Текст книги "Валентин Фалин глазами жены и друзей"

Дом отдыха, где семья регулярно проводила конец недели, находился в бывшей усадьбе текстильного фабриканта Саввы Морозова. Интерьер дома украшала старинная мебель, живопись, предметы декоративно-прикладного искусства. Ребенок впитывал в себя эту красоту. Потребность в ней стала вскоре частью его жизни.

Когда мальчик подрос и стал более самостоятельным, частенько наведывался в комиссионный магазин на Арбате, который еще помнит картины Левитана, Репина или Рейсдаля, Ахенбаха, даже Бонингтона. А поступив в институт, перечитал в библиотеке все книги по истории культуры.

Наконец настал день, положивший начало коллекционированию. Получив стипендию, Валентин зашел по привычке в комиссионку. Внимание привлек этюд Андрея Шильдера, продававшийся по вполне доступной цене. Не удержался, купил. Надо же, какое совпадение! П. Третьяков начинал свою коллекцию тоже с Шильдера, правда, Николая.

В то время в Москве почти за бесценок можно было купить уникальные произведения. Они продавались не только в специализированных магазинах, но даже на рынках при распродаже случайных вещей. Страна переживала бум модернизации, старинная обстановка квартир считалась мещанством. Население стремилось избавиться от нее, заменяя стандартной, современной. Таким образом, многие дома были похожи друг на друга, как одежда детей в интернате.

Следующим приобретением стал крайне редкий рисунок Федора Васильева. Круг интересов расширялся, распространяясь на фарфор, бронзу, камеи, мебель и т. д. Собирательство было учебой, не раз Валентин покупал фальшаки. В их число попали несколько картин и довольно большое количество резных камней, распознать которые было особенно трудно. Наглядное подтверждение тому, как поучительны уроки, извлекаемые из собственных ошибок.

С «Известиями» связана очень хорошая глава нашей жизни. Валентин вернулся к работе над диссертацией, начало которой было положено еще в середине 50-х годов. Почему такая длинная пауза? Да потому, что при 12—14-часовом рабочем дне на науку не оставалось ни сил, ни времени. А лепить из имевшихся в изобилии под рукой служебных бумаг некий ученый труд он считал неприличным. Не великий секрет: получение ученой степени или звания нередко было следствием занимаемой должности, а не наоборот. Без всякой пользы для дела.

Муж проштудировал горы книг, массу документов, русских и зарубежных. По памяти мог дать любую справку, касающуюся военного и послевоенного периода международных отношений. По вечерам Валентин раскладывал на обеденном столе записки, справочники, книги и писал, писал, писал. Потом к работе подключилась я, стала печатать варианты его диссертации на машинке.

Это было действительно счастливое время. Общая цель сблизила нас еще теснее.

Деньги не играли для нас слишком большой роли. Хотя Валентин зарабатывал публикациями в среднем 800 рублей в месяц (по тем временам прилично), мог бы иметь гораздо большие доходы, как его коллеги. Но в центре внимания – наука, ей подчинялся распорядок.

Слава? Известность? Почет? Его известность в другом. В глубоких знаниях в самых разнообразных областях: история, искусство, техника. Конечно, больше всего в первых двух. Эту копилку знаний обогащали ученые, писатели, искусствоведы, музыканты, врачи, коллекционеры. Многие из них побывали в нашем доме, и я видела, что беседы вызывали интерес обеих сторон. Целое собрание книг и пластинок с дарственными надписями авторов и исполнителей хранится в нашем доме.

Пануля помогает писать книгу

Не могу не сказать и о немецких хороших знакомых и настоящих друзьях. Этот солидный капитал Валентин приобрел, работая в Бонне послом. Всех не перечислишь, назову только четыре имени: Марион фон Денхоф, Рудольф Аугштайн, Эгон Бар, Берндт Гретен (мужчины – по алфавиту). Друзья в каждый переломный момент проявляли искреннее внимание к нашей жизни. Мы благодарны им за то, что дружбу они не ставили в зависимость от конъюнктуры и высоты ступенек на служебной лестнице. Эта дружба – его почет!

