Текст книги "Одна жизнь – два мира"

7-я симфония Шостаковича

Я помню, как в марте 1942 года вечером к нам постучался военный и спросил, может ли он вместе со своими товарищами переждать у нас комендантский час. Их было четверо, прямо с передовых, навидавшихся уже всяких фронтовых страстей, они были сыты ими по горло. Я приготовила им горячий ужин из того мизерного пайка, который мы получали, ребята поужинали, чуточку выпили и, слово за слово, разговорились. Тот первый военный, который зашел попросить переждать комендантский час, оказывается, до армии был шофером у нашего родственника, у которого мы тоже очутились ввиду разграбления нашей квартиры. Разговор зашел о нашумевшей в это время, только что исполненной 7-й симфонии Шостаковича. И один из них, видно, не очень большой любитель Шостаковича, сказал:

– Хорошо было бы сослать Сталина на Северный полюс, и пусть бы он там сидел и слушал 7-ю симфонию Шостаковича.

Другой сказал, что неплохо было бы просто посадить его в клетку и отправить вверх по проспекту Горького. Тогда вмешался третий:

– Зачем ребята так далеко и так сложно, я бы просто открыл ворота Кремля и выпустил его прямо на улицу и посмотрел, как далеко он дошел бы.

Подготовка к вторжению продолжалась долго, и германские войска, сосредоточенные на русских рубежах, готовы были к вторжению в любое время в течение полугода.

По мнению Черчилля, ход всех этих событий якобы даже спас Москву.

Если об этом толковали по всей Европе, как же мы «проворонили» то, что стоило нам больше 35 миллионов убитых, миллионов искалеченных, разбитых человеческих жизней?

Как же наше правительство, что, они все оглохли, ослепли, ничего не знали, ничего не слышали, ничего не видели? И это, опять же, страшный результат уничтожения Сталиным наших лучших, опытнейших агентов, нашей внешней разведки и замена их молодыми неучами.

Защитники родины

Мой брат Александр Саутенко

И когда грянула 2-я Мировая война, мой брат, и не только он, а миллионы, миллионы таких же, как он, юношей, подавив боль и обиду на сталинские злодеяния, ушли на фронт – защищать наше Отечество. Мой брат пошел в армию добровольно, отказавшись от брони. Он принимал участие в партизанском движении в тылу врага. В течение полугода, в жестоких боях с немцами под Ленинградом, был дважды ранен.

Виктор

После долгожданной речи Сталина зашел с женой друг моего детства, еще с Украины, один из маминых питомцев детского дома для беспризорных. Сейчас он был одним из инструкторов Московского комитета партии.

Протягивая руки для пожатия, они в один голос произнесли:

– Поздравляем, поздравляем с высоким родством.

– Да что вы, белены, что ли, все объелись, на работе поздравляют и вы тоже.

– Да как же? Надо было ожидать, пока Гитлер обрушится на нас, чтобы весь народ узнал, что мы все «братья и сестры» не кому-нибудь, а самому Сталину.

– Ведь ты тоже винтик этой маши… – я не успела закончить, как Виктор вскипел.

– Ты брось мне глаза этим колоть, я бы все это послал к чертовой бабушке и обменялся бы своим положением с дворником, чтобы моя Ксения имела возможность спокойно спать, а мои дети не находились бы под страхом лишиться отца. Где лучшие люди нашей страны, которые, не щадя своей жизни, отдали все свои силы для блага страны, где они теперь? Нашли свой конец в тюрьмах, в лагерях, сталинским солнцем согретые. Ты что думаешь, я совсем стал идиотом, ничего не помню? Квартирой из двух комнат с ванной и бутылкой молока, которого не имеют другие дети, меня не купишь! Я не работаю за подачку, которую получаю, как вор, в закрытом распределителе. Я прекрасно знаю, что для народа я ничего реального не могу сделать. Но я хотя бы понимаю, чего он хочет и, что могу, то делаю по мере сил. Я знаю, что это равносильно капле влаги на голодную степь. Но от того, что я уйду, людям легче не станет, так как мое место займет другой, может быть, в сто раз хуже меня.

