Текст книги "Роман с Постскриптумом"

Президент, который был лучшим князем Арбениным

После смерти Раисы Максимовны я иногда звонила Михаилу Сергеевичу и обычно начинала разговор словами:

– Михаил Сергеевич, здравствуйте. Это Нина.

Однажды в ответ, через паузу, услышала:

– Ах, здравствуй, Нина… Наконец…

Я замерла, не зная, что и подумать. А в трубке – хохот. Сочный, низкий молодой хохот:

– Что – классику забыла? Это же Лермонтов – «Маскарад», монолог Арбенина. Я был лучшим князем Арбениным в школе!

Я сердцем слишком стар, ты слишком молода.

Но чувствовать могли б мы ровно.

И помнится, в твои года.

Всему я верил безусловно, – декламирует он с чувством.

– Михаил Сергеевич, а Раисе Максимовне вы стихи читали?

– Нет, она любила, когда я пел.

Михаил Сергеевич Горбачев был первым президентом, вошедшим в нашу семью. Когда я так говорю, я имею в виду личное присутствие. Все известные люди, так или иначе, входят в нашу с вами жизнь – в первую очередь, конечно, через ТВ. Точно так же, через телевизор, в 1986 году в нашу размеренную, спокойную пражскую жизнь вошла семейная пара, где муж стал главой огромной страны, теперь уже далекой от нас, со своей вечной нехваткой то стирального порошка, то мягкой туалетной бумаги, да и вообще – с дефицитом всего.

И вдруг – такая перемена! Не в смысле исчезновения дефицита, а в том смысле, что с экрана телевизора, оттуда, «ze Svazu» («из Союза»), как говорили чехи, вдруг зазвучал совсем другой язык. Заговорили о свободе, заговорили о перестройке всего государства, заговорили без заготовленного текста, что само по себе было удивительно.

И самым удивительным было то, что рядом с главой государства появилась Женщина, жена. И эта жена была приятна, изящна и элегантна. К ней удивительно подходило определение «первая леди». Таких жен у глав нашей страны не было ни до нее, ни после нее.

Телевидение в Чехословакии давало больше «личных представлений», чем в Советском Союзе. И мы с удовольствием стали смотреть новости с Горбачевыми.

Раиса Максимовна была с ним повсюду. На всех его выступлениях она присутствовала так, как присутствуют любящие родители на первых публичных выступлениях своих чад. Она слушала его, как слушают первое выступление собственного ребенка на публике: волнуясь, сопереживая, взаимодействуя. А потом хлопала, не аплодировала, а именно хлопала в ладоши – складывала их лодочкой, близко подносила к лицу и тихо ударяла друг о друга.

Когда мы увидели это по ТВ, я, скажу честно, растрогалась до слез, так это было впервые и так волнующе! Была видна Любовь. И все ее увидели. И все вдруг стали свидетелями дотоле незнакомого человеческого переживания у первых лиц государства.

Потом мы узнали, что в Союзе это вызывало в основном неприязнь и кривотолки: «Вот, лезет всюду!», «Как нескромно!», «Ну, чего ж он Райку-то не одернет?!»

Для нас же, слегка оторвавшихся от родной почвы, это было ошеломительным триумфом любви и живым свидетельством перемен. Мы гордились не только перед чехами. В редакции международного журнала «Проблемы мира и социализма», где мы работали с мужем, был представлен весь мир. И этот мир – от США до Японии – удивленно твердил: «Перестройка!», «Гласность!». И часто добавляли: «Такой могущественный человек и так любит свою жену!»

Впервые советский лидер проявлял на публике понятные всем чувства. В нем ощущалось не только человеческое, но и мужское обаяние. Говорили, что на него «запала» Маргарет Тэтчер и что Раиса Максимовна иногда даже подпускала ревнивые замечания по этому поводу.

Мой муж всегда видел в Горбачеве только политика. Я же видела и человека

Мне, часто слышащей и тогда, и потом уже в Москве, что, мол, в этой паре жена – лидер, а он – так себе, при ней, мне, извините, было всегда на это наплевать.