В пору своего влияния – до и после работы в «Известиях» – муж старался быть полезным тем, кто нуждался в его помощи. Она могла заключаться в житейских мелочах (организовать врачебную консультацию, купить лекарство, достать к сроку билет на самолет и т. д.). Но нередко неподдельное участие, осознание того, что «если не я – то кто же», поглощало много нервов, времени, сил, заставляя пробивать бюрократическую стену.

Через годы эта помощь обернулась нам добром. В трудную осень 1991 года друзья поддерживали нас своей верой. Они звонили из Москвы и Ленинграда, разыскивали нас из-за границы. Искали, зная, что наш телефон прослушивался! Никогда не забуду разговор с вдовой Евгения Мравинского. Она звонила из Ленинграда:

– Передайте ему, что он – олицетворение чести, наша гордость, что мы все его очень любим и сумма нашей любви не даст ему погибнуть.

Спасибо, Александра Михайловна.

Я встречалась с ней всего однажды, когда она с Евгением Александровичем после концерта в 1982 году пришла к нам в гости (о концерте стоит рассказать отдельно). Она – первая флейта в его оркестре. Доброе, симпатичное лицо, гладко зачесанные волосы, неброский дорогой костюм – словом, облик женщины, которая не пытается за внешней эффектностью скрыть отсутствие природного ума и врожденной интеллигентности.

Наша маленькая собачка, проявляя к гостье особое расположение, облизала ей руки и принялась на свой лад укладывать ее прическу. Александра Михайловна со смехом приняла собачье объяснение в любви.

За ужином – неторопливая беседа, полная доверительности и взаимопонимания, философской возвышенности. А спокойствию предшествовали весьма бурные события.

Незадолго до концерта в Москве Е. Мравинский позвонил мужу на службу:

– У меня есть две возможности: либо вы меня примете, либо я покончу с собой.

– Евгений Александрович, у вас есть только одна возможность: мы встречаемся с вами в любое удобное для вас время. Если вам сложно выбраться сюда, я приеду к вам в Ленинград.

И тут пожилой маэстро поведал мужу о новых напастях. Его неувядающая слава раздражала. Особенно суетились люди, глядевшие на искусство как мышь на крупу. Ленинградские руководители управления культуры переманивали музыкантов из прославленного оркестра в другой, рассчитывая не столько поднять уровень последнего, сколько нанести урон детищу Е. Мравинского. В ход пускались недостойные методы: обещали предоставить квартиру, повысить зарплату, присвоить звание, в чем отказывали оркестрантам Мравинского. Самого же дирижера ставили, как водится, перед свершившимся фактом, приурочивая наибольшие гнусности к зарубежным или внутрисоюзным гастролям филармонического оркестра. Так и концерт в Москве оказался под угрозой срыва.

По уже не однажды пройденному пути (сколько раз он еще его пройдет!) Валентин начинает действовать. Звонки по правительственной связи одному, другому, третьему. Попытки убедить, что Мравинский (Рихтер, Пиотровский… можно подставлять и другие известные на весь мир имена) у нас один, что он – наше национальное достояние, что за границей он был бы взлелеян, но, к счастью, живет у нас и т. д. Наконец, относительная удача: договорились, что вопрос о перемещении оркестрантов будет решаться не в обход, а вместе и по согласованию с маэстро.

Итак, концерт. Он был, увы, последним в Москве. По обыкновению, мне пришлось ехать на него одной. Муж задерживался на работе, но обещал приехать к началу.

Редко я видела столько страждущих перед Большим залом Консерватории. Неведомо, какими путями они проникали в само здание – мест было явно меньше, чем вошедших в зал. Билетерши ловили зайцев, а те, занимая первое попавшееся свободное место, пытались слиться с публикой. Совсем молодой курсант, увидев рядом со мной пустующее кресло, умоляющим голосом уговаривал меня разрешить ему сесть:

– Я тут же освобожу его, когда ваш муж придет. Это только на время, иначе меня выведут из зала.

