Текст книги "Повести в Белых Халатах"

Нина Лето (Романова)
Повести в Белых Халатах: Медицинский роман в пяти частях

Людям, преданным нелёгкому делу врачевания, а также всем влюблённым в жизнь посвящаю.

© Лето (Романова) Н., текст, 2020

© Издательство «Союз писателей», оформление, 2020

© ИП Суховейко Д. А., издание, 2020

Повесть 1
Узистка. Байки из ординаторской

Глава 1
Полнолуние

Я заметила, что определённый тип больных для обследования выбирает определённые дни. Кроме как влиянием Луны, ничем больше объяснить этот феномен невозможно. Совершенно точно в полнолуние на гинекологическое УЗИ[1]1
  Ультразвуковое исследование.


[Закрыть] собираются самые капризные пациентки со всего города. Поэтому, увидев на небе пялящийся на землю жёлтый глаз, я прихожу на работу с чёткой установкой – пережить пару дней. Я не пытаюсь отвечать на вопросы: они пришли сегодня не за моими ответами и советами, а просто излить желчь… Такая фаза Луны! Клиника для этого – лучшее место: на работе подобное поведение может озадачить шефа, дома все привыкли к спектаклям и давно не обращают внимания, а врачи будут терпеть – это их работа. Если яду накопилось много, а крепкой уверенности в стойкости врачебной психики нет, то идти нужно в частную на платное обследование: там точно стерпят! И, поверьте, все эти «лунные» тётки вполне даже милые женщины во все другие дни.

Беременных я стараюсь вовсе не записывать на приём, пока Луна не начнёт убывать: энцефалопатия беременных, помноженная на выпученный небесный глаз, может привести к истерической неразберихе, а истерить женщинам в интересном положении противопоказано.

Регистратор Оксана поймала меня на входе в отделение:

– Нина Викторовна, к вам сегодня записана жена доктора Сирина!

Регистраторы для врача – люди важные: они сидят в обороне на передовой и первыми попадают под обстрел нервных пациентов. Результат прохождения через бастион регистратуры бывает двояким. Одни пациенты, растратив свой накал в борьбе за человеческое к ним отношение со стороны регистраторов, приходят ко мне тихими, готовыми по-родственному обнять просто за то, что я не ору и периодически даже улыбаюсь. Они ложатся на кушетку, позабыв, что пять минут назад хотели пожаловаться на хамство младшего персонала, и сосредоточено принимаются глубоко вдыхать и выдыхать по команде. Медсестра Таня внимательно слушает мои комментарии, старательно вставляя показатели измерений в заключение исследования, которое я подпишу и, как почётную грамоту в школе, вручу пациенту перед тем, как попрощаться.

Вторая часть больных рассматривает регистратуру как полигон для тренировочной стрельбы. Они накаляются добела и, разогнавшись, как паровоз под гору, уже не могут остановить шквал возмущения и стихийное стремление здесь и сейчас поменять не только всю систему здравоохранения, но и устройство мира в целом. Бросаться под этот локомотив бессмысленно. Проще запрыгнуть на ходу, поддакивая и критикуя всех отщепенцев рода человеческого, работающих в медицине, и, дождавшись, когда пар выйдет и скорость пойдёт на убыль, выдать-таки заключение обследования и пожелать хорошего настроения на оставшийся вечер.

Рудик Новиков, завотделением ультразвуковой диагностики, в полнолуние садится писать отчёт, чтобы яд лился мимо него – в основном на меня. Сохраняя poker face[2]2
  Непроницаемое выражение лица (англ.).


[Закрыть], я понесла новость о визите Сириной в кабинет заведующего.

Новиков пил кофе, развалившись в кресле и сложив ноги на стоящий перед ним столик. Коробка шоколадных конфет, которые он периодически отправлял в рот, закусывая кофейную горечь, несомненно, была преподнесена очередным благодарным пациентом.

– Сирина записана на приём на десять часов. Ты приходишь смотреть её со мной, – опустив приветствия, начала я.

Рука, потянувшаяся за очередной конфетой, замерла в воздухе, и Рудик, развернувшись всем корпусом в мою сторону, промямлил:

– Я занимаюсь отчётом. Сегодня, пожалуйста, без меня.

Подойдя к столику, я взяла конфету и, отправив её в рот, прихватила вторую про запас.

– А я имела твой отчёт в самой интересный позе, – всё ещё наслаждаясь шоколадом, ответила я и тут же получила ещё больше наслаждения от выражения лица Рудика. – Если ты не приходишь, я беру больничный и отправляюсь домой прямо сейчас.