– Ну, хватит Виктор, я пошутила, я тебя очень хорошо понимаю.

Виктор пришел с нами попрощаться, он уходил в ополчение. Ксеня расплакалась, Виктор старался быть бодрым.

Пришел Кирилл:

– Вот как хорошо, ты не одна, – и, целуя меня и Ксеню, заметил Виктору: – А вот давать плакать женщинам в своем присутствии – это совсем не хорошо с твоей стороны.

– Да мы так, потихоньку вспомнили радости юношеских лет, а они… А ты пришел как раз кстати, мы уже уходить собирались. У меня правда пропуск есть, а Ксении может позже конвой потребуется.

Кирилл зашел в комнату к детям и, вернувшись, предложил:

– Ну вот, теперь попьем чайку, мне тоже к двенадцати часам нужно быть на работе. Мы все теперь на военном положении, нам даже раскладушки в кабинеты притащили.

Сели за стол, мужчины налили рюмки и, чокаясь, кивнули в нашу сторону: «Ваше здоровье». Вторую рюмку выпили за счастливое окончание войны и за счастливую встречу вновь за этим столом, которой не суждено было состояться.

Кирилл сообщил, что его брат Дося также уходит в ополчение.

– Досю в ополчение?! Да он же в жизни винтовку в руках не держал, да еще с его зрением. Ведь он без очков беспомощен, как младенец, – удивленно воскликнула я, хотя знала, как это все происходит.

Мы решили пойти с ним попрощаться.

Ученые-ополченцы

У нас в институте была та же картина…

– А учеба, научные работы, диссертации? – растерянно спрашивали профессора.

– О какой учебе может идти речь, когда страна находится на военном положении! Кому нужны звания, дипломы? Мы все это создадим, когда победа будет в наших руках. Давайте приступим к делу.

И пошли всех вызывать по очереди и записывать в ополчение.

Так шли научные сотрудники, аспиранты, кандидаты технических наук и доктора. Шли члены партии, кандидаты, комсомольцы, беспартийные.

На следующий день к семи часам утра все были на сборном пункте на Большой Полянке во дворе бывшей церкви.

В институте по безмолвным опустевшим лабораториям прохаживались престарелые профессора. Прошел профессор Ванюков, седой, как лунь, плотный, коренастый, как мужик, снятый с вологодской телеги. Он горячо любил свою кафедру и хороших, толковых студентов. Им всегда он помогал и в учебе, и в беде. Многие из ушедших в ополчение помнили, как он приходил навестить их во время болезни, приносил всегда что-нибудь съестное и незаметно, как бы невзначай, оставлял несколько рублей.

Сейчас он ходил, заглядывая поочередно в каждую лабораторию, подходил к аппаратуре и долго и молча смотрел, разводя в недоумении руками, мохнатые седые брови были сдвинуты, а на лице не осталось ни тени шутливой веселости, так располагавшей к нему студентов. Он походил на капитана, блуждавшего по покинутому командой кораблю.

Он долго стоял молча, потирая виски пальцами, потом, как бы очнувшись, произнес:

– Да вы еще здесь? Вот чудо, вас-то и не догадались угнать в ополчение. Вы мне скажите, что это за хаос? Или лучше не надо, – присев на опустевшее кресло, произнес он. – Я сам… я сам постараюсь разобраться.

Скрестив руки на столе, он долго сидел, углубившись в свои мысли.

Я присела на высокий лабораторный стул и, взяв журнал с результатами никому теперь не нужных анализов, изредка поглядывала на него.

И вдруг он схватился с места, подскочил к одному шкафу, к другому, дернул за замки, но они только глухо звякнули в ответ. Он резко повернулся ко мне:

– Ведь каждый человек это ценность, где здравый смысл? Я вас спрашиваю. Все эти инженеры обошлись государству в копеечку, сколько труда было положено на воспитание этих кадров! Разве у нас на заводах нельзя было использовать их более разумно? Вот вы молчите. А разве все эти работы, – обводя кругом руками, – не стоят государству бешеных денег, труда и напряжения? Если в один миг все свелось к нулю? Война – скажете. Абсурд. Если мы всех инженеров, всех научных работников пошлем навстречу немцам, мы не остановим немецкой машины. Нам самим создавать эти машины надо, а мы оставляем нашу промышленность без сердца. Пуля – она дура. Она убьет Ваню-военного бойца и с таким же успехом Ваню-инженера, который даже винтовку в руках держать не умеет. Только с Ваней-инженером она уложит еще склад с боеприпасами.

