Текст книги "Жребий"

– Конечно доживем и выпьем шампанского у нашей елки, – заверил ее Валевский, самодовольно улыбаясь.

– А я почему-то в это не верю. Не знаю, почему я так говорю. Предчувствие. Я сегодня что-то не в себе. Прости.

– Отбрось все предчувствия. Я буду с тобой. Буду согревать тебя, распалять тебя, буду обжигать тебя. Я это умею? – он обнял ее за талию, и тут же почувствовал, как испуганный кулачок сжимается и разжимается у нее внутри. Это его и забавляло, и раздражало, и умиляло одновременно.

– Боюсь, что ты способен не только обжигать, боюсь, что ты способен спалить любую женщину на костре, а потом развеять ее пепел по ветру, и тут же забыть.

– Ну, – аж присвистнул Валевский, – только, прошу тебя, не делай ложных выводов, – я совсем не такой.

– Просто ты этого не замечаешь, но иногда у тебя бывают слишком холодные глаза, а иногда ты смотришь как испуганный подросток.

Его неприятно задело ее недоверие, словно она прочла все его мысли и убедилась в его неидеальности. Его самолюбие было уязвлено, отчего его щеки слегка покраснели. Сама же Лара твердо знала: никогда нельзя верить тому, что говорится после физической любви, и тем не менее все равно ему она верила, потому что очень хотелось верить.

– Дай руку, – потребовал Валевский, и ее тонкое запястье недоверчиво тронуло его широкую ладонь, – посмотри на меня и поверь, я обо всем позабочусь, – серьезно он говорил или нет, он и сам точно не знал, но говорил именно то, что она хотела слышать, говорил, как-то уж слишком убедительно, до того убедительно, что и сам в это поверил.

* * *

Ты от меня уходишь? – слегка подвыпивший супруг Владимир Александрович сидел на кровати в спальне и был похож на мягкую бесформенную массу, сидел он с видом оскорбленной невинности и никак не мог оправиться от потрясения. – Ларка, так ты от меня уходишь? От меня? – казалось, он не верил своим ушам. Этого просто не может быть! Не может быть потому, что это он всегда распоряжался женскими судьбами по собственному усмотрению, потому, что это у него не вызывала сомнения собственная исключительность, дающая право и на безнаказанность, и на непобедимость. А теперь, что же это такое получается, теперь его самого бросает уже немолодая жена? Владимир Александрович категорически отказывался это признать, или делал вид, что отказывается.

– Я догадывался, – он нравоучительно погрозил ей указательным пальцем, мгновенно перевоплощаясь, как он любил это делать, из невинного агнца в развязного, лихорадочно-бодрого шута, – я давно, давно догадывался, что у тебя кто-то появился, но надеялся, что ты не воспримешь это настолько всерьез. Думал, поскачет моя птичка, поскачет, полетает в облаках, полетает, да и вернется к мужу на грешную землю. Думал, что не побежишь ты за первым встречным-поперечным, а ты вона чего, решила и дальше прыгать. Ну что ж…

– Я ухожу от тебя, – еще раз, как можно увереннее, повторила Лариса.

– Ну вот, опять двадцать пять, так я же тебя и не задерживаю, это не в моих правилах, хотя… – тут он отвратительно поскреб ногтями по щеке, – хотя… у людей с больной головой не бывает правил. Верно? – Лукаво подмигнул супруг и тут же продолжил паясничать:

– Но как ты меня разочаровала, ангелочек, уж так разочаровала, что и сказать-то нельзя. Что же ты мною швыряешься-то, в самом деле, как дешевым рублем во время инфляции? А? Цену я для тебя что ль потерял? – и в свойственной ему цинично-шутовской манере вдруг запричитал, застонал, буквально заскулил: – Что же я буду делать-то без тебя? Ой, ой, ой! Я ж начну спиваться без тебя, как пить дать, начну спиваться, горевать я буду без тебя, Ларка. Ведь я такой ранимый, – нисколько не смущаясь присутствия жены, словно сам с собой, забалагурил Владимир Александрович.