Да, было видно – и было правдой, – что она сформировала его. Она – режиссер, из зала отсматривающий созданный материал и любующийся рожденной ею звездой. Когда люди так долго вместе, тогда успех одного является мерилом совместного успеха.

Да, я слышала от многих людей, позже, когда Алексей уже работал спичрайтером Горбачева, что он не принимал ни одного решения, не посоветовавшись с Раисой Максимовной. Да, часто он давал окончательный ответ через двадцать пять минут после окончания рабочего дня. Эти двадцать пять минут были тем временем, за которое он доезжал до своей дачи, где на улице его ожидала жена. И они вдвоем уходили по дорожкам без охраны, без помощников и советчиков, советоваться и выбирать правильное действие. У них было все: и любовь, и надежды, и планы, и драмы, – и вся страна была тому свидетелем. Иногда свидетелем злопыхающим, ревнивым, нетерпимым.

Сентябрь 1999 года все расставил на свои места. Измученная страшной болезнью, обессиленная, умирала привыкшая быть сильной и стойкой Раиса Максимовна в маленьком немецком городке Мюнстере.

Они уехали туда, где любовь и взволнованное внимание ощущались ею очень остро. Ее там любили все: от мороженщиков с улицы до медсестер. «Единственная из кремлевских жен», которая весила меньше своего мужа, «коммунистическая леди с парижским шиком», как называли ее в зарубежной прессе, горько сокрушалась перед смертью: «Миша, ну скажи, ну, неужели я должна была умереть, чтобы заслужить их любовь?» Она имела в виду любовь своих соотечественников.

Георгий Хосроевич Шахназаров, до самой своей смерти проработавший с Михаилом Сергеевичем, рассказывал нам с Алексеем, что Горбачев-Фонд тогда был просто завален, забит до предела письмами, стихами, покаяниями, словами поддержки Раисе Максимовне. Эта запоздалая любовь по-русски была ей погребальным венком.

А для Михаила Сергеевича она не умерла. Однажды я спустя много лет спросила у него, правда ли, что он женится. Тогда много говорили о том, что где-то за океаном живет дама, долго-долго любящая его, много помогавшая еще при жизни Раисы Максимовны.

– Правда, Михаил Сергеевич?

– Чудная ты, Нина. Прожита одна большая жизнь. Ее уже не повторить. А любовь, как у нас была, так она у человека вообще раз бывает. Все остальное – это плохие копии.

На тридцатилетии нашей свадьбы первый и последний президент Советского Союза сказал:

– Вот у мужчин много задач. Много проблем хочет он решить за одну свою жизнь. И карьеру хочет сделать, и на общественном поприще, и знаменитым хочет быть. А сейчас все еще и богатыми хотят быть, олигархами. И у некоторых даже что-то из задуманного выходит. Но вот чтобы все вышло – надо, чтобы была семья хорошая, чтобы была любовь. Она помогает все сделать. И ты, Алешка, береги Нину. Если ее в твоей жизни не будет, ничего не будет. А в том, что будет, будет мало радости.

Он говорил это так прочувствованно, пройдя через такую большую утрату, так человечно, что я все запомнила дословно.

Свою жену он любовно называл Захаркой. Говорил, что она похожа на мальчишку с какой-то картины Васнецова.

И до сих пор очень расстраивается, что редко видит ее во сне.

* * *

P. S. До сих пор есть очень много людей, которые о Горбачеве говорят только как о человеке, который проболтал страну, с которого, собственно, и начался распад страны. Говорят, что он рассчитался своей родиной за любовь Запада.

Но я пишу о любви человеческой. О его любви и любви его жены…

Непридуманные истории времен ЦК КПСС

Давай сюда свои привилегии, гад!

В августе 1991 года, когда на Лубянской площади часть негодующих и жаждущих демократии граждан стаскивала с пьедестала обмотанную веревками статую Феликса Дзержинского, которого правильнее было бы назвать Феликс Кровавый, другая часть, услышав крик «Айда брать ЦК!», нестройными рядами ломанулась на соседнюю Старую площадь.

Я со своей съемочной группой осталась на Лубянке. Это было зрелищно. Там присутствовало огромное количество теле, фото– и кинокамер. Люди возбужденно переговаривались. То здесь, то там возникали импровизированные митинги. Кадры падающего памятника и аплодирующей толпы есть во всех телеархивах ведущих телекомпаний. Их не раз крутили как символ победившей демократии и конца СССР.

