Текст книги "Музыка лунного света"

Разумеется, если бульон не пересолить, но именно это в последние недели удавалось Перригу с пугающей регулярностью. Целых восемь литров бульона можно было вылить с мола в море, и рыбы точно отравились бы. Женевьев попробовала отвар.

«Боже мой! Хвала всем добрым феям! На сей раз он ничего не забыл».

Жанреми едва успел поймать тарелку, которую мадам Женевьев метнула, как диск.

Потом он объяснил ей, что это мадам Ланс спасла ее сегодня от неприятной перспективы потчевать посетителей одними бифштексами.

– Так это вы повариха, которая хотела пройти собеседование? – обратилась Женевьев к Марианне уже несколько любезнее. «Пусть это будет она, – мысленно взмолилась Женевьев, – пожалуйста».

Заметив, что Марианна и правда ничего не понимает, Жанреми ответил за нее:

– Это не она.

– Не она? А она тогда кто такая?

Жанреми улыбнулся Марианне. Судя по выражению лица, ей мучительно хотелось уйти, она просто мысленно умоляла, чтобы ее отпустили. А с другой стороны, ей ужасно хотелось остаться, притом что сама она об этом, может быть, и не подозревала.

– Ее нашли в море.

Мадам Женевьев Эколлье внимательно осмотрела Марианну. Руки у нее были огрубевшие, явно привыкшие к тяжелой работе. На кокетку она нисколько не походила, да и наряжаться, по-видимому, не очень-то любила. А еще она в отличие от большинства людей не отводила глаз под пристальным взором, а Женевьев Эколлье терпеть не могла притворного смущения. Марианна внутренне поеживалась, ощущая на себе чужие взгляды. Она мечтала провалиться сквозь землю.

– Хорошо, – уже спокойнее подытожила Женевьев. – Ты вроде поранился, Жанреми, так что без помощницы тебе не обойтись. Откуда бы она ни взялась, хоть из моря, хоть с неба, – не важно. Дай ей договор сроком на сезон. И пусть Лорин покажет ей «комнату-раковину». Посмотрим, на что она способна, – сказала Женевьев. И добавила, сухо кивнув Марианне: – Bienvenue[51]51
  Добро пожаловать (фр.).


[Закрыть].

– Au revoir[52]52
  До свидания (фр.).


[Закрыть], – вежливо откликнулась та.

– И научи ее французскому! – напустилась Женевьев на Жанреми.

Жанреми с довольным видом обернулся к Марианне:

– Вы уже позавтракали?

12

– Я делю женщин на три категории, – провозгласил Поль, потеребил густую нависшую бровь, пристукнул водочной рюмкой о деревянный стол и залпом выпил. Потом он поставил пустую рюмку рядом с другими, на доску для игры в триктрак, которая стояла между ним и Симоном.

– Ты об этом уже говорил.

Симон поморщился, от крепкого ламбига у него защипало в горле:

– Может, я, конечно, всего-навсего глупый рыбак, но это не повод день-деньской читать мне лекции.

Когда на пороге ресторанного зала появилась Лорин и вопросительно показала им четыре поднятых пальца, Симон только едва заметно кивнул.

– Alors[53]53
  Ну что ж (фр.).


[Закрыть]. Слушай, – продолжал Поль. – В первую категорию входят femmes fatales[54]54
  Роковые женщины (фр.).


[Закрыть]. Они вызывают у мужчин бурю эмоций, но мы им совершенно безразличны: что ты, что я, что еще кто-нибудь. Они опасны. В них лучше не влюбляться, они разбивают сердце. Понял?

– Гм. Кстати, я у тебя сейчас выиграю.

– Ко второй категории относятся верные подружки, на них можно жениться. С ними легко соскучиться, зато с ними тебе ничто не грозит. Для них существуешь только ты, на других они и не смотрят. В какой-то момент их охватывает скорбь, и они умирают, ведь они всю жизнь не сводили с тебя глаз, а ты на них в ответ даже не взглянул ни разу.

– Ага. А эта, из моря, Марианн, в какую категорию входит?

