Текст книги "Я не тормоз"

Новенький

– Это Костя Зайцев, он будет учиться в нашем классе, – говорит Марго.

Я фыркаю. Довольно громко. Зайцев дёргается. Не понимает причину моего веселья. Ну, все-то понимают, начинают хихикать. Этого Зайцева надо спасать, а то его сейчас с Тонькой посадят, и она его съест. Она умеет.

– Садись со мной, – говорю я, – у меня свободно. Смешно будет.

– Почему смешно? – осторожно спрашивает Зайцев.

– Потому что я Волков.

Он понял, выдохнул, засмеялся. Ну и хорошо. Посмотрим, что он за Заяц такой.

* * *

Мы спустились с ним в столовую, потому что я страшно есть захотел и он тоже. Уже звонок был на инглиш. Мы сидим, а её нет, англичанки. И тут как раз я есть захотел ужасно. Буфет этажом ниже; если сбегать на минуточку, то ничего не будет. А если я весь урок буду о еде думать, то как раз плохо будет: какой толк от урока этого! А Зайцев этот новенький со мной пошёл, за компанию. Ну и ладно, пускай.

В буфете только два пирожка осталось. Жалких таких, один с капустой, другой с яблоками.

– Ты какой будешь? – спросил меня Костя Зайцев.

Понятно какой! Кто же в здравом уме капусту выберет! Жалко мне его стало. Я выберу яблочный, а он будет, как заяц, капусту жевать… Терпеть не могу.

– Давай с капустой, что ли, – сказал я. И он обрадовался: о, как раз хотел с яблоками.

В общем, слопали мы с ним по пирожку и запили компотом. Я уже всё выпил, а у этого Зайца полный стакан ещё!

– У вас что, урока нет? – спросила буфетчица.

– Есть, просто нас за журналом послали. А так есть хочется! Мы же быстро, мы вот уже уходим, – и я выразительно посмотрел на Зайца.

Он запихнул пирожковую горбушку в рот, глотнул компот, и мы пошли из буфета. Смотрим – как раз англичанка идёт! По лестнице.

– Бежим! – схватил я Зайца, и мы помчались. В обход, через весь коридор и по другой лестнице. И как раз влетели в класс перед её носом.

А ничего этот Заяц бегает, нормально. Зачёт.

Добежал и сидит жуёт пирожок свой – за щекой держал, оказывается. Щёки, как у хомяка.

* * *

Как же он долго одевается, просто ужас. Зачем вот это – застёгивать куртку? На улице же можно! И шапка… Нет, такого тормоза поискать!

– Я тебя на улице подожду, – говорю я ему.

Зачем вот сказал? Надеюсь, нам в разные стороны. А то как мы потом пойдём? У меня самокат. Нет, лучше сразу сказать ему: всё, пока, я поехал. Но всё же как-то неловко бросать человека в первый его день в новой школе. Ладно, подожду. Что он там делает?..

О. Вышел. Явление… Курточка застёгнута. Шапочка. Всё такое аккуратное. Собрался, вышел. Хоть на выставку. А я уже три круга вокруг школьного двора намотал.

– Тебе куда? – спрашивает он.

Я показываю.

– А. Мне в другую сторону надо, – говорит он. – Ладно, пока! – и пошёл себе.

Ничего так! А я зачем ждал его, получается?..

Хотя к лучшему, конечно. Я включил свою самую быструю скорость.

Солнце! Какое же ослепительное солнце! Сидишь, сидишь в школе этой и не видишь… Зачем Зайцеву шапка? Так тепло!

Сначала нужно всякие дороги переезжать, и бордюры попадаются… Зато потом я выруливаю на идеальную дорожку вниз. Это называется даунхилл, я говорил уже, когда просто катишь по инерции, толкнулся раз – и всё. Летишь, летишь!

Опасно, что солнце в глаза, – мало чего видно, я стараюсь быть осторожней, но и жалко терять эту скорость, скорость! И никого нет на этой дорожке, можно гнать!