Не без брезгливости Лариса смотрела и слушала всю эту клоунаду. Владимир Александрович и прежде много и часто говорил ей о своей чувствительности, пытаясь ею оправдать и равнодушие, и нервозность, и еще черт знает что. Но Лариса видела в этом банальную человеческую самовлюбленность. Из такого теста пекут тот сорт людей, что заняты только собой, такие люди, как правило, носятся со своими радостями и горестями, как с писаной торбой, взращивая собственный эгоизм. Горевать из-за чужих неурядиц они не умеют, и не то чтобы они отворачиваются, когда другому больно или одиноко, когда другой подавлен или потерян, – вовсе нет, просто эту боль, эту хворь они попросту не замечают. Им не до того, у них достаточно своих страданий, поэтому для них важны тона и оттенки их собственных чувств. Как есть, так и есть. Лариса более чем отчетливо понимала, что если бы ее муж испытывал хоть самую малую толику тех чувств, о которых на протяжении многих лет только рассказывал, то они не оказались бы там, где они оказались.

– А я знаю, что я буду делать! – Продолжал кривляться бывший супруг. – Я дочурку свою разыщу, ей сейчас поди уже лет четырнадцать, а то и все пятнадцать, что-то я запамятовал, не припомню… Как думаешь, обрадуется дочурка, меня увидев? А, Ларка? Я ведь отец ей, как-никак. Я ее на стоматолога выучу, почему бы и нет? Будет сидеть, бабки шинковать…

– Володя, прекрати этот балаган, я не могу больше это слушать, – устало опустив голову, сказала Лариса.

– Не может она слушать… – ядовито передразнил Владимир Александрович, словно насмешничал, поддразнивал. – Ну чего тебе не хватает, книжной любви что ли? Так нет же ее, нет книжной-то. Музыка, живопись, литература есть, а любви такой нету… Насмотрелась ты в своем музее дребедени разной… лицемерие сплошное… А дивиться тут особо нечему, все вы баб… то есть, я хотел сказать, что все вы женщины на один лад скроены.

Лариса посмотрела на него с враждебностью и состраданием и молила небо лишь об одном: поскорей бы эта неприятная сцена закончилось.

– Я люблю его… – зачем-то сказала Лариса бывшему мужу, хотя в этом не было никакой необходимости.

– Люблю, – вновь передразнил Владимир Александрович, не дав договорить, – любит она, видите ли, эка невидаль. Впрочем, птичка моя, могу лишь тебе посочувствовать. И запомни на ближайшее будущее, бедняжка ты моя: любовь – это обманчивая игра воображения, точнее, двух воображений, там такие страсти кипят, о, обхохочешься, там – что ни слово, то клятва. Это, я бы даже сказал, своего рада помешательство, по счастью, оно не долгое, но зато очень и очень эффективное. Помешательство это, ангелочек, делает людей полоумными, способными поверить во что угодно, во всякий вздор: и в кротость хищных зверей, и в клятвы потаскух, и в честность воров. А почему? А потому, что вредоносное сияние надежды слепит глаза, застилает здравый смысл надежда-то эта. Да, Ларка, представь себе, поголовная слепота. И ты ослепла тоже, не видишь, куда бежишь. Влюбленные настолько слепы, что неспособны дворовую шавку, которая будет всю жизнь на них попусту лаять, отличить от породистой, чистокровной борзой. Глупо, моя птичка, искать любви там, где ее нет, а еще глупее – взять, да и найти. Хочу тебя предостеречь…

– Я ничего с собой не беру, Володя, – прервала его Лариса, не желая больше слушать не слишком трезвые разглагольствования, – я ничего не беру, только несколько платьев.

Лариса взглянула на расстегнутую рубашку мужа, из которой торчала сморщенная покрасневшая от напряжения и алкоголя шея, и испытала легкое отвращение. Тут же она вспомнила распахнутый ворот Валевского, и сердце ее бешено заколотилось. «Как странно, как все странно! Как же я могла с ним жить? Поскорей бы отсюда выбраться», – нервно подумала она.

