Текст книги "Одна жизнь – два мира"

Трагическое недоразумение

Мюриель Гарднер, blue blood American

Все это время мы находились в состоянии полной неопределенности. Мы устали, особенно дети. И снова нам на выручку пришла мадам Ева Джолис. Она познакомила нас с замечательной американкой, такой, которых здесь называют «Блу блад американс» (американцы голубой крови), – это те, чьи предки еще на «Мэйфлауэр» приплыли сюда, убежав от гонений, с целью осваивать или завоевывать Америку.

Госпожа Мюриель Гарднер – по специальности врач-психиатр – предложила нам перебраться из «Лео-Хаус» к ней на квартиру на 93-й улице Централ-Парк-вест напротив Центрального парка. В этом огромном доме она занимала пол-этажа.

Здесь находилась ее библиотека, в которой работал какой-то бежавший от Гитлера эмигрант. Она с мужем, тоже бежавшим от Гитлера из Германии, очень много помогала беженцам из Европы. Даже сюжет кинокартины «Джулия» с участием Джейн Фонды и Ванессы Редгрейв, говорят, был взят из ее жизни.

Она была другом русского скульптора Сергея Тимофеевича Конёнкова, у нее даже было несколько деревянных скульптур и очень удачная скульптурная голова Ленина, которую он подарил ей перед самым отъездом в Советский Союз, чем она очень гордилась.

Дети по их рекомендации пошли в католическую школу на 96-й улице Коломбус-авеню. Однажды, когда я пришла за ними после занятий, на улице стоял и горько плакал Володя:

– Мама, я больше никогда, никогда в эту школу не пойду, – заявил он.

– Что случилось?

– Забери меня отсюда.

И только дома, успокоившись, он объяснил, что с ним произошло. Оказывается, во время ленча в его тарелку с супом упала изюминка, которую он старался вытащить. К нему подошел один монах и больно дернул его за волосы за то, что он болтал ложкой в супе. И ему показалось это очень обидным и несправедливым.

– Хорошо, – сказала я, – если тебе так обидно, завтра в школу не пойдешь.

Но наутро, я смотрю, он после завтрака оделся и, взяв в руки учебники, стал у дверей ожидать меня с Викой.

– Ты что, тоже решил пойти? А я думала, только Вика пойдет.

– Да нет, мама, я тоже решил пойти, мне просто любопытно, что будет дальше.

Я рассмеялась:

– Умник, пойдемте.

Так мудро разрешил он этот «конфликт».

Наша жизнь в это время была похожа на кошмарный сон. Наши ограниченные средства подходили к концу. Дети как будто выросли из своей одежды, и климат после Мексики был другой.

Найти квартиру в тот год было немыслимо тяжело, тем более в нашем положении и с нашими не просто ограниченными средствами, а фактически почти отсутствием средств, когда мы не могли себе позволить даже смотреть на вещи дороже 100 долларов. Наша легализация не продвигалась ни на шаг, и даже наши визы не были продлены.

Кирилл сбился с ног в поисках квартиры. Злоупотреблять гостеприимством нашей замечательной хозяйки было выше наших сил, хотя в эту квартиру она приходила очень редко, так как работала психиатром в какой-то больнице в Нью-Джерси и жила там.

Там у нее было свое огромное поместье, свои конюшни, туда она приглашала нас в гости. Там жила она с дочерью, у которой было много черепах, одну из которых она подарила Володе. Но к его огорчению, как только он вернулся в Нью-Йорк и взял ее в парк погулять у пруда, она умудрилась очень ловко сбежать от него, и все его усиленные поиски ни к чему не привели.

Литературные агенты

Многие наши знакомые, «маститые», как я уже сказала, журналисты и писатели, искренне желавшие нам помочь, как только слышали о нашем контракте с адвокатами, сразу заявляли, что ни одно издательство не согласится что-либо напечатать. Так и вышло, они были правы. Вся деятельность наших тогдашних адвокатов в качестве литературных агентов повредила и им, и нам, хотя они старались вовсю, совсем забыв о своем прямом назначении – о легализации нашего положения в США.