А о том, что происходило в это же время у здания ЦК, несколькими годами позже рассказал нам бывший коллега Алексея по работе в Международном отделе, специалист по истории и экономике Китая.

Привожу его рассказ полностью:

«В то время я в Москве был. В отпуск так и не успел уехать. Смотрю, в новостях рассказывают, что к вечеру собираются демонтировать Дзержинского. Вот я и решил съездить на работу, книги свои и справочники по Китаю забрать. Мало ли чего им еще придет в голову демонтировать.

Приезжаю, захожу в третий подъезд. Там вроде все чин-чинарем, милиционер на входе пропуск проверил, только в коридорах народу немного – отпуска же. Взял ключ. Поднялся к себе, в кабинет на пятый этаж. Сижу: книги, подшивки статей перебираю, решаю, чего брать, чего не брать. Да так увлекся, что не заметил, как две сумки набилось.

Американский художник изобразил Горбачева так. Портрет из частной коллекции стоимостью в миллион долларов

В кабинете душно, пыльновато – давно не убирали. Решил я окно открыть, чтобы посвежее было.

Только открыл – слышу шум, как будто люди чего-то поделить не могут. Я на подоконник встал, чтобы улицу виднее было – а там… Мать моя женщина! Народу скопилось! Митингующие чего-то кричат, руками на здание показывают, мне показалось, – прямо на меня. Ну все, думаю: опять как при Ленине – почту, телеграф, телефон брать пришли.

Подхватил я свои сумки – и вниз. Решил не через центральный подъезд выходить на площадь, а через запасной выход, в переулок. Только шагнул на улицу, тут меня кто-то огромный и взъерошенный хвать за плечо и шипит так тихо:

– Ну, гад, знал я, знал, что кто-то спасаться через черный ход будет. Отдавай свои сумки! Что там у тебя народное награблено: деньги, колбаса цэковская?

Я прижался к двери – вдруг драться начнет? И говорю:

– Книги там у меня, китайские.

– Че заливаешь, какие книги? Какие китайские? У, морда привилегированная!

И уже молнию на сумках рвет, и все мои любимые книги прямо на асфальт вываливает.

– И правда, книги… – И трясет их, трясет. – Ты че, псих? Где кремлевская колбаса, сосиски где? – орет он мне в лицо.

– Я ученый, консультант Международного отдела, – собирая книги с мостовой, втолковываю ему.

– Ну, доконсультировался. Закроют твое ЦК, конец твоим привилегиям, – уже незлобиво сказал мужик.

И он вновь разочарованно посмотрел на меня, как на больного».

Рассказывая это, бывший сотрудник Международного отдела вертел лысоватой головой по сторонам, как будто каждую минуту ждал, что вот-вот появится огромный взъерошенный мужик и снова учинит свой допрос.

В гостях у дочери Хрущева

Это было в самом начале 90-х.

В Москве готовился русский перевод книги американского историка Роберта Таккера о Сталине. Он приехал в Москву вместе со своей женой. Дочь Хрущева – Юлия пригласила нас к себе на квартиру, где она давала ужин в честь четы Таккеров. Сын Хрущева – Сергей в то время уже эмигрировал в Америку, а дочь Юлии – Нина, названная в честь Нины Петровны, жены Никиты Сергеевича, училась в Америке, и по тому, как она говорила об этой стране, было ясно, что на родину она возвращаться не собирается.

– Алеш, ну почему дети руководителей страны покидают ее? Дочь Сталина, дети и внуки Хрущева? – спрашивала я мужа. – Может быть, есть какие-то тайны, которые они знают, а мы не знаем?

– Ну вот, заодно сама и спросишь, – ответил мне Алексей.

Ужин проходил в центре Москвы, на Новослободской, в просторной квартире, обставленной мебелью из карельской березы.

Таккеры пришли вовремя и, несмотря на длительный перелет и 8-часовую разницу во времени, были очень оживленными. Когда нас знакомили, мы начали говорить по-английски, но его жена Евгения вдруг неожиданно для нас перешла на русский. Ее муж, как человек много писавший о России и работавший в наших архивах, тоже понимал русский.