– А чего ж не берешь платья-то? На кой черт мне твое старое барахло? Или ты хочешь поскорее забыть, хочешь, чтобы ничто тебе не напоминало о прошлом? А? Давай-ка, птичка, мы с тобой пооткровенничаем.

Лариса нетерпеливо дернулась, показывая, что финальная сцена несколько затянулась. Она отлично знала своего мужа, знала его манеру откровенничать и не слишком ей доверяла. Он относился к категории тех якобы открытых или откровенных людей, на деле занятых только тем, чтобы своей открытостью или откровенностью ставить людей в неловкое положение. Так что продолжение разговора было чревато именно таким мрачноватым исходом.

– Ладно, ладно, – он сам же себя и остановил, – не стану удерживать тебя, птичка, если ты решила, то тебя не удержишь, а барахло свое ты все-таки возьми. Я смотрю в последнее время ты гардероб-то свой пополнила, у тебя появилась пара-тройка неплохих обновок. Как можно от них отмахиваться, это же твои рекомендательные письма, твои верные слуги, преданные друзья, не то что люди. Наряды, они помогают женщине, исцеляют ее от плохого настроения и от неуверенности. Глядишь и пригодятся.

– Почему ты раньше мне этого не говорил?

– Когда раньше?

– Когда я вросла в ужасное серое пончо. Почему тогда ты молчал?

– Тогда, птичка, ты от меня не уходила неизвестно куда, тогда ты была под присмотром. Так что, ты подумай… Впрочем, можешь и не забирать, они тебя все равно дождутся. Я с твоими платьями… мы будем ждать тебя обратно…

– Обратно? Я не вернусь обратно, – почти испугалась Лариса.

– Вернешься, – совершенно другим, серьезным тоном произнес Владимир Александрович, словно порочный шут на некоторое время покинул его тело, а вместо себя оставил спокойного рассудительного мужчину средних лет, – вернешься, еще как вернешься. Ты просто об этом не хочешь думать, птичка, тебе страшно об этом думать. Таковы все женщины. Послушай, птичка, я старше тебя, хоть я и выгляжу полным придурком, но это еще не значит, что я действительно выжил из ума и больше не разбираюсь в жизни. Рано или поздно наступит такой момент, моя птичка, когда он возненавидит тебя за собственные обеты и посулы, за жертвы, которые принес ради тебя, а если не принес, то еще принесет. Ты сделаешься ему в тягость, станешь раздражать этого своего чистоплюя лакированного. Сейчас тебе кажется, что ты была несчастна со мной, много выстрадала из-за моего малодушия, из-за моих уродливых чудачеств. Так я тебя огорчу: ты еще не знаешь, что такое страдания, но ты об этом скоро узнаешь и не без его помощи. Пусть я не сделал тебя счастливой, я не доказывал тебе свою любовь каждую ночь, увы, каюсь, но я принимал тебя такой, какая ты есть, и ничего не требовал взамен, а он принимает лишь то чувство, которое ты в нем пробудила, он любуется не тобой, он собой любуется и своей любовью. Он любит не тебя, а свою любовь к тебе. А чувства… чувства, птичка моя, как известно, – это переменчивый ветер, куда хочет, туда и дует. Это сейчас твой распрекрасный чистоплюй густо помазан, зашпаклеван респектабельностью, но вот увидишь, шпаклевка эта с него слетит, как только ветер переменится. Я знаю, птичка, знаю, что мои слова – сущая отрава, но я не хочу тебя обидеть, и никого не хочу оскорбить. Однако с ним ты познаешь вкус настоящего горя. Придет время, и ты будешь стоять перед ним на коленях и вымаливать еще недельку, еще часок этого твоего болезненного наслаждения… – Владимир Александрович горько усмехнулся, он усмехнулся так, как это сделал бы очень искренний человек в трудную минуту.

