Текст книги "Исповедь исчезнувших"

– Девочки-ии, не забудьте, завтра с утра не кушаем. Идем натощак анализы сдавать, – с задних рядов прокричал звонкий голос старосты группы.

– Мы и так не завтракаем. Есть-то все равно нечего.

– Чугдарова, не проспи! В последнее время ты что-то много спишь. Даже на лекциях засыпаешь. «Зарубежка» опять замечание сделала. Смотри, скоро экзамены, не провали зарубежную литературу! – комсорг группы строго уставилась на Майю. Та, пожав плечами, промолчала и стала задумчиво смотреть в окно: «Опять снег. Идет и идет. А письма нет… Надо бы спросить у одноклассниц».

На медосмотре Майя узнала то, о чем догадывалась и боялась признаться себе. Она ждала ребенка. Врач, осмотрев молоденькую студентку, сообщила, что та на аборт опоздала со сроками. Озвученная вслух правда об ее беременности испугала девчонку, у которой мать умерла при родах. Старожилы Таас Олома помнили день, когда рождение и смерть одновременно вошли в семью Чугдаровых.

– Павел, прими дочку. Смотри, какая красивая! Здоровенькая, крепенькая, – акушерка Нуучча Галя, пряча в густых ресницах голубые глаза, сунула в мозолистые руки крошечный сверток. – Исполнили волю твоей Маайыс – ребенка спасли. Прости…

– Себя не уберегла. Оставила нас, – тяжело вздохнув, отец неуклюже прижал новорожденную дочь, завернутую в теплое одеяло. Взглянув на крохотное личико, прошептал:

– На мать похожа. Пусть будет Маайыс вторая.

Майя с малых лет знала, что она – папина дочка. Когда была маленькой, на день ее рождения все старались веселиться через силу. Особенно Саргылаана хотела, чтобы маленькая Майка чувствовала, как они счастливы оттого, что она родилась. Сестра придумала сказку о маме, превратившейся в лунного ангела, чтобы всегда смотреть с небес и оберегать дочерей. Подросшая Майя перестала отмечать свой день рождения – самый грустный день в своей жизни. Она, не познавшая материнской ласки, из уст врача услышав известие о скором материнстве, неожиданно разрыдалась в кабинете гинеколога. В этих слезах были и грусть, и смятение, и ужас.

– Жалеть себя не надо. Будешь рожать! Вот что я тебе скажу. Если объявится твой солдат – прекрасно, поженитесь. А если… Некоторые мечтают иметь детей да не могут, годами стоят в очереди за желанным малышом, – уверенные слова доктора успокоили Майю. В ее мыслях, как в детстве, промелькнула зависть: наверно, эта женщина в белом халате чья-то мать и, конечно, добрыми советами и поддержкой всегда участвует в судьбе своего ребенка. В этот миг ей до боли в сердце пронзительно захотелось, чтобы рядом была мама, живая и родная.

Казалось, в общежитии все дружно ждали письма от Нюргуна. Дежурные по вахте встречали почтальона, который два раза в неделю приносил почту, неизменным вопросом: «А для Чугдаровой есть письмо?» И однажды оно пришло. Майя, как обычно, засиделась в библиотеке до закрытия. Девчонки в комнате, непривычно притихшие, загадочно улыбались и как будто чего-то ожидали. Дуновение ветерка в зеленой листве напомнило женщине волнительную дрожь в теле, когда много лет назад она увидела на своей подушке солдатский конверт без марок. Перед ее глазами сквозь горячие слезы всплыли строки, читанные и перечитанные несчетное количество раз: «…Привезли нас в самую южную точку. Маайыс, представляешь, из XX века попал в 59-й год XIX века. Погода здесь сейчас, как у нас летом, скоро еще жарче будет. Не знаю, перенесу ли 60 градусов жары. По мне, лучше бы мороз. Живем пока в окопах. Недалеко маленький городок, а за ним – большая пустыня. С водой совсем беда. У нас колодец с соленой водой, и все готовится на этой воде. Пить много не дают. Искупаться бы сейчас в нашей речке, прозрачной, прохладной. Какие у вас новости? Как учеба? Маайыс, родителям моим пока ничего не говори. Я им написал, что мы расположились под Ташкентом. Не хочу расстраивать, что я в Афгане. Многие уверены, что мы скоро наведем порядок и вернемся в свои казармы. Не знаю… Тут невозможно без слез смотреть на яркое солнце и пыль. Чэ[43]43
  Чэ, як. – межд. ну.


