Текст книги "Валентин Фалин глазами жены и друзей"

Где бы мы ни были: за столом, в машине, экскурсионном автобусе, на приеме, – он везде оказывается рядом со мной, добровольно возложив на себя обязанности опекуна, осторожно ограждая меня от неприятных случайностей. Вечером, провожая до моего номера, предупреждает: закройтесь на ключ. Мне это кажется смешным, у меня своя голова на плечах. Но его волнения не напрасны: по вечерам какой-то аноним звонил по телефону, а однажды я ясно слышала, как пытались открыть дверь. Может быть, это ночные страхи? А недавно Валя сознался, что его тоже проверяли.

Думаю, я все же понимала, что покровительство Валентина меня не только спасает от покушения, но и компрометирует. Но мне было все равно. Сиреневый туман кружил голову, я понимала, нет, чувствовала, что вспять уже не повернуть, и ждала. А Валентин уберег меня тогда, и как он был прав! Долгая и счастливая любовь не должна начинаться с банальной командировки. Тривиальности в наших отношениях нет и сейчас.

Несколько дней пролетают быстро – и вот прощальный прием. После торжественного ужина – маленький концерт и бал. Важный болгарский чиновник приглашает меня на танец. Фалин танцует с другой женщиной. На некоторое время мы разлучаемся – Валентин и Нина. Однако оба потихоньку не без ревности поглядываем друг на друга.

Бал в разгаре, ярко горят хрустальные люстры, блестят мраморные полы, на лицах – возбужденные улыбки. Наконец он приглашает меня на танец. Я кладу руку на его плечо, поднимаю ему навстречу голову (ведь он намного выше меня), вижу его лицо в сиянии света. Он улыбается мне одной. Мы все понимаем, не сказав ни слова. Больше ничего и никого не существует.

Как во сне вернулась я домой. Валентин проводил меня до двери. По дороге в машине взял в свою большую красивую, с длинными пальцами руку мою маленькую ладонь. С того самого вечера мы ездим в машине рука в руке. И это прекрасно.

Взглянув на меня, мама все поняла. Потом она призналась, что у нее тоскливо сжалось сердце. Конечно, блестящая партия, но едва ли осуществимая. А другой судьбы она дочери не желала.

Валентина же по возвращении ожидали новые семейные неприятности. Работа не давала удовлетворения. Жить все больше становилось в тягость.

Утром он пригласил меня к себе в кабинет. Взяв, как обычно, блокнот, я вошла к нему. Несколько слов о поездке и вдруг, как бы невзначай, вопрос:

– Нина, что бы вы делали, если бы меня не стало?

Я не понимаю, еще не проснулась от болгарского сна, мысли путаются, наконец складываются в одну, страшную: он болен, я его потеряю. Глаза застилает туман. Валентин продолжает что-то говорить, я не очень хорошо слышу, наклоняю голову, пытаясь скрыть слезы, но их уже не скроешь.

– Нина, что с вами? Вы меня любите?

Более необычное признание в любви мне не знакомо.

Так он остался жить! Но я этого еще не знала.

Когда впоследствии кто-либо, включая и бывшую жену, пытался сказать обо мне нечто нелицеприятное, Валентин неизменно круто обрывал:

– Эту женщину не трогать! Ей я обязан жизнью!

Почему он расстался с первой женой? Кто захочет бросить в него камень, пусть подумает вот о чем.

В 1971 году она тяжело заболела, была на краю гибели. Переговоры вокруг Берлина шли тем временем полным ходом. Никто не мог заменить Фалина ни там, ни здесь.

Здесь потому, что обязанностью мужа было сделать все от него зависящее для спасения жены. После неудачной операции с тяжелыми последствиями безотлагательно требовались все новые и новые лекарства, доставку которых Валентин организовал со всего света. Бесконечные консилиумы проводились с обязательным его участием: он знал особенности организма больной. К его рекомендациям прислушивались.

