровиче Александрове, человеке, сыгравшем такую большую роль в моей судьбе. Он был руководителем моего дипломного проекта. Красавец, всегда элегантно одетый, как у нас говорили – с иголочки, джентльмен до мозга костей. Все студентки были безнадежно влюблены в него. И когда он стал руководителем моего дипломного проекта, все они завидовали мне, так как я была первая и, кажется, последняя удостоена этой чести. Он был председателем Государственной квалификационной комиссии по приему дипломных проектов. Наши дипломы, мой и Кирин, подписаны профессором С. П. Александровым. После окончания института и получения диплома он сразу же ввел меня в Государственную квалификационную комиссию, и некоторое время дипломы шли за его и моей подписью.

Он был действительно очень крупный, очень известный ученый, и это неоспоримо, но шпион?! Этого я не могла себе представить.

Проблеск надежды

В это воскресенье я с нетерпением ожидала прихода Кирилла. Я была рада ему и деткам, которых я видела снова украдкой, через окно. Они улыбались мне, а мне так хотелось побежать к ним, обнять, прижать их к себе и крепко-крепко расцеловать.

Кирилл рассказал мне, что в субботу он с детьми был приглашен к Николсам. Когда Николс спросил Кирилла, почему мы не выехали в Сан-Франциско, так как там нас ждали, и спрашивали, почему мы не приехали. Кирилл рассказал, что выехать мы не могли, так как в тот момент, как мы вернулись и не успели еще войти в дом, появился сам Ричмонд с полицейским и вручил нам повестку в суд. И с нас взяли подписку о невыезде.

Кирилл сказал:

– Я показал им все документы и стенографический отчет – «экзаменейшен» – с Ричмондом и Гартфильдом. Познакомившись с этим материалом, Николс даже вскрикнул: «Это очень интересно!» Мария, жена Николса, была очень взволнована: «Ты слышишь, что произошло? Ведь об этом немедленно, немедленно надо рассказать Эчисону и Гуверу». Николс внимательно просмотрел все документы: «Да, да, я обязательно, обязательно расскажу им все».

А я чувствовала – чем дальше, тем больше путаницы в нашем деле.

Дикая тоска, на кой черт кому нужен этот вынужденный отдых! Кирилл выглядит таким измученным, что ему самому потребуется капитальный отдых. Если бы были нормальные условия жизни, разве я попала бы в эту клоаку? Как бы я хотела очутиться где-нибудь в теплом солнечном месте. Заныло сердце о Мариуполе, Бердянске, Геническе на берегу моего ласкового, теплого Азовского моря. Или просто побродить в родных просторах и степях.

Это все во сне, а наяву туберкулезный санаторий, из окна которого вижу кусок серого, хмурого осеннего неба. А рядом ноет полускелет-получеловек, почти живой труп. Предел моих желаний – освободиться от всех неприятностей, исчезнуть, уйти хоть в дебри и там залечивать свои раны. Самая большая и неизлечимая – это отрыв от родины, от матери и от всего прошлого.

Боже мой, трудно даже представить, как дети будут одни хозяйничать. Лялечку учительница рекомендовала в Мюзик-анд-Арт-хай-скул. Она рада.

На следующей неделе Кирилл приехал один, Хайда взяла детей к себе.

– Хайда очень хороший человек, – сообщил он, – но глупая… Страшно возмущена Полом (это один из ее бывших мужей), она часто говорит:

– Я сегодня обедала со второй женой моего третьего мужа. – Злится на него, не звонит, не заходит, не хочет быть даже другом.

– Нехороший он, лучше бы он умер, чем думать, что он с другой, – заявила она.

– А я, несмотря на то что очень люблю Нину, если бы она ушла с другим и была бы счастлива и здорова, был бы рад за нее. Я так люблю ее, что ее счастье для меня дороже всего.

– Это «рашен романтизм», – заявила она.

– А у тебя «джерман эгоизм», – ответил я.

Получила письмо от деток. Володюшка пишет: все у нас хорошо, но я все больше и больше скучаю по тебе. Так мне хотелось в воскресенье, мама, побежать к тебе, обнять и расцеловать.