Лорин подала им еще четыре рюмки водки.

– Подожди. Потом есть еще женщины, ради которых ты живешь, – тихо произнес Поль. – Они единственные и неповторимые. Пока ты был рядом с ними, все, что делал, и все, что не делал, имело смысл. Ради них. Ты любишь их, и это становится смыслом твоей жизни. Ты встаешь по утрам, чтобы их любить, ложишься спать, чтобы их любить, ешь, чтобы их любить, живешь, чтобы их любить, умираешь, чтобы их любить. Ты забываешь, куда шел, что обещал и что ты женат.

Он подумал о Розенн, которую любил так, что рядом с ней все обретало смысл. И о человеке, к которому она ушла. О мальчишке. На семнадцать лет моложе Поля. На семнадцать!

– Но вы же разошлись с Розенн, Поль.

– Это был не мой выбор.

Правда, все так. Это был выбор Розенн. Спустя две недели, после того как стала бабушкой двойняшек, она точно с цепи сорвалась, все бросила и влюбилась практически в подростка.

Симон подумал о море. Это был его выбор, и море всегда радовалось ему и всегда приветствовало как желанного гостя. Он мог прижаться к волнам, словно к теплому женскому телу. Погрузиться в воду, словно в тело возлюбленной.

– А вы уже сегодня порядком напились, n’ est-ce pas?[55]55
  Не правда ли? (фр.)


[Закрыть]

Это произнес у них над ухом низкий, хрипловатый, прокуренный голос. Еще до этого они ощутили аромат сигарет и духов «Шанель № 5». По полу процокали высокие каблуки, над ними обозначились ноги в настоящих шелковых чулках, а над ними – элегантный черный костюм, желтые перчатки, черная шляпа.

Колетт Роан.

Колетт подставила изящную скулу для трех bisous[56]56
  Поцелуям (фр. разг.).


[Закрыть] и чмокнула воздух рядом с Симоном, а тот закрыл глаза и нежно прижался к ней щекой. «Как всегда, это слишком быстро кончится», – подумал Симон.

Поль встал, притянул к себе изысканную и надменную владелицу художественной галереи, в знак приветствия влепил ей три смачных поцелуя, снова сел, бросил кости и передвинул три своих пустых рюмки на доску для триктрака.

Симон безмолвно взирал на Колетт, во рту у него пересохло, в ушах шумно плескалось море.

– Мадам? – спросила Лорин и, подув, приподняла челку.

– Как всегда, mon petite belle[57]57
  Моя хорошенькая (фр.).


[Закрыть], – сказала та, села за стол рядом с Полем и Симоном, элегантно скрестила ноги и стала ждать, пока Лорин не подаст ей стакан воды и коктейль «Беллини».

– Лорин, какой сегодня день? – спросил Поль.

– Понедельник, мсье Поль. По понедельникам вы приходите утром и вечером, в остальные дни – только в обед; значит, сегодня понедельник.

– А еще сегодня день рождения мадам Колетт, – добавил Поль.

– О-о-о! – простонала Лорин.

Колетт отпила глоточек «Беллини». И только потом попросила Симона дать ей прикурить. Курить ее тянуло, только когда она выпьет, так было всегда: и в шестнадцать лет, и в тридцать шесть, и сейчас, в шестьдесят шесть.

Шестьдесят шесть. Колетт фыркнула.

Симон робко откашлялся и принялся неуклюже и медлительно извлекать что-то из своей старой корабельной сумки. Наконец он подтолкнул к Колетт какой-то неумело запакованный сверток.

– Это мне? Симон, mon primitif![58]58
  Мой дикарь! (фр.).


[Закрыть] Подарок!

Она нетерпеливо сорвала бумагу.

– Ой! – проворчала она. Ее что-то укололо.

Поль оглушительно расхохотался.

– Репейник, – констатировала Колетт своим прокуренным голосом и глубоко затянулась сигаретой.

– Ты такая же, как он, колючая, вот я его и выбрал, – заикаясь, выдавил из себя Симон.

– Mon primitif, ты не устаешь меня удивлять. Вот только две недели тому назад преподнес мне чрезвычайно оригинальную пепельницу в виде… чего там?