Там потому, что неизвестно еще, кому по плечу была такая ноша: требовалось идти впереди времени и, несмотря на пропаганду, которая во всех странах пользовалась и пользуется одними приемами, представить себе, каким должно быть лучшее будущее.

Итак, он стоял перед выбором и нашел свой выход. Утром летел в Берлин, проводил там деловые встречи, вечером возвращался в Москву, в больницу, к жене. Через день-другой все повторялось сначала. Москва – Берлин, Берлин – Москва. Так в течение полутора месяцев. Бортпроводницы уже знали его, приветствовали как старого знакомого. В больнице также привыкли к его присутствию. А когда выписывали жену, врачи больше опасались за здоровье мужа.

И после этого услышать:

– Вы все хотели моей смерти.

– И я?

– И ты.

Подобные дикие сцены в различных вариациях повторялись с тупым упорством и незавидной регулярностью. Разрыв становился неминуем.

Но я отвлеклась. Вскоре после столь оригинального объяснения Валентин принес мне пластинку – подарок ему от Вана Клиберна:

– Если хочешь меня понять, послушай это.

Едва дождавшись окончания рабочего дня, побежала домой. Вечером, закрывшись в комнате, в сумерках слушала музыку Бетховена. Слушала не ушами – сердцем. Плакала. Смотрела на икону Владимирской Божьей Матери, которой нас благословил Валин знакомый, Михаил Михайлович Успенский, племянник писателей Глеба и Николая Успенских. Впервые молилась за Валентина. Как умела. Самые разные оттенки переживаний откликались в моем сердце. Здесь он радуется, а тут тревога. Что его тревожит? А вот – глубокая, философская печаль. Да такая, что тоска сжимает грудь… Но что это? Робкие, нерешительные всплески торжества? Да, конечно, он торжествует! Ликующая музыка нарастает лавинообразно, рвется из динамиков в мир! Что это могло значить? А это была наша встреча.

Так, еще не зная примечательной истории этого человека, я приоткрыла в нее дверь. Спасибо Бетховену. Старую, порядком заигранную пластинку мы бережем как дорогую реликвию. И мне до сих пор кажется, что лучше Клиберна никто не исполняет этот концерт.

Светлый и одновременно драматический период начался в нашей жизни с наступлением 1980 года. Вернувшись однажды из краткой командировки, Валентин не застал меня на работе: я простудилась. Позвонил по телефону, спросил, можно ли меня навестить.

Что тут началось! Наша маленькая квартирка всегда содержалась в порядке. Но ведь такого гостя она еще не видела! Мы с мамой суетливо вытирали и без того чистую мебель, своим волнением заразили даже всегда спокойного, мудрого дедушку. Да еще надо было скрыть следы насморка.

К моменту, когда пришел Валентин, все было готово: горячий чайник посапывает на плите, стол сервирован остатками старинной английской посуды, чуть дымится еще теплый пирог. Мы, наконец успокоившиеся, идем открывать дверь.

За чаем Валентин молча протягивает мне маленькую коробочку. Он не знает, как я отнесусь к его подарку, – я просила его не привносить в наши отношения ничего материального. Спустя годы я лучше понимаю это вечное желание любящего мужчины – осыпать свою любимую подарками (не важно, золото это, или простой металл, или цветы). Со смешанными чувствами я открываю коробочку, глаза загораются, кровь приливает к щекам – маленькие золотые серьги блестят на белом бархате. Нет слов. Молча показываю сережки маме, она укоризненно качает головой:

– Валентин Михайлович, очень вас прошу, не балуйте мою дочь.

Полтора года спустя, на работе, я сняла эти серьги, чтобы промыть их специальным составом, который принесла моя коллега. Наливаю его в стакан, разбавляю водой, опускаю туда сережки. Мое внимание кто-то отвлекает, я ставлю стакан на стол. И надо же такому случиться: другая сотрудница, решив, что это ее стакан, выливает из него воду в раковину, а вместе с ней – подарок Валентина. Я успеваю схватить одну серьгу, другая уплывает от меня.