[Закрыть], пока. Пиши. Если долго вновь письма не будет, знай, значит, я в пути. Так и передай моим старикам. Ньукуус. Адрес твой я казаху не дал». Оказывается, она и сейчас все помнила наизусть. Вечерами в студенческом общежитии, уставшая от нескончаемых курсовых и лекций Майя, поглаживая заметно округлившийся живот, в мечтах представляла радостную встречу с Нюргуном. В своем письме на полевую почту она сообщила, что теперь их трое. Пусть он там на горячей точке не переживает за них, а они будут ждать его из армии. Маайыс не стала скрывать, что каждый день засыпает в слезах радости. Радости от того, что в ней живет маленький человечек, продолжение ее и Нюргуна. Давно ушла в далекое прошлое афганская война, перевернув миллионы судеб. Среди них прерванная история любви северной девчонки Майи оказалась лишь маленьким штрихом, глубоким и кровоточащим. Сражения заканчиваются, а раны не заживают. Она вспомнила рассказ сестры, как родители Нюргуна долго не верили, что их младший сын вместо армии оказался на войне, и ждали от него весточку. К ней заново вернулись душевные переживания от жалости к старикам Ньукууса.

– Слышали? Сам военком из района прибыл к Мандаровым. Не к добру. Давно не было вестей от Ньукууса, – слух о приезде начальника военкомата быстро разнесся по деревне.

– В прошлый месяц отец-старик в район ездил, да приехал ни с чем.

– Бедная Кэтириис заждалась письма от сына. Бывает, стоит у калитки, выжидает Доропуна-почтальона. Пока тот дохромает, засеменит к нему навстречу, – с сочувствием вздыхали соседи.

Старики-селяне не ошиблись. За черной вестью военкома, обрушившейся внезапной лавиной на тихую, размеренную жизнь Таас Олома, люди в военной форме к Мандаровым привезли цинковый гроб, обшитый сверху досками. Запаянный гроб запретили вскрывать, не позволив даже матери в последний раз увидеть сына и прикоснуться к нему. Вопреки запрету, отец Ньургуна решил вскрыть и проводить младшего сына по-человечески. Но Кэтириис в последний момент отказалась. Материнское сердце почуяло более страшное: ее сын не просто умер, он погиб на войне, о которой власти стараются не говорить. И ни от кого ответа она не дождется, так же, как и не услышат кругом немой крик ее растерзанной души. Похоронили Ньургуна Мандарова полутайно, без огласки и громких слез. Вмиг постаревшие родители раньше времени согнулись под ношей непосильного груза. Они стойко хранили молчание, до последнего оберегая солдатскую честь сына перед великим государством. Афганская трагедия добралась и до якутской глухомани, беспощадно открывая глаза доверчивым северянам. Ценой гибели молодого земляка и невосполнимого горя они поняли, что в газетах за мирными сообщениями из Кабула скрывается настоящая война, что юные солдаты-миротворцы там не школы и дороги строили, а становились ее жертвами, убивая и умирая. Кэтириис не дожила до справедливых дней, когда портрет ее Ньукууса достойно занял свое почетное место на школьном стенде как воин-интернационалист. Засекреченная афганская война забрала вслед за сыном и его подавленную молчаливой скорбью мать. В глухом горе затвердевшие ее губы изредка непроизвольно шептали: «Оҕом олоруохтаах этэ…»[44]44
  Оҕом олоруохтаах этэ, як. – дитя мое должен был жить.


[Закрыть]

Майя портрет Нюргуна видела издалека, украдкой, когда была на юбилее школы. Она не посмела подойти поближе. Не имеет права. Рука тянулась потрограть, погладить серебристую рамку, окаймляющую родное лицо. Как же ей хотелось посмотреть ему в глаза и еще раз почувствовать тот взгляд, коснувшийся ее ресниц… Однако Маайыс неуверенно прошла мимо, лишь краем глаз скользнув по фотографии. А ведь могла бы с гордостью приводить к нему их дочь Наденьку…

Женщина, задыхаясь от собственных мучительных видений, сорвала с головы платок, подаренный узбечкой-хозяйкой, и еще сильней прижалась к дереву, пытаясь остановить накатившие воспоминания.