Как-то однажды во время наших встреч с Максом Истманом Кирилл рассказал какой-то эпизод из своей жизни, и Макс спросил Кирилла:

– Я пишу статью, могу я с вашего разрешения упомянуть в ней об этом?

И Кирилл ответил:

– Конечно.

Через несколько недель Кирилл, к своему удивлению, получил чек на 500 долларов. Согласно нашему контракту Кирилл сейчас же отдал чек Ричмонду, тот разменял, принес нам 250 долларов, и тут же устроил скандал издательству из-за того, что они мало заплатили Алексееву. На что издательство ответило, что это была статья Макса Истмана и что они за тот маленький эпизод, который упомянул Макс Истман, по его же просьбе послали Алексееву 500 долларов. Отношение с этим издательством он испортил и нам, и себе.

Через некоторое время Юджин Лайонс тоже написал небольшую статью и передал мне чек на 300 долларов, я сразу же отдала его Ричмонду. Он принес нам 150 долларов, нежно их разгладил, поцеловал и торжественно преподнес мне.

Ричмонд в это время сообщил, что он обратился в такие издательства, как «Лайф», «Форчун», «Космополитан» и некоторые другие журналы, но как только эти издательства слышали об их контракте с нами, сразу же переговоры прекращались, просто никто не принимал их всерьез.

Я глубоко уверена, что если, бы эти адвокаты не вмешались в качестве литературных агентов, а занимались своим делом, при наших обширных знакомствах и близкой дружбе со всеми этими маститыми журналистами и издателями мы могли бы гораздо больше сделать, что было бы полезно и нам, и адвокатам. Но ни у кого из них никакого желания не было судиться с нашими адвокатами.

Моррис Моррису рознь

Время шло, наши визы кончились.

– Что же будет дальше? – в недоумении спрашивали мы. Ведь адвокаты еще ничего не предприняли в отношении нашей легализации и внесения «билля», как они обещали.

Мистер Джолис вместе с Кирой пошел к ним в контору и спросил, что было ими предпринято в отношении продления наших виз и вообще в отношении статуса нашей легализации. Ричмонд заявил Джолису, что устно договорился с представителем эмиграционного бюро о продлении нашей визы на 2 месяца.

– И это все? – удивился Джолис. Дня через два г-н Джолис сообщил нам, что Моррис обещал лично заняться нашим делом, так как считает, что Ричмонд недостаточно компетентен.

Что можно было сказать на это, если сам адвокат Моррис, втянувший Ричмонда в это и переложивший на него все, что обязан был делать сам, после стольких мучений, которые нам пришлось перенести, заявил, что Ричмонд не способен заниматься нашим делом?

Время шло, а наше дело продолжало висеть в воздухе. Наша надежда на то, что эти адвокаты со своими фантастическими связями, без которых, по утверждению всех наших знакомых, в Америке нельзя и шагу ступить, окажут нам помощь, не оправдалась. Кончилось тем, что сам адвокат Моррис признал неспособность своего партнера – то есть, иными словами, ни им, ни нам никакой пользы от него нет.

Кстати, теперь мы уже знали, что попали к Моррису, который ничего общего не имеет с тем Моррисом, которого нам рекомендовал Виноградов.

Сказал нам об этом Б. И. Николаевский. Когда мы возмутились, что этот хваленый политический адвокат, который якобы так много помогает политическим эмигрантам, притащил еще какого-то подставного адвоката, и ведут они себя как хищники, напавшие на добычу.

– Вы попали к адвокату Моррису, но это не Эрнст Моррис, а Боб Моррис. Он ничего общего с тем Моррисом не имеет.

Это было трагическое недоразумение.