Лялечка, писала о своих «траблс» (треволнениях). Мои милые, дорогие детки, сколько же еще продлится эта пытка?

Еврейский вопрос

Вечером зашла Алла, медсестра, красивая девушка с золотистыми волосами и огромными голубыми глазами, говорит по-польски и чуть-чуть по-русски. Ко мне у нее особая симпатия. Она всего 5 месяцев как приехала из Европы и очень горько жалуется на все и вся. Родители ее погибли в концлагере.

– А я, – говорит она, – скрывала, что я еврейка. Говорила, что я полька. Зачем я должна была говорить, что я еврейка, если у меня была возможность спастись? – заплакала. – Почему они, (то есть американские евреи) к нам, приехавшим из Европы, так плохо относятся? – спрашивает она меня.

Большинство больных – это ДИ-ПИ. Те, кто пережил ужасы лагерной жизни, многие из них чудом уцелели в немецких лагерях.

Привезли их сюда родственники или «Юнайтед-Джуиш-Аппил». У большинства из них мужья и родные погибли в лагерях. Вспоминают о пережитом с ужасом, и почти все они были освобождены из концлагерей Красной Армией. Никто из них никогда не был в России, но с интересом расспрашивают меня о порядках там.

Одна из них сказала:

– Меня Гитлер научил свободу любить, я не хочу никакого насилия, хочу просто для себя пожить.

Но странно, что все прибывшие из Европы не находили общий язык с американскими еврейками и после каждой стычки, происходившей между ними в туалете, бежали ко мне со слезами жаловаться на злых, бессердечных американских евреек. Меня удивляет и поражает невероятный антагонизм между евреями, прибывшими из Европы, и местными. Не могу понять, разве можно так относиться к тем, кто приехал из Европы?

Странно, но ловлю себя на мысли, что национальный вопрос никогда меня не интересовал. Да и никто почти никогда и не спрашивал меня об этом. Здесь отдельные еврейские кварталы, отдельные еврейские больницы, еврейская пища. Ведь это почти такое же гетто, только созданное самими евреями. И только сейчас я поняла, насколько мне было чуждо чувство национальной розни, и вот сейчас, здесь я ощутила, какая это жуткая вещь, и то же самое, по-видимому, происходит в мужской половине этого санатория.

Тенор Большого театра

В воскресенье приехал Кирилл с Мирой Гинзбург, она мне очень понравилась. Рассказывала, что была на концерте Ивана Жадана – тенора московского Большого театра. До войны в Большом театре их было трое: Козловский, Лемешев и Жадан. Вот Жадан и оказался здесь, среди перемещенных лиц.

– Все просто бесновались, так всем понравился его голос и особенно манера петь.

– Я тоже любила его голос. Немного слабее, немного слащавее, чем у Лемешева и у Козловского, но ангельская манера петь, заламывая рученьки. А ведь главное – это то, что здесь он никогда не будет тем, кем он был в России, в Москве.

– Да, конечно, он здесь у кого-то работает садовником, – сказала грустно Мира. – Что здесь делать таким людям, оторвавшимся от родной почвы?

Кирилл рассказал, что видел Макса Истмана и Лену на его лекции. Макс все больше и больше становится махровым антикоммунистом, сообщил он.

– Передавали тебе большой привет и снова приглашали тебя к себе.

Я спросила у Кирилла:

– Есть ли у тебя деньги хоть на хлеб и молоко детям?

Он ответил уклончиво:

– Есть.

И мне стало так жалко Кирилла, он выглядит просто измученным.

Канун Рождества

Сегодня как-то все притихли. По палатам прошел слух, что кто-то на втором этаже сошел с ума и его отправили в дом для умалишенных. И это случается довольно часто, сказали мне.

Время идет так тяжело и нудно, что нет ничего удивительного в том, что люди с ума сходят. Как бы хотелось перестать думать.

Наступила предрождественская, предпраздничная американская суматоха. Шлют подарки, посылают открытки с кровати на кровать. Благодарят друг друга через перегородки:

– Это замечательно, это очень мило.