Успешно сдав экзамены, она перед каникулами решила сходить в гости к его сестре. Скоро рожать, а от него опять не было вестей, да и родственники будущего папы должны знать о скором появлении нового человека. Майя, беззаботно шагая по широкому проспекту, уловила вкусный запах. Над центральной площадью витал яблочный аромат. Откуда в начале лета яблоки в Якутске? Следуя за дурманящим запахом, она увидела длиннющую очередь. Возле универмага прямо с грузовика продавали яблоки. В последнее время Майю сильно тянуло именно на яблоки и красную смородину. Она довольствовалась смородиновым вареньем, отправленным сестрой из Таас Олома. А сейчас просто не могла пройти мимо машины с яблоками и пристроилась в хвосте змейки. Очередь практически не двигалась, а ящики мгновенно опустошались. Некоторые с конца очереди начали расходиться, а она стояла, не отрывая глаз от продавца, с чьей легкой руки ловко исчезали наливные яблоки.

– Не стойте, яблоки последние. Девушка, подойди, – вдруг окликнула ее продавец.

– Я?.. – Майя недоверчиво оглянулась назад и, комкая в руках тоненькую сетчатую авоську, даже не сдвинулась с места.

– Да, да, тебе говорю. Давай сетку. Ребенку витамины нужны, – суровое распоряжение продавца окончательно сбило ее с толку. Майя от растерянности не успела поблагодарить, как в ее руках оказалась полная авоська яблок. Килограмма два. Откуда у нее, северянки, такая непреодолимая тяга к заморскому фрукту? Вон, мальчишки тоже всю дорогу до Ташкента щебетали о яблоках. Теперь не нарадуются, наевшись их от пуза. «Наденька, яблочко мое, с того дня, когда я вдоволь наелась яблок, всегда называла тебя так. Тут сентябрь пахнет яблоками. В саду бобо их полно. Яблони словно кланяются земле. А я кланяюсь людям, которые забрали тебя. Со мной бы ты пропала…» – ветки яблони, унизанные грузными плодами, касаясь до самой земли, нагоняли на Майю грустные мысли.

О похоронах Нюргуна ей не сообщили. Он просто исчез из ее жизни. Получил ли ее письмо, узнал ли он о ребенке, радовался ли ему и вообще любил ли ее – в ответ была тишина. Слышать молчание и знать, что так будет всегда, изнуряло и душило Майю. Она искала любимого человека везде и повсюду, в чужих взглядах, движениях, голосах, зная, что его нет нигде и не будет никогда. Узнавать его черты в крохотном личике и осознавать, что это не он и не вернуть его – это было самое непреодолимое в тоске. Слова доктора, как напутствие новорожденной девочке, томили и мучали ее, навязчиво возникая в воспаленных мыслях. Ее солдат не вернулся… Его больше нет… И она сдалась.

– Вот ты где! – Майя, очнувшись от нахлынувших воспоминаний, из-за густой листвы услышала голос соседки Оксаны. Высокая русская женщина, сильно припадая на одну ногу, направилась к ней.

– Ну, что, решилась? Майя, давай уедем. В Нукусе, говорят, жить проще и дешевле. Можно на работу устроиться. В Ташкенте стало опасно. Глядишь, и документы справишь…

– А, давай! – долгие бессмысленные мытарства по инстанциям и многодневные упорные уговоры хромой Оксаны вконец добили Майю. Посоветоваться все равно не с кем. Она в последние годы жила без расчета, ни на что не надеясь, одним днем. Пусть этот город с якутским названием Нукус-Ньукуус возьмет их под свое крыло, оберегая ее детей.

* * *

Шумный вокзал и синие, зеленые поезда ошеломили нас. Мы, растерянные еще больше, чем на площади дождя, стояли посреди угрюмой толпы, снующей безостановочно взад и вперед. Как только сели в поезд, магия дальних странствий мгновенно затянула нас. Вереница нескончаемых вагонов, пронзительный гудок, убаюкивающий мерный стук колес стали неотъемлемой частью нашего детства. В Нукусе мы жили вблизи от железных путей и знали наизусть, когда и куда идут поезда. Они были намного шумнее, чем современные составы, сильно скрежетали и свистели. Самые громкие – это товарняки. Звук тяжелых грузовых поездов был слышен издалека. Таинство железных дорог привлекало нас и пробудило интерес к большим приключениям. Но это были отнюдь не игры.