В отчаянии звоню мужу:

– Случилось несчастье!

Узнав, в чем дело, он облегченно смеется.

Потребовалось время, чтобы я поняла: нельзя его так пугать. Моя коллега, более сообразительная в такой момент, вызывает слесаря. Он готов помочь, но:

– Сколько заплатите?

– Сколько хотите!

Держа в руке мое сокровище, безжалостно произносит:

– Десять рублей (по тем временам существенно).

Под возмущенные взгляды и знаки подруги я совершаю обмен.

После этого визита Валентин пришел к нам снова, потом еще – и закрутилось-завертелось. Мама и дедушка вели себя с предельной деликатностью. Нередко мама помогала мне приготовить ужин на двоих, сама же уходила к сестре, что жила по соседству, предварительно накормив дедушку. А дедушка, обычно такой хлебосольный, отказался от приглашения своих гостей.

Гостеприимство было у него в крови. В пору, когда все были живы, в его доме за обеденным столом почти каждодневно собиралась большая семья: он с женой, четверо детей и обязательно еще один-два человека. А ведь в доме не было не только горячей воды, но долгое время плиту заменяла керосинка!

Мама с уважением и любовью вспоминает, как моя трудолюбивая бабушка, в детстве и юности не ведавшая особых забот, бесконечно готовила, стирала, гладила, штопала, а перед сном, далеко за полночь, обязательно читала. К сожалению, бабушка ушла из жизни в пятьдесят четыре года. Я помню скорее ее образ, чем конкретное живое лицо, но это одно из лучших воспоминаний моего детства.

Вернемся, однако, в зиму 1980 года. Судьбе было угодно, чтобы каждый из нас, измерив своей мерой, разумеется, ее строптивость, понял, что жизнь без другого невозможна. Радостным было открытие схожести привязанностей, симпатий, взглядов.

– Кого из композиторов ты больше любишь?

– Бетховена, а ты?

– Моцарта и Бетховена. А что у Бетховена?

– Трудно сказать, быть может, «Эгмонта».

– Возможно, а еще Девятую симфонию. А кто твой любимый художник?

– Леонардо да Винчи.

– А мне больше говорит Микеланджело.

Тут я должна возблагодарить родителей: они привили мне тягу к искусству. Особенно много занимался со мной отец. Он дарил мне пластинки с записью классических опер, водил в музеи, рассказывал о художниках, а когда я подросла, читал вслух «Илиаду» и «Одиссею».

Первым ярким впечатлением такого рода было посещение Ленинградского Эрмитажа. Похоже, я была еще слишком мала, потому что из огромного дворца, заполненного шедеврами, хорошо запомнила только мраморный Павильонный зал. Кто бывал в Эрмитаже, наверное, согласится со мной – это одно из лучших творений архитектора Штакеншнайдера.

Хрустальные барочные люстры, бахчисарайские фонтаны, изящные с золочеными капителями белые колонны, поддерживающие галерею, на которую ведет маленькая мраморная лестница в стене. Эта лестница сводила меня с ума. Вход туда для посетителей был запрещен. Я подолгу смотрела на ступеньки, ведущие вверх, представляя, «какая счастливая была царица, что могла по ним подняться».

Когда мы после свадьбы отправились в Ленинград, мой муж одарил меня этим счастьем. Его добрым знакомым был тогдашний директор Эрмитажа Б.Б. Пиотровский, который несколько раз, к неудовольствию генеральных секретарей, предлагал сделать Фалина своим преемником. Мы наносили визит Борису Борисовичу, как правило, в понедельник, когда дворец для посещения закрыт и директору проще было распорядиться своим временем.

Зная о моей детской мечте, муж провел меня в Павильонный зал. Попросил разрешения подняться по заветной лестнице. Вступаю на нее с мыслью, что этим чудом я обязана своему Валентину. Никто другой не мог бы сделать этого для меня.