– По какой причине?

– Дай мне полчаса, я принесу тебе три больничных листа с разными уважительными причинами моего отсутствия.

Взглянув на коробку конфет и отметив, что больше половины пока на месте, я взяла ещё одну и вышла из кабинета Новикова. До десяти оставалось меньше часа, и я решила, что успею посмотреть пару больных. В коридоре сидела очередь. Сегодня принимала молоденькая Любочка, дочка профессора-кардиолога, закончившая институт год назад. Её сразу приняли в нашу клинику, куда без убедительного наличия мозгов и солидного опыта можно было попасть только с ещё более убедительной протекцией и солидными связями. Любочка не имела ни первой, ни второй составляющей успешного трудоустройства, зато в избытке наблюдались третья и четвёртая.

Я относилась к девочке с уважением: при минимальном количестве серого вещества в черепной коробке требовалось прилагать значительные усилия, чтобы более или менее сносно выполнять доверенную ей работу. За год она научилась держать ультразвуковой датчик и, как ей казалось, водить им в правильном направлении по животу больного. Другие части тела Любочке обследовать не доверяли, так как там гораздо труднее объяснить, почему она пропустила явную патологию. В заключениях профессорской дочки неизменно фигурировала фраза: «Визуализация органов затруднена в связи с избыточным газообразованием. Рекомендуется повторить исследование после тщательной подготовки больного». «Тщательная подготовка» заключалась в выдаче повторного направления ко мне или к Новикову.

Периодически выходя в коридор, чтобы размять мышцы, не принимающие участия в рабочем процессе, я видела пациентов, терпеливо ждущих своей очереди перед кабинетом Любочки. Сжалившись и над ними, и над молодым доктором, я брала пару-тройку счастливчиков, которые и не предполагали, что только что сэкономили уйму времени, избежав необходимости повторного посещения нашего отделения после «тщательной подготовки».

Без пяти десять Новиков постучал в мой кабинет. Я как раз закончила смотреть очередной «Любочкин живот» и, поставив свою подпись под заключением, попрощалась с пациентом.

– Нина Викторовна, а что вы скажете, если мы попросим Любочку принять госпожу Сирину?

Медсестра Таня, сидевшая за своим рабочим столом в углу комнаты, громко фыркнула – то ли в попытке подавить смех, то ли оборвав свое классическое «серьёзно?!».

Я посмотрела на Новикова.

– Мне, Рудольф Аркадьевич, совершенно безразлично, кто будет смотреть уважаемую госпожу Сирину. Но, если вы всё-таки предпочтёте направить её ко мне, имейте в виду – зайдёт она в этот кабинет только в вашем сопровождении.

Новиков беспомощно оглянулся на дверь, потом на Таню и спросил:

– Где я буду сидеть?

– А вы не будете сидеть, товарищ заведующий, вы будете стоять за моей спиной, следить за тем, что я делаю, и отвечать на вопросы пациентки.

В этот момент дверь распахнулась и без стука и приветствия вплыла дама, габаритами напоминающая ледокол «Ленин».

– Новиков, рада, что ты здесь, у меня к тебе куча вопросов! Я заставила Сирина записать их на бумаге, так что после исследования мы идём шушукаться в твой кабинет, – кивнув мне в качестве приветствия, женщина, знакомая с процедурой осмотра, который она проходила с периодичностью раз в два месяца, чтоб «не пропустить рак», стянула с себя безразмерную блузу и плюхнула шикарное тело на кушетку. – Надеюсь, доктор Лето, сегодня вы не найдёте меня полной газов и жира, – поджимая нижнюю губу и явно нацеливая саркастическое замечание в мою сторону, добавила она.

К счастью, за двадцать с лишним лет работы в медицине я выработала иммунитет, который может произвести сногсшибательное впечатление на иммунологов: в моей крови постоянно циркулируют не только антитела, но и антиуколы, антинамёки и антиобиды, плотной стеной защищающие от хамов пациентов и тупиц руководителей.

По природе очень мягкий и отходчивый человек, я давно перестала бороться с людской глупостью и, поняв, что просветить страждущих может только Интернет, научилась держать своё мнение при себе до прихода определённого контингента – ещё существующей группы больных, которые верят доктору больше, чем «Гуглу». Их с каждым годом становится меньше и меньше, в чём виноваты не только всемирная Сеть и доступность информации, но и, несомненно, мы, врачи. Недоверие возникает на почве равнодушия и непрофессионализма, с которыми наши пациенты сталкиваются так же часто, как мы – с грубостью и неуважением.