Не в силах пошевелиться, с какой-то страшной безнадежностью Лариса слушала страшные предсказания мужа, готовая закричать от тревоги и отвращения. Ее сердце шумно стучало, сама она была словно нагая перед Владимиром Александровичем, а он сканировал ее взглядом как рентгеновскими лучами.

– Я дурак, ты знаешь. А у дурака – что на уме, то и на языке, то и на лбу написано. У дурака – язык один, а у умного – поди разбери… у умного – два языка: один для правды, второй для того, чтобы приятно разглагольствовать, подстраиваться под то, что от него хотят услышать… Ну да ладно, птичка, ты меня, старого трепача-извращенца, не слушай, может все еще и обойдется… Я не пророк и имею право ошибаться. Дай-то бог, птичка, чтобы я ошибся, дай– то бог, но боюсь, что все будет именно так.

Он говорил, как будто был знаком с Валевским, как будто знал наперед, что с ними может случиться. Полусознательно Лариса действительно чувствовала демона страха, пускающего в ней свои губительные ростки, она не хотела и боялась думать о том, что же произойдет, если расстегнутый ворот рубашки Валевского навсегда исчезнет из ее жизни, оставив ей на прощание лишь воспоминания. Она понимала, что должна что-то ответить мужу, но вот только не знала что. И еще она знала, что он прав, прав этот ужасный обрюзгший, бесстыдно-циничный мужчина с пухленькими похотливыми губами, этот муж, но теперь уже бывший муж. Она всем своим существом понимала, что он прав, и ненавидела за это и его и себя.

* * *

Конец лета выдался на редкость солнечным. Они устроились в небольшой съемной квартирке, которую где-то по счастливой случайности или решительной настойчивости раздобыл Валевский. Квартирка эта находилась в самом центре города, из окон была видна церковь с куполами, вонзающимися в небесную лазурь, покрытыми сусальным золотом крестами, с арочными окнами и портиком с белыми колоннами на манер греческого храма. Залитое светом, пронизанное солнцем и растерзанное любовными порывами гнездышко позволило им зажить совместной, не слишком размеренной и не очень степенной, но невероятно счастливой, беззаботной жизнью. Мебели особо не было, телевизора тоже, но зато имелась небольшая кровать и настольная лампа с белым шелковым абажуром, стоящая прямо на полу, да несколько коробок с вещами и книгами, которые пора было бы распаковать. Стены украсили их совместные фото. Начались дни, подобные чуду.

Каждое утро, когда Дмитрий уходил на работу, Лариса чувствовала такое нестерпимое блаженство от проведенной ночи, от наступившего рассвета, от волос цвета мускатного ореха, рассыпанных на соседней подушке, от чашки утреннего кофе, что ей становилось страшно, и трудно было поверить в реальность происходящего. Ей нравилось любоваться церковью из окна их квартиры, и делать это именно в тот час, когда солнце приближается к полудню и желтые стены выглядят сотканными из солнечных лучей, а арочные стекла становятся разноцветными. Нравилось ходить пешком на работу в музей, нравилось дышать тем необыкновенным светом, который внезапно на нее обрушился. Она ощущала, как он, этот свет, проникает в ее кровь, заставляет безвольно подчиняться сладостному опьянению, понимала, если это исчезнет из ее жизни, то пережить это будет совсем не просто. И всякий раз возвращаясь домой из музея после вечерней работы, всякий раз поднимаясь по ступенькам, она испытывала странное ощущение, у нее билось сердце: а вдруг это сон, а вдруг она не застанет Валевского. Против ее воли к любви почему-то неосознанно примешивался страх.

Лариса сильно изменилась, и изменилась настолько, что ее теперь трудно было узнать. Такое обычно случается с женщинами, познавшими взаимную любовь, не просто заглянувшими в сияние ее мистических лучей, а оказавшимися в эпицентре мощнейшего излучения той таинственной силы, тех шаровых молний, которые заставляют сгорать без раздумий, без сожалений и даже без надежды на воскрешение. Лариса вдруг перестала стесняться своего тела, своей наготы, она с удовольствием разглядывала свои ноги и находила их потрясающими. Теперь собственные плечи не казались ей худыми или упавшими, как прежде, а ключицы больше не выпирали. Она подходила к зеркалу и разглядывала в нем счастливую, уверенную в своей красоте женщину с горящими глазами.