С третьим звонком я сдалась. Валентин не пришел. Праздник померк. А я так готовилась к этому вечеру: ведь это счастье – рядом с любимым слушать прекрасную музыку. Надела строгое вечернее платье оливкового цвета, обувь цвета старой бронзы. Во мне самой звучала музыка. Словом, все соответствовало, но… Валя не пришел.

Публика была особенно торжественна. Ведь происходило нечто очень значительное. Оркестр исполнял сцены из балета «Щелкунчик» П.И. Чайковского (дома у нас есть эта пластинка. Мы купили ее позже в память о маэстро и том вечере). Казалось, со сцены к слушателям обращался один живой организм, одна душа, один мозг. И над всем – гений Мравинского.

И вот – заключительная, самая красивая часть. Не сомневаюсь, что сердца просветлели, раскрылись навстречу музыке. В этот момент в директорской ложе (в зал не пускают) промелькнула голова Валентина! И мне кажется, что я лечу туда, где в балете парят над сценой, поддерживаемые множеством рук, Маша и Щелкунчик-принц.

Курсант благодарит меня:

– Вот видите, он не пришел.

– Пришел!

Возвращаясь к диссертации, скажу, что за три года муж написал их две: кандидатскую и докторскую. Работа над последней была завершена в два часа ночи. Наутро надлежало сдать ее на прочтение и ехать прямым ходом в санаторий. Самое время отдохнуть: напряженный труд выжал из нас все соки.

В доме отдыха нас ждал двухместный номер. Нечто лучшее уже не полагалось по служебному положению. Это, однако, не слишком смущало. Мы наслаждались покоем, воздухом и друг другом.

Близился к концу 1985 год. Нежданно-негаданно – звонок из секретариата Э. Шеварднадзе:

– Министр хотел бы с вами встретиться.

Более чем сдержанно муж ответил, что вопросов к Э. Шеварднадзе у него нет, что он в отпуске, у него нет машины и приехать он не сможет.

Машину прислали. Я напутствовала его словами, что сейчас время перемен и возвращение в активную политику означало бы конец спекуляциям вокруг нашего имени. Никогда себе этого не прощу.

Предложение Шеварднадзе не устроило мужа: восстановления чести без оговорок не получалось, вследствие, как намекнул министр, противодействия некоторых членов Политбюро. А раз так, то не о чем и говорить.

Вскоре по возвращении из отпуска последовало новое предложение, на этот раз от А. Яковлева – возглавить агентство печати «Новости». Зная строптивость Валентина (не мое выражение), про запас держали еще одну кандидатуру на ту же должность. Но муж согласился. Из-за меня.

Диссертацию он защищал, будучи председателем правления АПН. Она состоялась в Институте США и Канады, где директорствовал Г. Арбатов. Право, мир тесен. Все они: Г. Арбатов, В. Зорин – политобозреватель, Н. Потругалов – политобозреватель и консультант в ЦК, Н. Иноземцев – бывший директор Института мировой экономики и международных отношений, Ф. Ковалев – историк, А. Ковалев – бывший заместитель министра иностранных дел, В. Фалин – выпускники Института международных отношений. Все знакомы без малого полвека.

Я присутствовала при этом необычном для нас обоих и волнующем акте. Тема и концепция диссертации вызвали оживленный диспут, вышедший за рамки официальной повестки дня. Тайным голосованием диссертация утверждается единодушно. Кто-то замечает: было бы лучше, если бы хоть один проголосовал против, легче прошло бы рассмотрение на Высшей аттестационной комиссии.

Однажды, это было тоже в «известинскую» пору, профессор Р. Белоусов пригласил нас присоединиться к группе слушателей Академии общественных наук, отправлявшейся на экскурсию в Псков и его окрестности. Этот древний город манит каждого русского. Наряду с Новгородом он был в Средние века известен демократическими традициями. Псковичи с редкостным упорством отстаивали свою независимость и не сдавались ни разу, кроме последней воины 1941–1945 годов.