Я уверена, что Лидия Александровна, как и мы, была в Америке новый человек. Они прибыли в Америку к Александре Львовне Толстой на пару месяцев раньше нас. И поэтому, когда она обратилась к своим действительно хорошим знакомым и упомянула имя Морриса, они сказали ей, что знают такого, что он хороший адвокат по политическим вопросам и имеет большие связи в правительстве. И они, и она были уверены, что это тот самый адвокат, и в ту же ночь представили нам его как известного адвоката по политическим вопросам господина Морриса.

Это, я не знаю даже, как назвать, сущее или трагическое, недоразумение стоило нам слишком дорого, так как превратило всю нашу жизнь, а следовательно и наших детей, в пытку.

Мы с трудом старались прийти в себя. Как же мы попали в такую историю? Вместо того, чтобы иметь дело с человеком, действительно понимающим наши трудности и наше моральное состояние, знающим, как и с чего начинать вести наше дело, попали к каким-то адвокатам, ничего в нашем деле не понимающим.

Разрыв с адвокатами

Наконец мы, что называется, собрались с духом и решили, что с ними нужно покончить и начать все сначала. В конце апреля 48-го года мы написали письмо адвокатам, что мы просим их с этого дня не считать нас своими клиентами и представить нам счет за свои услуги.

Кирилл сам отнес это письмо в контору «Хочвальд, Моррис, Ричмонд, Эсквайр» и отдал под расписку в руки Ричмонду, напомнив ему о том, что по предварительной договоренности мы можем в любой момент отказаться от их услуг. На что Ричмонд ответил:

– Да, можете, но я должен поговорить с Моррисом, так как он является вашим настоящим адвокатом.

Прошло еще около месяца – от адвокатов ни звука. Тогда мы написали второе письмо, в котором напомнили, что в нашем первом письме мы сообщили им, что мы отказались от их услуг и просили представить нам счет за их услуги.

Но так как на наше письмо мы никакого ответа не получили, то их молчание мы рассматриваем как отсутствие каких-либо претензий к нам и просим вернуть наши паспорта и все документы, имеющие отношение к нашему делу.

В кабинете у Ричмонда присутствовал в это время русский переводчик. Ричмонд, закончив читать наше письмо, обратился с раздражением к переводчику:

– Передайте господину Алексееву, что он очень пожалеет об этом.

– Зачем он пугает нас, пусть прямо скажет, сколько стоят их услуги, – попросил Кирилл.

– Передайте г-ну Алексееву, что я не хотел пугать его, а наши услуги стоят 5000 долларов, – ответил Ричмонд.

– Хорошо, – сказал Кирилл, – пусть он представит нам счет, что они сделали в отношении нашей легализации, а также в качестве литературных агентов.

– Пусть г-н Алексеев спросит у г-на Бармина, сколько ему стоила его легализация, – сказал Ричмонд. – Он заплатил за это от 15 до 20 тысяч долларов.

Кирилл тут же поднял трубку и в присутствии Ричмонда позвонил Бармину. И на вопрос, сколько стоила ему его легализация, Бармин твердо ответил: «Ни одного цента».

А ларчик просто открывался

На следующий день мы решили сами пойти в эмиграционное бюро по адресу 70 Коломбус-авеню. Инспектор, который нас встретил, сказал:

– К счастью, вы очень удачно зашли. Я послал вам уже два письма с просьбой зайти и заплатить 16 долларов с человека – налог, требуемый по закону, – и не получил от вас никакого ответа. Вы могли потерять право на продление ваших виз.

Эти письма, как и вся другая наша корреспонденция, поступала по просьбе адвокатов прямо на их адрес. И они ничего нам не сообщили. Как же можно было рассматривать такой поступок адвокатов, когда мы по их вине чуть вообще не лишились права получить отсрочки наших виз! И вообще, сказал нам инспектор, наше дело настолько уже запутано, что, по его мнению, гораздо лучше будет, если мы теперь будем иметь с ними дело сами лично.

Не получив от адвокатов, как говорится, ни ответа ни привета на наши письма, мы решили, что с ними у нас все покончено и постепенно стали приходить в себя.