И снова 1980 год. С нетерпением мы ждали конца недели – он принадлежал только нам двоим. Вечером в пятницу вместе выходили из здания. Валентин, как первый заместитель заведующего отделом ЦК, мог пользоваться машиной. Водитель отвозил нас ко мне домой… В воскресенье вечером мы расставались – до утра.

Однажды в понедельник к нему заходит важная персона:

– Мы разыскивали вас вчера, а вы, оказывается, были… (называет мой адрес).

– Да, я бываю там каждую неделю. Это очень серьезно. И хочу, чтобы была ясность. Если Нину уволят, я немедленно подаю в отставку.

Это Валентин неизменно повторял, уезжая в командировку, ибо в практику вошло творить расправу, когда некому вступиться. Скверные методы, они применялись к сотрудникам всех рангов. Не исключая и президента. Изменилось ли что-нибудь сейчас? Хотелось бы надеяться.

Спасибо тебе, муж мой. Твоя твердость, выраженная в столь недвусмысленной форме, уберегла не одного человека.

Много лет спустя, во времена неудавшейся перестройки, муж защитил аналогичным образом тогдашнего главного редактора газеты «Московские новости», который подчинялся Фалину как главе АПН. В нашей не шикарной, скажем, квартире на Краснопролетарской улице, в которую он перебрался из своих апартаментов перед тем, как мы поженились, зазвонил телефон. Один из членов политбюро гневался по поводу материала в газете и сообщил, что Егора Яковлева намерены снять с поста главного редактора. Речь шла о «своевольном» прощальном слове Виктору Некрасову, писателю, умершему на чужбине. И тут я услышала хорошо знакомую мне фразу:

– Если его уволят, я подаю в отставку.

Егора Яковлева пропесочили на Старой площади, но из газеты не убрали.

А совсем недавно, вскоре после разгона ЦК, к Валентину подошел редактор многотиражной газеты «Аргументы и факты» В. Старков и сообщил следующее: он поручил собрать на мужа досье, в частности «разобраться» в его выступлениях на страницах газеты «Известия». И, предвкушая удовольствие, которое его ждет, добавил:

– Ну теперь-то мы о вас напишем! Вы поверили мне, когда меня защищали, а я всех вас водил за нос.

Старкова я впервые встретила на приеме во французском посольстве. Тогда муж и рассказал мне, как отстоял его на секретариате ЦК. Какой короткой и неблагодарной бывает память!

Летом 1980 года по случаю Олимпийских игр для московской элиты давали концерт в Музее изобразительных искусств имени А.С. Пушкина. В стенах дворца, построенного в начале века архитектором Клейном по инициативе и при деятельном участии историка И. Цветаева, отца знаменитой русской поэтессы, звучала музыка. Это была удача. Она породила идею проведения ставших украшением культурной жизни столицы Декабрьских музыкальных вечеров, неизменными вдохновителями которых были неповторимый Святослав Рихтер и директор музея Ирина Антонова.

В тот теплый летний вечер мне предстояло впервые выйти в свет в сопровождении Фалина. Слухи о нашем романе уже распространились по Москве, но меня в лицо еще не знали.

Боже, поддержи и наставь! Что выбрать из моего не слишком разнообразного гардероба? Ведь встречают по одежке. Остановилась на очень простом элегантном платье, плотно облегающем фигуру. Его подарил мне Валентин. Им же подаренная со словами, от которых разливался жар, золотая цепочка и маленькие золотые серьги. Черные туфли на высоченной шпильке – я готова.

Оказывается, переживала не я одна – он тоже. Мы бросали вызов обществу, где чиновники высокого ранга не имели права на личную жизнь. Точнее, имели, но втихую, украдкой, так, чтобы комар носа не подточил. Это не для нас. Любовь, выбравшая нас из множества мужчин и женщин и осенившая своей благодатью, не хотела таиться.

Мы заняли кресла в первом ряду. Стройная череда коринфских колонн, голубая в золотом роспись карниза, музыка в исполнении Рихтера – все как нельзя лучше перекликалось с моим радостным волнением. Не знаю, удалось ли мне его скрыть. Наверное, лишь отчасти, хотя еще в детстве, в хореографическом кружке, я усвоила одну науку: как бы трудно ни было, на лице это не должно отражаться.

