Текст книги "Одна жизнь – два мира"

Холодная война

Надо сказать, что международная обстановка в те жуткие годы была отвратительная, гораздо хуже, намного хуже, чем до войны. Авторитет Советского Союза был повсюду, по всем странам мира на самой высокой вершине. Советский Союз купался в лучах своей послевоенной славы. Распространение влияния Советского Союза в Западной Европе, Польше, Чехословакии, Венгрии, Болгарии, Румынии и одной третьей части Германии действовало на западные страны, особенно на Америку и Англию, как красная тряпка на быка.

Уинстон Черчилль после войны хоть и не был премьер-министром, но оставался самым отчаянным консерватором Великобритании и одним из самых заядлых инициаторов холодной войны, готов был сбросить атомную бомбу на Советский Союз.

И наверное, это произошло бы, если бы у Советского Союза не было такой же бомбы или если бы он и дальше продолжал оставаться у власти, хотя и правительство лейбористской партии Эттли также в 1946 году присоединилось к инициаторам холодной войны.

Советский Союз в это время непреодолимо стремился предотвратить возникновение войн и даже просто любых столкновений. Американцы же всеми силами старались не допустить распространение советского влияния на западные страны, где каким-то образом, считали в США, ущемляются их обширные интересы. Это и целый ряд других больших и малых обстоятельств катастрофически ухудшило отношения между США и СССР и привело к возникновению так называемой ХОЛОДНОЙ ВОЙНЫ (название это тоже придумали на Западе). И если бы у Советского Союза к этому времени еще не было атомной бомбы, то, с уверенностью могу сказать, холодная война очень легко превратилась бы в ОЧЕНЬ, ОЧЕНЬ ГОРЯЧУЮ.

Президент США Гарри Трумэн полностью разделял взгляды Черчилля. Но после ужаснувшего весь мир эксперимента с атомной бомбой, сброшенной на Хиросиму 6 августа и Нагасаки 9 августа (что было совершенно лишнее со всех точек зрения), опасался повторить этот опыт с Советским Союзом, особенно принимая во внимание потрясающую популярность Советского Союза во всем мире в то время. Но это вовсе не помешало Америке ухудшить отношения с Советским Союзом до такой степени, особенно после того, как в 1946 году конгресс оказался под контролем республиканцев, чтобы стать главным инициатором пресловутой холодной войны.

Гарри Трумэн во многих отношениях, даже будучи демократом, довольно часто проводил более жесткую политику к Советскому Союзу, чем республиканцы. При нем усилились гонения не только на Коммунистическую партию, но и на все более или менее либеральные организации в стране. Он был также инициатором создания организации НАТО и многих других предприятий, выступавших против Советского Союза. Гарри Трумэн в своей Доктрине (1947 г.) занял очень жесткую позицию и поставил своей целью «спасти» Грецию и Турцию от коммунизма путем военного вмешательства, а для восстановления и спасения Западной Европы от коммунизма при нем был создан план Маршалла.

При Трумэне, также в 1950 году, вспыхнула война в Корее при попытке северной части Кореи объединиться с Южной Кореей. В эту вакханалию, американцы сумели втянуть и ООН. На заседаниях Совета Безопасности Америка отказывалась вывести из членов ООН правительство Чан Кайши, окопавшегося с помощью Америки на острове Тайвань, и законно ввести в Организацию Объединенных Наций Китайскую Народную Республику. Американцы продолжали категорически протестовать против этого, все еще считая Чан Кай-ши главой Китая. Америка никак не могла простить себе потерю Китая.

Как раз в то время я встретила одного американского полковника, который только что вернулся из тех краев и горько сокрушался, что президент Трумэн виноват в том, что «мы потеряли Китай».

– Как можно терять то, что вам не принадлежит? – удивилась я.

– Да, именно, мы упустили возможность удержать за собой Китай. Все, что нам надо было сделать – это дать китайцам по чашке риса и побольше порнографии тем, кто повыше, – заявил бравый американский полковник.

До сих пор все считают, что если бы на этом заседании Совета Безопасности присутствовала советская делегация, она могла бы предотвратить, пользуясь правом вето, вмешательство ООН в эту ничем не оправданную войну в Корее.