Программа предусматривала посещение Псково-Печерского монастыря, которому правительство ФРГ в 70-х годах при активном участии Валентина передало захваченные во время оккупации реликвии и исторические ценности. Я горжусь мужем: где бы мы ни были, почти везде ему высказывались уважение и благодарность за помощь и поддержку, за искреннее желание сделать нашу землю лучше, а людей – более добрыми и терпимыми.

Монастырь действующий. Два молодых послушника проводят нас в храмы и овеянные легендами пещеры, находящиеся на его территории. У одного из них, очень красивого, похожего на романтического героя минувших эпох, вид суровый и загадочный. По тому, как он избегает смотреть на пришедших из бренного мира, я делаю вывод, что ему нелегко вжиться в свою теперешнюю роль. Другой, наивный провинциальный мальчик, смешно сочетает церковную лексику с вполне светскими словами, типа «товарищи».

Основная часть поездки отведена знакомству с усадьбой А.С. Пушкина в Михайловском. Я не могу не задержать здесь внимание читателей. Директор музея Семен Степанович Гейченко вступил в свои обязанности буквально в час освобождения территории от захватчиков. Еще шла война. Дом и парк – все разорено, разрушено. Начался неутомимый труд по воссозданию крупица за крупицей обстановки, в которой русский поэт прожил несколько лет в ссылке, творя произведения, ставшие гордостью народа и украшением мировой культуры.

Что произошло с русскими теперь? Куда кануло национальное самосознание? Где мораль, заставлявшая людей чести стреляться из-за несдержанного обещания? Как легко стало публично оскорбить или оклеветать гражданина. Может быть, потому, что он не вызовет обидчика на дуэль?

Впервые мысль о дуэли мелькнула во время XIX партийной конференции (1988 г.). Егор Лигачев, идеолог и секретарь ЦК, грозный, недосягаемый, находящийся в заоблачном поднебесье, обжег слух резким выпадом против газеты «Московские новости» и кивнул в сторону сидевших рядом Валентина Фалина, председателя правления АПН, и Егора Яковлева, его заместителя и редактора «Московских новостей». Будь иные времена и нравы, подумалось мне, муж потребовал бы сатисфакции.

С. Гейченко встретил паломников приветливо. Всем желающим дал автографы. А перед началом экскурсии, которую он доверил провести молодой помощнице, повел свою повесть о Пушкине.

Да это прирожденный артист! В лицах поведал он нам о жизни поэта в Михайловском. Цитаты из писем, строфы из стихов самого Александра Сергеевича перемежались милыми подробностями, которые не почерпнешь из книг. Нет, он не только артист, он еще и большой ученый. Столько лет прошло, а я помню до сих пор умные, живые глаза этого уже очень немолодого человека.

Псковская земля хранит в себе память о Пушкине. Здесь он похоронен, в месте, которое выбрал сам, – рядом с матерью. На могилу поэта покушались дважды. После революции уголовная банда, свирепствовавшая в округе, сбросила и разбила надгробие. Во второй раз – гитлеровские войска заминировали ее, как и весь Святогорский Успенский монастырь, где расположен последний приют поэта. Малейшая оплошность – и все взлетело бы на воздух. Господь уберег нас от этого кощунства.

В самом начале нашего романа Валентин задумал заказать мой портрет. Но надо знать моего избранника! Это ни в коем случае не могла быть абстрактно-современная живопись. Лучше всего, если бы художник выполнил портрет в манере старых мастеров. Долго он не мог остановить свой выбор. Вот показалось, что нашел наконец. Модный мастер, ему позировали артисты, члены Политбюро, видные зарубежные гости. Выразительно получались дети и старики. Посетили его мастерскую, придирчиво изучаем развешанные по стенам картины. Красивые лица смотрели на нас одинаково ничего не говорящими глазами. А ведь глаза, как известно, – зеркало души. Нет, муж не решился связать с ним исполнение своего замысла.