Я даже не знаю, сумею ли объяснить то жуткое моральное состояние, в котором мы все это время находились. Мы покинули не страну, а систему, которую создал Сталин, при которой даже самое безобидное желание остаться или задержаться в чужой стране означало подписать себе смертный приговор.

И в том положении, в котором мы находились, у нас был только один путь – получить политическое убежище здесь, так как возвращение означало смерть. Мы покинули родных и близких, друзей, с которыми росли, жили, учились, работали, с кем пережили столько тяжелых и радостных дней, и больше никогда, никогда ни мы о них, ни они о нас ничего не узнаем и ничего не услышим. Мы для них уже не существуем. Кроме горечи потери, сколько им еще придется пережить из-за нас! И все это тяжелым камнем лежало у нас на душе. В моей душе жила и, мне казалось, всю мою жизнь будет жить эта кровоточащая рана.

И нам в этот момент нужен был, до смерти нужен был такой адвокат, который хотя бы чуточку нас понимал, помогал и защищал нас.

Мы же попали к таким адвокатам, от которых мы не получили ни одного дельного совета и от которых мы с трудом могли защитить себя.

Наслушавшись, как быстро разбогатели Кравченко и Гузенко, адвокаты решили, что напали на золотую жилу и что у нас, как у Гузенко или у Кравченко, тоже есть что-то, на чем они смогут благодаря нам быстро разбогатеть. Наши средства подошли к концу, а права на работу даже в помине не было.

В поисках работы

Рейл-род апартамент на адской кухне

Кирилл, после долгих поисков, наконец нашел квартиру на 50-й улице между 10-й и 11-й авеню. Здесь кто-то привел в порядок старый заброшенный 4-этажный дом. Мы сняли квартиру на третьем этаже, вход прямо с лестницы в узкое, как коридор, помещение, разделенное перегородками на три части, без дверей. Два окна в конце выходили на пожарную лестницу, на улицу, все остальное темное помещение упиралось в глухую стену соседнего дома.

«Рейл-род апартамент», он действительно напоминал железнодорожный вагон, но там все-таки есть какие-то двери, а здесь их не было. Стоила квартира – со светом, газом, телефоном – больше 120 долларов. Это было все, что мы с трудом могли себе позволить. И с двумя чемоданами, с двумя детьми мы с облегчением вошли в абсолютно пустое, неуютное, но «свое» помещение в районе так называемой «адской кухни».

У нас не было ни мебели, ни посуды, ни постели, ни даже постельного белья. А главное, не было денег на приобретение всего необходимого. Самое важное для нас было – устроить поудобнее детей. Для них мы достали пару раскладушек, поместили их в самую светлую часть этой кишки.

Сами мы спали в средней части этого помещения на полу, в отделении между детской и кухней, и детям, чтобы пройти ночью в туалет, приходилось переступать через наши ноги, такое узкое было это помещение.

Наши знакомые помогли нам собрать кое-что необходимое, кто стул, кто стол, кто кастрюлю. Дети пошли в школу. И их учителя поражались, что дети так быстро освоились, а особенно поражались их математической подготовке.

Спрашивали нас, где они учились. Я не могла им сказать, что учились они только у меня, в той школе, которую организовала я в Мексике.

Без бумажки ты букашка

Мы усиленно и безуспешно искали работу, обращались в различные агентства, компании, фирмы, предприятия. Очень успешно проходили интервью, но как только вопрос касался оформления на работу, у нас никаких документов не было, кроме единственного письма от эмиграционного бюро о том, что нам продлен срок нашего пребывания в стране на несколько месяцев. И конечно, все вежливо отказывали.

Какие мы были наивные, как дети, в отношении устройства на работу! Нам казалось, достаточно быть хорошим специалистом, чтобы устроиться на работу.

Наше эмиграционное дело было в таком запутанном, запущенном состоянии, что новому адвокату, и не одному, пришлось с трудом приводить его в порядок, что потребовало много времени, средств и терпения.