Командующим войсками ООН против Северной Кореи был генерал Дуглас Макартур. Это тот самый заядлый Дуглас Макартур, которого даже президент Трумэн снял с должности из-за непреодолимого желания генерала использовать атомную бомбу в Корейской войне против Северной Кореи и, может быть, даже против Китая, который активно помогал ей.

Маккартизм

У нас на глазах накал антисоветской пропаганды дошел до точки кипения. От того дружелюбия, которое было, когда мы прибыли в США в 1944 году, не осталось и следа. Вдруг как с цепи сорвался сенатор Маккарти, председатель сенатской комиссии конгресса США по расследованию прогрессивной деятельности организаций, со своим сенсационным списком, с обвинениями против тех лиц, которые занимали ответственные должности в правительстве. А дальше пошло поехало: артисты, профессора университетов и вся интеллектуальная часть населения превратились если не в советских агентов, то в красных, розовых или сочувствующих, это точно. Паника охватила всю Америку. Появился даже специальный термин «маккартизм», означавший самую крайне реакционную политику США.

Почти все, кого в то время мы встречали, находились «under investigation», то есть под следствием. Или ожидали, что их вот-вот вызовут. Людей снимали с работы по малейшему подозрению, вносили в черные списки, лишали права на работу, шла усиленная проверка налогов чуть ли не за десять лет.

Появились как грибы после дождя провокаторы вроде «российского Азефа», которые многие годы состояли в американской компартии, одновременно работая на ФБР и ЦРУ. И вдруг все они один за другим начали выскакивать из подполья и занялись разоблачительством. Люди стали бояться друг друга. Чем больше накалялись международные отношения, тем злее и злее были нападки на Советский Союз.

И я должна сказать, что в это время поняла, что ответная советская пропаганда, над которой мы всегда смеялись, считая ее чрезмерной, ни к черту не годилась по сравнению с американской по своей озлобленности и целенаправленности. Здесь я очень глубоко почувствовала, что советскую систему хотят стереть с лица земли, уничтожить, и никакого другого компромисса нет и быть не может. «Хороший русский – мертвый русский», подразумевая, что всякий русский – это коммунист.

И Сталин с честью, лучше всех, лучше всех врагов Советского Союза выполнил этот лозунг. Он уничтожил, умертвил, пропустил через сталинскую мясорубку всех лучших из лучших членов партии и беспартийных, весь цвет нашей страны. До войны, во время войны и снова в лагерях после войны погибли писатели, ученые, изобретатели, журналисты, военные и гражданские герои и гении, самые квалифицированные рабочие и самые трудолюбивые, трудоспособные крестьяне.

Что же осталось от нации? Полуголодные старики, женщины и дети, это как маленькие крупинки золота в тоннах пустой породы. После такого побоища невозможно было найти физически и морально здорового человека. Человек, потерявший родных и близких, уже сам является полуинвалидом на всю жизнь. Какое потомство могла дать горсточка вернувшихся с фронта физически и морально искалеченных людей?

В здоровом теле здоровый дух, крепкие, здоровые животные дают крепкое, здоровое потомство. Над этой проблемой ломают головы и трудятся ученые всего мира. Ведь это должно относиться в первую очередь к людям.

Вот Пушкин и Лермонтов, гениальные сокровища нашей страны, в один миг были убиты абсолютно бесполезными ничтожествами, прошло уже больше ста пятидесяти лет, и до сих пор это невосполнимая потеря. Лучшие силы народа унесли Первая мировая и Гражданская война, и не успел народ оправиться и окрепнуть, началась сталинская кровавая бойны, а затем через 20 лет – всего через 20 лет! – после окончания Гражданской войны вспыхнула Вторая мировая, самая страшная, самая кровопролитная и самая жестокая.

Кому нужны были эти побоища, кто выиграл? Выиграли только те, кто не принимал участия в этих побоищах, а был только инициатором. Это была та отвратительная обстановка в Америке, в которую мы и попали. Каждый в это время старался доказать, что он больше католик, чем папа римский.

Берегитесь докторов!