В 1984 году момент настал. За пару тысяч рублей другой мастер взялся исполнить заказ. О портрете можно спорить. Одним он нравится, другим не очень. Большинство, однако, согласно в том, что живопись передает мысль и чувство.

Оказывается, мой муж меня ревнует! Желая его раззадорить, я как-то сказала, что художник за мной настойчиво ухаживает. Валентин изо всех сил старался не подать виду, что переживает. Ведь он всегда говорил, что, когда нет причины, ревновать глупо, а когда есть – поздно. Милый. Он не обронил ни одного недостойного слова. Такая ревность меня вполне устраивала. Я торжествовала.

Переход Валентина в агентство имел для меня некоторые последствия: мне надо было подыскивать себе другую работу. Жаль. В АПН у меня наладились добрые отношения со многими, появились и настоящие друзья. Предстояло привыкать к новой обстановке, что всегда непросто. Но уходить необходимо: я явно мешала мужу. Через меня пытались довести что-либо до его сведения, так или иначе я вынуждена была сообщать ему некоторые детали. Словом, я снова оказалась в библиотеке, как в семнадцать лет, когда начинала работать. Правда, на этот раз она обслуживала Совет министров СССР.

В нашем окружении появляются новые лица. Такие, как Г.В. Писаревский, политобозреватель, экономист-практик, хорошо знающий крестьянскую душу и нужды (Г.В. Писаревский скончался. – Примеч. авт.). В маленьком районе, где он родился, Г. Писаревский сделал для простого человека больше, чем теоретики со всеми их мудреными теориями (ни в коем случае не хочу оскорбить ученых мужей). К сожалению, его опыт не очень-то находит последователей.

С Г.В. Писаревским

Андрей Золотов, ученик профессора Генриха Нейгауза. Крупный искусствовед. Его компетентному мнению всегда можно доверять. А. Золотов пришел на работу к Фалину и ушел вскоре после его ухода из АПН. Андрей Андреевич оживил культурную жизнь агентства. Благодаря его личным контактам удалось организовать цикл концертов с участием артистов Большого театра, молодых талантливых музыкантов. «Виртуозы Москвы» под управлением В. Спивакова охотно и регулярно выступали в здании АПН.

С именем Владимира Спивакова связаны некоторые воспоминания. Мы познакомились в доме ленинградской коллекционерши В. Голод. Мой муж был в хорошей форме, что случается с ним в доброй компании, а также среди милых его сердцу предметов искусства. Но когда разговор коснулся музыкальных инструментов и Валентин проявил чисто специфические знания из области техники их создания, музыкант был сражен.

Как-то при встрече выяснилось, что прославленный оркестр не имеет дома приюта. Репетиции проходили, как говорится, где Бог пошлет. А Бог часто посылал им полуподвальное помещение какого-нибудь домоуправления.

Оркестранты не могли в мороз согреть руки, репетировали в шубах! Что же это делается с нашей культурой! У мужа покраснели глаза.

– Володя, в АПН днями пустует конференц-зал. Если вас это устроит…

Конечно, акустика там, прямо скажем, неважная. Но зато достаточно места, тепло, никто не будет мешать, не нужно брать с собой еду (есть кафе), а главное – не придется ни перед кем унижаться.

Так «Виртуозы» появились в агентстве. С зачехленными инструментами, вызывая настороженное недоумение ничего подобного не видевших милиционеров-охранников, они проходили по особому списку. Вскоре, однако, к ним привыкли, и все пошло своим чередом.

На первую репетицию поприветствовать оркестрантов пришел Фалин. Поинтересовался, все ли в порядке. Один из музыкантов показал предмет своей законной гордости – виолончель работы знаменитого Гварнери, только что им приобретенную. Состояние инструмента, правда, не самое лучшее. Придется реставрировать.

