Текст книги "Одна жизнь – два мира"

Красноуральский медеплавильный комбинат

В этот раз мы ехали на практику не всей группой, как раньше. Нас разделили на три бригады по семь человек. Наша бригада должна была поехать на производственную практику. Другие бригады студентов были направлены на другие предприятия с целью более широкого ознакомления со всеми предприятиями цветной металлургии, на которых нам предстояло в будущем работать.

В этом году перед поездкой на практику все студенты разъехались по домам на двухнедельные весенние каникулы, и на практику каждый ехал теперь самостоятельно, кто с Украины, как я, кто из Казахстана, кто с Кавказа, то есть, со всех концов нашей необъятной страны. Дорога нам полностью была оплачена, никто из своего кармана ни копейки не доплачивал.

Мне сказали, что в Красноуральск я могу ехать любым путем, через Свердловск или через Пермь. Дорога через Свердловск была мне хорошо знакома, и, желая увидеть что-нибудь новое, я решила поехать через Пермь.

Бурная ночь в поезде

Пермь – старинный город, расположенный на холме в живописной лесистой местности на берегу реки Кама и ее притока Чусовой. Суровая северная природа нехотя, с трудом уступала требованиям весны. Катила свои мутные воды красавица Чусовая, торопясь к полноводной Каме. Низко склонившиеся ивы полоскали в ней свои ветки. В лучах заходящего солнца ярко горел красноглиняный берег, и легкие челноки, управляемые опытными рыболовами-пермяками, скользили по реке. Эта дорога на Урал была фантастически красивая, особенно вдоль Чусовой.

«Какая неописуемая кругом красота! – думала я, глядя из окна медленно двигавшегося поезда. – Какая прелестная, прекрасная наша страна, какая природа! Жить бы и жить, наслаждаясь ею. Всем хватило бы ее щедрот и богатств».

Поезд без конца останавливался, казалось, что он нарочно решил у каждого пня стоять. Увлеченная мыслями и волшебным зрелищем северного заката, я не заметила, как в вагон постепенно, до отказа, набивался народ.

Скоро в вагоне стало совсем темно, свет никто не зажигал. Электрическое освещение в этом поезде отсутствовало. Свечей не было. Фонарь над дверью еле-еле мерцал. Народу набилось столько, что от спертого воздуха кружилась голова. На верхних полках сидели мужчины, свесив ноги над головой пассажиров, курили жгучую махорку и сплевывали вниз. Им повезло, они имели свои места. Между сиденьями и даже под лавками расположились пассажиры-«счастливчики» в самых непринужденных позах. Каждый лежал или сидел в обнимку со своим мешком или узлом. Куда эти люди ехали и зачем, непонятно. Внутри этого мрака и смрада раздавался детский плач. Так выглядел вагон, с наружной стороны которого было написано «Для женщин и детей».

Ночь была бурная, у кого-то утащили вещи, у кого-то украли кошелек с двадцатью целковыми. Одного ленинградского студента, ехавшего на практику, предупредили – будь осторожным, здесь воруют. Он и решил перехитрить воров, залез на верхнюю полку, привязав себя к чемодану, и уснул. Среди ночи раздался грохот, все всполошились, оказалось, всего на всего, вор дернул чемодан, а за ним с полки на головы спящих пассажиров свалился находчивый студент. Появившийся проводник с фонарем обнаружил нескольких мужиков волтузивших друг друга, а вора и след простыл.

Утром я даже не смогла пойти умыться, уборную за ночь так загрязнили, что вместо того, чтобы вымыть и почистить, проводник ее просто запер.

Рядом со мной сидела женщина с грудным младенцем, ее ребенок заплакал, она вытащила кусок черного хлеба, разжевала во рту, завязала узлом в тряпочку и сунула ему в рот. Ребенок жадно засосал и утих.

Вечером в наше купе зашел пассажир, на вид очень больной, утром среди пробудившихся пассажиров его не было видно.