– У меня русские корни, – объяснила Евгения с едва заметным акцентом.

– А у вашего мужа тоже русские корни? Он говорит по-русски так же, как вы?

Мистер Таккер улыбнулся и сказал, что понимает лучше, чем говорит. И как только разговор зашел о политике, тут же перешел на английский.

В новой квартире, которую Юлия получила в недавно отстроенном цэковском доме, было очень мило. Хозяйка была общительным человеком. Она работала в Театре Вахтангова, и у нее дома собиралась московская элита – актеры, художники, политики, музыканты.

Поначалу все разошлись по квартире и общались, так сказать, по интересам.

В «актерской» группе обсуждали новые спектакли, готовящиеся к постановкам пьесы, режиссерские замыслы.

В «экономическом» углу известный депутат и экономист Николай Петрович Шмелев, бывший муж Юлии, с которым она оставалась в хороших отношениях, вдохновенно рассказывал о знаменитой тогда депутатской межрегиональной группе.

Потом хозяйка пригласила всех за стол, и все споры-разговоры сразу же стали общей темой.

Поскольку главным гостем оказался 70-летний Роберт Таккер, то мнение американца о Сталине, Хрущеве и роли того и другого в истории страны оказалось в центре внимания.

Нам, 35-летним, были интересны эти люди: они жили во времена Сталина, лично знали Хрущева, кто-то из них пережил войну, кто-то рассказывал об эвакуации, а кто-то – о годах репрессий.

Вдруг Евгения Таккер, оглядывая сверкающую янтарем мебель из карельской березы и дотрагиваясь до тарелки из знаменитого кузнецовского фарфора, громко произнесла:

– Я вспоминаю, как у нас все это реквизировали, когда родителей репрессировали. Вывезли все: мебель, фарфор, мамины драгоценности, даже одежду. Мы остались голые и босые…

Боже, подумала я. Наверное, она из «бывших», дворянка. Она же сказала, что у нее русские корни. Как интересно. Надо бы расспросить ее об этом подробнее. И как бы в продолжение темы, в надежде на волнующий рассказ, я спросила:

– А кто были ваши родители?

– Мы жили в Доме на набережной, – гордо ответила Евгения.

Мне этот ответ мало что объяснил.

– А кем они были, ваши родители?

– Они были революционерами.

В гостях у художника Ильи Глазунова

Этот ответ поразил меня еще больше.

– Я не поняла, а кем они были… – я искала точное слово и, так и не найдя его, сказала: – по профессии?

Мне хотелось услышать необычную историю о жизни необычной семьи, с родовой мебелью, фарфором, драгоценностями, в которую ворвались революционеры и все конфисковали.

– Они были, – твердым и уверенным голосом, негодуя на мою непонятливость, произнесла Евгения, – они были профессиональными революционерами.

– А как это – профессиональные революционеры?! Это что, работа такая? Я правильно поняла, что революция была их профессией? – Теперь и мой голос зазвенел.

– Да. Они делали революцию в России.

– Откуда же у них тогда был фарфор и драгоценности? Нас в школе учили, что революционеры были бедные и помогали бедным.

За столом повисла пауза.

Но дочь профессиональных революционеров ничто не могло смутить.

– Тогда это конфисковывали у врагов революции…

– Расстрелянных врагов революции, – добавила я. – Но ведь все это было не ваше. Вы все это получили, после того как это отобрали у арестованных, у расстрелянных, разве нет? Я была в Доме на набережной. Там в некоторых квартирах до сих пор стоит конфискованная мебель с инвентарными номерами на задних панелях. У вас была такая же мебель, с инвентарными номерами?

Теперь уже за столом установилась просто-таки гробовая тишина. И даже все прекрасно понявший профессор Таккер, вместо того чтобы защитить жену, смущенно молчал.

А эмигрировавшая в США дочь профессиональных революционеров обиженно замкнулась в себе, поскольку, видимо, была убеждена, что все это – от старинной мебели до столового серебра, отнятое и украденное профессиональными революционерами у бывших владельцев, – должно было по праву принадлежать ее семье.