Мой муж деловито рассматривает виолончель, поворачивая ее разными сторонами:

– Да, инструмент понатерпелся на своем веку. Особенно досталось обечайкам. Они выполнены из корня карагача, поэтому их трудно будет восстанавливать.

Когда во Франции специалисты подтвердили – действительно хрупкий карагач, оркестранты аплодировали Фалину. Это рассказал мне сам Спиваков.

Друг не забывает нас. В дни августовского путча через знакомых разыскал меня и мужа, предлагая найти у него в Испании убежище всей нашей семье.

Летом 1986 года мы путешествовали на теплоходе. Восемь дней беспросветное ненастье, сменившее удерживавшуюся целый месяц теплую, сухую погоду. Под дождем мы приехали на речной вокзал, заняли нашу двухкомнатную каюту. Все как будто в сборе, теплоход не отдает швартовы. Никаких объявлений по бортовому радио. Извольте строить догадки. Появились люди в белых халатах. Несут носилки. Помощнику капитана стало плохо. Врач ставит диагноз – инфаркт.

Путешествие на теплоходе. 1986 г.

Отпускники сочувственно и терпеливо ждут. Чему бы это могло быть предзнаменованием?

Проходим череду шлюзов курсом на Волгу. Первая остановка – старинный город Углич. Здесь, по легенде, вдохновившей А. Пушкина на бессмертную трагедию «Борис Годунов», был убит царевич Дмитрий.

Углич, как и большинство провинциальных русских городов, довольно запущен. У древних соборов еще приличный вид, а в остальном – зеленая тоска. Говорят, не хватает денег. Но ведь Углич известен своим часовым заводом, продукция которого идет в основном на экспорт.

Плывем дальше. Дождь ненадолго сменяется хмурой облачностью. Пассажиры высыпают на палубу. Я впервые на теплоходе, мне все интересно: бурлящая в шлюзах вода, поднимающая и большой корабль, и маленькую яхту, необъятная ширь водоемов. Искусственное Рыбинское море, поглотившее многие деревни, не справилось только с высокой колокольней. Несколько ярусов ее возвышаются над водой немым укором.

Но главное, главное – это то, что мы с мужем во многом едины. Мы одинаково неравнодушны к красоте северной природы и к варварскому обращению человека с нею. На десятки километров вдоль канала и подпруженных плотинами рек простирается затопленный лес – наше богатство. Наверное, когда его слишком много – это тоже плохо, его не ценят.

Вернувшись из поездки, Валентин пытался привлечь внимание наших ведущих экономистов и экологов к не терпящей отлагательства проблеме Русского Севера – без особого успеха. Реакция примерно одна: позже, когда появятся средства и ресурсы. Откуда им появиться при таком беспорядке.

Снова дождь. На теплоходе знают, чем занять гостей. Танцы сменяются самодеятельными концертами, в которых много выдумки и непосредственности. На конкурсе бальных танцев мы исполняем танго. Оно, прямо скажем, далеко от совершенства. Но галантно-сдержанная манера моего мужа, благодарно поцеловавшего мне под конец руку, покоряет жюри. Нам присуждается приз – фотография с изображением нашего плавучего дома отдыха «Лев Толстой».

В Ярославле остановка. Все так же под зонтиками бежим в картинную галерею. Она приятно удивляет – отменные картины русских художников XIX века, к тому же прекрасно экспонированные. Особенно понравившиеся произведения мы мысленно развешиваем по стенам нашей квартиры. Валентин смеется:

– Я готов подарить тебе эту вещь, но заберешь ее ты сама.

Несмотря на массу необъяснимых и невосполнимых утрат, Ярославль и сейчас украшает большое число прекрасных церквей. Посещаем одну. Она отреставрирована. Фрески, заполняющие всю внутреннюю поверхность стен, поражают чистотой форм и красок. Сколько неизвестных талантливых мастеров родила Россия!