Госпожа Сирина продолжала беседовать с Новиковым. Зная, что окончание монолога не наступит, если его не форсировать, я начала обследование. Для лучшего обозрения при ультразвуковом исследовании органов брюшной полости мы обычно просим сделать глубокий вдох: при этом лёгкие, наполнившись воздухом, толкают печень, желчный пузырь и почки вниз из-под рёберной дуги, и они становятся более доступны для исследования.

Госпожа Сирина дышать не умела. Точнее, она надувала щёки в попытке вытолкнуть край ожиревшей печени из-под рёбер, что было совершенно бесполезно. Я старалась не обращать внимания на лицо, которое становилось похожим на морду гигантского хомяка. На экран можно было не смотреть, потому что все особенности внутренних органов Сириной я знала наизусть: жировая дистрофия печени и поджелудочной железы, желчный пузырь удалён, почки без особенностей…

Обычно я сканирую пациентов, параллельно диктуя заключение Тане, но не в этом случае. Во время первого визита, недостаточно ознакомившись со спецификой пациентки, я начала перечислять ожиревшие органы, украсив описание внутрибрюшного беспорядка наличием избыточных газов, снижающих диагностические возможности ультразвука. Сирина, не сказав мне ни слова, отправилась прямиком к главному врачу, а оттуда к начальнику здравотдела района, жалуясь, что во время исследования я назвала её жирной и загазованной, и настаивая на том, что подобный специалист не может работать в уважающем себя учреждении.

Спасибо нашему любимому главному врачу Кунцевой Людмиле Борисовне, которая доступным языком объяснила госпоже Сириной, что как хороший детектив ценится по раскрываемости, так хороший узист – по показателям диагностики, и я – один из лучших диагностов, на консультацию к которому направляют самых сложных больных и т. д. и т. п.

Жалобу она свою забрала, так как, конечно, хотела лучшего диагноста для своего живота. Но смотреть её без заведующего я отказалась. «Я сканирую, ты политически корректно комментируешь», – поставила я условие. Новиков был не в восторге, имея на то причины личного характера: Сирин и его жена в институтском прошлом были одногруппниками Рудика. Думаю, тогда и произошла какая-то история, сохранившая связь между этими полярно противоположными людьми на долгие годы. Мне трудно представить, как умница Новиков мог дружить с истеричным Сириным, и ещё труднее вообразить, какие общие интересы, кроме пребывания в одной студенческой группе, имелись у него с Сириной – женщиной без манер и малейших признаков привлекательности. Но не всё в жизни поддаётся объяснению, а потому я беззастенчиво использовала Рудика в качестве барьера между мной и источником отрицательной энергии в лице или, точнее, в теле госпожи Сириной.

В остальном полнолуние прошло на удивление спокойно. Зайдя в ординаторскую в конце рабочего дня, я застала всю нашу тёплую компанию в сборе. Гериатр Юра Антонов развлекал коллег рассказом о своём постоянном пациенте – итальянце Луиджи. Старик приехал в Россию с семьёй дочери, занимавшей должность представителя одной из итальянских компаний. Среди всех клиник города они выискали нашу, где работал доктор, свободно говорящий по-итальянски. Переживающий недостаток общения старикан приходил на приём через день и проводил в кабинете Антонова как минимум час.

Оба безостановочно сыпали словами, звучащими как музыкальные термины вперемешку с названиями вин: кьянти, пьяно, стаккато, белиссимо… Иногда являлось всё семейство, и тогда приём превращался в шоу. Удивительно, как итальянцы богаты на эмоции. Если наблюдать за их диалогом, может показаться, что они постоянно спорят и даже ругаются. На самом деле это просто манера говорить, которая не зависит от темы беседы.

Для нас шоу повторялось в ординаторской, где артистичный Антонов в лицах пересказывал диалог на русском, непременно обогащая повествование комментариями.

Сегодня он принёс новую историю. Она как раз подходила к кульминационному моменту, когда я появилась в ординаторской.

– Луиджи частенько ездит на рыбалку с соседом по даче, при этом один не говорит по-итальянски, другой – по-русски, – ввёл меня в курс дела Юрий, прервав рассказ. – Вчера, после очередной поездки, он меня спрашивает: «Доктор, каждый раз, когда у моего друга срывается рыба, он восклицает “б…ь” или “с…а”! В чём разница между этими словами?» На это я ответил: “Разница в размере рыбы”», – под громкий хохот коллег закончил повествование Антонов.