Трактор стоит рядом на дороге, я давно его видел, сияющий такой трактор, на солнце он кажется радостной игрушкой.

А!.. Шланг-г-г-г!

Ох, еле успел затормозить! У этого трактора шланг зачем-то через тротуар протянут, сливает он в люк что-то там своё. Когда солнце в глаза – не видно. Вот бы я сейчас летел! Но я перескочил его – и тут же прыгнул на самокат дальше. Жалко терять скорость. Скорость!

Чудом, чудом я проскочил. Часто так, просто чудо, что не загремел. Кто-то меня там хранит, какой-то самокатный ангел.

Ещё знаете, что опасно? Собаки. Я вижу такую издалека и притормаживаю. Во-первых, она может за мной побежать. Но это не так страшно, как поводок. Человека видишь, собаку видишь. И думаешь между ними проскочить. А там поводок! Его не видно!

Есть ещё третья опасность, самая большая, – маленькие дети. Тут уж ничего не поделаешь. Траектории маленьких детей непредсказуемы, и я просто заранее сбавляю скорость, и всё. Я в этом понимаю. У меня у самого Лёвка такой. Его один раз почти сбил велосипедист, я чуть не из-под колеса выхватил Лёву этого за капюшон. Дети всегда правы, а велосипедист не прав. Я это запомнил. Поэтому еду осторожно, когда дети. А они (не дети, конечно, – родители) ещё ругаются мне вслед: носитесь тут! Не видите – ребёнок!

Да я как раз вижу! И объезжаю осторожно. Но чего им объяснять, я уже далеко.

* * *

В лифте достаю свой блокнот. Я же не дописал тогда, у меня было в голове больше слов.

И я пишу дальше, чтобы не забыть.

 
У человека голова,
А в ней болтаются слова.
У человека две ноги,
Они кричат ему: беги!
И он бежит, а в нём слова
Внутри слепляются по два.
 

* * *

Не знаю. Если это стихи – над ними же работать как-то надо, делать лучше? Я сам вижу, что не очень. Посмотрел, повертел – нет. Лучше никак. И почему слова по два? Ведь больше? Может, дальше придумать?

Не, никак. Это потому, что я никакой не поэт. И чего тогда себя мучить? Оставлю как есть. Это же не стихи.

Маяковка

Опять опаздываю. Почему, почему?!. Я же думал – точно не опоздаю, заранее прямо оделся даже. Сегодня суббота, народу мало. И я так лихо гнал на роликах – и сразу в метро. Перед эскалатором переобулся в кеды, в секунду. Всё быстро. Почему же так поздно опять?

Никак не могу со временем разобраться. Всё оно идёт не так, как мне надо.

Я опаздываю на экскурсию, сказали, встречаемся на Маяковке; сказали, ждать никого не будут. И что я буду потом делать, где их искать?.. Ну, если я приеду, а их нет. Созвониться? У меня телефон садится…

Я замечаю, что бегаю по вагону метро, как псих. Ролики за спиной. Не сидится мне. И не думается ни о чём. Опаздываю, опаздываю, давай скорее, метро, а-а-а-а!

…Я забыл проездной, и пришлось покупать одноразовый билетик. О, номер, ура, это спасение! 1157777311. Рассматриваю этот номер и пытаюсь его разделить. Такую игру придумал себе. На два, на три… Это сразу видно: делится или нет, и на пять, конечно. Потруднее на семь. Но тут фокус: я делю длинное это число на тысячу один. И остаток уже проверяю: на семь, на одиннадцать, на тринадцать.

Нет, вообще ни на что не делится. Вот же какое! Может, вообще простое, ни на что не делится, кроме себя. Жаль. Я люблю так, когда – хлоп! И нацело!

…Даже немного забыл, что опаздываю. Чуть остановку не проехал. И уже на «Маяковке», на длинном эскалаторе, номер билета разделился на сорок один.

Без остатка.