– Половинки большого краба.

– На прошлой неделе ты вручил мне мертвую голубую стрекозу…

– Я подумал, вы, женщины, сможете из нее что-нибудь смастерить. Ну, скажем, брошь…

– …а сегодня этот драматический репейник.

– Вообще-то, это мордовник.

– Мужчины дарили мне букеты, по сравнению с которыми венки на похоронах принцессы Дианы смотрелись как жалкий пучок примул. Мне преподносили брильянтовые броши, а один хотел даже подарить мансарду в Сен-Жермене, но я, дура, отказалась, что поделаешь, все из ложной гордости. Но поверь, Симон, ни один мужчина никогда не делал мне таких подарков, как ты.

– Не стоит благодарности, – сказал он. – И всего самого лучшего.

Услышав смех Поля, Симон стал подозревать, что радость Колетт не столь уж и искренняя. С другой стороны, желтая ваза, в которую он поставил репейник, идеально подходила к желтым кожаным перчаткам Колетт. Он нарочно так подобрал, помня, что Колетт любит желтый цвет, этот характерный бретонский jaune.

– Mon petit primitif, это… у меня просто нет слов, – произнесла Колетт. Она сняла черные очки. Всю прошлую ночь она проплакала над любовными письмами мужчин, которых уже не могла вспомнить. Но Симону и Полю разрешалось увидеть ее заплаканной. Ведь все слезы, которые женщина проливает за свою женскую жизнь, будь то от страсти, от тоски, от счастья, от волнения, от гнева, от любви или от боли, – все эти бурные и неукротимые моря и океаны соленой воды смирялись под взглядом друзей.

– Знаешь, мордовник такой редкий… – заикаясь, пробормотал Симон. – Вроде тебя, Колетт, такую еще поискать.

Колетт обеими руками взяла его за щеки. Она посмотрела на глубокие морщины вокруг его глаз, в которых можно было бы спрятать мелкие монетки. Потом она нежно поцеловала его в уголок рта, уколовшись о жесткие усы. От него пахло солнцем и морем.

– Кстати… – начал Поль. – Румынка уже на месте.

– Какая румынка, mon cher?[59]59
  Мой дорогой (фр.).


[Закрыть] – мягко переспросила Колетт.

– Новая кухарка. Симон сегодня выловил ее из моря, но, вообще-то, она немка.

– Ага, d’accord[60]60
  Хорошо (фр.).


[Закрыть], – рассеянно откликнулась Колетт.

– А вот и Сидони с Мариклод! – объявил Симон.

– Давно пора. Я уже давно жажду как следует напиться в свой шестьдесят шестой день рождения, – вздохнула Колетт.

Шестьдесят шесть. Как быстро она состарилась. Сидони – ее самая давняя приятельница, сколько же лет они, собственно, знают друг друга?

Они познакомились, когда Колетт приехала из Парижа домой на каникулы, отмечать День взятия Бастилии; Сидони окружала стайка молодых людей и барышень из Кердрюка, Неве, Порт-Манека и с соседних ферм. Колетт с любопытством разглядывала тогда свою новую подругу, в бретонском платье и старинном высоком чепце, какие издавна носят крестьянки в местности Бигуден. По сравнению с восемнадцатилетней Сидони двадцатипятилетняя Колетт казалась себе зрелой и немало повидавшей.

После ранней смерти своего мужа Эрве скульпторша больше не вышла замуж и сама отремонтировала старинный каменный дом в Керамбайе, в окрестностях Кердрюка. Колетт любила ее улыбку. Сидони с улыбкой работала, с улыбкой молчала, с улыбкой высекала изваяния из гранита, базальта и песчаника. Когда она смеялась, то становилась похожей на гусеницу, кругленькую и веселую.

Вот и сейчас Сидони громко смеялась над чем-то, что рассказывала Мариклод, не успели они с парикмахершей из Понт-Авена подсесть за столик к Симону, Полю и Колетт.

– «И подумать только, – сказала мадам Буве, – эта чокнутая из леса кормит кошек и собак отборным мясом с тарелок китайского фарфора!»