Юра со студенческой скамьи был своим парнем, одним из тех людей, дружбой с которыми я дорожу. Мы находились на одной волне, когда шутили, строили планы или поносили жизнь во всех её проявлениях, смотрели одни и те же фильмы, не боялись зло подкалывать друг друга и долгие годы оставались друзьями, что само по себе бесценно. Как много тех, кто проходит вместе с нами через сито времени?

Звала я его исключительно Антохой. Языка Антонова побаивались, я же неизменно хохотала над всеми его беспощадными шутками и долгие годы обещала начать их записывать. Если я когда-нибудь решусь написать книгу, Антоха, несомненно, станет одним из главных героев.

Глава 2
Поздняя любовь

До начала рабочего дня все непременно собирались в ординаторской. Ночная смена отчитывалась по стационарным больным, обсуждались планы на день, студенты и интерны распределялись по специалистам и, конечно, без остановки работала кофеварка.

– Доктора, прошу минуточку внимания, – Антонов вошёл в ординаторскую с загадочной миной. – Как вы все знаете из курса анатомии, у человека довольно много разных отверстий и около каждого поджидает специалист. Так вот, наконец в нашей клинике начинает работать проктолог!

– Слава богу, будет куда геморрой отправлять, – улыбнулся терапевт Тёткин.

Юра плюхнулся в кресло.

– Кто напоит меня кофе за отличную новость?

Я посмотрела на его довольную физиономию.

– Как будто кроме меня тебя кто-то когда-то поит кофе, – проворчала я и пошла к кофеварке.

Заполучив чашку с живительным напитком, Антонов продолжил:

– Теперь вторая часть новости.

Я посмотрела в его хитрые глаза.

– Мне интересно, почему ты сначала дождался, когда я налью кофе?

– На случай, если тебе не понравится вторая часть.

Я заинтересовалась и села поближе к Юре, чтобы ничего не пропустить.

– Говори, – разрешила я, – кофе отнимать не стану.

Антонов обвёл ординаторскую интригующим взглядом.

– Проктолог – женщина тридцати лет от роду, симпатичная, не замужем, детей нет.

Я преувеличенно вздохнула:

– Слава богу, будет кому варить тебе кофе вместо меня.

Захар достал незажжённую трубку изо рта:

– Симпатичная и в тридцать лет не замужем? Лесбиянка или феминистка.

– А тебя почему это интересует? – спросила я его, прищурив глаза.

– Чтобы предварительно оценить IQ коллеги, – улыбнулся мне Малаков.

– Ты никогда не был в этом объективен, – вернула я ему улыбку.

Захар смотрел на меня своими чёрными глазами-вишнями, телепатируя: «Не ревнуй». А я ревновала. Не потому, что относилась к нему как к своей собственности – он был безнадёжно и хронически женат. Я давно ответила себе на все вопросы по поводу наших отношений. Но в глубине души хотелось верить: он мой! Он не мог быть ничьим больше, потому что только со мной переставал быть колючим, только со мной открывал душу, становился беззащитным и необычайно нежным.

Если говорить о душе, то у нас она была одна на двоих, иначе невозможно объяснить, каким образом мы чувствовали друг друга, понимали всё без слов и жили одними и теми же мыслями, желаниями, ожиданиями. Я согласна была делить любимого только с пятью девчонками, называвшими его папой и ничего не знавшими о моём существовании.

Захар…

Малаков работал в клинике на полставки урологом-консультантом. Вообще, он оперирующий уролог, доктор – золотые руки. Пять лет работал на севере, практикуясь во всех хирургических специальностях, но, вернувшись в цивилизацию, по голодухе женился на плодовитой татарочке-медсестре и был вынужден растрачивать свой талант, вспахивая денежное поле: если не консультировал, то оперировал, и наоборот. Возникал естественный вопрос: когда он успевал делать детей? Видимо, каждый день, свободный от дежурств, был ознаменован очередной беременностью его жены. После рождения пятой девочки Малаков решился на вазэктомию[3]3
  Оперативное вмешательство с целью стерилизации.


[Закрыть].

Он стал болью в моей душе, то сладкой, томящей, то непереносимой, сжимающей горло и рвущей эту самую душу на части. Мы всегда были вместе и не были вместе никогда. Мы жили от встречи к встрече и продолжали чувствовать присутствие друг друга, когда расставались. Мы встретились слишком поздно, чтобы что-то менять. Мы встретились слишком рано, чтобы начать сначала.