– Владимир Андреевич, кого же вы вините в этом, ведь это волна энтузиазма, добровольного патриотического подъема, а от этого защищать не полагается.

– Дорогой мой коллега, я не вижу в этом никакой логики и считаю это не только не патриотичным, но даже безумием. Ополченцы – это просто пушечное мясо. Я вижу, вы опять собираетесь мне возразить, дескать, во имя победы можно пожертвовать всем. Я это понимаю и считаю, что так нужно поступать в последний момент, когда нет другого выхода, но к этому моменту мы должны сберечь свои силы. Ведь не проигрывать же войну мы собираемся? Представьте себе конец войны: промышленность вся разбита, страна за годы войны обнищает окончательно, и вот здесь-то и потребуется умелое и быстрое восстановление. А кто восстанавливать будет? Вот для этого нужны будут те самые люди, о которых я говорю, и средства… И опять перед нами будет стоять задача с двумя неизвестными: кадры и деньги.

И он быстро ушел.

Дося

Я так задумалась, что не заметила, как мы пересекли двор и, поднявшись на второй этаж, позвонили у дверей. Открыл нам Дося. Феодосий был самый старший из всех пяти братьев Кирилла. Ему было уже больше сорока пяти лет, все его звали «Старшина». Кирилл был самый младший из них.

Мы вошли в комнату, совмещавшую в себе столовую, гостиную и спальню. Дося снова уселся в кресло и продолжил свое любимое занятие – набивку папирос.

Я очень любила изготовленные им папиросы, и поэтому при наших встречах он первым долгом протягивал мне портсигар. Сейчас, пододвигая ко мне коробку с готовыми папиросами, он спросил: «Как дети?».

Я пристально смотрела на него, мне хотелось почувствовать, что на душе у этого человека старше сорока лет, но он, по-обыкновению, был спокоен, ласково и мило улыбался. И я начала успокаиваться.

Квартира была пуста, всякая мелочь, придававшая квартире жилой вид, была убрана. Книжный шкаф, письменный стол, буфет были прикрыты от пыли газетой. Я кивнула ему:

– Как на дачу уехала Галя.

– На дачу! – горько улыбнулся он.

Дося всегда отличался большим оптимизмом и философски смотрел на все вещи.

Вот и сейчас мне казалось, что, спокойно занявшись набивкой папирос, он думает: «Чему быть, того не миновать, так чего же зря волноваться?»

Он был любимый дядя всех племянников, сам он тоже любил детей и умел играть с ними, как никто другой. Когда он заходил к нам, становилось шумно. Затем дети усаживались к нему на колени и часто засыпали, прижавшись к нему. Он их бережно и ласково укладывал в постель, а они и сонные не забывали спросить:

– А ты завтра зайдешь, дядя Дося?

– Зайду, зайду, поросята, а сейчас спать.

Его жена Галя с детьми были уже эвакуированы, и он должен был уехать на фронт, даже не попрощавшись со своими мальчиками. Я предложила собрать ему вещи.

– Да долго ли собираться, – ответил он, – а впрочем, как хочешь, можешь уложить.

Укладывая вещи, я старалась как будто вложить в это всю свою любовь к этому человеку и, глядя на чемодан, шепнула: «Берегите Досю» – и горько заплакала. Кто-то погладил меня по голове, и я услышала деланно спокойный голос Доси:

– Ну вот, ведь собрала меня, как в санаторий, как в Сочи, – и взглянув на мое заплаканное лицо, добавил: – Значит, хорошо, что Гали здесь нет.

Было поздно. Прощаясь, я еще раз взглянула на него и увидела сквозь толстые стекла очков его узенькие глаза. Я вспомнила, как дети, шутя, уносили очки с его ночного столика, и он без очков неуверенно шарил вокруг руками.