* * *

P.S. Кстати, как вели себя профессиональные революционеры, прочитала недавно в газете «Аргументы и факты» № 47 от 21 ноября 2012 года в статье Марии Поздняковой. Статья называется «Товарищ Демон». Привожу ее полностью потому, что живые потомки сломавших хребет нашему государству готовят нас к новым потрясениям. И жаждущим новых революций будет нелишним узнать, чем они кончаются. Итак…

Товарищ Демон

Под руководством этой женщины были казнены десятки тысяч людей

Минуло 65 лет, как из жизни ушла сухонькая старушка в пенсне – Розалия Землячка. В знаменитом Доме на набережной, где жила партийная верхушка, она была одной из самых титулованных.

Ей же принадлежал негласный рекорд времен красного террора: под руководством этой женщины были казнены десятки тысяч людей. Тем самым она оправдала прозвище Демон, которым сама себя наградила задолго до революции. Другой ее псевдоним – Землячка – станет официальным после 1917 года. Но любимым останется Демон.

Наука разрушения

…1903 год. Розалия спешит по питерским улицам на тайную встречу с рабочими. Представитель большевистского актива объявляет: «Товарищ Демон прибыл из Лондона. Он… она расскажет, как прошел съезд нашей партии». О конспиративной деятельности Розалии уже в советское время написал Лев Овалов и рассказал о французских шляпках, английских плащах, дорожных зеркалах с двойным дном для провоза нелегальной литературы, царских тюрьмах, из которых она успешно сбегала.

Борясь за права рабочих и крестьян, Розалия не имела отношения ни к тем, ни к другим. Родилась в Киеве в 1876 г. в семье богатого купца Самуила Залкинда. Левыми идеями увлеклась в гимназии, по окончании которой отправилась учиться во французский университет. Последующие 20 лет, до октября 1917 г., ни дня официально не работала. В этом ее биография схожа со многими известными большевиками.

Деньги на одежду, еду, жилье и оплату визитов за границу брались в партийной кассе. В этом смысле революционеры представляли собой удивительную социальную группу, у которой была и своя четкая психология, выраженная Михаилом Бакуниным: «В революционере должны быть задавлены чувства родства, любви, дружбы, благодарности и даже самой чести. Он не революционер, если ему чего-либо жалко в этом мире. Он знает только одну науку – науку разрушения». Под этими словами Розалия могла расписаться кровью. Не своей, а десятков тысяч замученных по ее воле людей. Речь прежде всего о Крыме, куда Залкинд отправили наводить новый порядок в качестве секретаря обкома партии. После ее появления Черное море у берегов покраснело от крови расстрелянных. «Бойня шла месяцами. Смертоносное таканье пулемета слышалось до утра… В первую же ночь в Симферополе расстреляли 1800 чел., в Феодосии – 420, в Керчи – 1300 и т. д.», – писал историк Сергей Мельгунов, сам переживший Октябрьскую революцию, в работе «Красный террор в России. 1918–1923 гг.».

Пулеметы в Крыму работали не переставая, пока товарищ Демон не скомандовала: «Жаль на них патронов. Топить. И все». Приговоренных к казни собирали на баржу, привязывали к ногам камни и сбрасывали в море. Часто это делалось на глазах у жен и маленьких детей, которые стояли на берегу на коленях и молили о пощаде. Но как сказал нарком просвещения Луначарский: «Долой любовь к ближнему! Мы должны научиться ненависти». Потом рыбаки, выходившие на лов, видели, как в воде стоит армия мертвецов. Розалия не только давала отмашку на уничтожение людей, но и активно принимала участие в казнях. Носилась в комиссарской кожанке с маузером на боку из города в город, из поселка в поселок – «фурия красного террора», как назвал ее Александр Солженицын.