И опять:

– Мне жарко, мне холодно, я замерзаю…

Поставили в углу елку. Кое-кто запротестовал, что это не еврейская, а христианская традиция, а этот санаторий еврейский. За окном появилась вереница детишек в возрасте 7–8 лет. Они спели несколько рождественских песен, крикнули на прощание «Мерри Кристмас» всем стоявшим у окна больным, помахали ручонками и так же гуськом ушли.

Я тоже получила много поздравлений и письмо от моих деток. В таком теплом, милом письме было так много тоски, что я без слез не могла его читать. «Мы устали есть в кафетериях, – пишет Лялечка. – Хайда мне сказала, что для того, чтобы приготовить обед, надо 3 часа времени. О, если бы я хоть одну треть этого имела, чтобы сходить в парк».

Мои милые, родные детки. Я так любила свою семью и всю жизнь мучилась оттого, что жизнь моих родных была такая неустроенная, вечные переезды, вечная разлука с родными. И я давала себе клятву, что все свои силы, всю свою энергию вложу в то, чтобы мои дети жили в нормальных семейных условиях. И какая страшная ирония, не только я наказана, но и мои дети должны нести этот тяжелый крест нашей жутко неустроенной жизни. И чем все это закончится, никому не известно.

То, что переживаю я сейчас, намного страшнее голода, холода и всех тех лишений, которые я пережила в детстве у себя на родине. Это была моя родина, и я чувствовала себя дома, куда бы судьба ни забросила меня. От польских пограничных лесов до тихоокеанских водных просторов я чувствовала себя дома. А здесь ни тепла, ни уюта, ничего.

Для меня проблема воспитания наших детей самая главная, об этом я думаю больше всего. И вдруг дети остались одни, без матери, на год, а может быть, и больше. Разве это не трагедия? Когда, кроме Кирилла, никого у них нет, ни единой души, к кому они могли бы обратиться, кто бы поинтересовался, что детям нужно и в чем они нуждаются. Мне становится за них страшно. Теперь мне больно, нестерпимо больно, что мы лишили их друзей детства, близких, родных.

В Москве у них было бы много школьных друзей, кузены, кузины, а как это хорошо! И дети это понимают. Как плакала Лялечка, что там остались Галя, Женя, Боря. Недавно они с болью вспоминали: «Мамочка, ведь Женечке и Борюшке уже 18 лет».

В этом возрасте они уже собирались бы все вместе. Вместе ходили бы в театр – в Большой, Художественный, на концерты в консерваторию. А здесь, кроме кино (которое не всегда бывает на должной высоте), мы ничего больше не можем позволить себе. И это больно.

День за днем

Завтра воскресенье, чувствую я себя отвратительно. Ни читать, ни писать, ни думать уже нет сил. Но не думать было трудно. И я много, о, как много передумала за это время. Боже мой, сколько нужно сил! Я креплюсь, но вечером не выдержала, разревелась. Подошел врач.

– Пожалуйста, дайте что-нибудь от нервов, – попросила я.

– Не волнуйтесь, – успокаивал он меня, – дела ваши идут хорошо, показатели анализов негативные, снимки хорошие.

У него хорошая улыбка, мягкий, приятный голос, что вызывает к нему чувство доверия, когда он дает лекарство, я принимаю с уверенностью, что поможет.

Приехал Кира, тоже успокаивает:

– Я с детьми сам справлюсь, а ты только поправляйся поскорей.

Дети шлют мне хорошие письма, скучают, ждут. Лялечка рисует Володюшку с пятачком на носу и подписывает: «хрю-хрю, я есть хочу». На себя тоже карикатуру.

Лялечка хорошо рисует. Пишет: «Волосы у меня длинные, свободно на них сажусь».

Володя пишет: «Видел Вацлава Сольского (наш знакомый польский писатель), – пригласил меня на ланч и сказал мне, что недурно было бы мне поучаствовать в "соревновании дураков"». Володенька пишет об этом как о забавной шутке Вацлава и о том, что в школе у него были перевыборы и он снова президент класса.

Кирилл тоже приписал: «Дела идут ничего». Господи, что такое – ничего, я уже сама ничего не могу понять. Когда же это ничего кончится и наступит что-то?

Наступили праздники, как же дети там одни?

Звонила Ева Джолис, страшно возмущается:

– Неужели Испанию Франко примут в ООН, это же все равно что принять гитлеровскую Германию в ООН.