– Ты хоть пару лишних очков прихвати с собой, – посоветовала я.

Целуя меня, он произнес:

– Было бы, на чем их носить… Не забывайте Галю и детей, целуйте своих ребят и маму.

Когда мы вышли, Виктор не выдержал:

– Это черт знает что, отправлять на фронт таких, как Феодосий. Как же я имею право не идти в ополчение, молодой здоровый человек. Если не убить, так я задушить могу кого угодно. А сколько таких битюгов, забронировавшись, сидят вокруг меня, и на меня смотрели, как на помешанного чудака, когда я отказался от брони.

Сереженька

Попрощавшись с друзьями и Кириллом у подъезда нашего дома, меня встретила Надюша, студентка МГУ (Московского государственного университета):

– Нина Ивановна, а ведь нам сегодня дежурить всю ночь. Я вот в домоуправлении выцарапала один противогаз. Та сумка, которую все таскали, была пустая, там даже коробки не было. Не хотели давать… Так я бросила ее и заявила: «Зачем мне таскать эту требуху с собой?» Ну и дали…

– Молодец, Надюша.

И мы стали ходить вокруг спящего дома, поглядывая с опаской на небо и останавливая подозрительных или запоздавших жильцов дома, наблюдая, чтобы в наш дом не прошли посторонние.

Тишина стояла вокруг мертвая, изредка проходил пустой трамвай и, когда, вдруг затрещав, яркая, как молния, искра вольтовой дуги пробегала по его проводам, мы вздрагивали и щурились, как от разорвавшейся бомбы.

На следующий день я не успела еще прийти в себя после бессонной ночи, как к нам прибежала соседка. Лицо в слезах, руки дрожат:

– Дорогая Нина Ивановна, помогите, у меня сил нет, час целый верчусь, как помешанная.

– Что случилось? – спрашиваю.

Я знала, что муж ее уже уехал с предприятием, сыновья еще очень молодые, 16–18 лет.

– Сереженьку в ополчение берут, – вдруг застонала она. – Нина Ивановна, родная, я чувствую, что с ума схожу, какой же мой мальчик воин?

Усадив ее возле мамы, я пошла укладывать Сережины вещи.

В красненькой майке за столом сидел подросток, светлые волосы лезли ему на лоб, розовое лицо его было по-девичьи нежно.

Он был низенького роста и походил на мальчика лет тринадцати. При моем появлении он покраснел до ушей, застеснялся, как нашаливший ребенок.

– Вот что, Сереженька, – обратилась я к нему, стараясь ободрить его немного, – командуй, что куда укладывать, ты ведь уже взрослый мужчина.

– Нина Ивановна, вот мама огорчена, плачет… – начал он своим дрожащим от волнения голосом. – А я разве виноват? Пришли в техникум, записали всех, ну и меня вместе со всеми. Отправили по домам и сказали: сегодня же в три часа быть на сборном пункте. Ведь если бы я даже и не был там сегодня, так все равно, ко мне бы прямо сюда пришли, – он как будто оправдывался. – Ну что, мама не может понять?

– Не горюй, Сережа, ведь признайся, любил играть в войну во дворе с мальчиками, стрелять из рогатки, пистолетов, брать зазевавшихся ребят в плен. Ну, а сейчас пойдешь на настоящую войну и в плен будешь брать солдат настоящих.

Заулыбался, видно, перспектива взять в плен настоящего немца понравилась ему.

– Говорят они все высокие, это правда, Нина Ивановна?

– А ты выбирай пониже, не все, наверное – пошутила я, – а, впрочем, напиши нам о них, я их сама не видела. Подумаешь, большие значит виднее будут, а тебе спрятаться будет легче.

– Да я что же, я ничего. А вот маму жаль… как она плачет. Она меня одного за город не пускала съездить, а теперь спать ночами не будет, все будет думать.

Я уложила все.

– Ну, а теперь, Сережа, грудь колесом, и айда к маме.

Сережу проводили. Брата тоже дома не было, он с ним даже проститься не сумел. Времени дали ровно столько, сколько нужно было для сборов. На сборном пункте все стояло коромыслом, не успевали регистрировать. В какую сторону, на какой вокзал, куда кого отправлять – никто не знал.