Антибиотик ойромайссин

Вечером я зашла в грязную, закопченную уборную, где с трудом могли разминуться два человека, там стояли две женщины – кожа да кости – и плакали, жалуясь друг другу.

– Разве это ужин? – жаловалась одна. – Один ломтик сыра и один ломтик хлеба.

Другая продолжает:

– Когда я вижу на подносе пять-шесть кусочков колбасы, а нас в комнате 14 человек, как я могу взять больше?

– Почему же вы не пожалуетесь? – вставила я.

Им эта мысль показалась дикой.

– Что вы! – вскричали обе в один голос. – Вы знаете, сколько нам стоило попасть сюда?

И действительно, вспомнила я, никакая здравоохранительная страховая компания не оплачивает хронические болезни, тем более туберкулез. И вот они стоят и, голодные, плачут в грязной уборной с оторванной дверью.

За эти пару лет я уже всего навидалась и, кажется, ко всему привыкать стала. Сначала было страшно, ей-богу, как кладут на носилки здорового с виду человека, и потом получается живой полутруп с вынутыми ребрами. Постепенно я все меньше и меньше стала бояться даже операций. Уже не так страшно казалось, как я себе представляла. Так люди ко всему привыкают. Так люди и к войне, и к ее опасностям, и к смерти с годами привыкают.

Я прочитала в журнале, что где-то на Аляске, в индейских резервациях, в ледяных домах – иглу живут вместе люди и животные. Вонища, хоть топор вешай, и они никогда в жизни не моются.

Кто-то сказал:

– Может быть, они очень бедные?

– Да нет, у них просто нет культуры, нет потребности в этом, – ответил кто-то другой.

Но в этот госпиталь они тоже, наверное, не пойдут, подумала я.

Прибежала Стела, оторвавшись от игры в бинго. Вся сияет:

– Два пуэрториканца покушались на Трумэна, несколько человек убитых, а Трумэн жив-здоров, – грустно закончила она. Потом включила радио: – О, теперь он тоже станет великим человеком. Как же, на него ведь покушались, сделали его важной личностью. А у него оснований быть президентом столько же, как и у меня, – закончила Стела.

Влетела возбужденная сестра:

– Вы знаете, что случилось? На президента Трумэна покушались. Это коммунисты, это все коммунисты, кто их не знает! Наших «бойс» тоже убивали коммунисты вместе с Гитлером, – повернувшись в мою сторону, продолжала она.

Стела снова помчалась в карты резаться.

Я умудрилась не то простудиться, не то прихватить какую-то гадость, вообще, чувствовала себя отвратительно. Доктор прописал лекарство, зашла сестра сделать мне укол. Я спрашиваю:

– Что за укол вы мне даете?

Вместо ответа она обратилась ко мне с вопросом:

– Из какой вы страны прибыли?

Я поняла так, что американка ей такого вопроса не задала бы, укололи – значит, так надо. И ушла.

После укола к вечеру мой большой палец на правой руке увеличился почти в два-три раза, превратился в волдырь, как будто накачали его воздухом. Я решила позвонить Кириллу, начала с ним говорить и у автомата потеряла сознание. Кирилл примчался немедленно, это было уже ночью, часов в 10. Поднялась тревога, созвали всех врачей, а я у них на глазах начала пухнуть, сначала руки, ноги, потом все тело, лицо, голова. Это было страшно, сказал мне потом Кирилл. Тебя как будто накачали воздухом, тебя нельзя было узнать, все твое туловище увеличилось почти в два раза.

Кирилл настаивал, требовал вызвать самых, самых лучших врачей. Но я, когда пришла в сознание, помню только одно: они, так же как и местные врачи госпиталя, входили, останавливались у моей кровати, беспомощно глядя на меня, как на прокаженную, как будто боялись ко мне прикоснуться, и уходили. В таком состоянии я была несколько дней. Ни есть, ни пить я не могла. Я ничего не могла проглотить, видно, все мои органы внутри были в таком же состоянии, как и внешние.

Только через неделю опухоль начала спадать, мне стало легче дышать и захотелось пить.

Зашел какой-то, как мне потом объяснили, светило по аллергическим заболеваниям, так как всех остальных уже перепробовали. Так же (теперь я уже начала соображать) постоял у моей постели, с любопытством разглядывая меня – опухоль еще не совсем спала. И ушел, в недоумении пожимая плечами.