Как же я прозевал, бегом проскочил любимую мою «Маяковку», большую рыбу изнутри, дирижаблевые рёбра, архитектор Душкин, художник Дейнека, мозаичист Фролов, Фролов в чёрной профессорской шапочке. Он делал свои мозаики в блокадном Ленинграде, в темноте, без света, а теперь они на потолках метро, Фролов доделал «Новокузнецкую» и умер… Всё про них знаю, всё… А Душкин вообще гений, в тридцать восьмом они сделали эту «Маяковку», ещё до войны, это же просто космос, что они сделали такое!

Читал много про «Маяковскую», потому что люблю. А сейчас проскочил и не поднял головы.

Ну и успел, кстати. Еще двоих мы ждали потом. И я всем рассказывал, как я ключи искал по всей квартире, а нашёл в кармане в другой куртке. На самом деле этого не было. Но так бывает: придумаешь враньё в своё оправдание, а оно не пригодится. И что же тогда, пропадать такому прекрасному вранью?..

А про деление на сорок один не рассказал. Боюсь, тут никто меня не поймёт. И про Фролова, и про Душкина… Чего им такое рассказывать. Кому интересно, могут сами посмотреть.

* * *

У нас недалеко от дома есть костёл. Очень красивый. Идёшь так по улице: дома, дома – обычные. И тут вдруг – костёл. Огромный. Как в кино. Высокие шпили в небо, вечером особенно, когда подсвечивают. Красиво.

А напротив – общежитие Консерватории. Особенно летом ясно, что это за общежитие такое. Когда окна открыты. Но и зимой слышно. Такой пилёж-гудёж, скрипки-пианино всякие. Мне нравится всё вместе слушать, когда отдельные голоса сливаются в общий гул. То есть нет, они не сливаются – отдельно торчат в разные стороны, как шпили костёла. В одну сторону, вверх. Но все разные.

Я иногда специально сюда хожу. Потому что первый раз услышал именно здесь.

Был морозный день, ясный такой. Редко бывают такие дни, прямо ослепительные. И тут я услышал трубу. С верхних этажей каких-то.

Классный инструмент – труба. Звук сразу в небо идёт.

Потом ещё несколько раз слышал. Трубач гамму играл и ещё какие-то упражнения. Его забивал звук рояля, раскидывал там свои гаммы направо и налево. Мне захотелось его выключить. Чтобы одна труба осталась.

Надо же, такой звук. Сразу внутрь. Будто лампочку включает во мне.

* * *

Раньше, пока Лёвки не было, меня мама в свой театр брала. Спектакли я не смотрел, просто болтался по коридорам. Не то что неинтересно мне было, спектакли эти… Просто я не мог столько сидеть. Я и сейчас не могу. Прямо невыносимо это для меня, такое сидение. У меня без движения ноги отваливаются и руки. Ну, сейчас научился немного. А в детстве совсем не мог.

В общем, когда я маленький был, мама меня всё же водила на детские спектакли. И я сначала сидел. Потом сползал на пол. Под стул. А потом на четвереньках выползал из зала.

И тётенька-билетёрша меня там ловила. И говорила: походи тут, Игнат, только тихонько. Померяй, сколько шагов этот коридор. И я мерил, мерил…

А потом приходила мама и забирала меня. И я ей рассказывал, про что был спектакль. Сколько я успел посмотреть. И она удивлялась – так мало общего было у моих рассказов с авторским замыслом.

– Мне кажется, у тебя в голове отдельный транслятор, – говорила она мне. – Там тебе что-то своё показывают, не как всем.

* * *

А! Я же не сказал. Мама – театральный художник. Ну, её имени на афишах никогда нет. Она, как говорит, на подхвате. Иногда помогает тому, кто как раз главный художник. Доделывает то, что кто-то не успевает. И всё время в театре. Монтаж, демонтаж. Часто ночью, когда один спектакль закончился, а наутро уже другая сцена готова должна быть.

Демон Таж. Я когда ей сказал, она очень смеялась, про демона этого. А ещё есть слово «додемонтаж». Когда демонтировали, демонтировали, да не выдемо… Да не выдодемонтировали.