Среди всех стояла знакомая женщина, обливаясь слезами.

– Вы что, мужа провожаете? – спросила я.

Муж ее, оказывается, ушел с первого дня войны на фронт, а сейчас она провожала сына.

Недели через две пришла Анна Михайловна, мать Сережи, показала письмо:

– Ну, вы посмотрите, разве не ребенок?

В письме он писал, что живут они в лесу, но где он не может сообщить… «Нина Ивановна положила мне лишние вещи, положила мне подушечку, но здесь ни у кого этого нет, и мне стыдно спать на ней… – и в конце: – Очень скучаю, напишите, как вы, как папа, Боря… Крепко целую… Адрес пока сообщить не могу».

– Подумайте. Ну, разве не ребенок? Он хочет знать, как мы. Просит написать, а адрес сообщить не может.

Декабрь-январь 1941–1942 годов, такие трескучие морозы, что птицы на лету замерзают. Из микрофона откуда-то доносится песня:

 
Вставай страна, огромная,
Вставай на смертный бой
С фашистской силой черною
С проклятою ордой…
 

По улице в центре Москвы идут колоны военных: молодые, здоровые красавцы. Подошел трамвай, полный закутанных кто во что горазд стариков в холодной полуголодной Москве. И до сих пор не могу забыть чувство боли и горечи, что колонны, колонны вот этих красавцев, красу и гордость нашей страны, гонят на убой, и что все они погибнут, чтобы спасти страну, в которой им жить уже не суждено. Спрашивается, кто дал право главе любого в мире правительства, какого бы то ни было государства совершать уголовные преступления, гнать на массовый убой, лишать жизни его граждан?

В эти дни в «Главцветмете» – не знаю, как он сюда попал – я встретила одного полковника авиации, который сказал, что ему удалось улететь с аэродрома, уже окруженного немцами, и что его самолет обстреляли свои же солдаты.

Обстановка была очень тяжелая, невыносимо больно было слушать сводки. Народ в недоумении смотрел на наши отступающие, почти безоружные войска.

Как же так?! Отправляют войска на фронт без оружия.

Вот так готовились к войне. Даже винтовок не хватает на всех и, невольно вспомнила, как во время Финской войны пришла к нам женщина, уполномоченная собирать носки, перчатки, ложки для отправки бойцам на фронт. Чему же можно было удивляться.

Годы и годы шел геноцид генофонда нашей страны.

Надежда на избавление

«Война – это ужас», – говорили все. Но почти вслух высказывались предположения, что, может быть, война принесет избавление от Сталина и сталинского режима. Так дальше продолжаться не может. Я тоже не только думала, а почти была уверена, что те, кто вернутся с фронта, не захотят и дальше мириться с тем, что творил против народа Сталин, уберут его и разрушат созданную им машину убийств.

Жутко было думать, что довел он страну до такого состояния, что многим в самом начале войны даже Гитлер казался кем-то вроде избавителя.

И даже среди евреев были такие, кто думал так же и не торопился эвакуироваться. Например, когда я вернулась в Москву в декабре 1941 года, мне приятельница из Узбекистана сообщила, что мать ее мужа Феди Сторобина (сосланного в 1937 году на Колыму и погибшего там) отказалась выехать из в Москвы, и попросила меня навестить ее.

– Софья Семеновна, как же вы не побоялись остаться в такой ситуации в Москве, когда немцы были в трех шагах отсюда? – в недоумении спрашивала я.

– Полжизни прожила я в Германии и знаю немцев, как цивилизованных людей, и не верю всей этой пропаганде про них, ну, а если это все правда, то я кое-что припасла, на всякий случай. Вот вам ответ.

И, к сожалению, это был не единичный случай. Многие евреи, даже имея возможность эвакуироваться, а им предоставлялась эта возможность в первую очередь, не трогались с места, потому что или не верили сталинской пропаганде, или были настолько обижены и обозлены сталинскими, мягко говоря, «мероприятиями», что у многих было чувство – хоть с чертом, но против Сталина. И все они потом оказались в немецких концлагерях или погибли в душегубках.