– Куда девался наш сосед, он показался мне таким больным. Он, что сошел? Обратилась я к соседке.

– А тебе на что он нужен? Чать, вон под лавкой дрыхнет.

Но вскоре пришел контролер по проверке билетов и кондуктор начал толкать его, пытаясь разбудить.

Моя соседка не выдержала:

– Чего бьешь-то, погляди, может, он уже помер, вчера сидел здесь опухший, точь его целая колода пчел искусала.

Слова ее подействовали, мешки и узлы растащили в стороны и вытащили его мертвое тело.

Появился милиционер, врач – составили протокол.

Я подошла к молодому пареньку, которого все называли доктором:

– Скажите, вы местный врач?

Он посмотрел на меня, видно понял, что я студентка.

– Нет, я студент медик, здесь на практике. А вы куда едете? Тоже на практику?

– Скажите, отчего он так внезапно умер?

– Болезнь у всех одна – голод. А вы откуда, из Москвы?

– Из Москвы.

Труп унесли, и студент вышел вслед за ним.

– Равелин, – прервал мои мысли один из пассажиров.

Небо было затянуто низко нависшими свинцовыми тучами, шел мелкий частый дождик. Земля, деревья и серое здание Равелина были оплаканы дождем.

– Знавал я эту тюрьму, сидел там, как политический, три раза бежал, три раза ловили и снова сажали, – как бы про себя вспоминал мой сосед.

Тюрьма – это слово всегда вызывало у меня острое любопытство, пробуждало чувство жалости к тем, кто должен сидеть там. Как дорого должно быть слово «свобода» для тех, кого отделяет от внешнего мира высокий забор с башнями по углам.

Мой спутник рассказывал о своем прошлом, глаза его лихорадочно блестели, рассказ его то и дело прерывался удушливым кашлем.

В прошлом он был студент Томского университета, участвовал в подпольных кружках, за что сажали, а сейчас вот инвалид – едет искать работу.

– Говорят на Красноуральском медеплавильном предприятии снабжение лучше.

Красноуральск

Вот и приехали. По перрону вдоль поезда бегала баба, предлагая красные сочные ягоды – клюкву:

– Рубль стакан, два стакана полтора, сладкая, как сахар!

Дождь продолжал моросить, но на него никто не обращал внимания. Народ потащился с узлами на вокзал.

Я купила стакан клюквы, сначала от кислоты сводило челюсти, но она хорошо освежила, даже голова перестала болеть.

Ребята меня встретили гурьбой.

– Вы что, так здесь и дежурите? – поинтересовалась я.

– Да видишь ли, всегда кто-нибудь приезжает. Ну как бы ты без нас свой чемодан дотащила? – И правда, ведь никакого транспорта и в помине не было.

А несколько дней спустя из Кемерово приехала еще одна студентка из нашей группы и мой близкий друг Ольга Файер. Ее отец был директор гигантского коксохимического комбината в Кемерово, который должен был, так же как и наш Красноуральский комбинат, снабжаться продовольствием не только в первую очередь, но даже лучше.

Красноуральский медеплавильный комбинат был расположен в бывшем поселке Уралмедьстрой Свердловской области. В 1932 году его переименовали в город Красноуральск.

Здесь и была построена новая обогатительная фабрика, новый гигантский медеплавильный металлургический завод, административно-подсобные помещения комбината, а вокруг бараки, бараки, бараки с еще не выкорчеванными вокруг них пнями от срубленных деревьев, и все это окружено девственно дремучим лесом.

Бараки абсолютно неблагоустроенные, неосвоенные, необжитые. В нашем, студенческом, в большей его части размещались ребята – человек 60, а в меньшей половине – наша женская группа, 8 человек. Здесь были студенты из московского, ленинградского, владикавказского и даже дальневосточного институтов.