Вечером, когда Валевский задерживался на работе, а Лариса освобождалась пораньше, все модные магазины центральных улиц, все салоны красоты были в ее распоряжении так же, как и кредитные карты Валевского. Прежде весь ее более чем скромный гардероб состоял из нескольких скучных рабочих костюмов, пары не очень новых блузок и юбок устаревшего покроя, и еще двух не слишком удачных платьев, купленных ею в последнее время для Валевского. Поэтому, когда она впервые, теперь уже в начавшейся новой жизни, отправилась в бутик, то не знала с чего ей начать. Если раньше одежда для нее была простым средством защиты от жары и холода, экипировкой для праздников и будней, неким условием, обязательным для существования в определенной социальной среде, то теперь одежда была орудием обольщения Валевского, поскольку теперь все, что делала Лариса, она делала только для него. Сейчас она жадно рассматривала женские туалеты, развешанные на вешалках модных магазинов примерно так, как придирчивый менеджер отбирает рабочий персонал в свою компанию: они должны стать исключительно верными помощниками, чтобы показать ее привлекательность, исправить случайные ошибки природы, помочь сгладить неумение держать себя, почувствовать уверенность в своих силах; они должны стать палочкой-выручалочкой, способной открыть не только самые разные, когда-то для нее закрытые двери, но и мужские сердца; они должны стать сплоченными соратниками, которые выручат женщину в любой ситуации, помогут ей выбраться не только из какой– то случайной ямки, но и из пропасти. Как выяснилось, удачной тканью можно выгодно подчеркнуть цвет кожи, а облегающим покроем – линии тела. Оказалось, что одежду следует выбирать с особой тщательностью, и ни в коем случае не покупать то, что модно, а только то, что идет именно ей, что сможет подчеркнуть ее достоинства и скрыть недостатки. Впрочем, довольно скоро Лариса обнаружила, что у нее практически нет физических недостатков, что она идеально сложена. Еще она узнала, что покупать хорошо сидящее белье, это восхитительно, это все равно что говорить о любви. Кроме того, в модных бутиках она не испытывала никаких неудобств или стеснений при виде красивых «отутюженных» женщин, и невольно сравнивала их с собой. Здесь Лариса чувствовала себя как рыба в воде, как рыба, которую из банки с мутным стеклом и затхлой водой наконец-то выпустили в океан, в родную стихию, в ее естественную среду.

В самые кратчайшие сроки она обзавелась роскошным гардеробом, включающим в себя легкие платья из натурального однотонного и цветного шелка, белые и бежевые брюки из тончайшего кашемира и того же тона свитеры, деловые костюмы из шерсти для зимы и льна для лета, коктейльные платья для вечера, вечерние туалеты для театра, пальто, куртки, плащи, шали и шарфики, туфли и сапоги, ботинки и босоножки с каблуками и без, а также море сумок и сумочек, ремешков, платков, платочков и прочих женских мелочей, которые заняли довольно большую часть их уютного гнездышка, отчего оно стало еще меньше, но привлекательнее. Теперь в ванной на подзеркальнике лежали всякие удобные мелочи – всевозможные кисти для рисовой пудры, пуховки, губные помады, шпильки, которые обитали по соседству с бритвенными принадлежностями Валевского, и глядя на стакан с красной и синей зубными щетками, Лариса испытывала легкое и очень приятное головокружение.