Об этом даже сейчас больно и не хочется говорить, но, к сожалению, это факт, что среди тех, кто попал в плен или сдался немцам, были и такие, которые шли с немцами в атаку против своих.

Они не искали и не жаждали немецкого господства над собой и над своей страной, а приняли это как возможность избавиться от сталинской деспотии, сталинской тирании, которую они уже крепко отождествляли со словами «коммунизм» и «социализм», ставшими ненавистными при Сталине. Мне казалось, что он довел уже страну до той желаемой точки, которая требовалась тем, кто помогал ему управлять страной.

Нашествие

Немцы двигались без остановки, молниеносно захватили Латвию, Литву, Эстонию, Польшу, Бессарабию. Бои уже шли в Белоруссии, на Украине. Народ встречал немцев хлебом-солью. Растерянность была такая, что казалось, армия не отступает, а в панике бежит. Им доставались аэродромы, на которых наши отступающие войска не успевали завести моторы. Танки, боеприпасы, артиллерия и транспорт в полной неприкосновенности переходили к немцам в руки.

А от населения требовали не оставлять противнику ни килограмма хлеба, ни литра горючего. Все уничтожить. Тогда как Сталин два года подряд до войны, эшелон за эшелоном, отправлял, наше добро «другу Гитлеру». Он обеспечил его полностью, на всю войну, продовольствием и горючим, а на железнодорожных станциях еще стояли наши неразгруженные составы.

В это же самое время в городе Ленинграде были уничтожены, разбомблены и сожжены Бадаевские продовольственные склады (говорили, что по улицам тогда текли потоки сахарной патоки), не то немцами во время первых массированных налетов вражеской авиации на Ленинград, не то своими из боязни, что они попадут к немцам. А во время блокады Ленинграда от голода погибли миллионы ее жителей.

Эвакуация детей

Вскоре был издан указ Московского совета об эвакуации предприятий, учреждений, населения и, в первую очередь, детей.

И сразу началась поспешная, лихорадочная эвакуация. Учреждения, предприятия были отправлены за Волгу – в Куйбышев, в Свердловск, в Челябинскую область, Среднюю Азию, Сибирь – с рабочими, и иногда с их семьями.

Как только вышло постановление о немедленной эвакуации в организованном порядке детей школьного и дошкольного возраста, матери со вздохами, горькими слезами и тяжелым чувством вынужденной разлуки начали собирать детей в дорогу. Плакали маленькие дети, их успокаивали плачущие матери. А для тех, кто был постарше, еще не вполне осознавших весь ужас происходящего, это была прогулка, путешествие, вроде как поездка в детские летние лагеря.

Уехали. Стало меньше слышно детского шума, детского смеха во дворе, все как будто осиротело. Женщины из комитета по эвакуации не успокаивались и, встретив меня, настаивали:

– Нина Ивановна, вы своих детей еще не отправили, у нас есть распоряжение всех детей эвакуировать.

– Мои ведь маленькие, не школьного возраста. Увезу я их сама, – оправдывалась я.

– Это значения не имеет, завтра к шести часам утра приведите их на площадку, там будут все, кто еще не уехал. Как только ребят эвакуируем, у матерей развяжутся руки, а во время войны все свободные люди нужны.

Я сама знала, что во время войны важно было иметь свободные руки для оборонительных работ. Освободившихся женщин немедленно отправляли копать окопы и строить оборонительные заграждения вокруг Москвы.

– А куда вы увозите детвору? – поинтересовалась я.

– Как куда, в Можайск, Волоколамск, Загорск, недалеко от Москвы – бодро ответили мне организаторы эвакуации детей.

– Да вы что, с умом? Отправляете детей навстречу фронту! – не выдержала я. – Ведь любой вражеский самолет, не прорвавшийся к Москве, сбросит свои бомбы на головы наших детей. Вы думаете, немцы остановятся, если мы заградительные отряды из детских голов им устроим?

Члены комиссии на меня взглянули с удивлением. «А ведь и правда, – произнес кто-то, – а нам и в голову не пришло».