После концерта И. Антонова пригласила нас в свой директорский кабинет на бокал шампанского. Переступаем порог – все глаза устремляются на нас. Опять испытание! Валентин представляет меня присутствующим (там было человек десять). Среди других я запомнила прежде всего торжественного Рихтера (кто же его не знает!) и его на редкость милую, словно из XIX века, жену.

Таких женщин в России почти не осталось. Блистательная выпускница Московской консерватории, Нина Дорлиак была обладательницей дивного колоратурного сопрано. Ее голос очень любил мой отец. Когда впоследствии я встречалась с Ниной Львовной, воспоминания о нем неизменно возникали в моем сердце. Приветливость певицы, без лишних условностей принявшей меня, придала уверенности.

Несколько фраз, глоток шампанского – и мы прощаемся. Уф! Первый бой выдержали! Потом было много боев, еще больше разговоров. Мы дали свету пищу, и надолго. На одном из концертов уже через год-два после свадьбы, отстав от мужа на несколько шагов, я вдруг услышала шепот: «Фалин! А где его жена? Хочу посмотреть на его жену». Теперь это было не страшно.

Однажды Валентин приехал за мной на собственной машине. Я увидела его в окно. Большой черный «мерседес» въехал во двор, вызвав неуемное любопытство мальчишек. В то время в Москве, а тем более в других городах, машины иностранного производства встречались не слишком часто. Он купил ее в свое боннское время, отличную, хотя и не новую машину.

Мы начали путешествовать. Побывали в Ярославле и Ростове Великом, Суздале и Владимире, Новгороде и Туле, других памятных местах. Выезжали рано утром, взяв с собой провизию. Без продуктов путешествовать нельзя – есть риск остаться голодным. Где-нибудь в красивом месте подальше от шоссе мы делали привал. Короткий отдых – и снова в путь. А он не близкий: четыре-пять, иногда больше часов в одну сторону. Поздно вечером, уже в темноте, возвращались домой.

Однажды Валентину показалось, что за нами ведется наблюдение из другой машины. Впрочем, помимо специальных служб, интерес могли проявлять просто любопытные, а то и личности с криминальными наклонностями. Как в 1986 году вблизи Нового Иерусалима, когда нашу машину более часа досматривал старшина дорожной милиции, промышлявший, как выяснилось позднее, шантажом «подозрительных» путешественников.

В тот раз мы направлялись к Куликову полю – символу победы русского оружия и духа над татаро-монгольскими завоевателями. Такое святое место, где люди осознают себя как нацию, есть, я полагаю, у каждого народа. К этому полю пролегал наш первый маршрут.

Машина, следовавшая за нами, была заметна на почти пустынном шоссе. Увидев невдалеке березовую рощу, мы свернули на проселочную дорогу. Еще метров двести – и оказались в сказочном лесу белых берез. Здесь остановились, решив, что лучшего места для отдыха не найти. Наши преследователи замедлили было движение, но потом, возможно не желая раскрывать себя, исчезли за ближайшим поворотом.

К месту исторического сражения мы подъехали под вечер. Серьезные разочарования ожидали нас. Мало того что нет ни одного дорожного знака, указывающего к Куликову полю путь, не каждый житель в округе знает о его существовании. Как будто и не полегли здесь русские воины, отстаивавшие свое право на свободу. А на краю зеленого поля, где покоится прах погибших предков, – свиноферма. Другого места на широких российских просторах не нашли. Как тяжело больно наше общество!

Все лето мы колесили по средней полосе России. Наш верный конь справлялся со своей задачей. И Валентин хорошо водит машину, не один десяток лет он за рулем. Мне надежно с ним и спокойно.