Мариклод так похоже изобразила Буве, что Колетт прыснула, поперхнувшись коктейлем.

– Да уж, эта Буве просто воплощение католической узколобости.

Мариклод потрепала свою собачку Люпена. Она первой услышала эту замечательную историю и тут же, не теряя ни минуты, с пылу с жару, стала ее передавать. Парикмахерша была очень довольна собой – прежде всего тем, как расцветила рассказ красочными деталями: например, в ее версии событий Эмиль Гуашон, голый, как дикарь, бегал за мадам Буве и натравлял на нее свору собак. «Фас, Мадам Помпадур!» – якобы крикнул он, и дворняга вцепилась этой ханже в юбку.

– Подожди, ты сказала «узколобости»? – спросила Колетт у парикмахерши.

– А какой лоб считать узким? – осведомился Поль.

– А какой широким? – вопросил Симон.

– Mon primitif, а как бы ты это определил? – поинтересовалась Колетт.

– Спроси лучше у Поля, – ответил Симон, – он в таких вещах разбирается.

– А где Янн? Вот уж он бы нам пару портретиков намалевал, и мы бы поняли, что к чему, – ухмыльнулся Поль.

– Не смей говорить таким тоном о моем любимом художнике! – одернула его Колетт.

Она собиралась устроить в Париже большую выставку Янна Гаме. Единственная проблема заключалась в том, что он об этом даже не догадывался. Положа руку на сердце, он об этом и слышать не хотел, а предпочитал расписывать свои изразцы, просто с ума сойти! И это художник, который был рожден создавать большие картины! Но все большое его пугало. А может быть, он еще просто не нашел свой сюжет, свою музу? Море, женщину, религию. Некоторым хватало всего-навсего кусочка пирожного, судя хотя бы по Прусту и его «мадлен»[61]61
  Речь идет о Марселе, герое автобиографического цикла романов французского писателя Марселя Пруста «В поисках утраченного времени» (1913–1927); вкус пирожного «мадлен» становится для него своеобразным импульсом, «оживляющим» воспоминания и переносящим в прошлое. – Примеч. перев.


[Закрыть].

– Что вы как подростки, в самом деле! – накинулась на приятелей Мариклод.

– А ты – как моя покойная тетушка! – парировала Колетт. – А что твоя дочка, уже родила тебе внука?

Колетт вставила в мундштук слоновой кости новую «голуаз», предварительно отломив фильтр.

– Боже мой! Кажется, вот только вчера я сама была не старше Клодин, а сегодня нате вам, пожалуйста, вот-вот стану бабушкой. Ну, через два месяца.

– Она тебе не сказала, от кого ждет ребенка? – Колетт выпустила колечко дыма.

– Я хотела порыться в ее дневниках, но не смогла открыть замок, – надулась Мариклод.

Симон разглядывал Колетт. Очертания ее губ выдавали чувственную натуру, сеть тоненьких морщинок на лбу словно свидетельствовала о склонности во всем сомневаться, но никогда не поступаться выстраданными убеждениями. Все ее черты отличались аристократической соразмерностью. Она была прекрасна.

– Да, кстати! Mon primitif, не знаешь ли ты экономку, которая могла бы помогать Эмилю и Паскаль? А то его паркинсон прогрессирует, да и ее… как бишь? Деменция? Когда все забываешь? Иначе они там в лесу совсем одичают.

– С чего бы это, у них же миллион приблудных трехногих собак и одноухих кошек. С ними не одичаешь. Да еще и кучу блох получишь в придачу, бесплатно, – прощебетала Мариклод и поправила аккуратно уложенные рыжие локоны.

– И клопов, – добавил Поль.

– И вшей, – заключила Мариклод.

– А вдруг Гуашонов прокляли? – прошептала Сидони.

– Кто, ханжа-католичка? – спросил Симон.

– Ну вот, опять вы за свое, – простонала Мариклод.

– Мы старые. Нам можно, – сухо возразила Колетт.

– Я не старая, – огрызнулась парикмахерша и еще раз поправила локоны. – Я просто прожила на свете немножко дольше, чем другие.