Она так же ненавидит Франко, как я ненавижу Сталина. Я была рада, что она позвонила, хорошая она.

Позвонил Луи Фишер, много спрашивал обо мне. Спрашивал, что он может сделать, чем помочь. Луи один из тех, которых чем больше знаешь, тем больше уважаешь, который, как говорится, слова на ветер не бросает.

Кирилл привез мне газеты, среди них «Русский голос». Там статья, посвященная семидесятилетию Сталина. Статья «Люди колхозных полей» описывает встречу Сталина с Пашей Ангелиной. Вторая статья Сидора Ковпака: «От Путивля до Карпат». В этой статье он вспоминает о заявке, поданной им во время войны Сталину.

«Я боялся, – пишет он, – что Сталин скажет мне: "Да, размахнулись вы, товарищ Ковпак"».

А произошло совершенно другое, то есть товарищ Сталин, взглянув на заявку, спросил: «Разве вас это обеспечит?» И на заявление Ковпака, что он не решился попросить больше, Сталин приказал составить заявку заново: «Мы можем дать все, что нужно».

– Я не решился попросить сапоги, хотя думал, что для бойцов нашего партизанского отряда это было бы лучше, и попросил просто ботинки. Сталин, прочитав заявку, тотчас вычеркнул ботинки, и не успел я себя отругать, а я еще хотел сапоги, как Сталин над зачеркнутым словом написал собственноручно – сапоги. «А главное, товарищи, крепче держите связь с народом, – и улыбнувшись, добавил: – пока что вы наш второй фронт».

В этой же газете сообщалось о новом назначении Н. С. Хрущева (как высшего руководителя Советской власти) – первым секретарем Московского комитета партии. И перед моими глазами как будто проплыла статья в «Правде», в которой Хрущев обещал искоренить всех врагов народа на Украине, даже приводились цифры. Господи, как было горько читать эти хвалебные, почти отечески заботливые статьи о бойцах, отправляемых без оружия на фронт, о связи с народом на фоне миллионов погибших, исчезнувших с лица земли прекраснейших людей, богатство и сокровище нашей страны. Нет клочка земли, не политой их кровью, и вся эта кровь на совести этого человека.

Профсоюзный активист

Пришел со второго этажа один из активистов, очень напомнивший мне наших активных комсомольцев.

– Я принадлежу к «Лейбор-парти», – заявил он. – Читаю газеты «Воля» и «Форвардс», хотя их и называют демократической газетой, а это орган меньшевистской печати. Я хотел принести вам вчерашнюю газету за 21 декабря.

Так вот, в этой меньшевистской газете была статья лидера меньшевиков Абрамовича, он умный человек, хотел написать статью против Сталина, но у него ничего не вышло. Я прочел ее всю, она выходит на еврейском языке.

– Почему меньшевистская газета издается на еврейском языке?!

– Вы что, спрашиваете у меня?!

– Да нет. А что же он пишет? – поинтересовалась я.

– Абрамович пишет, что он (Сталин) был сын очень бедного сапожника – что же здесь плохого? Что кто-то платил или должен был платить за его школу, это тоже неплохо. Что он был сильный человек и настойчивый в своих идеях – это же великолепно. Правда, в одном месте он немного хотел очернить его, это что он ограбил банк и что Ленин не разрешал, Ленин был против, но, с другой стороны, пишет он, как будто он тоже воспользовался этими деньгами. Интересно даже, что с точки зрения такого антикоммуниста, как Абрамович, который хотел написать что-то сильное против Сталина, он только крепко размахнулся и… погладил…

– Где вы работаете? – спрашиваю.

– Недалеко от Юнион-Сквер, на фабрике, где делают дамские вещи.

– Когда вы выйдете отсюда, вы снова получите свою работу? Хозяин вас примет?

– Не знаю. Но мое место не принадлежит хозяину, сейчас оно принадлежит «юниону» – профсоюзу. Хозяин только жалованье платит.

– Вы тоже принадлежите «юниону» – профсоюзу дамских портных Дубинского?

– Да, наш лидер меньшевик, он принадлежит к меньшевистской партии.