Зашла сопровождавшая его монашка и, как сейчас помню, успокоила меня:

– Не волнуйтесь, – сказала она, – никто не знает, что с вами.

Это называется «успокоила». Значит, из всех этих не просто врачей, а врачей-«светил» никто понятия не имел, что же произошло со мной, отчего такая страшная реакция произошла и что за укол я получила. Потом я смутно узнала, что это был антибиотик ойромайссин.

У меня начало шелушиться все тело. Это была страшная мука, я уже не могла больше переносить эту обстановку без содрогания. До сих пор даже жутко вспоминать грязные пыльные простыни, от которых даже внутренности пылали как в огне.

Сестра принесла мне лекарство, я категорически заявила, что не буду принимать:

– Вы дали мне утром, и я обожглась, я отказываюсь принимать это лекарство.

– Никогда еще такого не было здесь, чтобы пациенты отказывались принимать прописанное доктором лекарство, – заявила сестра.

– Так и передайте доктору, и пусть это будет впервые. У меня от первого раза все челюсти стянуло, как будто я обожгла весь рот и все внутренности.

Прибежал доктор:

– Надо принимать, вы должны принимать между едой, растворив это в стакане воды.

– Так вот, доктор, вы объясните, пожалуйста, это тем, кто приносит это лекарство и заставляет пить неразведенным.

Доктор извинился, и я получила стакан воды и рюмку этой отравы.

Уже 10 часов ночи, а шум и грохот кухонный не прекращались. Трудно себе представить более шумное место, чем этот госпиталь.

– На Корейском военном фронте, я уверена, гораздо тише, – заявила только что вернувшаяся после бинго, кажется, где-то чуть ли не в церкви, Стела.

Ветер соревновался с кухонным грохотом… Холодина, почему-то не топят, дождь, сырость забирается прямо под кожу, ветер непрерывно сотрясает окна и двери, как будто в темную бурную ночь на пароходе скрипят и стонут мачты.

Господи, удивлялась я, как отсюда народ живым домой выбирается?

Вот и я решила выбираться отсюда, пока жива. Что будет, то будет. Но я не могла уже больше здесь оставаться. Буду очень аккуратная, буду лечиться, но дома.

Добрый доктор Айболит

Так я из этого ада вернулась домой, тоже приведя в изумление весь персонал. Они, видно, так привыкли, что отсюда, из этого ада, скорее всего всех сопровождают в дом инвалидов или на тот свет, кстати, и церковь внизу в этом здании есть.

Когда я уже потом познакомилась с врачом Леонидом Александровичем Адамовым и рассказала ему, почти поверхностно, что произошло со мной, он только сказал:

– Нина Ивановна, вы проживете сто лет, если ваш организм перенес такое испытание. Вы знаете, вы были одной ногой в могиле, и это я не преувеличиваю, вы были одна из тысячи тысяч.

Он был один из тех многих прекрасных людей, которых я встречала в жизни.

К сожалению, когда я скиталась по так называемым санаториям, мы еще не были знакомы с этой замечательной супружеской парой.

Отец Леонида Александровича был крещеный еврей, и поэтому он рос и воспитывался в России среди высшей в то время православной русской аристократии. Во время Гражданской войны был призван в белую армию и эмигрировал вместе с ней.

Женат Леонид Александрович был на очаровательной женщине – Сицилии Самойловне. Она была зубной врач. Встретились они в Германии, жили в Париже и в начале Второй мировой войны эмигрировали из Франции в Америку. Поэтому они всегда в одинаковой степени справляли православную Пасху с куличами и крашеными яйцами и ритуальные еврейские праздники с мацой и фаршированной рыбой. На одном из таких праздников мы познакомились у них с дирижером Большого театра Юрием Федоровичем Файером, когда встречали в Нью-Йорке вместе еврейский Новый год.

И вот здесь, в Америке, эти два прекрасных врача не могли получить разрешение на врачебную практику. До такой степени тогда были жесткие законы против вторжения в американскую практику иностранных медицинских специалистов.