В наше время «мелких голодранцев», как называли нас в народе, было много. Почти на каждом углу темной улицы толкалась орава мальчишек и девчонок в поисках пищи и ночлега. И никого из прохожих не удивляло, откуда нас так много, и куда смотрят родители? Хмурые, озабоченные, они равнодушно обходили маленьких попрошаек и проходили мимо. Уже позже, окончив университет, я вернулся в город детства отдать дань памяти каждому, кто сочувствовал тогда нашему бедственному положению. Я город не узнал. Всего за какие-то пятнадцать лет его облик, утратив былую суетливость, совершенно изменился. На том же вокзале вместо разношерстной толпы меня встретила группа чинных милиционеров – «мелиса» на узбекский манер. Вроде дома те же и улицы старые, все стоит на прежнем месте. Но там не было нас, маленьких бродяжек. Куда раскидала, разбросала жизнь нашу многочисленную уличную армию?

Проводники поездов странствующую шпану знали в лицо и порой делали вид, что не замечают нас. Тогда мы мышкой проникали в купе и, стараясь быть незамеченными, отсиживались в обшарпанных плацкартных вагонах или в холодных тамбурах. Зная все ходы и выходы с поезда, мы облюбовали рабочий тамбур, где хранились запасы топлива и стоял отопительный котел, и многие курильщики просто не знали о существовании такого места. Иногда жесткие вагонные полки заменяли нам мягкую постель, и мы это воспринимали как внезапную удачу и большое везение. Скажу вам, что все беспризорники – проницательные психологи. С годами мы изучили не только тонкости и нюансы уличной жизни, но и повадки, нравы окружающих, от кого можно было ожидать проблем, а от кого – подачек. По мгновенному выражению лица, одному взгляду или звуку интуитивно догадывались об их намерениях. Собираясь в дальнюю поездку, брат Алгыс всегда брал с собой полотенце и тапочки-шлепанцы. Проникнув в поезд, они с друзьями по очереди расхаживали по вагонам в тапочках и с полотенцем на плече, стараясь выдавать себя за домашних детей. При виде строгих проводниц и суровых патрульных пытались приткнуться поближе к какой-либо добродушной тетке или пьяному мужику, делая вид, что они с ними.

Летом, несмотря на многолюдность, большое количество прохожих и пассажиров, было намного проще. У входа на вокзале, в центре перрона – везде торговали и перепродавали все, что угодно. В переполненных вагонах, заваленных баулами, торговки-каракалпачки продавали беляши, лепешки, воду, dvd-диски и всякую мелочь. И каждый, кто находился в этой суете, был причастен к общему движению. Мы, укрываясь за огромными сумками от милиционеров и проводников, заскакивали в тамбур и, протискиваясь между вагонами, залезали на крышу. Рассыпавшись, как рой пчел, чтобы не привлекать внимания, разбегались по разным вагонам и на крыше поезда перемещались из города в город. И неважно было, где остановиться. Как перекати-поле спали, где попало. Сидели у костра среди ночной пустыни и вместо дров жгли кукурузные стебли.

Много железных дорог страны мы с братом объездили. Но путь через каменистую пустыню Устюрт я не забуду никогда. Мы с друзьями решили прокатиться в Казахстан, а заодно раздобыть кое-что для себя. Поезд нес нас под беспощадным солнцепеком в неизведанное будущее. Жгучий ветер трепал волосы. Перед нами раскинулись широкие просторы с пылающими рассветами. Рельсы, мелькая рябью, уходили в необъятные дали. Мне казалось, что мы ступили на край земли. И не было страха в моем детском сознании.

* * *

Нукус показался Майе унылым и пустынным. Не таким она его себе представляла. Многообещающие картины, появившиеся в ее голове под напором жизнерадостных рассказов Оксаны, сразу померкли при виде серого малоэтажного города.