Усадьба в штате Вермонт

Как только дети закончили занятия, мы вырвались из нашей «адской кухни» в Калифорнию с Анной Михайловной Бургиной, бывшей гражданской женой Ираклия Георгиевича Церетели, одного из бывших лидеров партии меньшевиков, депутата 2-й Государственной думы с 1917 года и министра Временного меньшевистского правительства Грузии в 1918 г. Он был красавцем даже в 70 лет, когда мы с ним познакомились.

Сейчас она была близким другом и товарищем, а впоследствии стала женой Бориса Ивановича Николаевского.

Мы поехали на поезде к его старым друзьям Рабиновичам на север, в город Братсборо в штате Вермонт.

Здесь у Рабиновичей была большая усадьба со старомодным двухэтажным домом, с туалетом во дворе и со многими другими неудобствами, который они купили в те годы буквально за гроши.

Евгений Исаакович Рабинович, старый друг и товарищ Бориса Ивановича Николаевского, когда учился в Германии, был в Берлине председателем Русского студенческого союза. Здесь, в Америке, он был редактором бюллетеня Комитета по атомной энергии и крупным известным ученым по вопросам атомной энергии. Он был страстным ненавистником применения атома в качестве оружия.

Хозяйка этого дома, Анна Димитриевна Рабинович, была такая милая, очаровательная женщина, что превратила наше пребывание с ней в сплошное удовольствие.

У них было два сына – такие разные, что трудно было поверить, что они близнецы. Один худенький, высокий очаровательный блондин – Витя. Другой – Саша, брюнет, ростом пониже, полный крепыш, любил сосать палец, и когда Кирилл делал ему замечание:

– Саша, что ты делаешь, ты же не маленький!

Он, по-своему логично, отвечал:

– Вы же трубку курите.

Мне нравилось, когда Анна Димитриевна в конце дня обращалась к ребятам:

– Господа, вынесите гарбидж (то есть мусор).

Она с нежностью относилась к проползавшим иногда по дачному участку змейкам.

– Какие они миленькие, – нежно говорила она, а меня они приводили в ужас.

Но она отчаянно боялась грозы, и если ночью бывала гроза, то с ужасом прибегала ко мне в комнату и, как ребенок, пряталась под одеяло.

Она утверждала, что ее муж Евгений Исаакович всегда, когда вопрос заходил об использовании атомной бомбы в качестве оружия, приходил в ужас и категорически считал, что использование атомной бомбы в качестве оружия массового уничтожения необходимо раз и навсегда запретить на всей нашей планете.

И это было в то время, когда еще многие среди русской эмиграции, да и не только среди русской эмиграции, а даже сам Черчилль считал, что с большевизмом в России можно бороться, только сбросив на Россию атомную бомбу.

Здесь же, недалеко от Рабиновичей, жил профессор Карпович с семьей.

Мы часто навещали их. Сам профессор Карпович в основном находился в Бостоне, где преподавал в университете.

Его жена, милая, симпатичная дама, буквально как «алкоголичка» не могла пропустить ни одного деревенского аукциона. Она не просто посещала – она взахлеб покупала там невероятное количество всевозможных вещей.

Весь дом, все комнаты были завалены до потолка ящиками. Что там было в них, я думаю, сама хозяйка не знала, но протиснуться между ними можно было только с трудом. Во дворе был внушительных размеров амбар, который был также полностью завален коробками, которые она даже не успевала распечатать. Все знакомые удивлялись, что она собирается делать со всем этим добром.

Калифорния. Предложение от «Гонолулу-Компани»

Наконец благодаря усилиям наших друзей, как только мы вернулись из Вермонта, появилась перспектива работы по специальности в Калифорнии. Это привело нас в восторг, мы просто ожили. И немедленно поехали в Сан-Франциско.

Интервью Кирилла с представителями «Гонолулу-Компани» произвело на них очень хорошее впечатление, и они решили сразу взять его на работу.