Младшей из его дочерей исполнилось пять. Впереди ещё долгий путь, чтобы поставить девчонок на ноги. Наверное, я могла бы разбить этот хрупкий семейный замок, но Захар принадлежал к числу мужчин, которых можно увести от жены, но нельзя увести от детей. И я оставила всё как есть, взяв ответственность за это решение на себя.

В ординаторскую зашёл Сирин с коробками конфет и завёрнутыми в шуршащий целлофан розами.

– Андрюха, я не понимаю, за что тебе всегда несут подарки – ты роды не принимаешь, зубы не лечишь!

Сирин устало упал на диван, предварительно небрежно бросив трофеи на стол.

– Коллеги, предлагаю в регистратуре повесить объявление: «Группа врачей, не берущих взятки, предлагает по оптовым ценам цветы и конфеты», – не унимался Антонов, раскрывая коробку и начиная беззастенчиво её опустошать.

– Я так понимаю, что оптом сбывать ты будешь мои букеты и шоколад, потому что тебе ничего не несут?

– Я недорого возьму за посредничество, – заверил Сирина Юра.

Мухин, врач ухо-горло-нос, пользуясь моментом, поинтересовался:

– Андрей, я позаимствую у тебя цветочки? Иду на свидание, – уточнил он, чтобы ни у кого не осталось сомнения в его праве на обладание букетом.

– Оставьте вторую коробку для встречи нового доктора! – крикнул из угла Сергей Сиротин, врач-патологоанатом.

– Минуточку! – Сирин поднял руку вверх. – Никто не забыл, что это мои конфеты и цветы?

– Ты принадлежишь коллективу, значит, всё, что принадлежит тебе, идёт в общак, – заявил Юра.

– Хорошо, что машина и дача зарегистрированы на жену, – отшутился Сирин, взял из уже наполовину пустой коробки сразу две конфеты и торопливо отправил в рот, словно опасаясь, что и их отнимут.

Рабочий день подходил к концу, и с каждой минутой сердце билось всё чаще. Время от времени мне приходилось делать глубокий вдох, дабы приостановить это ускорение и вернуть сердечный ритм в норму. Но стоило встретиться взглядом с Захаром, как в груди снова начинало сжиматься и трепетать, словно птица-душа просила выпустить её, чтобы устремиться к нему навстречу.

Вот уже который год этот день недели был «моим» – выкроенный из лоскутков суматошной жизни, украденный у всех, кто нас ждал, бережно оберегаемый от любых неожиданных планов. День, когда, покинув клинику порознь, мы спешили на тайную встречу и, захлопнув за собой дверь в мир, превращавшийся на несколько часов в чужой и ненужный, упивались минутами бесконечного блаженства, рождённого обладанием друг другом и самими собой.

Да, именно, самими собой! Когда всё вокруг становится на свои места, исчезают волнения и страхи и остаются только покой и умиротворённость в сердце. Когда пропадает чувство раздвоенности души, находящейся в постоянном ожидании, и ты понимаешь: только теперь в пазл судьбы наконец подобран давно потерянный фрагмент, без которого не складывалась картина жизни.

Подойдя к дому, я увидела, что Захар пришёл первым и ждёт меня. Я достала ключи, отперла замок и, толкнув тяжёлую дверь, вошла. Малаков шагнул следом и захлопнул дверь. Мы стояли в тёмном коридоре, и не нужно было света, хотелось просто проникнуться ощущением долгожданной близости.

– Ну, здравствуй, Солнце, – Захар положил ладони на мои пылающие щёки, и я прижала их руками, чтобы передать ему свой жар.

Высвободив одну руку, он притянул меня к себе и начал целовать в шею, щекотно покалывая небритыми щеками. Он зарастал щетиной необычайно быстро, и, на мой взгляд, это придавало ему ещё больше привлекательности и сексуальности. Но прикасаться к Захару губами было непросто, и первый поцелуй всегда оказывался быстрым, словно пробуешь горячий чай из чашки. Но жажда пересиливала, и вот уже, обжигаясь об эти колючие губы, я не могла от них оторваться и пила это блаженство до дна.

Мне нравились его сильные руки, настолько сильные, что Захар поднимал меня, будто ребёнка, и нёс, осторожно обходя все углы. А я, прижав голову к крепкому плечу, тихонько дула ему в ухо. Не знаю почему, но уши его не оставляли меня равнодушной ни на мгновение: кусать, облизывать, перебирать языком мочку, дуть и просто разглядывать каждый завиток раковины я могла часами. Но где взять эти часы? В последнее время «мой день» не всегда оказывался моим. В плотном графике дежурств, операций, консультаций и семейных забот Захару всё труднее было найти время, чтобы выключить телефон хотя бы на пару часов. И оттого короткие минуты близости казались драгоценным даром и пролетали всё быстрей и быстрей.