Правда, иногда она говорит: как тебе этот звездочёт на занавесе? Мой.

И я вспоминаю, что видел его. На кухне. Когда она утром кашу варит, мешает в кастрюле, а вокруг листки бумажные валяются. И каша потом… Э… Ну, не в каше счастье, тем более овсянку никто и не любит особо. И можно же яичницу.

А потом – бац, звездочёт с листков этих – на занавесе. В огромном театре. Красиво.

* * *

А вообще я сейчас люблю в театр приходить. Не на спектакль, а с изнанки. Мне нравится, что можно зайти со служебного входа. И там все ходят: балетные в своих тёплых тапках или просто в шерстяных носках. Певцы в гриме.

Или не в гриме. Я про одного думал, что он вроде монтёра какого-то. Пока в новостях его не увидел по «Культуре». Мама всегда смотрит, когда про её театр показывают. Оказалось, не монтёр никакой, а знаменитость.

Ну и оркестровые там тоже ходят, за сценой. На вид – обычные люди, но я уже знаю, что они в каких футлярах носят. Длинный футляр, прямоугольный или, такой, морковкой, – скрипка или альт. У тромбона – длинный, с одной стороны круглый. Для раструба.

Виолончель ни с чем, конечно, не перепутаешь. А самый замысловатый футляр у валторны. Тоже не перепутаешь. Валторновый футляр похож на задачу геометрическую, когда в разных проекциях то круг, то квадрат, и непонятно, что это за штука такая вообще.

Я ходил и в оркестровую яму, смотрел, как они там чего. Но вообще я музыку не очень люблю. Интересно, конечно, но сидеть три часа слушать концерт я бы не стал, если только музыка, без действия на сцене. А спектакли бывают красивые. Правда, меня чаще всего всё равно выключает, и я думаю о своём. А потом опять включаюсь. Такой переменный ток в голове. И мой «отдельный транслятор» по-прежнему работает. Всегда выясняется, что я что-то видел, чего не было. А я думаю, это просто другие смотреть не умеют. Там же гораздо больше, чем то, что все видят.

В общем, я больше всего люблю за сценой. Просто смотришь, как кто туда идёт, как выходят… А ведь там они совсем другие. Чудно́ это.

И потом, всё же, когда ты смотришь спектакль… Тебя будто сажают и говорят: смотри! Слушай! Тебе же показывают!.. Я так не люблю.

А когда за сценой – ничего не должен. За кулисами я как-то целое отделение простоял. Забыл даже, что меня мама ждёт в другом месте и ищет по всему театру.

Но там тогда вот что было. Иногда оркестранты поднимаются из ямы и играют за сценой. Это вот они и были. Медные духовые. Мама сказала, медные духовые называют бандой. Я сначала подумал, это шутка. Но потом слышал, как помреж орал кому-то: банда где? Давно уже здесь должны быть!

Помреж, помощник режиссёра. Тоже смешное слово, слышится «помрёшь». «Где помреж?» – спрашивают. А я слышу: «Где помрёшь?» И думаю: ну и вопросы решают они в своём театре.

Так вот, тогда я за сценой простоял. Потому что была труба. Негромко так играла. Но красивая, как чёрт.

Там у них за сценой телевизор стоит, то есть не телевизор, а монитор. И по нему дирижёра показывают из ямы. Трудно это: они тут, за сценой, должны с оркестром в яме вместе сыграть. Для этого дирижёр им в мониторе палочкой машет, чтобы совпадало.

И там один такой есть, маленький трубач. Шутит всё время. Взрослый, просто ростом маленький, чёрный такой, на цыгана похож. И вот я сразу понял, что он главный. Первая труба. Я на него смотрел. Кажется, ничего ему не стоит на трубе играть. Будто просто наигрывает себе. Только подносит к губам мундштук – сразу музыка.

Я потом неделю ходил с этим звуком внутри, с голосом трубы. А спектакль забыл, как называется. Опера какая-то, может, «Кармен». А может, и нет. Чего-то там про любовь-кровь. Ну, как всегда.