Наши койки в этих бараках стояли вдоль стен, сложенных из неотесанных бревен, щели в которых были забиты паклей. Посреди комнаты стоял стол и рядом «буржуйка», которую мы топили перед сном, чтобы теплее было раздеться и лечь в постель, а утром наши одеяла и простыни примерзали к бревнам и мы с трудом их отдирали.

Но не в этом еще была главная беда. Главная беда была в том, что все были голодные, а в магазинах было абсолютно пусто.

Здесь были студенты не только такие, как мы, младших курсов, но и студенты-выпускники, без пяти минут инженеры. Их прикрепили к столовой ИТР – то есть к столовой инженерно-технических работников, где давали еще какую-то похлебку, похожую на суп, и перловую кашу с клюквенным киселем. Эти ребята сразу предложили прикрепить меня к этой же столовке ИТР, но я категорически отказалась. А как же все остальные? А было нас всех, ни много, ни мало, человек 70–80, и все ходили голодные.

Перед началом смены мы вместе с рабочими заходили в столовую на предприятии, где рабочие должны были получать горячий завтрак, обед и ужин. Но здесь на стол всем подавали тарелку желтовато-прозрачной жидкости, где буквально плавала пара перловых крупинок, стакан мутной воды, заваренный какой-то травой – чаем даже не пахло – и тонюсенький ломтик хлеба. Не преувеличиваю ни капельки, именно так и было.

Мне было больно и жутко смотреть на этих здоровенных металлургов за столом с такой едой, после которой им предстояло стоять у раскаленного горла металлургических печей.

Здесь с питанием было гораздо хуже, чем в прошлом году в Казахстане. И так же, как в Риддере, на пустых полках в магазинах вдруг появились, правда, не духи, а роскошные… ковры. Такие красивые, что даже, когда мы вышли из магазина, Оля не выдержала и заявила:

– А что, если я продам свое кожаное пальто (в котором она ходила) – и куплю ковер?!

– Ты что, собираешься завернуть себя в ковер для тепла? – спросила я.

Кому в этих жутких бараках нужны были эти роскошные ковры? Какие идиоты, из каких соображений засылают в такие места, где живут в таких тяжелых условиях голодные люди, такие никому не нужные вещи роскоши, как духи, ковры?

Голодная забастовка

Через несколько недель после начала нашей практики, как всегда, наша утренняя смена шумно и весело шла на работу, но чем ближе подходили мы к заводу, тем тревожней всем становилось – к производственному грохоту мы уже привыкли и даже не замечали его, а вот тишины испугались. Нас поразила мертвая, абсолютно мертвая тишина. Что случилось, неужели авария? Неужели такая большая авария? Было также странно, что по пути мы не встретили никого из рабочих, идущих на смену или со смены.

Когда пришли на завод, мы все были потрясены. В пугающей тишине мы ходили из цеха в цех – ни одного рабочего, ни одной души, заброшенные агрегаты: перестали грохотать дробилки, застыли флотационные ванны и сгустители-сушилки. Начали остывать медеплавильные печи. Нам стало жутко, привычные вещи пугали, страшно было смотреть на умолкнувший гигант.

Ночная смена ушла, а утренняя смена не явилась на работу. Нам всем было ясно, почему. Значит, забастовка. Это слово было непривычно нам, и не только слово, а сама суть. За-бас-тов-ка… Где?!! У нас, в Советском Союзе!!! Я посмотрела на Ольгу, губы ее дрожали, глаза были полны слез. Я сама старалась крепиться, но горький ком застрял у меня в горле.

Нет слов передать, какую горечь испытывали мы с Ольгой.

Нам казалось, что в нашей стране при советской власти такой несправедливости к рабочим не может и не должно быть. Мы считали, что самая большая привилегия должна предоставляться тем, кто тяжело работает, стараясь накормить, напоить, одеть и обуть всю страну. И если трудно – то должно быть трудно всем в одинаковой степени.

Это не была забастовка с плакатами, с требованиями к администрации, рабочие просто не вышли на работу.