Сицилия Самойловна, зубной врач, работала нелегально в кабинете Ольги Владимировны Крамер, жены известного художника, картины которого находятся в музее Вашингтона, тоже зубного врача. Ольга Владимировна по возрасту уже не работала, но всегда сидела здесь в приемной на случай появления инспектора.

Мы были в это время знакомы с очень известным хирургом из Киева, доктором Шоу. Он с горечью нам рассказывал, как ему тяжело смотреть, как молодые, неопытные врачи оперируют пациентов: «А у меня руки дрожат, так хочется взять скальпель у них из рук». И этот врач после многочисленных и многолетних испытаний, получив право практики, через месяц умер.

Пусть меня минует чаша сия

Сегодня наконец надо позвонить доктору, я до сих пор малодушно все откладывала. Боялась сделать это раньше, да и какой смысл? Снова ложиться в эти помойные ямы – от одной только мысли об этом можно снова заболеть.

И вне госпиталя, просто в домашних условиях тоже нет никакой возможности лечиться, особенно в наших. В такой тесной, неудобной квартире и вечно без денег. Разве мы можем позволить себе нанять кого-нибудь, чтобы он помог сделать хотя бы ту крайне необходимую работу, которую, я знаю, мне просто вредно делать, и это не роскошь, а жестокая необходимость, если я хочу поправиться. Хорошо бы уехать с ребятками в какую-нибудь местность с сухим, здоровым климатом, дышать чистым горным воздухом, может быть, тогда бы я скорее поправилась. Но это уже в области абсолютно неосуществимой фантазии, а реальность – вот она, неумолимая и суровая.

Итак, снова все анализы готовы – вчера я получила их у врача. Конверт был плохо закрыт, легко можно было открыть, я долго боролась с собой – открыть, не открыть? И наконец решила – открою.

Анализ мокроты – отрицательный. Анализ крови – слишком много незнакомых терминов. А вот заключение врача на рентгеновский снимок перевела слово в слово и буквально отупела: «Размягченный язвенный характер с явным просачиванием в правую верхнюю часть легкого – ясно обозначилось».

О господи, кто бы мог подумать, ведь уже 4 года! У меня уже нет слез плакать, мне стало все равно, я даже совершенно не нервничаю. Наступила какая-то апатия, что будет, то будет.

Торговцы здоровьем

Прошло 10 дней, и я снова, собрав все бумаги, все рентгеновские снимки, пошла к доктору Гринбергу. Встретил, улыбнулся, пригласил в кабинет и пошел разгуливать из комнаты в комнату. Ходил, ходил, наконец явился и спросил: «Как вы себя чувствуете?» – и снова скрылся.

Вернулся и сообщил:

– Я думаю, вам снова придется ложиться в госпиталь для продолжения лечения. Моя миссия окончена, так как ваша страховая компания ХИП не покрывает расходы по лечению туберкулеза.

– А скажите, доктор, можно ли предпринять какие-либо меры для лечения в домашних условиях? Я ненавижу госпитали, я там еще больше болею.

В это время раздался телефонный звонок и последовал длинный разговор. Вовсю работал кондиционер, я начала зябнуть. Говорил без конца, как будто в кабинете никого не было.

– Вы думаете, я ее наказал, нет, она позвонила в тот момент, когда должна была быть у меня с визитом. Я ей назначил новый визит через две недели, а она решила, что я ее наказал. Ведь она лишила визита человека, срочно нуждавшегося в визите, я даже этого ей не сказал. Я ведь не могу заботиться за весь мир.

Это было самое умное, что он сказал, а дальше пошел разговор о разной чепухе. За это время он успел бы отпустить еще троих.

Таким образом, назначить прием через 2–3 недели – тоже своего рода самореклама, к этому доктору можно попасть только через 2–3 недели или через месяц, видите ли, это очень серьезный доктор.

Значит, мне снова по госпиталям надо таскаться. Господи, как я ненавижу и госпитали и докторов, особенно в этом ХИП (Н1Р), куда ходят одни негры и измученные простые люди, действительно больные, где я вижу хамское отношение к ним. Доктора здесь самодовольные, самовлюбленные хамы. Ни искры скромности: ноги на стол, откинутся в кресле, возьмут телефонную трубку и будут говорить, говорить без конца. О чем угодно – о каком-либо свидании на завтрашний день, о каком-либо незначительном событии, о всякой, всякой ерунде, как будто забыв, что пациент сидит в комнате рядом в самой неудобной позе и ждет. Ждет и мерзнет, проклиная все.