Возвращались мы обратно из Калифорнии в Нью-Йорк, окрыленные надеждой. Мы торопились вернуться в Нью-Йорк только для того, чтобы освободиться от трехгодичного контракта на квартиру, а главным образом, выяснить в эмиграционном бюро, в каком положении находится наше дело и, собрав наши незатейливые пожитки, вернуться в Калифорнию.

Мне самой не терпелось найти работу по специальности, так хотелось попасть на производство, и вообще, жизнь без работы я не могла себе представить. За эти годы отрыва от производства я уже начала тосковать по производственному шуму и грохоту, поэтому я решила: как только вернемся обратно и устроим детей в хорошую школу, я немедленно начну работать.

Мы уже не чувствовали себя в этой стране такими беспомощными и одинокими и горели желанием быть ей полезными.

Мы пересекли страну с востока на запад и с запада на восток, ее могучая природа, колоссальная промышленность произвели на нас потрясающее впечатление.

И так грустно и больно было думать о нашей разбитой, разрушенной после войны стране. И о том, что сейчас переживает наш измученный народ. И нестерпимо больно и обидно было думать, почему там надо было создать такие условия, чтобы молодые люди, оказавшиеся за границей по тем или иным причинам и горевшие желанием вернуться, готовые работать без устали 24 часа в сутки, чтобы помочь поднять страну, должны искать убежище в чужой стране из боязни без всякой вины попасть в тюрьму.

Вся Европа была полна таких людей, превращенных в «перемещенные лица», которые во имя своего спасения и своих близких превращались в поляков, румын, чехов, с болью в сердце лишали себя советского гражданства.

Придумывали себе новые автобиографии, готовы были выехать куда угодно, хоть к черту на кулички, из боязни оказаться после немецких лагерей в наших, и с горечью спрашивали:

– На кой черт мы торчим здесь, когда дома мы могли бы быть намного полезнее?

Сколько стоила Америка?

Пересекая эту роскошную, богатую страну, я вспомнила слова одного знакомого американца, который не без черного юмора заявил:

– Мы, американцы, приобрели у индейцев прекрасную, богатую страну за бусы, бутылку виски и, конечно, чуть-чуть с помощью оружия и пуль.

Но что нас, людей с советским воспитанием, очень поразило и что было непонятно нам, в каком тяжелом положении находились индейские резервации на фоне всеобщего благополучия. Мы не могли понять, как такое могучее государство в такой грандиозно богатой стране не хочет помочь улучшить жизнь такой небольшой группы коренного населения.

На меня это произвело удручающее впечатление, и было обидно за них.

Я помню, как в одной резервации, куда пришла группа туристов, один высокий, стройный, мужественный на вид индеец гордо сказал:

– Мы не зоопарк, не зверинец, чтобы на нас приезжали смотреть туристы. И столько было горечи в этой фразе.

У меня было столько симпатии к ним, что трудно даже передать. Ведь каждый из них – это такое же сокровище, как и вся эта роскошная, прекрасная страна. Ведь они коренные жители, как любое дерево, любая травинка, любой куст, живущий на этой земле испокон веков. Они представляют собой неотъемлемую часть этой земли, и их надо беречь, хранить, так же как все сокровища этой страны.

И почему у них нет такого же места и таких же прав в своей собственной родной стране, как у всех ищущих и получающих убежище со всей нашей планеты?

Мне даже пришла в голову шальная идея, ведь это у них я должна попросить разрешения остаться на их земле, в их стране.

Все остальные, по тем или иным мотивам попавшие в эту страну, такие же эмигранты, как и мы. И я вспомнила то жуткое чувство, которое испытывала я, когда немцы чуть-чуть не захватили нашу Родину.

Я не могла, как говорится, ни при какой погоде представить, что немцы будут хозяйничать на моей родине, где все мое, где все принадлежит мне, каждая травинка, каждый кустик мой, это моя земля, это моя родина, и за нее миллионы наших людей, как и я, готовы были жизнь отдать, и отдали.