Так продолжалось несколько дней. И вдруг я увидела, как на территории завода у трансформаторной будки поставили стол и рабочим стали выдавать хлеб. На этом комбинате по контракту работал американский инженер мистер Кант. И самым потрясающим для меня было, когда я узнала, что он отправил лошадь с пролеткой (это был прикрепленный к нему лично «транспорт») на железнодорожную станцию «Верхняя» в 12 км от Красноуральска, где стоял эшелон с продовольствием, который кто-то загнал на запасные пути, и привез оттуда несколько мешков муки. Напекли хлеба, раздали рабочим. Рабочие, получив по буханке хлеба, покорно пошли на работу. Я помчалась к директору:

– Почему это сделал американец, а не вы? – кричала я, задыхаясь от слез.

– Ему дали для своих собственных нужд, а попробовал бы сунуться я… Я уже сколько раз телеграфировал в Москву, надеясь скоро получить ответ… – лепетал он, и еще что-то менее внятное.

У меня было чувство, как будто мы все получили пощечину. Мне казалось, все, что происходит, это чистой воды вредительство: за 12 км от Красноуральска загнали эшелон продовольствия куда-то на запасные пути, вместо того чтобы доставить это продовольствие в Красноуральск, и как в насмешку заполнили прилавки коврами.

На работе ко мне подошел рабочий:

– Знаете, – сказал он, – увидев поступок иностранца, мне стало стыдно, да стыдно, стыдно за себя, за нашу администрацию, за наше правительство, которое довело нас до такого состояния. Килограмм хлеба не избавил от голода ни меня, ни мою семью, но я почувствовал боль и стыд за всех нас и вышел на работу.

В ту же ночь я написала письмо Н. К. Крупской: «До какой низости опустились наши верхушки, чтобы инженер-иностранец так утер им нос. Достал муку, напекли хлеба, раздали рабочим, и рабочие вышли на работу. Как мы в нашей стране могли допустить до этого?» Я не думала о том, что мое письмо может попасть в другие руки. О том, что меня могут арестовать, сослать, мне даже в голову не приходило такое, за что? Ведь не о своем личном благополучии я волновалась, я болела за судьбу таких людей, от которых, как мне казалось, зависела судьба и благополучие всей нашей страны.

Что такое эксплуатация?

На практике я крепко подружилась с Олей. После рабочей смены мы шли с ней на прогулку подальше от ужасных рабочих бараков, от пней и катакомб, окружавших наш поселок, в прекрасный, девственно чистый дремучий лес, в котором так легко дышалось.

Возвращаясь с прогулки, мы выбирали пень поудобнее, садились на него и читали, читали, запоем читали, чуть ли не до утра, все, что можно было достать в здешней библиотеке: Шекспира, Пушкина, Достоевского, Драйзера, останавливались, перечитывали друг другу те абзацы и те мысли, над которыми уже давно задумывалось человечество.

В наши 18–20 лет мы думали, мучительно много думали о справедливости, о счастье для всех людей на свете. В Красноуральске в эти весенние и летние месяцы были белые ночи, и мы могли читать почти всю ночь до утра.

Пустые магазины, пустые рабочие столовые, которые довели рабочих до прекращения работ. Все это потрясло нас.

Я вспомнила, как, сидя на пенечке, мы с Олей обсуждали вопрос об эксплуатации. Что такое эксплуатация? Это значит, что рабочий не получает достаточное вознаграждение за труд, который он вложил. Если он работает на хозяина и хозяин ему недоплачивает, значит, хозяин его эксплуатирует, а если он работает на государство, значит, государство его эксплуатирует.

Да, это так, но ведь государство те деньги, которые недоплачивает нам, тратит на благо для народа. Строит заводы для всех, прибыль идет на улучшение жизни все тех же людей, которые строят эти предприятия. Ведь мы, народ, прямо или косвенно являемся хозяевами этих предприятий. Государство строит для нас школы, университеты, учеба у нас бесплатная, медицина бесплатная, лекарства тоже, квартиры бесплатные, санатории, дома отдыха, да и транспорт наш копейки стоит.