– Так вот, мои дорогие товарищи, я своих детей туда не отправлю, – категорически заявила я – и тех, кого вы уже отправили туда, постарайтесь скорее вернуть.

– Мы же не по своей инициативе, мы отправили детей, куда нам было приказано.

Прошло несколько напряженных дней. Комиссия по эвакуации не унималась, ходили за мной по пятам, сама я уехать не могла, и детей эвакуировать в намеченные пункты рука не поднималась.

Но вот, возвращаясь как-то с работы, меня поразило обилие детей во дворе.

У крыльца стояла девочка, мать которой так горько плакала, причитая: «Увидимся ли»?

– Откуда вы? Как вы приехали? Что же ты плачешь?

– Немец, как начал бомбить, как начал бомбить, так страшно. Самолеты летят низко-низко, гудят и бомбы бросают. А мамы дома нет, – еще горше расплакалась девочка.

– Ну, успокойся, детка, пойдем маму искать.

Пришли в домоуправление.

– Вот девочка вернулась из эвакуации, где мать ее?

Там все уже знали о случившемся. Учителя бегали, ругались:

– Мы просто не знали, как выбраться оттуда, там еще много детей осталось, все плачут, спрятаться негде, а «он» летает днем и ночью.

– Зачем же детей вы туда потащили?

– Куда нам приказано было, туда мы их и отправили, – оправдывались снова отправители.

Порылись в книгах.

– Да мать этой девочки эвакуировалась, куда – здесь не отмечено, муж ее выбыл в РККА.

– Так что же делать? – возмутилась я. – Девочка здесь, отец в армии, а мать не известно куда направлена. Как же она адреса не оставила?

Вошла учительница, на чем свет стоит костерит головотяпов, которые отправили чуть не под Смоленск детей:

– Днем и ночью немцы летают, бомбят, выбраться невозможно, транспорта нет, а здесь их родные почти все разъехались. Кто отвечает за детей? Толку нигде не добьешься!

Действительно, была жуткая неразбериха, но все-таки отправить детей в том направлении, куда изо всех сил стремились попасть немцы – надо было иметь голову на плечах. Значит, тот, кто давал эти распоряжения, тоже думал, что так далеко немцы не дойдут или вообще ничего не думал своей пустой башкой.

Учительница мне понравилась, я передала девочку на ее попечение.

Воздушная тревога

До начала бомбежек объявили по радио, что все окна должны быть крест-накрест заклеены бумажными полосками. Все послушно это выполнили. Через несколько дней объявили, что бумага испытания не выдержала. Окна необходимо оклеить тканью. Сняли бумагу, наклеили полоски старых простынь. Комиссия все проверила, поставила у каждой квартиры крестик. Не прошло и нескольких дней, как по радио дали новую инструкцию и приказали всем точно исполнить ее. Наклеить надо было не белые, а темные полосы. Опять хозяйки повисли на окнах, отдирали белые, окунали в черную или в синюю краску. Приходила комиссия, проверяла и ставила крестики.

Приблизительно через месяц начались настоящие воздушные налеты. До этого были только «учебные» или, как мы их называли, «ложные» тревоги.

Как только рано утром или вечером раздавался сигнал воздушной тревоги, все должны были спуститься в бомбоубежища, наскоро созданные в подвальных этажах домов. Самым надежным из всех существовавших в городе бомбоубежищ было метро. Кто жил вблизи метро, прятался там. Но там не хватало места для всех желающих – и в первую очередь туда пускали женщин и детей.

Тревоги объявлялись почти внезапно, когда тучи немецких самолетов были близко или пролетали уже над городом, и поэтому самым доступным убежищем были подвалы домов. Но не во всех домах существовали подвалы с прочными перекрытиями, которые не обвалились бы при сильном сотрясении, так как в то время еще основная масса московских домов состояла из двух-трехэтажных старых построек, и устраивать под такими домами убежища было невозможно. Поэтому в кварталах со старыми домами рыли во дворе просто траншею с замысловатыми разветвлениями. Сверху прикрывали досками и засыпали землей для камуфляжа и защиты от осколков. С моей точки зрения это были, пожалуй, самые надежные сооружения. В эти «щели», как называл их народ, надо было пробираться гуськом, разойтись было почти невозможно, но я чувствовала себя там гораздо спокойнее, чем в подвале жилого четырех– или шестиэтажного дома, так как если в такой дом попадала бомба, то люди, прятавшиеся в подвале, были все заживо погребены. Если же, случайно, бомба падала на траншею, то погибали только те, кто находился непосредственно в районе поражения, а у остальных была возможность спастись.