Я тоже мерзла и ругала все на свете: шарлатаны, торговцы, только товар у них самый дорогой – человеческие жизни. «Встать, уйти», – несколько раз мелькало в голове. Это я такая терпеливая, а Кирилл давно бы встал и ушел.

Но наконец он сказал «so long», повесил трубку и удостоил меня своим светлейшим вниманием:

– Так вы говорите, что вам госпитали не нравятся?

– Не только не нравятся, а я просто в них несколько раз тяжело заболевала.

– «Монтеферы» – это хороший госпиталь, я знаю.

– Это правда, лучше других. А вот «Сент-Джозеф» – это помойная яма, туда я ни за что не пошла бы. А как все-таки насчет домашнего лечения?

– Это я не знаю, надо посоветоваться с докторами, сейчас появились новые методы лечения, то есть новые лекарства, но я не знаю, согласятся ли применить их в вашем случае и в домашних условиях.

Он выразил нетерпение – я слишком долго его задерживала своими пустыми вопросами.

– Я вам дам знать через доктора Спака, я ему позвоню, и он не позже пятницы вам сообщит.

В пятницу позвонил доктор Спак и сообщил:

– Доктор установил, что у вас Т Б в активной форме, но так как ХИП не покрывает расходы по хроническим болезням, а ваша болезнь относится к этому разряду, поэтому мы передаем все ваши документы в Департамент здравоохранения. Доктор Гринберг обещал прислать мне ваши документы в понедельник.

В понедельник их не было, во вторник тоже, в среду доктор Спак позвонил и заявил:

– Если я к концу недели не получу их, то зайдите к нему сами и возьмите их у него.

К концу недели Кирилл помчался сам за документами.

Трогательно-любезный вопрос:

– Как дела? Как миссис Алексеева? С чем вы пришли ко мне? – рассказывает Кирилл.

– Спасибо, хорошо. А я пришел взять документы.

– И только всего? – сразу стал какой-то злой, неприветливый.

– А что же еще? Вы сами сказали, что активная форма, надо лечить. Так зачем же терять время?

– Что же вы будете делать? Куда пойдете? Вам незачем было беспокоиться, я бы сам вам все выслал. У меня еще не готово заключение, я очень занят, у меня не было времени написать.

– Вы извините, но ждать мы тоже не можем, поэтому будьте добры, сделайте это сейчас. В данном случае нельзя терять время.

– У вас что, есть другой доктор? – обратился он к Кире.

– Пока нет, пойду в Департамент здравоохранения.

– Значит, решили в госпиталь?

– Да нет. Еще ничего не решили, но схожу, узнаю.

По поведению он видел, что я уходить вовсе не тороплюсь, и старался дать понять мне, что ему не до меня. Наконец зашевелился, кое-как начал собирать разбросанные документы, у меня было впечатление, что он к ним и не прикасался. Секретарь второпях записывала кое-какие анализы.

– Так как же насчет вашего заключения? – обратился я к нему. – Я подожду.

– О нет, нет. Я его вышлю потом.

И только к концу следующей недели пришло короткое, лаконичное заключение, по существу, почти слово в слово перепечатанное заключение прежнего доктора.

Получив на руки документы, хотя и без заключения Гринберга, я по рекомендации Яши и вместе с ним направилась к доктору Шацбергу. Яша рекомендовал его как своего друга, который может беспристрастно, по-дружески дать окончательное заключение.

Когда мы приехали, мне даже по обстановке стало ясно, что он не специалист. Повертел снимки, прочитал письмо, почесал переносицу. Кирилл сидел серьезный, как аршин проглотил. Яша, представив нас, пустился с ним в продолжительные обсуждения фотографий, какой-то купли-продажи, которую он может устроить по дешевке.