В наших санаториях ведь рабочие из самых отдаленных уголков нашей, ты понимаешь, нашей родины. Мне кажется, что весь мир живет в своих странах, как будто в снятой, арендованной квартире, мы же всюду, как дома. Кто же мешает нам жить нормально? Почему же надо доводить людей до забастовок? До голода? Ведь лучше нашей системы в мире нет.

Так рассуждали мы с ней, сидя в белые ночи на пенечке возле нашего барака на Урале.

Студенческая столовая

Тогда я решила (если кто остался жив, могут подтвердить) организовать столовую в нашем бараке для студентов. Заставила ребят построить с нашей, женской, стороны барака плиту, натаскать и наколоть дров, нашла кухарку, жену какого-то ссыльного. Кто-то из еще более ретивых подсказал мне: а знаешь, она жена ссыльного.

– Ну и что? – ответила я. – Готовить она, наверное, умеет.

Достала продукты, да, их действительно надо было доставать. Когда я пришла к заведующему по продовольственной части и потребовала подписать заявку на продукты, он заявил:

– Склад пустой, продуктов нет.

– Хорошо, – ответила я, – тогда мы пишем вот здесь вместе с вами в Москву рапорт о том, что мы, студенты, посланные сюда на практику со всех концов Советского Союза, немедленно разъедемся обратно, если вы не сумеете помочь нам организовать соответствующее питание. Кто-то за это должен будет ответить. Нас же прислали сюда не в шашки играть, за все это наше государство платит.

Он понял, что я не собираюсь уступать, и после долгого и упорного сопротивления, после долгих препираний, скрепя сердце, подписал мою заявку: на крупу, макароны, рис, масло, сахар и даже соль.

– Я выдаю вам продукты из продовольственных запасов для детей, – заявил он в свое оправдание.

Значит, на складах были какие-то продукты, их придерживали, и это еще раз убедило меня в том, что все, что происходит, это тоже вредительство чистой воды, и так было уже нестерпимо голодно, а здесь еще старались попридержать те маленькие запасы, которые еще где-то хранили. И так продолжалось три месяца до самого дня моего отъезда: каждую неделю со мной на склад шли пять студентов, они тащили оттуда продукты для нашей столовой, кололи дрова, приносили воду, и вообще, все по очереди дежурили и обслуживали нашу столовую с трехразовым питанием. И когда я уже была в Москве, встретив приехавших после нас студентов, спросила про организованную мной столовую. Они ответили:

– Как только ты уехала, сразу все распалось.

Мы с Ольгой до нашего возвращения в Москву решили собрать группу студентов, желающих поехать из Красноуральска в Магнитогорск на Магнитогорский металлургический комбинат провести на этом предприятии недельку нашей практики. Это был тоже один из первых строившихся гигантов нашей новой социалистической индустрии. Даже не достроенный, работая не на полную мощность, он производил грандиозное впечатление, его строительство было закончено только в 1934 г.

Полпути от Красноуральска до Магнитогорска мы прошли пешком. По дороге собирали ягоды, а их было здесь такое количество, что когда мы предложили какой-то женщине собранные нами ягоды, она напоила всех нас молоком.

Здесь, на этом комбинате, с продовольствием было благополучнее, чем в Красноуральске.

Гибель Марии

Возвращались мы обратно из Красноуральска в разгар лета не через Пермь, а через Свердловск. Наши проездные билеты были настолько гибкие, что позволяли нам пользоваться ими так, как нам было удобно. День мы провели в Свердловске, в походах по музеям, посетили даже дом Ипатьева, где в 1918 году был расстрелян последний царь России Николай II с семей, прошли по всем этажам, даже спустились в подвал, где произошла экзекуция.

– Неужели нельзя было поступить иначе? – спросил кто-то из нас.