– Добро пожаловать, Нукус! Никто тут нас не ждет. Но мы сами тебя принимаем! Да, малыш? – ткнув в нос полусонного Алгыса, Оксана, пытаясь подбодрить подругу, нарочито громко поприветствовала пустынный город. Попутчики, оглядываясь на странных женщин без багажа, на перроне медленно разбирали полосатые, клетчатые сумки и вскоре разбрелись в разные стороны.

– Сначала нужно найти почту, – Майя, погруженная в свои мысли, никак не отреагировала на бурную радость ташкентской соседки. Очутившись после душного купе в утренней прохладе, она почувствовала, как непривычная продолжительная поездка под стук колес отозвалась в ее теле усталостью. Ночью в поезде, очнувшись от тревожной дремоты, Майя дальше не смогла уснуть. За окном в темноте проплывали тоскливые пейзажи, омрачая их путь в неизвестность. Скрипучий вагон, увозя их все дальше и дальше от бобо и Сабдуллы, единственных знакомых на чуждой земле, глухим звяканьем лишь усиливал беспокойство, нарастающее в ее груди. Женщина, расдираемая внутренними муками, не в силах более терпеть душевную боль, достала из сумки тетрадь и ручку. Все ее бесконечные переживания стали сами собой изливаться на бумаге, и с каждым написанным словом грусть ее постепенно начала рассеиваться, а мысли – становиться яснее. Закончив письмо, Майя облегченно вздохнула и открыла шторку на окне. Тесное купе залил яркий свет поднимающегося рассвета. В предутреннем мареве она увидела приближающиеся очертания города. «Юношу счастье поджидает с четырех сторон», – сказал бы отец. Нельзя позволять страхам кликать беду. Я верю тебе, папа!» – с такой мыслью Майя ступила на землю Каракалпакстана.

– Рано, Майя, рано. Город еще не проснулся. Почта закрыта и не скоро откроется. Восток – дело тонкое. Надо сначала подкрепиться, чтоб не попасть впросак. Потом искать жилье. Посмотри на своих детей.

– Да, да, пойдем кушать. Птенчики мои, – мама, с любовью погладив каждого по чумазой щеке, взяла сыновей за руки, и все бодро зашагали за прихрамывающей Оксаной.

– Нам надо идти на базар. Без базара, знаешь ли, нам не обойтись. Во-первых, покушаем. А, во-вторых, там можем найти жилье. В-третьих, можем узнать, где искать работу. Ну и, в-четвертых, даст бог, с кем-нибудь познакомимся поближе, – Майя никак не могла привыкнуть к необычному юмору русской подруги и многое не понимала из ее шутливой речи. В их вынужденном тандеме бойкость и бесшабашность Оксаны компенсировали ее немногословность и сдержанность. Но природная чуткость северного человека уловила в этой шумной светловолосой женщине болезненную ранимость и скрытую тонкую натуру. Майя из их скудных личных разговоров знала лишь о том, что Оксана родилась в Узбекистане, воспитывалась в детском доме и податься ей собственно некуда.

Жизнь Нукуса, как и везде на Востоке, действительно, кипела и крутилась вокруг базара. Попивая зеленый чай под открытым небом, Майя наблюдала, как народ стекается со всех переулков в торговые ряды. Она заметила, что многие приходили в чайхану просто посудачить со знакомыми.

– Смотри, Майя, твоих детей не отличить от коренных жителей. Вы очень похожи на казахов и каракалпаков. Даже язык похож, кажется.

– Мы тоже тюрки. Но находимся очень далеко от родины. И документов у нас нет. Слава богу, в поезде не устроили проверку. Если мы сегодня не найдем жилье, даже не знаю, как быть. Ничего не знаю, Оксана…

– Как бы то ни было, что бы ни случилось, здесь будет легче выживать. Ташкент – хитрый город, намного опаснее, чем мы думаем. В последнее время людям другой национальности там стало жить трудно. Я свободно говорю на узбекском, он мне почти родной, с молоком матери я его впитала. Но устроиться на работу мне сложно. Если повезет, я всегда буду выполнять самую черную работу. И платить мне будут меньше. Но куда я пойду? Здесь моя родина, здесь похоронены мои родители.

– А как твои родители оказались в Узбекистане? Они русские? – поинтересовалась Майя.