«Солнце мертвых»

Ряд подчиненных Землячки, глядя на ее садизм, пытались достучаться до Кремля: расстреливают всех подряд – врачей, учителей, медсестер, больных в госпиталях, рыбаков, рабочих порта, бывших гимназистов, священников. В городах Крыма на фонарях, деревьях в парках и даже памятниках висели трупы. А вот прохожих не было – прятались. В пригородах трупы расстрелянных лежали, слегка присыпанные землей. Многих хоронили заживо. По ночам недобитые подползали к жилым домам и стонали. У Мельгунова есть показания свидетелей, которые видели расстрелянных женщин с грудными детьми. Но Ленин не думал прекращать вакханалию Землячки, ведь она воплощала в жизнь его слова о диктатуре, которая «есть власть, опирающаяся на насилие и не связанная никакими законами». В инструкциях по террору Ленин писал: «ищите людей потверже».

На вершине Этны после извержения. Как будто на Луне побывали

В твердости Землячки, которую он лично знал 20 лет, Ленин не сомневался. И благодарил за верность: Землячка стала первой женщиной, награжденной орденом Красного Знамени.

Однако правда о крымской трагедии вскроется в тех же 20-х годах благодаря не только труду историка Мельгунова, но и произведению большого русского писателя Ивана Шмелева «Солнце мертвых». Единственный сын Шмелева Сергей стал одной из жертв карательных акций в Крыму. Выясняя, как погиб сын и где закопано тело, писатель обратился к уполномоченному ВЧК Реденсу, на что тот ответил: «Чего вы хотите? Тут, в Крыму, такая каша!..» Шмелев пережил в Крыму и красный террор, и страшный голод – спецотряды заходили в дома, забирая запасы еды и одежду, снимая с людей последнее. Сосед Шмелева пришел к нему босым и в брюках в розочку – сшил из фартуков: из его дома вынесли даже старые кухаркины юбки. Оголодавшие люди с трудом передвигались, дети искали кости околевших лошадей и глодали их, как собаки. «Неужели чтобы сделать человека счастливым, для этого надо начать с человеческих боен?.. Эх, Россия! Соблазнили Тебя – какими чарами? Споили каким вином?!» – сокрушался писатель.

О «Солнце мертвых» немецкий писатель Томас Манн сказал: «Прочтите это, если у вас хватит смелости». В книге обезумевший от голода доктор-химик создает свою собственную систему подсчета количества жертв в тоннах человеческого мяса: «Только в одном Крыму, за какие-нибудь три месяца! – человечьего мяса, расстрелянного без суда, без суда! – восемь тысяч вагонов, девять тысяч вагонов! Поездов триста! Десять тысяч тонн свежего человечьего мяса, мо-ло-до-го мяса! Сто двадцать тысяч го-лов! че-ло-ве-ческих!!» Цифра 120 тысяч жертв террора в Крыму упоминается и в исторических исследованиях.

О Землячке у Шмелева сказано коротко: «Зверь!» А в советской печати читаем: «Удивительным человеком была Землячка. Не уставала заботиться о людях. Работала, не жалея сил».

Правда, есть воспоминания большевика Султан-Галиева: «Землячка – крайне нервная и больная женщина… В Крыму буквально все работники дрожали перед ней, не смея ослушаться хотя бы самых ее глупых или ошибочных распоряжений». Автора этих строк посадили и расстреляли, а Землячку чистки в партии не коснулись – она сама занималась этой чисткой. Наводила страх на парторганизации, приезжая с проверкой. Одна из высших должностей, которую она занимала, – зам. Председателя Совета народных комиссаров СССР. По-нынешнему – вице-премьер.

Отойдя от дел, Роза Самуиловна начала строчить жалобы на соседей по лестничной клетке. Жила Землячка в Москве, в так называемом Доме на набережной, где обитала партийная верхушка. В музее «Дом на набережной» «АиФ» рассказали, что квартира Землячки № 201 располагалась в десятом подъезде, где жил Никита Хрущев.

О ее личной жизни сведения весьма скудные. Детей не было. Удивительно, что при активной работе на благо народа в архивах сохранилось не так много ее фотографий. Словно поработала чья-то умелая рука, уничтожив снимки, связанные с казнями десятков тысяч людей.

Умерла Землячка в 70 лет. И сразу же, в 1947 г., ее именем назвали улицу в центре Москвы. Правда, 20 лет назад улице вернули прежнее название – Большая Татарская. Но в других городах России сотни улиц носят имя Землячки, а спешащие по ним люди не подозревают, что имеют дело с Демоном. Прах революционерки захоронен в Кремлевской стене.