Несмотря на то, что кредитные карты таяли на глазах, как апрельский снег на ярком солнцепеке, Валевский выглядел вполне счастливым. Наконец-то, после долгих раздумий Дмитрий принял решение, от чего даже испытывал некоторую мужскую гордость за себя. Ему нравилось наблюдать за переменами в Ларе, нравилось чувствовать себя царем Кипра Пигмалионом, сотворившим свою возлюбленную. Теперь их будничная жизнь напоминала ежедневный праздник, праздник, который каждый из них ждал много-много лет. Почти каждый вечер Валевский вел свою Галатею ужинать в какой-нибудь небольшой ресторанчик, вел, почти не касаясь земли, не ощущая тяжести своего тела, и это ощущение невесомости его вдохновляло. И все-таки иногда, глядя в ее песочные миндалевидные глаза, он испытывал легкое недоумение, поскольку был не в состоянии понять, почему рядом с ним именно эта женщина, а не другая? Почему именно ради нее он отказался от законной жены и той житейской стабильности, которую сам создавал долгие годы? Почему же, черт побери, он все это оставил, не испытывая ни малейшего раскаяния? Или почти не испытывая? Несмотря на любовный трепет, агонию и нежность, переполнявшие его, несмотря на такое долгожданное и разделенное счастье, у Валевского от случая к случаю проскальзывал эгоистичный страх – боязнь потерять себя. Его преследовало чувство, что его уже нет, он растворился полностью в другом – в Ларе.

Кроме того, с некоторым волнением он понимал, что рано или поздно их отношения придется обнародовать, и эта мысль сильно портила ему настроение. Шило, как говориться, в мешке не утаишь. Рано или поздно придется представить Лару коллегам и друзьям, впрочем, настоящий друг у него был только один – сумасброд и журналист Стас Корчак. Ему, разумеется, Лара понравится, а на остальных ему наплевать. А вот если профессиональное сообщество узнает, что он ушел от жены и живет с бывшей пациенткой, то скандала не избежать, Валевский был в этом почти уверен.

* * *

Наконец-то, – выбежав в крохотную переднюю, с некоторым возбуждением сказала Лара, – я тебя заждалась.

– Что значит «наконец-то»? Я пришел на целых полчаса раньше, – откликнулся Валевский.

– Я скучала, – улыбаясь говорила она, все еще наслаждаясь этой минутой.

– Может нам обзавестись… – он нарочно ненадолго запнулся, а Лара мечтательно прищурила искрящиеся любовью глаза, – телевизором?

– Нет, не хочу, – явно разочарованно, она ответила бесцветным голосом, сама себе удивившись. Она ведь и не рассчитывала на то, что он предложит ей что-то более интересное, чем разные романтические глупости или… телевизор.

– Ты не любишь телевидение?

– Я его не понимаю, – глухо проговорила Лариса, и тут же смутилась нелепостью собственного голоса.

– А там нечего и понимать. Все предельно просто.

– Тогда ответь: почему по телевизору показывают лишь войны, ужасы, страдания и секс?

– Ты несправедлива, золотце, – спокойно говорил Валевский, разуваясь в передней, – у нас еще есть каналы, страдающие хроническим анекдотным поносом, а еще есть оздоровительные…

– Ну, так почему? – настаивала Лара.

– Как почему? – он опустился на краешек кровати, так как больше сесть было некуда. – Потому что основное занятие телевидения – откровенно-подчеркнуто устроить скандал, желательно пострашней, помасштабней, ведь, когда человек с утра до вечера смотрит разрушения, катастрофы, бандитские разборки, ощущает опасность войны или видит уже начавшиеся военные действия, пожары, наводнения, изнасилования, – словом, всяко-разные ужасы, тогда, что с ним происходит?

– А что с ним происходит?

– А с ним происходит буквально следующее: во-первых, сидя в своей крохотной закопченной квартирке, он сразу же чувствует себя комфортнее других, поскольку находится в безопасности, а во-вторых, даже несмотря на сиюминутную безопасность и относительный комфорт, он все равно боится. Ему страшно, что все эти ужасы, вся эта кровь, слезы и пот, сочно смакуемые телевидением и интернетом, не сегодня-завтра могут случиться и с ним грешным. Оттого-то ему неуютно, страшно, оттого-то и нервозно, оттого-то он и сам не понимает, что с ним творится, почему ни с того ни с сего он орет на жену, почему ребенок его раздражает и почему на дороге он вдруг начинает махаться со своим обидчиком, вооружившись монтировкой. А не понимает потому, что страх этот неосознанный. Человека пугают, как бы опосредованно, чтобы под кожей у него всегда был неприятный холодок, но подают это как можно зрелищнее, захватывающе, чтобы человек никуда не дернулся и не понял, чего именно он боится.