– А знаете, что самое печальное в высокой продолжительности жизни? – внезапно серьезным тоном спросил Поль.

Все выжидательно посмотрели на него.

– Что у тебя больше времени, чтобы стать несчастным.

13

– Лорин! – Женевьев Эколлье выдвинула подбородок, как бушприт парусника. Марианна от испуга чуть не выронила чашку, которую подал ей Жанреми.

Официантка послушно стала по стойке смирно у кухонного стола.

– Не выпячивай так грудь, девочка, сегодня у нас от kilhogs[62]62
  Петухи (брет.).


[Закрыть] отбою не будет. Вот пойдешь с каким-нибудь галльским петухом на яхту, а через год окажется, что он тебя и знать не хочет.

Лорин скрестила руки на груди. На щеках у нее выступили пятна нежно-розового румянца.

То один, то другой парижанин постоянно приглашал Лорин выпить шампанского на яхте. Она не знала, как отказать больше трех раз подряд, ведь тогда отвергнутые поклонники начинали ее уверять, что очень, очень огорчены. Настолько, что отныне, к сожалению, вынуждены будут обедать и ужинать в Розбра́, чтобы забыть о своих тщетных ухаживаниях.

А от этого уже страдала мадам Женевьев, потому что на противоположном берегу Авена окопался ее главный конкурент, кормивший обедами и вытягивавший денежки из кошельков яхтсменов, которые неизменно причаливали в маленьких портах Кердрюка и Розбра и никогда не переводились.

Лорин не знала, как решить эту дилемму. Если она будет принимать приглашения, то скоро ее ославят как девицу легкого поведения, если нет – то вскоре заведение мадам Женевьев опустеет и все клиенты переберутся в Розбра к Алену Пуатье и в «Бар Табак» и будут заказывать там moules frites à la crème[63]63
  Жареные мидии в сливочном соусе (фр.).


[Закрыть].

– Лорин! Хватит мечтать! Сегодня в меню: тунец по-рыбацки а-ля Конкарно, cotriade, huîtres de Belon, moules marinières, noix de Saint-Jacques Ar Mor au naturel[64]64
  Рыбное рагу, устрицы Белон, мидии маринованные, гребешки в собственном соку (фр.).


[Закрыть], или панированные, или в коньячном соусе. Короче говоря, наш снедаемый вожделением повар пришел в себя. Запиши, а то забудешь, девочка.

Марианне нравился голос мадам Эколлье, насыщенный и бархатистый, как черный кофе, который Жанреми сварил ей к завтраку – вкусному омлету с сыром.

Лорин послушно записала меню в официантский блокнот в линейку.

– Как вы сказали… Снедаемый выжле… Чем? – спросила она.

– Неумеренной страстью к соли, – сухо ответила мадам Женевьев, направив снайперский взгляд на Жанреми. – Тебе давным-давно пора выбросить эту даму из головы!

– Какую даму? – осторожно переспросил Жанреми.

– Из-за которой ты бросал в бульон тонны соли!

– Жанреми пересаливал суп из-за какой-то дамы? – спросила Лорин.

– Он влюбился. Влюбленные повара вечно все пересаливают.

– А несчастные?

– Все топят в коньяке.

– А в кого влюблен Жанреми?

– Да какая разница! Allez, allez[65]65
  Быстрей, быстрей (фр.).


[Закрыть], за работу, Лорин! Пожалуйста, покажи мадам Марианн «мансарду-раковину».

Женевьев мимолетно улыбнулась Марианне. Да, возможно, эта женщина, которую случайно занесло на край света, – именно то, о чем она молилась в последние месяцы. А разве в случайностях не различима иногда рука судьбы?

Жанреми подвинул Марианне стопку белой спецодежды и какую-то бумагу. Марианна недоуменно уставилась на нее.

Жанреми показал цифру в центре листа: восемьсот девяносто два евро, а соседняя цифра, видимо, обозначала количество рабочих часов в неделю, по шесть часов в день, кроме вторника и среды; кроме того, ей предоставлялась комната.