Дежуря на крыше, я вспоминала, как до войны в учреждениях, в домоуправлениях проводились занятия по подготовке населения к гражданской обороне. Сюда входили разделы «Учебная стрельба», «Хождение в противогазах», «Защита от отравляющих веществ», «Оказание первой помощи в случае войны» и всякие другие мероприятия. На все эти многочисленные кружки отпускались средства предприятиям, заводам, домоуправлениям, прикреплялись инструктора. Но когда дело доходило до изучения и подготовки, оказывалось, что кроме инструктора, по специальности иногда ихтиолога или агронома-почвоведа, работавшего по совместительству, никто на эти занятия не являлся. Эти кружки существовали только на бумаге. Сидит, бывало, в красном уголке председатель месткома и с ним инструктор – сидят, покуривают, жалуясь друг другу на жизнь. Вот так и протекала жизнь общественных кружков. Все относились к этим занятиям свысока, как к какой-то ненужной забаве, пока гром не грянул.

И вдруг то, что казалось ненужной глупостью, не стоящей затраты сил, времени и денег, стало реальной необходимостью. Вспомнили опять про кружки, начали искать списки, мобилизовать женщин в санитарные дружины, дружины противовоздушной обороны.

Вспомнили про противогазы. Во время дежурства надо было иметь противогаз. Пошли искать в домоуправлении или на складе. Находили давным-давно испорченные, со снятыми сумками. Изобретательные активисты давно уже таскали в них более нужные вещи – бумаги, носки, завтраки. А более изобретательные из бачков сделали посудины для керосина или масла, предварительно освободив их от содержимого, оставался только шланг с намордником.

Но бомбоубежища сейчас строились ударными темпами, навезли песку, глины и стали мазать подвалы. Через месяц, спасибо немцы дали время, кое-где бомбоубежища были уже готовы. Труднее всего было с вентиляцией и со всякими прочими благоустройствами. Все шло по старинной русской поговорке: «Не до жиру, быть бы живу». И в подвалы набивалось столько людей, сколько могло вместиться, а через 2–3 часа дышать там было уже нечем и повернуться невозможно.

Первая ночная бомбардировка Москвы

Наступили сумерки, к нам пришел в гости наш друг с женой, который в начале войны работал в Киеве и видел первые бомбежки Киева. Мы, сидя за чайным столом, интересовались всем: как сильно «они» (то есть, немцы) бомбили Киев, как велики были разрушения, какое было моральное состояние народа.

И вдруг музыка по радио остановилась на полуноте. Наступила мгновенно зловещая тишина, знакомая всем, кто пережил бомбежки. И затем троекратное:

– Граждане, граждане, воздушная тревога!

И жуткий рев сирены. До сих пор помню этот отвратительный вой сирены, который следовал за сообщением диктора. И все начинали спускаться в бомбоубежище. Противовоздушные дружины занимали свои посты.

Надо было быстро одеть сонных детей, не понимающих в чем дело и тянущихся к подушке, надо было бросить все и спешить с детьми к выходу. И только на лестнице вдруг вспоминали, что не взяли с собой ни хлебных карточек, ни теплой одежды, ни денег, а только прижав к груди самый драгоценный груз – детей мчались вниз. И как только, набравшись храбрости, поднимались обратно, чтобы схватить забытую сумку, как уже раздавался пронзительный гул чужих самолетов, как будто пролетавших над вашей головой. Так было всегда, когда все бежали, спускались со всех этажей вниз, в бомбоубежище, так было и сейчас, когда кое-как, с трудом, нам удалось втиснуться в уже до предела переполненное бомбоубежище и замереть на месте.