А осенью прошлого (1991) года мы машину разбили, попав в цепочку других, резко остановившихся из-за неожиданно выбежавшего пешехода. Много хлопот выпало другу, взявшемуся в наше отсутствие (мы уезжали в Берлин, где мужа оперировали) улаживать конфликт с осетинской мафией, которой принадлежала одна из пострадавших машин. Женя, русский богатырь, его можно было бы назвать Иваном-царевичем, слышал в свой адрес даже угрозы, но, в отличие от милиции, не перешел на роль стороннего созерцателя.

30 марта 1981 года умер дедушка. До нашей свадьбы он не дожил чуть больше двух с половиной месяцев. За день, вернее, за несколько часов до кончины мы навестили его в больнице. Я успела ему сказать, что Валентин официально расстался с женой и вскоре мы вступим в брак. В ответ услышала:

– Я очень, очень рад, дочка.

Дочками мы с мамой были для него обе.

В прошлом, 1991 году в этот день мы были втроем. По традиции молча выпили в память о дедушке вина. Долго с грустью и добром вспоминали его. На мгновение мне показалось, что тень его где-то рядом, что он слышит нас, что он доволен.

Свадьба наша, естественно, была скромной. Приглашенных – всего семь человек. Как из этих семи в Москве в Ленинграде сделали двести, из нешумного застолья – звонкий пир, не знаю. Во всяком случае, наша знакомая именно так со смехом рассказывала об отклике на наше бракосочетание.

24 июня 1981 года стояла жара – плюс 35 градусов. Муж шутя сказал моей маме:

– Дочь выходит замуж – даже небесам жарко.

Среда. В ЗАГСе тишина. Ни торжественного марша Мендельсона, ни нарядных невест, ни шумных поздравлений, ни цветов. Нет, были цветы! Мой пылающий бордовым пламенем букет роз в тон платья (с тех пор каждый год в день нашего праздника мой муж дарит мне такие же). К ним прибавились цветы, принесенные друзьями и родственниками. Посредине небольшого зала на полу, олицетворяя фонтан слез, – металлическая миска, куда с потолка капает вода. Похоже, выше этажом была авария, и мы застали ее последствия. Под этот аккомпанемент мы и расписались. Кап, кап, кап…

Наша свадьба. 24 июня 1981 г.

Мрачная женщина, сумрачно пробормотав стандартное поздравление, добавила:

– Не приходите к нам разводиться.

Напутствуемые таким образом, мы поспешили к выходу.

Валя в июне 1981 г.

Ему было пятьдесят пять лет, мне – двадцать пять. Представляя меня знакомым, он сказал:

– У Ниночки один недостаток: ей двадцать пять лет. Но этот недостаток с годами проходит.

Друзья от души пожелали нам счастья, и мы счастливы до сих пор. Жена мужу, а муж жене посланы Всевышним в радости и в печали. Мы твердо верим в это, и вера придает обоим силы.

Не скажу, что все сразу у нас с Валентином стало гладко. Нужно было менять образ жизни, а отчасти и характер, приноравливать привычки. Случалось, не находили общего языка. Но никогда мы не позволили себе крупных размолвок или, тем более, скандалов. Вспоминая прошедшие десять лет, муж сказал:

– А ведь мы с тобой ни разу серьезно не ссорились.

Как быстролетно время! В прошлом году мы отметили десятилетний юбилей. Десять лет – как один день, как чудесный сон. В нашей новой, наконец-то просторной квартире, в которой мы поселились в 1989 году, мы одни. Мама уехала к приятельнице, попросив всех возможных визитеров нас не беспокоить. Нарядно, как на самый большой праздник, сервирован стол. Цветы, свечи, музыка. Мы танцуем, нам хорошо вдвоем…

Это событие было последней радостью в 1991 году. Августовская попытка государственного переворота имела драматические последствия для нашей семьи.

Не всем женитьба Валентина пришлась по душе. Меньше чем через месяц после свадьбы мы поехали в дом отдыха. Нас встретило там не только любопытство. Некоторые засудачили:

– Ходит с девчонкой за руку.