Мужа просят прочитать лекцию для путешественников. Она затягивается, вопросам нет конца. Я внимательно и ревностно слежу за присутствующими, вижу, что интересно, но успокаиваюсь только тогда, когда все расходятся. Это чувство сопереживания и внутреннего беспокойства во время его выступлений сохранилось у меня по сей день.

Подъем на теплоходе в 7 часов утра. Ох, как рано! Хочется понежиться в постели, выспаться, никуда не спешить. Ведь отпуск у нас неполноценный (Валентин не может взять больше двух недель). А потом опять работа.

Надо вставать, иначе пропустим завтрак. Еда, кстати, невкусная и тяжелая. Разнообразие меню часто сводится к лучше или хуже сваренным макаронам. Открыт маленький бар, но тоже неудача: в разгаре антиалкогольная («минеральная») кампания. Кроме кофе и соков, ничего не продается. Мужу это безразлично, а я бы не отказалась от любимого кампари. Более опытные и прозорливые отдыхающие запаслись в дорогу крепкими напитками и пируют, закрывшись в каютах.

Подплываем к владениям Кирилло-Белозерского монастыря. Его здания и стены – мощные сооружения. Скорее крепость, предназначенная для защиты от непрошеных гостей, чем культовое строение. Так и есть. Монахи, жившие здесь с XV века, умели оборонять свою обитель.

Теперь здесь музей. Храмы и часовенки перманентно реставрируют, медью обшивают купола, но по толстым стенам расползаются зловещие трещины. Забыли нынешние умельцы науку древних: прежде чем строить или ремонтировать то, что над землей возвышается, надобно отладить дренажную систему. А она явно не в порядке: сырость плесенью заползает в собор и монастырские палаты, заставляя хранить ценные экспонаты в запасниках.

По мере продвижения на север небо светлеет. Становится чуть теплее. Мы входим в Онежское озеро, которое больше похоже на море. Тут я с досадой обнаруживаю, что не переношу даже незначительную качку. Врач дает мне таблетки. Состояние улучшается, но невероятно клонит в сон. Как жаль!

В полудремоте лежу в шезлонге на палубе. Ярко-синее небо надо мной, внизу такая же синяя вода. Теплоход входит в реку Свирь, соединяющую Онегу с Ладогой. Пустыми окнами смотрят на путешественников брошенные дома. На северном берегу, где некогда шумели вековые сосновые боры, – кустарники и отдельные случайно уцелевшие от топора деревья. Зрелище, навевающее уныние.

Ладожское озеро гораздо больше Онежского. Считается, что оба они оставлены нам в наследство ледником, который, отступая на север, выгрыз ложе для двух самых крупных в Европе пресных водоемов.

Причаливаем к острову Валаам. Подходы к пристани сторожат гигантские каменные глыбы. Валаам в известном смысле – произведение человеческих рук. Монахи и паломники закрыли гранитное основание острова привезенной с материка плодородной землей, прокопали или выдолбили каналы, посадили деревья. Микроклимат позволил выращивать культуры, свойственные значительно более южным широтам, развить животноводство.

Остров многократно подвергался нападениям. Но в отличие от своих братьев по вере в других частях Русской земли, валаамские жители не отвечали насилием на насилие. Их истребляли, постройки выжигали. Вместо погибших приходили другие, и все начиналось сначала.

Эти традиции дают себя знать по сей день. Экскурсовод, напоминавший попа-расстригу, избегал причинить боль даже комарам, которых здесь в изобилии, сгонял их не убивая.

После Второй мировой войны Валаамский монастырь являлся прибежищем калек – безруких и безногих обрубков человеческих тел. Одни сами отказались от общения с миром, от других отреклись родные. Наверное, трудно было сыскать более печальное место на всем свете.

Сейчас строения монастыря восстанавливаются. В планах вернуть острову репутацию центра культурного земледелия и согласия человека с природой. Местные энтузиасты горят желанием показать, на что они способны. Только бы им не мешали.