– Нет. Колчак был уже у ворот Свердловска, и это решило их судьбу, – ответили нам.

Никому тогда и в голову не приходило, что найдется когда-нибудь кто-то, кто бульдозерами в течение ночи развалит этот дом. Он стоял при Ленине, он стоял даже при Сталине, и кому он помешал???

Проголодавшись, мы пошли искать прославленную фабрику-кухню. В этом колоссальном здании, напоминавшем снаружи скорее тюрьму, чем ресторан, постояв в длинной очереди, мы получили такой обед, что даже нас, студентов, привыкших ко всему, он поразил. И здесь же, на этой фабрике-кухне, нам, как студентам, выдали кое-какие продукты на дорогу.

Понятно, что по возвращении в Москву даже полупустая Москва показалась нам краем изобилия.

Вовсю торговали торгсины, в этих магазинах было все. Мне очень хотелось приобрести белый фетровый берет, но приобрести его можно было только в торгсине и, конечно, только за золото.

У меня была массивная золотая брошь, подарок моей бабушки на мой шестнадцатый день рождения, я решила эту брошь продать, тем более что носить золотые украшения считалось мещанством.

Мне было жаль расстаться с подарком, но желание щегольнуть в новеньком берете взяло верх, и я подала его в кассу, где золото обменивали на бонны. Поверите или нет, мне даже самой трудно поверить, но приемщик сказал мне:

– Ваша золотая брошь стоит 76 копеек.

А берет стоил 90 копеек. Золотая брошь величиной в полсигары не стоила одного фетрового берета!

Торгсины превратились в рай для спекулянтов, вместо помощи государству. При мне приходили женщины, приносили роскошные ювелирные изделия с драгоценными камнями, приемщики золота выдергивали драгоценные камни и выбрасывали их, как будто ненужный хлам, и взвешивали только золото. Немудрено, что эту лавочку довольно скоро прикрыли. На этом деле наживалась кучка ловких, мягко говоря, махинаторов.

До начала занятий я решила недели на две поехать домой в Геническ. По дороге в Геническ в Харькове я встретила Марию, и мы вместе решили провести эти две недели на море. Мария, вернувшись из Москвы в Харьков, решила в Москву не возвращаться и поступила в Харьковский мединститут.

Дома мне сообщили страшную весть, что где-то в горах погиб Миша, что старались и не могли со мной связаться. Его друг Виктор немедленно после похорон уплыл, а мать в жутком состоянии увезли к себе какие-то родственники из Одессы. Мне было нестерпимо тяжело, я не знаю, как бы я пережила эту уже вторую в моей короткой жизни тяжелую потерю, такого, как мне уже казалось, близкого мне человека, если бы не Мария. Смерть Миши ее тоже очень глубоко тронула, мы обе притихли.

По дороге обратно в Москву я остановилась на пару дней с Марией в Харькове. Здесь нас встретил наш общий друг Федя Михайлов, мы рассказали ему все, он изо всех сил старался развеселить нас и сделать наше пребывание в Харькове приятным. Через несколько дней я уехала в Москву, Федя в Ленинград. Это была моя последняя встреча и с Марией.

Очень скоро я получила от нашей общей подруги Клавы Пыляевой письмо, что наша общая любимая подруга Мария погибла, попала под автомобиль – бежала, чтобы не опоздать в театр. И откуда взялся этот автомобиль? Ведь было-то их тогда на весь Харьков столько, что можно было по пальцам пересчитать.

Это была уже третья трагическая потеря самых любимых, самых близких мне людей, и если бы не друзья, мне кажется, я бы не пережила. Федя, как услышал, моментально приехал из Ленинграда в Москву и всеми силами старался успокоить меня, привести в нормальное состояние. Мы вместе поехали в Харьков, навестили ее могилу, посадили цветы. Федя боялся оставить меня одну и всеми силами старался уговорить меня уехать с ним в Ленинград.