Особенно разбрюзжалась группка безрадостно-благополучных женщин. Непослушных надо наказать, чтобы другим было неповадно.

7 ноября 1981 года по случаю государственного праздника правительство устраивало официальный прием в Кремле. Это давало быстрый и удобный способ оповестить мир о том, что мы – супруги, и ввести меня в обширный круг знакомств мужа. В самом деле, на ноябрьский прием приглашались различные представители общества: ученые, артисты, писатели, духовенство, космонавты, конструкторы, политики, военные, журналисты, представители дипломатического корпуса. Только успевай здороваться и отвечать на приветствия.

В назначенный час к дворцу подъезжали машины (те, что ниже рангом, оставались за территорией Кремля – мы испытали и то и другое), выпуская из чрева нарядных приглашенных. Они собирались на разных этажах в ожидании начала официальной церемонии. Гудела оживленная толпа, пары переходили от одного кружка к другому, поздравляя с праздником.

Валентина хорошо знали: здесь было много его коллег и знакомых. Красивые и не очень дамы чуть ревностно поглядывают друг на друга. Допускались платья разной длины, так как строгого предписания не было. Единственное, чего я не видела никогда, – это смокингов. Думаю, что большинство, наверное, и не сумело бы их носить. Я вспоминаю роман «Белая гвардия» М. Булгакова. Неловкий Лариосик завидовал другому герою (Мышлаевскому), потому что тот словно родился во фраке, а этот молодой человек не знал, какое к фраку сделать лицо.

Наконец, движение принимает общее направление. Все устремляются на верхний этаж, где музыкой и цветами приветствует гостей банкетный зал. Тогда и позже не раз я наблюдала одну и ту же картину: многие стремились занять место ближе к столу, за которым располагалось руководство, чтобы засвидетельствовать свое почтение. Затем возникала длинная очередь желающих приложиться, так сказать, к ручке.

Никогда я не видела на лице Валентина этого раболепствующего выражения. Ни разу он не пытался «напомнить о себе».

Я последовала за мужем. Вместе с некоторыми своими товарищами он выбрал стол в центре зала (хитрый маневр: не слишком близко, но и не на задворках).

После официального поздравления генерального секретаря, в последующие годы президента, внимание некоторое время поглощено едой. Деликатесы как бы говорят: «Съешь меня, съешь меня». Быстро пустеют бутылки с водкой и коньяком, сухое вино пользуется меньшим успехом, а минеральную воду пьет вроде бы только мой муж. Где-то минут через сорок начиналось хождение с бокалом в руке от одного стола к другому.

Одна из старых барских привычек – приглашать на пиры артистов для ублажения слуха и глаза. В то время как они выступали, гости шумно беседовали, запивая разговоры вином. Я всегда ощущала неловкость, прежде всего за тех, кто находился по эту сторону рампы.

Ведь музыкантам сложно отказаться от приглашения в Кремль: от согласия или отказа порой зависела дальнейшая творческая судьба. И такое, в сущности, презрение к их таланту и труду. Оно не может не унижать, главным образом, слушателей.

Ноябрьский прием в Кремле. 1981 г.

Новичков, подобных мне, этот огромный зал, полный знаменитостей, несколько ошеломляет, светская болтовня приводит в смущение, язык прилипает к небу, я боюсь оторваться от мужа. Но знакомые Валентина относятся ко мне спокойно-доброжелательно. Многие выказывают искреннюю радость в связи с переменами в его судьбе. Уходя, я уже не кажусь себе испуганным воробьем.

Валентин практически никогда не посвящал меня в свои служебные дела. Возможно, в силу принятых условностей или не желая меня волновать. Это огорчало и порой даже обижало меня. Мне так хотелось помочь ему, видя, как гнетут его тревоги и предчувствия. Отчасти, однако, я сама была в этом виновата.

В один из весенних дней 1982 года муж пришел с работы очень мрачный. Устало опустился на стул, прислонился головой к стене. Обычно хорошо владеющий собой, он не сумел скрыть выражения безысходности на лице:

– Не могу больше, не могу это вынести. С такими людьми ничего у нас не получится.