– Мои родители – дети войны. Были эвакуированы сюда. Мама была из Ленинграда, отец – из Белоруссии. Мама была очень маленькой. Ее приютила узбекская семья. Она помнила только добро, как ее все жалели, делились сахаром, хлебом, пиалой плова, ласковым словом.

– Как интересно, Оксана! На эту тему я писала курсовую работу. А я училась на филологическом. Так получилось, что бросила учебу. Кстати, актриса Фаина Раневская в годы войны тоже была эвакуирована в Ташкент и дружила с Ахматовой. Читала, как однажды она хотела затопить печь, чтобы согреть Анну Ахматову, да не смогла разрубить куст саксаула. Она попросила узбека с топором, который мимо проходил, разрубить ей саксаул. Когда она сказала, что не может расплатиться, знаешь, что ей ответил узбек?

– Что ответил? – оживилась Оксана.

– Он сказал: «А мне не надо денег. Вам будет тепло, и я рад за вас буду».

– Во как!

– Анна Ахматова писала, что именно в Ташкенте она узнала, что такое человеческая доброта. И твои родители это познали. И наш бобо был к нам добр! Вспомнила еще один случай с Ахматовой. Хочешь, расскажу?

– Давай. Оказывается, ты хороший рассказчик. Зря бросила учебу. Ученики любили бы тебя.

– Слушай. Однажды на базаре за поэтессой увязался грязный бродяжка. Маленький воришка хотел бритвой разрезать ей карман. Женщина, которая ходила с Ахматовой, схватила его за руку и сказала: «Это ленинградка. Голодная». Через несколько дней мальчик опять появился и протянул Ахматовой пирожок, завернутый в грязную тряпочку. «Неужели съесть?» – спросила она. «Конечно, он его для вас украл». Представляешь, нас тоже на базаре обокрали. Сумку мою разрезали, наверно, тоже бритвой. Но… документы не вернули. Ладно, деньги. А наши документы кому нужны были?

– Папа рассказывал, как в войну женщины на вокзал приходили и прямо с поездов забирали голодных детей. А эшелоны, полные детьми, шли и шли на Восток. Его увезли в Бухару. Они все там голодали. Узбеки сами умирали, но делились всем. А теперь?

– Не понимаю, Оксана, мы жили все в одной большой стране. Как все переменилось за один день? Почему нам справку не могут выдать? Какие же мы иностранцы? – женщины, вспомнив о своих насущных проблемах, отделяющих их настоящее от будущего, как-то разом поникли и молча уставились в свои пустые чашки.

Оксана как в воду глядела. На каракалпакском базаре женщины услышали очень важную и нужную новость для себя: началась хлопкоуборочная кампания.

– Ок олтын![45]45
  Ок олтын, уз. – белое золото.


[Закрыть] – уважительно, даже благоговейно сказал бригадир сборщиков хлопка, принимая Майю на сезонную работу. – У нас женщины и с детьми помладше выходят на хлопок. Будете жить в бараке прямо у поля.

– У нас картошка, у них хлопок. Мы в школе тоже работали на совхозных полях. Бесплатно, а тут платят, – обрадовалась Майя.

Вот оно какое, хлопковое поле! Раскинувшиеся перед ней неохватные белые облака, сливаясь на горизонте с голубым куполом небосвода, напомнили ей родные заснеженные просторы. Белый и пушистый, как первый снег Таас Олома, хлопок на расстоянии казался очень мягким и воздушным. Такие же белые комья они в детстве лепили из снега, играли в снежки и безжалостно валяли друг друга в сугробах школьного двора.

– Мальчики, занимайте агаты[46]46
  Агаты, уз. – грядки на хлопковых полях.


[Закрыть]. Ой, осторожно, Айтал, уколешься. Если устанете, прилягте под хлопчатник. Не гоняйтесь за мной, поняли? Я вас заберу на чай. На чужие агаты не залезать! А то оштрафуют, – как бы ни жалела Майя своих детей, у нее не было выбора. Таких женщин, как она, таскающих с собой ребятишек и даже младенцев, на полях становилось все больше и больше. Подправив панамки на головах мальчишек и замотав свое лицо платком, чтобы меньше дышать сухой землей, Майя нагнулась за хлопком. Несмотря на раннее утро, солнце над полями уже припекало. Продвигаясь по канавке между своими агатами-грядами, женщина оглянулась назад, чтобы посмотреть на сыновей. Кругом во все стороны колыхалась белая пена. Две темные головки, время от времени пропадая в белых зарослях, мелькали то тут, то там. Скоро полдень, время сдавать первую партию собранного хлопка.