– Вы ошибаетесь, – сказала я. – На вопрос журналистов для печати, принадлежит ли он к этой партии, то есть к партии меньшевиков, Дубинский ответил отрицательно. Так, по крайней мере, говорил и Вацлав Сольский (польский писатель), который писал о нем статью. Скажите, а ваш «юнион», ваш профсоюз, – это сильный «юнион»? Дубинский хороший организатор?

– Да разве этот «юнион» его заслуга? Этот юнион сделали русские. Это группа людей, приехавшая из России, это они все создали, это они организовывали «страйки» – забастовки, протесты, а что здесь было до этого, вы даже представить себе не можете. Это они заставили нас, рабочих, требовать от хозяина все, что мы сейчас имеем.

Поэтому в 1932 году, во время Великой депрессии, когда пришел к власти Рузвельт, он понял ситуацию и твердо заявил хозяевам: «Если вы не пойдете на уступки рабочим и будете продолжать сопротивляться, здесь тоже произойдет революция, как в России, и вы потеряете все». Да если бы в России не произошла революция, мы бы до сих пор, так же как и раньше, продолжали париться в «свет шопс», как в бане, по 18 часов в сутки за гроши.

Выписка под расписку

Уже март, я с невероятным трудом выдержала шесть месяцев и дошла, как говорят, до точки. Если я не уйду отсюда, я уже не знала, чем это может закончиться.

Как дети? От одной этой мысли я думала, что с ума сойду. И 15 марта, в очередной раз, когда Кирилл приехал навестить меня, я заявила:

– Все, хватит, сегодня я еду с тобой домой, а дальше что будет, то будет.

Кирилл даже обрадовался такой моей неожиданной решительности. Ведь его тоже можно понять – тащиться каждую неделю почти три часа в одну сторону, три часа обратно, с детьми или без детей, оставив их одних на целый день.

Так 15 марта я выписалась из так называемого санатория «Дебора», или просто из больницы для туберкулезных больных. Дав расписку в том, что в Нью-Йорке я немедленно пойду к доктору и буду продолжать лечение. Кирилл ведет машину с трогательной осторожностью, трудно даже поверить.

Возвращение

Ушла я в госпиталь из «адской кухни», с 520-й улицы, 50 вест, а вернулась в Харлем 410 вест, 141-я улица. Новая крохотная квартирка усилиями детей и Кирилла была приведена к моему приезду в порядок.

Дети вместе с папой покрасили комнаты и где-то раздобыли какие-то койки. Но эта квартира, не в пример прежней, была гораздо удобнее. А главное, дети были со мной. Даже когда они засыпали, я заходила к ним в комнату и думала: как я буду без них, а они снова без меня и неужели мне снова надо оставить их и месяцами валяться в отвратительных госпиталях?

Кирилл приходил, обнимал меня за плечи и просил:

– Ты только не волнуйся, ложись, все будет в порядке.

– Сегодня суд, ты знаешь, так все надоело. Но если присудят, я устрою тарарам американскому правосудию. Сегодня я должен отказаться от услуг адвоката. Я только что уплатил ему 350 долларов, он прислал счет еще на 300 долларов.

Господи, адвокаты в Америке – это страшное дело, их надо бояться больше воров. Вор, рискуя жизнью, лезет за своей добычей, и его ждет в случае неудачи наказание. Адвокат на всех несчастьях делает деньги, грабит у несчастных последнюю копейку и остается уважаемым человеком. И даже если он вас по миру пустит, за это его не осудят.

Вот к этому ужасу я тоже никак не могу привыкнуть.

Позвонили, через 10 минут будет доктор. Тогда еще доктора посещали больных на дому, но вскоре это прекратилось. Пришел довольно милый, симпатичный, пошутил, посмеялся:

– Нужно лежать, полный отдых, хорошее питание, – и ушел.

Вечером Кирилл с горькой улыбкой заявил:

– Ну что ж, полечись, поправляйся и поедем в СССР читать лекции «Способы приобретения и методы лечения туберкулеза в США».

Я рассмеялась. Действительно, было бы смешно, если бы не было все так катастрофично. Что ждет нас завтра? Если уж Кира так пошутил… А ведь я знаю, что еще месяц тому назад у него не повернулся бы язык сказать это.