Возвращаясь на теплоход, мы купили ароматные теплые пироги с брусникой. Такие издавна пекли на Русском Севере. Вскипятили в каюте электрический самовар. Как же было вкусно!

Даже среди шума и веселья мы обычно искали уединения. Это понятно. Работа Валентина лимитировала свободное время, отпущенное нам двоим. Он рано уходил из дома, возвращался к девяти вечера, часто позже. Свободных суббот не было. Перепадали служебные дела и на воскресенье. Командировки, о которых он узнавал в последний момент, разлучали нас. Те месяцы, что мы находимся в Гамбурге, составляют счастливое исключение в нашей жизни.

На десятый день пути теплоход прибыл в Ленинградскую гавань. Любимый город мужа приветствовал чудесной погодой. Мы распрощались с попутчиками, которые продолжали водное путешествие, и перебрались в гостиницу. Четырех дней, отведенных на Ленинград, понятно, слишком мало, и мы стараемся вместить в них максимально возможное.

В первую очередь – Эрмитаж. Ему отдается каждое утро три дня подряд. За упорство – награда. Нам показывают знаменитую Золотую кладовую с ее неповторимыми драгоценностями. Здесь экспонированы, в частности, скифские клады.

Загадочный народ, кочевавший на обширных территориях от Байкала до Венгрии еще до Рождества Христова. Никто определенно не может сказать, как они появились и куда ушли. А ведь история их насчитывает около тысячи лет.

Валя у Пушкина на Мойке, 12 в 1986 г.

Посещение кладовой разрешается только группами и в сопровождении экскурсоводов. Нас с мужем ведет знакомая сотрудница музея. Переступая порог хранилища, она расписывается в книге посещений, как бы беря нас под свою ответственность. Стальные двери впускают внутрь этого особого мира и защелкиваются за вами. Эта необходимая условность не мешает удивляться каждому экспонату, прекрасному по замыслу и исполнению.

В отделе, где выставлена коллекция камей, начало которой положила Екатерина II, разглядывая витрины, вспоминаем забавную историю с сыном знакомого художника – резчика по камню.

Родители не могли нарадоваться на малыша при его первом посещении музея. Он внимательно все слушал, а увидев камеи, в волнении закричал: «Папины!» Когда же по возвращении домой мальчика спросили, что ему понравилось больше всего, с восторгом воскликнул:

– Огнетушители!

В это пребывание в Ленинграде исполнилось еще одно мое давнее желание: мы посещаем квартиру А. Пушкина на Мойке, 12, откуда он уехал на дуэль с Дантесом и где умер. Я с папой не однажды пыталась прийти к поэту. Но длинная очередь перед входом каждый раз вынуждала откладывать визит.

Реставрация «Данаи». 1986 г. Слева Б.Б. Пиотровский

В квартире мало подлинных вещей, видевших поэта. Общее впечатление, в отличие от Михайловского, – это музей, а не прибежище, где А.С. Пушкин искал успокоения от треволнений и вражды большого света в кругу красавицы-жены, четверых детей, свояченицы.

А напротив этого дома – другой, также милый нашему сердцу дом, где жил Борис Пиотровский. Он встречает нас у дверей. Мы впервые в его квартире. Директор Эрмитажа недавно переехал сюда и очень гордится тем, как устроил – уютно и удобно – свое жилье. А гордиться есть чем: большая библиотека говорит о вкусах хозяина. Есть и другое собрание, поменьше: тонкие современные чашки Ленинградского фарфорового завода, наследника первой фарфоровой мануфактуры в России. Их коллекционирует его жена. Вопреки упорным слухам, Пиотровские не имеют других коллекций. Директор одного из лучших музеев мира не мог себе этого позволить.

В тот день за чаем разговоры не об искусстве. Несколько месяцев назад пробился наружу древний спор вокруг Нагорного Карабаха. Хозяйку дома, армянку по национальности, эта тема держала в неподдельном напряжении. Она и оказалась в центре беседы в доме академика, почетного члена академий многих стран мира.