А вот здесь была та небольшая горстка американских индейцев, которая осталась в живых после упорного желания белых пришельцев уничтожить, истребить всех до единого любыми способами.

Индейцам раздали зараженные оспой одеяла, расстреляли всех бизонов, стараясь обречь людей на мучительную голодную смерть, отняли у них самые лучшие угодья, загнали их в самые неподходящие для проживания места, а они все еще продолжали в этой своей богатейшей стране бороться в беспросветной нужде за свое существование.

Кажется дико, неправдоподобно, но это факт. Американские индейцы в своей стране не имели американского гражданства, и даже те юноши-индейцы, которые были в армии во время Второй мировой войны и вернулись с фронта ранеными, искалеченными инвалидами, не имели никаких привилегий ветеранов войны, так как не были американскими гражданами.

Крушение надежд

Возвращаясь в Нью-Йорк, мы собирались не тратить ни одного лишнего дня на сборы. Мы собирались выяснить, что нужно предпринять для продолжения нашего дела в Калифорнии, с учетом того, что Кириллу во время собеседования обещали, что, как только он начнет работать в этой компании, они помогут ему в деле нашей легализации. Мы намеревались вернуться обратно к началу учебного года, чтобы устроить детей в хорошую школу.

Лед как будто наконец тронулся, и все начало складываться в лучшем для нас направлении.

Вернулись мы в полдень и не успели еще внести в дом вещи, как раздался звонок. Кирилл открыл дверь, за дверью стоял Ричмонд и рядом с ним средних лет полный мужчина со строгой внушительной наружностью. Отвернув полу своего пиджака, он показал нам какую-то бляху, напоминающую ту, какую носят полицейские. Он строгим голосом сказал, что мы находимся под судом за то, что присвоили деньги этого господина, при этом он указал на Ричмонда.

Он еще что-то говорил своим строгим голосом, но ни я, ни Кирилл ничего больше не поняли.

Он передал Кириллу в руки бумажку, которая оказалась исковым заявлением, поданным на нас в суд бывшими «нашими» адвокатами. Кирилл расписался, поблагодарил и закрыл за ними дверь.

Так в одно мгновение рухнули все наши радужные надежды, как после землетрясения.

Стало жутко холодно и мрачно.

Прочитав иск, мы поняли, что с нас взыскивают 5000 долларов за легализацию и 7000 долларов за литературное посредничество согласно нашему контракту.

Что касается легализации, то, когда мы отказались от их услуг, у нас даже не были продлены наши визы, разрешавшие нам легально временно проживать в этой стране. А что касается литературных услуг, то наоборот, их вмешательство всегда являлось главной помехой, потому что, как только узнавали содержание контракта, так всякие переговоры моментально прекращались.

Мы под судом

Но эта неожиданность нас буквально ошеломила.

Срок контракта с ними давно истек. На наши письма и запросы сообщить нам, сколько они хотят получить с нас за свои услуги и за что именно, а также просьбу вернуть наши паспорта и документы, связанные с легализацией, они ни разу не ответили. И мы считали, что у нас нет перед ними никаких обязательств.

Хотя мы все могли от них ожидать, не зря же они заявили: «Вы, порвав с нами, еще пожалеете». Но такой, как сказал Кирилл, «смелости» мы не ожидали. Только подумать, что такое учинили не какие-то темные личности со стороны, а адвокаты… Люди, призвание которых – помогать государству, соблюдать законы. Люди, которые в силу своего положения обязаны не только соблюдать законность, но и не забывать о самой элементарной этике.

С этого момента мало сказать, что все наши радужные планы были нарушены, а вся наша жизнь превратилась в тяжелое, трагическое испытание. Мы в жизни никогда ни с кем не судились и вообще не имели ни малейшего представления, как это происходит, тем более в чужой, новой стране.

И вместо того, чтобы ехать в Калифорнию на работу, которая нам была необходима как воздух, отправить детей в школу и вообще дать им наконец нормальные условия жизни, ради чего мы готовы были многое перенести, мы оказались под судом в Америке. Такое нам даже в кошмарном сне не могло присниться. Начинать жизнь в Америке с судебной тяжбы было нестерпимо горько.