Она осмотрела спецодежду. Совершенно такая же, как та, что ей выдавали в школе экономок. Жанреми умоляюще взглянул на нее.

Марианна подумала, какой же грязной и неухоженной она должна казаться в своем испачканном платье. От белой одежды пахло мылом, и Марианне отчаянно захотелось губкой смыть с себя всю грязь, покрывшую ее кожу за последние дни, и натянуть чистое белое белье.

И только по этой причине она написала над пунктирной линией свою девичью фамилию.

– Bon[66]66
  Хорошо (фр.).


[Закрыть], – облегченно выдохнул Жанреми и подал ей поварской колпак, сшитый на манер берета.

Марианна сунула сверток со спецодеждой под мышку и следом за Лорин через маленький двор засеменила к боковому входу в гостиницу. За ней незаметно прокрался рыже-белый кот и за ее спиной юркнул в приоткрытую дверь.

Жанреми разобрал свою добычу с рыбного аукциона в Конкарно, положив скатов, камбал и тунцов в пластиковые контейнеры с измельченным льдом. Крабы щелкали клешнями. Мадам Женевьев проверяла счета.

– Как по-твоему, стоит мне снова открыть гостиницу? – с наигранным безразличием спросила она.

– Само собой! – ответил он. – А почему вы именно сейчас об этом задумались?

Женевьев Эколлье вздохнула, а потом тихо ответила:

– Все из-за этой Марианн, ну, той самой, которую Симон нашел в море. Знаешь, кого она мне напоминает? Меня саму. Я бываю точно такая же, когда мне страшно.

Жанреми кивнул. Иногда на лицах других можно было прочитать собственные мечты и сомнения.

Он поставил перед Женевьев тарелку с омлетом, украсив его сердечком из красного базилика.

– Mon Dieu[67]67
  Боже мой (фр.).


[Закрыть], Жанреми! На что ты намекаешь?

– Да ни на что. Bon appétit[68]68
  Приятного аппетита (фр.).


[Закрыть].

Она молча съела омлет и поставила тарелку в посудомоечную машину.

– Не важно, смотри мне, не вздумай снова испортить бульон.

И бульон, и жизнь так легко испортить.

Молодой повар попытался не думать о Лорин. Но это было так же трудно, как и перестать дышать. Вдох: Лорин. Выдох: Лорин.

Когда она была рядом, он начинал путать ложки с ножами и вообще терял голову.

Он не мог очаровать ее, как других женщин, не мог исподволь завлечь к себе в постель изысканными лакомствами, крабом в соусе из спаржи или самым вкусным на свете круассаном с ветчиной и сыром. Гребешок, приправленный чайной ложкой коньяка и тонким соусом из сбитых сливок и поданный в собственной раковине, в глазах Жанреми был куда более романтическим даром, чем все черные розы баккара в мире. Жанреми осознавал, почему с ней все получается не так, как с другими: он в нее влюбился. И испытывал к ней поистине неподдельные, глубокие, чистые чувства. Ну, не совсем чистые: естественно, он хотел залучить ее к себе в постель. Но самое главное – он хотел с ней жить. Всегда. Каждый день и каждую ночь.

Жанреми и сам не понимал, как это он два года мог дышать одним воздухом с Лорин и даже не попытаться ее поцеловать.

14

Лорин провела Марианну по гостинице. На лестнице лежал красный ковер, стены были обиты дорогой светлой тканью, а из каждого окна открывался вид на море.

Рассматривая нежную Лорин, Марианна поняла, почему существуют мужчины, которых волшебным образом привлекают страдания женщин, и прежде всего – их несчастная любовь к другому. Для некоторых мужчин не было ничего эротичнее, чем исцелить женщину от любви к сопернику. Они словно пребывали в эгоистическом, садистском, мазохистском опьянении и не способны были заметить подлинной несчастной любви.

«Меня ни один мужчина никогда не хотел так утешить», – подумала она. С одной стороны, жаль, конечно.