– Айталик! Алгыс! Аууу, вы где? Мама в хирман[47]47
  Хирман, уз. – хлопко-приемный пункт.


[Закрыть] идет, – Майя знала, как мальчики с нетерпением ждут этого момента. Для них наступила самая веселая пора. Они, с двух сторон вцепившись за углы большого тюка, пыхтя изо всех сил, старательно начали толкать его вперед к маме. И вот, покачиваясь, фырча и пронзительно воя, поплыл их огромный корабль над зеленым полем. Братья, добравшись до хирмана, залезли на свой корабль и, толкая друг друга, начали прыгать, как на свежем стогу сена. Подскакивая и проваливаясь в мягкие впадины, взобрались наверх и, наконец, уставшие, упали навзничь на прогретый солнцем мешок. Даже бригадир не посмел упрекнуть сорванцов в эти короткие минуты безудержного озорства и мальчишеского счастья. Майя, молча улыбаясь, уселась рядом с притихшими сыновьями и с облегчением вытянула ноги. Наверно, у нее опять будет меньше всех. Лучшие работники за день собирают сто килограммов, но чаще сдают по пятьдесят-шестьдесят. Короткий перекур придал новые силы, чтобы продержаться до вечера. Она посмотрела на свои руки, исколотые высохшим остовом хлопчатника, и с двойным упорством начала снимать ватные шары сразу с нескольких гряд. На жаре с каждым сорванным цветком мешок, привязанный спереди на шею, становился все тяжелее и тяжелее, а спина сгибалась все ниже и ниже. Адская работа.

– Оксана, не могу! Не могу больше! Мальчишки перегрелись на солнце…

– У меня цитрамон есть. Хорошо бы достать парацетамол.

– Боюсь, умрут они… Говорила сестра, не увози. Ну, почему я приперлась в этот чертов Узбекистан… Я знаю, они нас ищут. Но я опять уехала! Сбежала! Сестра всегда говорила, от себя не сбежишь! – Майя забилась в истерике. Ее измученное сердце более сдерживать горесть, мучения, страхи уже не могло. Сколько ошибок и глупостей за свою недолгую жизнь она успела совершить! За это сейчас расплачиваются одиночеством и рабским трудом ее дети, повинные лишь в том, что родились у матери-неудачницы. Если бы Ньукуус был жив… Если бы Наденьку не отдала… Если бы за Сабдуллой не погналась… Но что делать с той жизнью, которая была уже прожита и никуда не уйдет… За то, что она не смогла преодолеть одиночество и была неразборчива в любви, пришла расплата… Но какой ценой!

– Успокойся! Я постараюсь договориться с бригадиром. Может, освободит тебя на день, – пыталась утешать сердобольная Оксана.

Длинными тягучими вечерами Майя, сидя в холодном бараке, писала письма сестре. Когда вернутся в Нукус, она купит конверты и все письма опустит в почтовый ящик, который висит на столбе посреди базара. Писала о том, что теперь она пахтакор-хлопкороб, собирает мешками чистую вату, хлопок, как пионерка Мамлакат Нахангова. Юной стахановке было всего одиннадцать, а она в три раза старше ее, но собирает в три раза меньше. Она представила, как будет смеяться Саргылаана, вспомнив свое пионерское прозвище «Мамлакат», присвоенное в трудовом лагере за излишнее усердие. Писала о том, что рядом с ней трудятся, претворяя в жизнь социалистический лозунг «Хамма пахтага»[48]48
  Хамма пахтага – все на хлопок.