Итак, вместо хорошей школы, о какой мы с такой радостью мечтали, дети пошли в «паблик скул», а мы должны были заняться этим, с позволения сказать, процессом.

Все наши знакомые и друзья, каждый по-своему, глубоко нам сочувствовали и старались облегчить наше положение. Работы не было, денег тоже. Единственной ценной вещью, которая была у Кирилла, были золотые часы «Ланжин» с браслетом, которые я купила Кириллу в Мексике на день его рождения, их я сдавала ростовщику и выкупала, но дошло до того, что даже их я выкупить не могла.

И Кирилл отдал, когда я была уже больная, Юджину Лайонсу квитанцию с просьбой выкупить:

– А я их у вас выкуплю, когда у меня будут деньги.

Нам снова все твердили, что без адвоката здесь, в Америке даже показываться в суд не принято. И снова пошли поиски адвоката. Снова надо было обращаться за помощью к адвокатам.

Но сейчас разница была в том, что они не спрашивали, сколько получили за свои книги Кравченко и Гузенко, не требовали от нас немедленно уплатить 5000 долларов и все последующие расходы. Не настаивали на подписание контракта на 50 % наших литературных и профессиональных заработков, не таскали нас по чужим квартирам, как было им удобно, и не запрещали нам встречаться и заводить знакомства без их разрешения.

Наши новые адвокаты присылали нам счет, и мы расплачивались, и никогда никаких недоразумений по этому вопросу у нас ни с кем не возникало.

Нас не пугал этот процесс, так как мы были уверены в своей правоте. Мы надеялись, что этот кошмар скоро кончится и мы сумеем быстро вернуться в Калифорнию.

Но оказалось, все не так просто. Дело тянулось три года, только подумать – три года! – и адвокат наших бывших адвокатов, представитель фирмы «Уайт энд Кейс», находившейся в самом центре Уолл-стрит, угрожал нам тем, что он уж постарается затянуть это дело еще годика на два, не меньше.

Так началось предварительное следствие, так называемое хиринг экзаменейшен.

Допрашивали Кирилла, не меня, но чем больше Кирилл старался подробно рассказать суть дела, тем больше адвокаты приходили в негодование.

Гартфильд, покраснев от раздражения, требовал отвечать только ДА или НЕТ, не вникая ни в какие детали. Это было только начало мучительных допросов. Так невыносимо тяжело было ходить на эти так называемые экзаменейшен, где Кириллу без конца напоминали:

– Вы находитесь под присягой, и за неуважение к суду вас могут посадить в тюрьму.

На что Кирилл даже не выдержал и, обращаясь ко всем, заявил: «Почему мне все время угрожают, ведь я отдаю себе отчет, что, поднимая правую руку, я поднял ее не для рукопожатия».

Меня не допрашивали, но когда я не в силах была выдержать их изнурительные вопросы Кириллу и быстро на них отвечала, меня грозили выставить из комнаты.

Мы всеми силами пытались себя сдерживать. Но сколько этих сил надо было иметь! На все наши просьбы разрешить нам поехать на работу в Калифорнию ответ был один – НЕТ. Мы же были «опасные преступники» и находились под судом.

Вопрос о нашей легализации, несмотря на усилия наших знакомых и друзей, не сдвигался ни на шаг, тоже по милости наших бывших адвокатов.

Вопрос о продлении наших виз висел в воздухе. Разрешение на работу мы не имели и, будучи у эмиграционных властей на виду, не могли без их надзора даже шагу ступить. Судебный процесс висел над нами как дамоклов меч.

Короче, наша жизнь превратилась в сплошной кошмар. Теперь нам было понятно, что сюда надо появляться только с чемоданом документов, быть агентом или уметь врать, и писать, и говорить то, что хочется кому-нибудь. А у нас ничего этого и в помине не было.