Не ведая еще, какие интриги уготованы на политической кухне, я не знала, как его поддержать. Стала уговаривать потерпеть, четыре года до пенсии пролетят быстро, а потом можно будет заняться любимыми делами. Словом, знакомый прием: сейчас плохо, зато потом…

Покивав головой и не желая спорить, Валентин прекратил разговор.

Прошло не меньше семи-восьми лет совместной жизни, прежде чем мой муж, очевидно решив, что я повзрослела и могу понять его, в состоянии стать его настоящим единомышленником, чуть приподнял завесу.

О том, что портятся отношения с М. Горбачевым, что он вследствие этого готовил почву для ухода на научную или дипломатическую работу, может быть, в Австрию, я узнала не от Валентина. Не раз заводила с ним разговор на эту тему, с нескольких заходов пытаясь вызвать его на откровенность. То, что мне довелось услышать, сильно встревожило. Открытый в первые годы для критики и доброго совета, М. Горбачев, оказывается, постепенно становился нетерпимым и обидчивым. А это навлекало на моего мужа серьезные неприятности, потому что он говорил не то, что от него хотели услышать, а то, что считал необходимым сказать он сам. Ясно было – так долго продолжаться не может. С тех пор моим большим желанием стало, чтобы муж подал в отставку.

Сейчас мы – настоящие товарищи. Общие несчастья больше, чем радость, сплотили нас.

В ноябре 1982 года умер Л. Брежнев. К власти пришел Ю. Андропов. Король умер – да здравствует король! К слову сказать, с тех пор мало что изменилось. Стремление вычислить, на кого сделать ставку, заверения в верности, подсиживание. Как это мерзко и неинтересно!

Чиновничья Москва походила на разбуженный улей. Вновь поползли слухи. Не остался без внимания и Валентин. Его то отправляли послом во Францию, то ставили во главе комитета по телевидению. Кончилось все совсем иначе.

Без объявления причин мужу сообщили о переводе на другую работу. Подобрана и должность – первый заместитель председателя Гостелерадио. Не удосужились только спросить его самого об этом. В который уже раз ему пришлось бороться за собственное человеческое достоинство! Состоялось крупное объяснение с генеральным секретарем, которое, думаю, Андропов не простил ему до конца своей жизни. Это было беспрецедентно, невиданно – бросить первому человеку:

– Вы не царь, а я не раб! Вы решаете, подхожу ли я для работы в ЦК или нет, но что делать мне вне ЦК, я буду определять сам.

Результатом этого разговора явилось то, что мужу пришлось осваивать новую специальность – политобозревателя в газете «Известия». Мало, правда, кто знал, что это был его собственный выбор:

– Я хочу, чтобы у меня был минимум начальников и не было вообще подчиненных.

Еще две недели он ходил на работу в ЦК, но это была лишь формальность. На Старой площади дел у него уже не было.

И опять поползли слухи, догадки. Одни утверждали, что Валентин наказан за молодую жену, другие припомнили, что сын бывшей жены не вернулся из Австрии, третьи хотели думать, что это расплата за его коллекцию. Действительно, специальная комиссия, как выяснилось позже, расследовала, в частности, законным ли путем приобретены те отличные предметы искусства, на которые было положено столько сил, средств, труда. Слава богу, выяснили. Однако не знали они ни тогда, ни теперь, что, увлекшись собирательством в студенческие годы, Валентин отказывал себе в одежде, проходив в одном костюме пять институтских лет, экономил на транспорте и даже еде ради понравившейся ему книги по искусству или рисунка.

Искусство – первая и на всю жизнь страсть Валентина. Она входила в него постепенно. Самым ранним впечатлением было соприкосновение с двумя картинами, висевшими в доме, которые, когда понадобились деньги, мать отнесла в комиссионный магазин. Валентин был тогда слишком мал, чтобы иметь право голоса, но долго переживал утрату.