С другой стороны, Лотар не пожелал утешить Марианну, даже когда в груди у нее обнаружили уплотнение и долгое время оставалось неясно, злокачественное оно или нет. Ее страх всегда пугал Лотара, и потому Марианна решила не говорить о своей болезни, чтобы его не беспокоить. «Я хочу жить, понятно? – орал он на нее. – А это все усложняет!»

Вскоре после этого к Марианне явилась его возлюбленная Сибилла и навсегда лишила ее прекрасной иллюзии, будто брак, дом в конце уютного тупичка и комнатный фонтанчик – это все, что нужно женщинам.

После романа с Сибиллой Лотар хотел как можно скорее вернуться к обычной семейной жизни. «Я же сказал, что сожалею, чего еще от меня требовать-то?» Тем самым тема была исчерпана.

Спустя несколько лет боль утихла, Марианну исцелило время. А еще тот факт, что Лотар научился скрывать другие романы. По крайней мере, до тех пор, пока ему не надоедало лгать. Тогда он оставлял следы преступления, в надежде, что Марианна устроит ему сцену и избавит его от необходимости длить опостылевшую связь. Марианна ни разу не оказала ему такой услуги.

В конце коридора на третьем этаже лесенка из трех ступенек вела в небольшой вестибюль, справа от которого располагалась просторная, отделанная бело-голубым кафелем ванная комната: ванна на львиных лапах, зеркало в золоченой раме, белый мрамор на стенах. Потом Лорин распахнула последнюю дверь, украшенную раковиной гребешка.

Когда дверь открылась, Марианна удивленно зажмурилась: ее ослепило июньское солнце.

Лорин улыбнулась, когда Марианна, открыв рот от изумления, вошла в комнату. Она сама тоже, входя в эту «мансарду-раковину», всякий раз испытывала удивление. Это был самый маленький и самый красивый номер в отеле. Обшивка толстыми корабельными досками, светлые ковры. Сундук из мореного дерева у широкой односпальной кровати, большое круглое зеркало на стене, крестьянский шкаф в углу под скатом островерхой крыши. За изящной ширмой стоял комод с зеркалом, а перед ним – бархатный табурет.

Кот пронесся мимо женщин и запрыгнул на постель.

Но самым упоительным был вид из высоких створчатых окон – безбрежное море до самого горизонта.

Марианна на мгновение опустилась на постель.

«Целая комната? Мне одной? Моя собственная комната?»[69]69
  Возможно, аллюзия на знаменитое эссе Вирджинии Вульф «Собственная комната» («A Room of One’s Own», 1929), своего рода феминистский манифест, отстаивающий право женщин на свободу, внутреннюю независимость и творчество. – Примеч. перев.


[Закрыть]

Лорин широко распахнула окна, и все вокруг затопил солнечный свет. А потом вышла из комнаты.

Марианна откинулась на кровать. Она была не слишком мягкой и не слишком жесткой, а одеяла на ней были белые и прохладные. Лежа, она достала из сумочки керамическую плитку. Поставила ее на белый лакированный комод рядом с кроватью и стала сравнивать Кердрюк, нарисованный на изразце, и настоящий, видневшийся за окном. Наверное, художник стоял именно там, где она сейчас лежала. Она не могла решить, какой из двух городов прекраснее. Таинственнее. Волшебнее.

Марианне как будто сделали подарок. Вот только она не знала, за что и стоит ли его принимать.

Кот попытался устроиться у нее на груди. В гостинице было тихо, но в ней царила не та мертвая тишина, которую дома Марианна воспринимала как угрозу. Здесь тишина была живая.

Марианна вспомнила о женщинах, которых встречала прежде, и о том, как они старались втолковать ей, в чем смысл жизни. Но их молчание говорило красноречивее любых слов; Марианну трогали именно паузы между произносимыми ими словами.

– Я имею право на любовь! – заявляли большинство матерей, чьи дети посещали детский сад при хосписе. Это звучало примерно как: «У меня есть право на социальные контакты». А еще они говорили о том, что мужчина должен уметь конструктивно относиться к конфликтам. А потом замолкали.

«Я не знаю любви, – подумала Марианна, – я не знаю, какую цену приходится платить за любовь. Не знаю, ценят ли ее мужчины. Ее и конструктивное отношение к конфликтам».