– Как это? – равнодушно спросила Лариса. – А зачем?

– Ну, как зачем? Если человек запуган, если он боится, нервничает, то, ясное дело, он в регрессе. А если он в регрессе, то он, не то чтобы нормально развиваться, даже рассуждать-то самостоятельно и здраво не всегда способен, в таком состоянии он не отличит испорченность от добродетели, милосердие от эгоизма. А самостоятельность мышления – вещь важная, но у многих, у очень многих людей нет собственного курса, у них нет собственного мнения, нет компаса, для них указывают путь телевизор и интернет. Человек, как бы это тебе помягче сказать, постепенно глупеет что ли. А чем глупее электорат, тем легче им управлять. Вот так, золотце, с особой тщательностью, не без помощи телевизионного насилия и сквернословия, несущегося из телевизора и интернета, и организовывается наша жизнь. Все это старо как мир. Конечно, в целом телевидение предоставляет людским нервам гораздо больше раздражителей, чем социум. В конечном счете сбитый с толку бедолага барахтается в этой паутине, в потоке вздорных идей с садистическими тенденциями, в этом безумном телевизионном фарсе. А что ему остается делать? Выбросить телевизор и отключить интернет? Нет, это уже невозможно.

– Но ведь о сексе можно говорить? – пытаясь поддержать скучный разговор спросила Лара.

– Можно. О сексе говорить можно. Но смотря где, смотря что и как. Это важно. Пожалуйста, пойми меня правильно, секс – тяжелое слово, какое-то штамповочное, я бы даже сказал, фармакологическое. Зачем об этом говорить просто так, без особой нужды? Одно дело, если клиницисты в кабинете обсуждают проблему, связанную с какой-нибудь дисфункцией, – это да. Важно, когда супруги или любовники под покровом ночи, а может и за чашкой кофе пытаются лучше понять самих себя – это тоже «да». И совсем другое дело, когда об этом говорят на каждом шагу – где надо и где не надо, – похваляясь при этом высокой степенью свободы и полным отсутствием табуированных тем. А на самом деле… Знаешь, мне все это напоминает подростков, которые еще не выросли, а уже хочется заявить о своей взрослости, показать знание и свое умение рассуждать об этом вслух. Коротко говоря, физическая близость – это ведь банальная физиология, и здесь нет никакой нашей заслуги, здесь нет наших достижений. Это совсем не то, к чему человек идет долгие годы, а добравшись до вершины, может этим похвастаться. Это то, что делают все, начиная с юности и заканчивая смертью. Только одни, помимо этого, создают еще что-то разумное-доброе-вечное, не рассуждая о своей физиологии, им даже в голову это не приходит, а другие, кроме этой самой физиологии, ничего не имеют. Они и размахивают ею, как флагом победителя, и загвоздка вся в том, что количество просмотренных и высказанных непотребностей иногда превращается в их духовный эквивалент. Всякий публичный разговор о сексе – это всего лишь попытка выставить себя напоказ, выделиться из общей массы, обратить на себя внимание неизвестно кого и неизвестно зачем, это такой своеобразный пример духовного оскудения.

– А почему так много скабрезных новостей?

– Зачем ты спрашиваешь? Ты действительно хочешь это знать?

Она неопределенно кивнула.

– Скабрезность – это зрелищность. Историю помнишь? Лозунг «Хлеба и зрелищ».

– Это кажется лозунг рабов?