[Закрыть], не только безработные, но и учителя, медики, студенты. На самом-то деле многих на поля погнали нужда и деньги. Писала, как одна молодая медсестра помогла выходить ее маленьких «якутов», не привыкших к аномальной жаре. Письма домой успокаивали Майю и придавали уверенность в том, что они не одни. Ее письма, как невидимый мостик, перекинутый через расстояния, соединяли с родиной. Но почему-то ответа на них не было. Чтобы ее сестра, сверхответственная Саргылаана, оставила их без внимания – совсем непохоже на нее. Помнится, школьниками они как члены КИД, клуба интернациональной дружбы, переписывались с ребятами из разных уголков Советского Союза. Письма туда-обратно летали неделю, максимум десять дней. Может, Саргылаана отвернулась от нее? Отложив ручку, женщина, терзаемая тревогами, вышла на улицу и поискала глазами Оксану. Она сидела у костра в кругу таких же веселых людей, как сама. Казалось, никого не пугают тяжести грядущего дня. Вдруг зазвучал рубаб[49]49
  Рубаб, уз. – струнный музыкальный инструмент.


[Закрыть] и сквозь треск разожженной гузапаи[50]50
  Гузапая, уз. – стебли хлопчатника.


[Закрыть], рассекая замершую темень, полилась дивная восточная музыка. Опять… Слез не хватит… Майя, сглотнув подступивший к горлу комок, закинула голову и всмотрелась в глубину черного неба. Мерцающие на его бархатном покрове звезды таинственно перемигивались друг с другом. Но не было среди них той звезды, которая всегда светила в ее окно.

Рабский труд на хлопковых полях, совершенно подавив Майю морально, приоткрыл завесу другой стороны жизни. Люди, гнущие спины на бескрайних полях, создавая печальный пейзаж, нагоняли безысходность. Бессонными ночами после хлопковой страды Майю терзали тупиковые мысли. Выплакав в ватной долине слезы, смешанные с потом, она в Нукус возвращалась с ясным понятием о предстоящей жизни, полной лишений и трудностей. Ей теперь знаком новый лик Узбекистана, суровый и изменчивый. Придется последовать примеру Сабдуллы, который любил утверждать: «Хочешь жить – умей вертеться». Майя всегда смеялась над ним, не понимая истинного смысла его хитроумного высказывания. Сожаление о расставании с Сабдуллой не раз закрадывалось в ее душу, но чем больше она вникала в жизнь местных, тем больше отдалялась от него. В одну из своих беспокойных ночей Майя долго пролежала без сна, ворочаясь с боку на бок. Казалось, из бездны ночи на нее загадочно смотрят бездонные глаза Сабдуллы. Женщина поежилась, вспомнив, как в первый раз этот пронзительный взгляд сразил ее, словно удар молнии. Вдруг на нее снизошло озарение: пирожки! Она пекла пирожки, когда впервые увидела его из окна. Надо продавать на базаре горячие румяные пирожки! Майя почувствовала огромное облегчение, будто невидимые оковы опали с ее души. Освобожденная от тугих пут, с благодарностью мысленно поцеловала глаза Сабдуллы и наконец-то впервые за много дней погрузилась в сладкий сон. Ей и не снилось, насколько ее печеные пирожки будут востребованы.

– Пирожки! Горячие пирожки! – Алгыс, степенно прохаживаясь с корзинкой между рядами, всем видом пытался походить на бывалых базарных торгашей.

– Пирожки с мясом! – где-то зазывно вторил звонкий голосок Айтала. Его взъерошенная головка, чуть-чуть выглядывающая из-под торговых прилавков, теряясь среди обилия фруктов, мелькала то тут, то там. По тому, как бойко и с воодушевлением мальчики носились по рынку, оставляя за собой вкусный запах домашнего уюта, им очень понравилась новая жизнь. Теперь в их маленькой будочке, которую мама с тетей Оксаной приспособили под жилье, всегда пахнет свежей выпечкой.

С утра все семейство, нагруженное ведрами с пирожками, дружно поспешило на базар. Пока искали удобное место, по рядам уже поплыл запах свежеиспеченной выпечки. Майя не умела печь маленькие пирожки, лепила их большими и только с мясом, как дома в Таас Оломе. С первых дней она заметила, что к ней за пирожками ежедневно приходит высокий мужчина-славянин и покупает не одну-две штуки, как другие, а сразу целое ведро. Майе было интересно, для кого он столько много берет, но не осмеливалась спросить, а просто, про себя окрестив «Нууччей»*, с удовольствием готовила для него отдельно. Мальчишки ее оказались голосистыми и талантливыми зазывалами. Пирожки, как обычно, были нарасхват. А ведро нууччи оставалось нетронутым и, накрытое чистой тряпочкой, сиротливо стояло на полу.