Конструктивное отношение к конфликтам означало для Лотара одно: он их не выносил и заранее отрицал.

За комодом Марианна обнаружила паутину. Паутина напомнила ей о соседке Грете Кёстер и ее неразделенной любви к парикмахеру из ее квартала. Двенадцать лет тому назад, в жаркий августовский день, Грета сказала Марианне за стаканчиком хереса, который они тайком распили у Греты в погребке: «Среди какого же лицемерия нам приходится жить! В юности только и делали, что следили за собой, как бы нас не ославили шлюхами, в браке получать удовольствие считалось подозрительным, а после сорока мы уже старухи. Ну бывает ли у женщин возраст, когда они могут без помех наслаждаться тем, что у них между ног? Я не хочу, чтобы у меня там все покрылось паутиной!»

Тогда Марианна не знала, что и ответить. Она никогда не рассматривала то, что было у нее между ног, и потому по поводу паутины никакого мнения не имела.

Между ног у нее находилась некая неизученная область, ни на что не годная, как и ее сердце.

Марианна встала и отправилась в ванную принять горячий душ. Потом она завернулась в мягкое полотенце, вышла из мансарды и, босиком шагая по пыльным коврам, принялась обследовать гостиницу.

Марианна насчитала двадцать пять номеров на трех этажах, и везде мебель стояла под чехлами; над многими постелями возвышался романтический балдахин. Из всех комнат можно было выйти на деревянный балкон, охватывающий весь фасад здания. Чудесный отель, словно созданный для влюбленных.

На дверях туалета красовалась табличка на нескольких языках: «Просим постояльцев не бросать сигареты в унитаз. Влажные сигареты трудно раскуривать».

Большая дверь в конце длинного коридора вела в столовую. Открыв ее, Марианна попала прямо в картину. На холсте мужчины и женщины прогуливались по пляжу, одни, склонившись, шли против ветра, другие отдавались ему на милость. Марианна повернулась на сто восемьдесят градусов, чтобы хорошенько рассмотреть картину-панораму. Вот маленькая церковь, открытая всем штормам, прямо у моря, вот женщины собирают водоросли во время отлива.

Она оказалась в том времени, когда Марианны Ланц еще не существовало. Во времени, когда и ее бабушка была еще маленькой девочкой и не подозревала, что однажды встретит человека, от которого Марианна унаследует трехцветные глаза. Человека, имени которого она так никогда никому и не откроет. Марианна знала об отце своего отца только, что на груди у него было такое же родимое пятно, как и у нее: три языка пламени, составляющих огненное колесо там, где сердце.

Поднимаясь обратно по лестнице, она заметила драпировку, прикрывавшую вход на антресоль. Отведя ее в сторону, Марианна попала в темную каморку. Лишь постепенно в ее мраке материализовались тени. Платья. Летние платья, вечерние платья, платья, платья, которые женщина могла надеть на свидание.

«Каждое платье – воспоминание. О вечерах, когда их надевали для любви, для ссоры, для наслаждения. А теперь они висят в гробу из черного дерева».

Понюхав рукав роскошного красного платья, Марианна опешила. Платье было свежевыстиранное.

«Свежевыстиранные воспоминания?»

Марианна вновь поднялась к себе в номер и с тревогой села на постель. Она еще раз огляделась и попыталась сообразить, что будет означать для нее эта новая жизнь, если она ее выберет.

Марианна хотела бы стать женщиной, способной жить в одиночестве, утешать и исцелять себя самое, когда в груди находят слишком много уплотнений, а в судьбе все не ладится.

«Целая комната. Мне одной. Моя собственная комната».

Только на одну ночь. Одну-единственную. Она проведет здесь одну ночь, чтобы попробовать на вкус, каково это – иметь собственную комнату.

Потом она надела кухонную спецодежду и нерешительно нахлобучила белый поварской берет. Марианна не боялась готовить в «Ар Мор», разве что совсем немножко. Эта кухня – почти ее ровесница, уж как-нибудь они найдут общий язык.