Наконец доктор Шацберг обратился к нам:

– Вы знаете, я не специалист по этой болезни. Хорошо было бы показать эти снимки хорошему специалисту. У меня есть такой на примете, доктор Рубин.

– Я его знаю, года два тому назад я была у него однажды.

– Да-да. Это тот самый специалист по этой болезни, он даже книгу по этому вопросу написал. Он считается светилом в этой области. Он всю свою жизнь только этим и занимался.

– Сколько он взял у вас за прием? – спросил Шацберг.

– 25 долларов.

– Дорого. Хорошо, пойду к нему сам, что он скажет? А сколько вы могли бы заплатить, 10–15 долларов?

– 15 долларов, – быстро ответила я.

На следующий день он сообщил, что все документы передал доктору Рубину и что в понедельник в 9 утра я должна прийти к нему на прием, но что он не сумел сторговаться с ним за 15 долларов, согласился только за 20 долларов. Так и сказал – «сторговаться». Как на рынке не сторговались. Чудовищно.

И еще больше, предупредил: «Вы про ХИП молчите, он этого терпеть не может». – «Почему?» – спросила я. Он замялся: «Видите ли, он один из самых заядлых противников социализации медицины».

Сам Шацберг был очень любезный и за эту услугу ничего не взял. Хотя Кирилл очень старался ему заплатить.

На следующий день доктор Рубин вытащил какую-то папку, старые письма, которые он писал доктору Девису, и справку из госпиталя «Монтеферы». Быстро осмотрел меня, снял Х-рей, взял кровь на анализ и заявил: «Да, надо лечить, так как до сих пор, по существу, не лечили».

Выписал новые лекарства и добавил:

– Надо будет делать уколы.

– Кто же уколы будет делать?

Он ткнул пальцем в ХИП:

– Они должны. Они должны, – повторил он несколько раз с раздражением, – но они, конечно, откажутся, отмахнутся.

Берегитесь докторов!

Скитаясь по частным врачам и по американским больницам, могу твердо сказать, что многие доктора здесь самодовольные, самовлюбленные хамы. К больным относятся с высокомерием, как будто перед ними сидит олух царя небесного, человек, ничего не понимающий. Доктор может разговаривать по телефону целый час, а вы сидите полураздетый и мерзнете в соседней комнате. Иногда в трех-четырех комнатах сидят больные и ждут, когда к ним соизволит явиться доктор, задать несколько незначительных вопросов и, в лучшем случае, выслушать.

Я еще раз хочу подчеркнуть, не все такие, но, к сожалению, подавляющее большинство из них. Еще один бич: американские врачи любят оперировать. Если бы я не сопротивлялась, то за это время уже перенесла бы четыре (я не шучу) «неотложные срочные операции». Скажу честно, только в отношении одной я смалодушничала и пошла на операцию, о чем жалею до сих пор. А три раза просто вставала и уходила из больницы, даже после очень убедительных доводов не только одного врача, а трех врачей и хирурга. Прошло уже двадцать лет. Я встречала женщин, которые имели две-три операции и даже не знали от чего. А кесарево сечение при родах одно время было почти неизбежно. Пока не обратили на это внимание и не стали об этом писать как о жульничестве, так как кесарево сечение стоило почти в пять раз дороже, чем естественные роды. Этим я не хочу сказать, что, если нужна операция, ее можно не делать или можно избежать, а надо просто быть очень осторожной.

Хочу упомянуть еще один вид коммерческого мошенничества с малышами. Одна дама с гордостью как-то сказала мне:

– Вы знаете, что сейчас в Америке младенцев матери не кормят грудью?

– Почему? – удивилась я.

– У нас имеются такие формулы, что молоко матери никогда этого возместить не может.

– Я в жизни не слышала, чтобы существовало что-то лучше материнского молока для младенцев, – ответила я.

И действительно, как только женщина рожала, ей сразу делали укол, молоко пропадало, и начинали кормить младенца из бутылочек и из баночек. И нет сомнения в том, что те, кто изобрел эту формулу, заработали на этом деле миллионы, пока какой-то умный доктор не начал писать, что нет на свете для младенца ничего полезнее материнского молока, и молодые мамы начали снова, немного даже с опаской, первые пару месяцев кормить младенцев грудью.