Когда тебе уже за сорок, да что уж там – давно за сорок пять, за плечами распавшийся брак, в течение долгого времени казавшийся крепким; когда тебе знакомо чувство нерастраченной любви и нежности, которые некому дарить и которые мучают тебя и не дают радоваться жизни, тогда давно и жадно ожидаемая любовь вдруг вспыхивает и разгорается неудержимым пожаром. И ты уже не в силах сдержать это пламя, превращающее в пепел твою осторожность, умудрённость жизненным опытом, недоверчивость и высокомерие. И ты готова отдаться взявшимся откуда-то звериным инстинктам: узнавать его по запаху кожи, по прикосновению пальцев, по дыханию. И не нужно ни слов, ни даже взгляда, чтобы понять: это Он.

Но у каждого за плечами – жизни тех, кто дорог, кто ждёт тепла и поддержки, кто не даёт безоглядно броситься в беснующееся пламя. И ты понимаешь: поздняя любовь хрупка, как первый лед, ступать по которому нужно осторожно, чтоб не поломать неловкими шагами и не оказаться снова в ледяной пропасти одиночества…

Мы долго лежали обнявшись. Я прижимала Захара так крепко, что устали руки. Когда-то давно он смеялся, что я задушу его в своих объятиях, и шутливо пытался высвободиться, а теперь затихал, наслаждаясь минутным счастьем, когда мы ощущали себя единым целым. Отчего-то стало грустно: то ли от переполнявших чувств, то ли от пришедших на память строчек:

 
С любимыми не расставайтесь!..
Всей кровью прорастайте в них, —
И каждый раз навек прощайтесь!..
Когда уходите на миг!
 

Но на сантименты времени не осталось. Захар протянул руку за телефоном, и, как только его включил, раздался звонок.

– Да, – ответил он и, высвободившись из моих объятий, сел, повернувшись спиной. – Я буду через час-полтора. Это может потерпеть?

Я смотрела на прямые плечи, и первым желанием было целовать его спину, но ощущение, что он не здесь и не со мной, заставило дождаться конца разговора. Отключившись, но не выпустив телефон из рук, Малаков обернулся ко мне.

– Солнце, у нас есть ещё час.

Но момент безмятежного счастья был разрушен, и где-то в подсознании зазвучали тревожные ноты, которые в последнее время становились всё громче и громче. Я понимала: однажды они сольются в увертюру к разочарованию, но пыталась отсрочить наступление этого мгновения.

– Ты, пожалуй, иди, – погладив его руку, ответила я. – У меня сегодня тоже наметились планы на вечер.

Я боялась услышать вздох облегчения, но Захар набросился на меня и, навалившись всем телом, крепко сжал мою голову в своих руках и посмотрел в глаза.

– Говори, что за планы, – притворно сердясь, потребовал он.

В другой раз я бы рассмеялась и перевела всё в шутку, но вдруг захотелось плакать. Не дожидаясь, когда защекочет в носу, судорога сведёт горло, а глаза наполнятся слезами, я, оттолкнувшись, перевернула Захара на спину и, усевшись на него верхом, с преувеличенно воинственным видом заявила:

– Буду заниматься устройством личной жизни!

Захар, как истинный мужчина, не понимающий никакого подтекста, удивлённо спросил:

– А я что, не личная жизнь?

– Личная. Но не моя, – ответила я и, хлопнув ладонью по его груди, словно поставив точку в разговоре, соскочила с кровати и отправилась в душ.

Через пару минут, шлёпая по паркету босыми ногами и придерживая обёрнутое вокруг тела полотенце, я вернулась в спальню, ожидая увидеть Малакова одетым и готовым попрощаться, но, к моему удивлению, он всё ещё сидел голый на кровати.

«Всё-таки чертовски привлекательный экземпляр», – мысленно попыталась пошутить я, глядя на него со стороны.

Услышав мои шаги, Захар встал, подошёл ко мне; размотав полотенце, прижался всем телом и, посмотрев прямо в глаза, прошептал:

– Прости, Солнце. Мне тоже мало этих минут с тобой.

И, припав к моим уже опухшим от его колючих поцелуев губам, снова увлёк меня в это сладкое «бессознание».