Я сейчас редко с мамой в театр хожу. Должен же с Лёвкой кто-то быть, когда она в театре. Вот он вырастет скоро, будем вместе ходить. Я ему покажу этого, с трубой.

Макароны

Лёвка носится по квартире и орёт. Орёт в том смысле, что поёт. Песни его, например, такие:

– П’овода, п’овода, п’овода-а-а-а! Везде п’овода, да-а! Чё’ные п’овода-а!!!

Мне кажется, у меня из ушей уже лезут провода эти.

А мне надо его накормить. Такая вот незамысловатая задача. Я ничего не могу делать, ни о чём думать, у меня клубок проводов вместо мозга!

– Лёва! Перестань уже!

– П’овода-а-а!

Я хватаю его и трясу. Получается «п’овода-да-да-да».

На детей нельзя орать. И я знаю по себе: когда на меня орут, это бесполезно. Если орут, то я перехожу в режим ожидания – просто жду, пока перестанут. И потому сейчас я тихо, спокойно и сдержанно говорю ему:

– Если ты, мелкое бесполезное существо, ещё раз заорёшь свои «провода», то я тебя запру на балконе. А там холодно.

– Не буду п’о п’овода, – говорит Лёва.

– Честно?

– Честно-п’ечестно!

Я удивляюсь такой лёгкой победе. Не может быть. Но вдруг… Может, я такой и правда хороший воспитатель? Вообще я молодец, не орал вот. Правда, непонятно, что бы я делал, если бы Лёвка не сдался сразу. Не могу же я его в самом деле запереть на балконе. А вдруг он упадёт оттуда. Он же маленький.

Я ему достаю машину, большую – на ней можно сидеть, ездить, перебирая ногами, и гудеть кнопкой. Раньше она ещё пела какую-то песенку, но это сломалось. И хорошо: мне Лёвкиного пения хватает. Она завалена игрушками, эта машина, но я достаю её из-под завалов, как великан, – вот я какой добрый и сильный. Катайся, Лев!

…Он и правда катается по коридору, врезается в шкаф, едет обратно. И орёт:

– Гхозеткааа! Гхозетка, гхозеточка моя-а-а!!!

Розетка. Ладно, пусть так.

Я на кухне, надо накормить Лёву. Сам я и бутербродами обойдусь.

В холодильнике суп. Ага. Я достаю кастрюлю, пяткой закрываю дверцу холодильника, и тут в меня врезается Лёвка на своей машине дурацкой. Под колено прямо! Я складываюсь, как ножик.

– Гхозетка-а-а! – автоматически орёт Лёвка. А в машине что-то включается, и она начинает радостно завывать:

– Джингл беллз, джингл беллз!

Я говорю Лёве самые разные слова. Довольно громко говорю. Мне плевать, что он их потом будет повторять в своём садике. Всё равно он их когда-нибудь услышит. И что на детей нельзя орать… Значит, нельзя?!. А им всё можно, да?!.

Кажется, ему не слишком досталось кастрюлей этой. Ну, шишка, конечно… Его башка всё равно крепче моей коленки. Чего вот так орать?

Я будто выключаюсь и смотрю на ситуацию со стороны, будто всё медленно-медленно. Стоп-кадр.

Лёва. Вернее, Лёвин рот. Суп. Суп везде. В Лёвкиных волосах застряла варёная морковка. Бульон стекает на пол, ме-едленно так. Машина воет «Джингл беллз», тоже вся супом залита.

Я сажусь на пол. Колено не сгибается. Вытягиваю ногу. И начинаю хохотать как сумасшедший.

Лёвка замолкает и непонимающе смотрит на меня. А потом закатывается тоже. Мы сидим на полу и хохочем втроём вместе с машиной. Она выключается только тогда, когда я вытаскиваю из неё батарейки.

Потом я думаю, с чего начать. И начинаю с Лёвки – тащу его в ванну. Он даже не упирается: с морковкой в волосах не очень-то повозникаешь.