– Не совсем. Когда-то римский поэт Ювенал своей сатирой пытался рассказать людям об их низменных желаниях, или, так сказать, о человеческих, отнюдь не духовных, потребностях. Он говорил, что стало возможным покупать мнение людей за смехотворную цену – за хлеб и зрелище. Действительно, в те времена организовывались грандиозные массовые шоу – гладиаторские бои, представления со зверями, чтобы плебеи могли, погружаясь в представление, забывать о проблемах и заботах и не обращать внимания на то, что происходит вокруг. И во время этих кровавых побоищ, когда гладиаторы на аренах уничтожали зверей или себе подобных, толпа радовалась и выкрикивала: «Хлеба и зрелищ». Тебе это ничего не напоминает?

– Неужели все так банально?

– Мир существует слишком давно, и живет он примерно по одним и тем же законам, и не нужно ничего выдумывать. Знай себе учи историю. Поэтому, лично меня, нисколько не смущает то, что телевидение, соцсети, интернет проповедуют жизнь весьма далекую от таких понятий, как семейное благополучие, нравственный долг, сверхчувствительная совесть, безгрешность бытия, а не смущает меня это потому, что такие воззрения человек должен самостоятельно воспитывать в себе самом. Либо он обречен жить в так называемом информационном поле с его уже привычным лицемерием, жестокостью и плотскими утехами, вкушать его и при этом нервничать, обкусывая ногти и злорадно сострадая.

По мере того как Валевский спокойно распространялся на телевизионную тему, Лара, далекая от всей этой безнравственной чуши, слушала его все меньше и меньше. Она уже не помнила, зачем поддерживала этот разговор и с чего он начался… Ах да, с телевизора. Теперь ее раздражение сменилось разочарованием с неприятным привкусом горечи. Какое ей до этого дело? Конечно, она хотела бы услышать от него другое предложение, а вовсе не о покупке телевизора. Она ощутила, что все ее желания – это только ее желания, плоды ее когда-то несчастливой жизни. И она ненавидит, боится и не хочет повторять ту жизнь. И при чем здесь Валевский? Или все-таки при чем? Ей бы радоваться, что он рядом, а она…

– Будем ужинать? – заговорила она отрывисто, стараясь подавить свою неудовлетворенность.

– Будем, золотце! – отозвался Валевский, охваченный душевным подъемом. – Будем, но только не здесь. Сегодня будем общаться с друзьями-евреями. То есть я хочу тебя познакомить с моим самым близким другом. Иди, собирайся.

* * *

Они прошли массивные вращающиеся двери из дорогого дерева и стекла. Стас, затянутый в черный тесноватый пиджак и в почти белую рубашку, уже ждал их внутри паба.

– Лара, позволь тебе представить: мой друг, вольнодумец и атеист Станислав Корчак, местный зазывала, англичанин, он же мудрый Мерлин, любитель празднеств и глупости и еще много всякого разного, человек неподкупной честности, уважающий свободомыслие, большой почитатель женщин, а также отличный парень с полным отсутствием дурного расположения духа. В дебоширстве замечен не был, если только самую малость.

– Э, все в кучу сгреб, дяденька. Не такой уж я и либерал, как ты расписываешь, – с грубоватым добродушием сказал Стас Валевскому, и тут же галантно улыбнулся Ларисе, – мой друг Валевский отзывался о вас в самых лестных выражениях, и я, не будучи с вами знаком, питал к вам глубочайшее уважение.

– Попридержи коней, Стас, это не поэтический утренник, – шикнул Валевский и для пущей убедительности показал кулак.

– Признаюсь, что подобные замечания приводят меня в некоторую нерешительность, – добродушно продолжил Стас, не обращая внимания на круглый кулак Валевского и глядя исключительно на его прекрасную спутницу, – но тем не менее позволю себе поинтересоваться: вы здесь впервые?

– Да, первый раз, – просто ответила она.

– В таком случае поспешу сообщить, что это почтенное, уютное заведение, и вам оно придется по вкусу. Прошу вас, располагайтесь. – И он сделал знак бармену.

Все трое уселись за квадратный стол темного дерева без скатерти.