В общем, я супергерой: вымыл и Лёвку, и пол, и кастрюлю. Правда, часть супа залилась под холодильник. Но с этим я уже не знаю, что делать.

И Лёву по-прежнему надо накормить. Есть, конечно, каша… С утра осталась. Можно в микроволновке разогреть.

– Я не буду кашу, – твёрдо говорит Лёва. И для верности мотает головой, как собачка. И я его понимаю.

– А что ты будешь?

– Макароны! – уверенно заявляет он.

Ну… А почему нет? Что уж тут такого страшного; кастрюля вон чистая есть. Макароны тоже нашёл. На упаковке нарисовано: кипящая вода, засыпать макароны на девять минут; и вот они, прекрасные, на праздник к нам пришли, дымятся в тарелке.

– Лёвка! Мы с тобой будем готовить макароны!

И всё у меня прекрасно получилось, и нет тут ничего такого прям. Правда, когда макароны эти кидаешь в кипяток, от него страшный пар идёт. И брызгается ещё! Я немного обжёгся. Зато догадался, что их надо мешать ложкой, а то они почти прилипли ко дну кастрюли. А Лёвка пел:

– Мака’оны! Мака’о-о-ончики-и-и! Они пла-авают в каст’ю-уле, плывут, плывут! На Южный по-о-олюс! В Мака’онную ст’ану-у-у! Мелкие мака’ончики, мака’ончики мои!!!

Мне очень понравилось Лёвкино пение, я даже попросил повторить. И записал его песню на телефон. За этим записыванием мы немного прозевали наши девять минут, вышло одиннадцать. Но это оказалось не фатально.

Правда, непонятно, как их теперь из кипятка вылавливать, макароны эти. Начал ложкой, потом вилкой. Они упрыгивают. Потом догадался: надо воду слить…

И тут Лёва сказал, что нужен дуршлаг.

Откуда он такие слова знает?!. Я в его возрасте не знал. И потом – песня. Умел ли я сочинять такие песни? Вообще есть ли у кого такой брат, как мой Лев?!.

В общем, нормально я вывалил макароны в этот дуршлаг, только немного их выскользнуло в раковину. Пришлось их выловить и выкинуть, но осталось тоже довольно много.

И я натёр сыр! И засыпал макароны этим сыром!

И знаете, что… Это было ослепительно, потрясающе вкусно. Видели ли вы, как в горах встаёт солнце и освещает вершины в снежных шапках, а весь мир лежит внизу, а тени, в ожидании нового восхитительного дня?.. Вот какие вышли у меня макароны.

Лёвка ел с добавкой, а я без – оставил маме.

И потом она пришла, мама. Зашла в ванную и сразу спрашивает: что у вас тут случилось?

И откуда знает, я же всё убрал! А, нет. Одежда наша осталась в ванной, супная. Забыл.

– Я сварил макароны, – сказал я.

– Что? – спросила она.

А я уже ей положил в тарелку и посыпал сыром. Правда, они уже были холодные, и сыр не расплавился. Но всё равно, всё равно. Теперь никто не скажет мне, что я ничего не стою, что я ничего не сделал в жизни. Я сварил макароны. И мама сказала, что в жизни не ела ничего вкуснее.

В тот день я понял, что готовить не так уж трудно и даже приятно. Сейчас мною освоено три блюда: макароны (правда, теперь я знаю, что их потом лучше на сковородке поджарить – вкуснее), картошка ещё варёная. И омлет! Специальный тройной омлет, разделённый на три сектора. Мамин – с помидорами и зеленью, мой – только с помидорами, а Лёвкин – без ничего, он плюётся помидорами этими. Главная же моя поварская фишка – это сыр. Если любую еду засыпать сыром, то выходит не просто еда, а искусство.

И вот ещё что: если я приготовил ужин, то никто уже не скажет, что комната моя завалена и в неё не войти. Ну, скажут, конечно. Найдутся некоторые. Но согласитесь, что моральное превосходство – на моей стороне.