Текст книги "Колдовское утро (сборник стихотворений)"

Серебристые мхи

* * *

 
Снег! Солнце! Январь! Понедельник!
Вертясь у чугунных колес,
Терзает проклятый ошейник,
Беснуется огненный пес.
 
 
По насыпи сходят, судача,
Опомнившись от новостей,
Хозяева новенькой дачи
И выводок бойких гостей.
 
 
А в доме и гулко, и хрустко,
Там заиндевел потолок.
И так безмятежно, по-русски
Запляшет в печи огонек.
 
 
И вот уж рыдает гитара,
На вилку наколот грибок,
И в медной луне самовара
Веселый пыхтит кипяток.
 
 
И все, что застыло, – согрелось,
И ветер досаду унес,
Когда помолчалось и спелось,
И лег, и зажмурился пес.
 

* * *

 
Я не боюсь соперницы красивой:
Румянцем жарче, взглядом холодней.
Пусть ревность мне глаза сожжет крапивой —
Увижу все, чем ты прельстился в ней,
 
 
Узнаю яд – найду противоядье!
…Страшней мне та, чье бледное лицо
Не вспомню, как мелькнувшее за гатью
В окне вагона бедное сельцо.
 
 
Невзрачность эта чем тебя пронзила?
Сны отравила взглядов немота,
И унесла с собой такая сила,
Что перед ней смутилась красота.
 

* * *

 
Можно в обугленный лечь земляничник,
Вслушаться в радостный птичий хорал,
Погоревать, что какой-то язычник
Тайно поляну мою обобрал.
 
 
Пусть. Отыщу я поляну другую.
Ноги изрежу стальною стерней.
Только еще полежу, поколдую…
Славит кого-то щегол надо мной.
 

* * *

 
Оторопь свежих кабаньих тропинок,
Бархат свирепых объятий лесных.
Мысли скользят, словно мокрый суглинок:
Леших мельканье… Огни водяных…
 
 
Жаркий хозяин льнет к щечке упругой,
Валит в дремучие мох да камыш.
Девка, аукай, беги за подругой!
Сгинешь в лесу, медвежонка родишь.
 
 
Лес уложили за две-три недели.
Скрежет и вой был, и щебет, и звон.
Разом вы, девоньки, осиротели.
Кто вас еще приласкает, как он?
 

* * *

 
Вприсядку иль юбку задравши, канкан
По кочкам в серебряных мхах…
Горчит сладострастье брусничных полян,
Как твой поцелуй на губах.
 
 
Смолистый густой изнуряющий зной,
Багульник и вереск. В лугах
Так мускулы ходят горячей волной
В плену васильковых рубах.
 
 
Крутые грибы, вздыбив дерн, в глухомань
Влекут, белизну затая.
О, так разрывает джинсовую ткань
Упругий… О чем это я…
 
 
А дома, где яблоку негде упасть,
Втихую, в обнимку, взаглот…
– Откуда сия африканская страсть?
– Да с этих трясучих болот…
 

* * *

 
Исцарапав лицо, хохоча без причины,
Я встаю на колени перед каждым кустом,
Исступленно ловлю окровавленным ртом
Плети, струи рубиновой, пьяной малины.
 
 
Пью за теплую жизнь, за права наши птичьи
В испитой, обворованной, грешной стране,
Где прекрасные дети в нелепой войне
Страшно гибнут в безвестье и косноязычье.
 
 
Хлынь юродством, любовью, над бездной,
по краю,
Отвори мои коды, Судьба, не молчи!
А не то – обернусь я волчицей в ночи
И холодные вены твои растерзаю.
 

* * *

 
Зелено. Влажно. Темно.
Визги в гостиничных барах.
Яркий неон казино
В мокрых дрожит тротуарах.
 
 
Город-подросток полным —
Полон улиток, микробов,
Детским пороком ночным
Кормит пресыщенных снобов.
 
 
Бедно-изысканно прост,
Пьян от бездомной свободы,
Взял и поймал ты за хвост
Чудо неясной природы…
 

* * *

 
Поросли пожарища кипреем.
Бледный фосфор трассы – липкий скотч.
Сказками шмелиными согреем
Люто неприкаянную ночь.
 
 
Не буди собак в тревожном сене,
Мотыльков, побитых светом фар.
Юный стыд – на придорожном крене,
Юный лед и сатанинский жар.
 

Кровохлебка

 
В середине пышного букета
Шишки темно-вишенного цвета,
Пильчатые в серебре листы.
Как цветок зовут? —
Вздыхаешь ты:
Страшные названия бывают.
Кровохлебкой люди называют.
Как вскипит сбесившаяся кровь,
Гнев, позор, неверная любовь
Вздуют вены, лоб сожмут тисками,
Красный кашель выхлестнет толчками,
Женщина, как в родах, закричит,
А мужчина зверем зарычит —
Прячь ножи, ружье снеси соседям,
Горькую не пей, не ври: «Уедем…»
Корень кровохлебки завари,
Пей неторопливыми глотками.
Злая кровь уляжется внутри,
Как река, смиряясь с берегами.
 

* * *

 
Вот и черника в лесу перезрела,
Перестояла трава луговая.
Сядем венки заплетать неумело,
Каждый цветок наизусть называя.
 
 
Нынче не слышно в лесу онемелом:
«Настенькин мостик», «Егорова горка»…
Вдоль по речным рукавам обмелелым
Рыщет, лещей разрезая, моторка.
 
 
В пятницу гости наедут – не спросят,
В лес побегут и наполнят корзины.
Эти ребята не сеют, не косят.
Им не корову доить – магазины.
 
 
Весело дряхлых старух обирают
Их долгожданные бойкие дети.
Рушатся фермы. Сады умирают.
Пьяный наследник ночует в кювете.
 

Сельская учительница

 
Неужто и вправду назвали красивой?
От вечной работы горбата спина.
И шея красна, словно бита крапивой.
Но вряд ли крапивы боится она.
 
 
Кончались уроки – бежала доить,
Мешать отрубей, экономя на зернах,
Кусачих, бодучих, пернатых кормить.
Да четверо в доме своих, беспризорных.
 
 
А пятый заявится, может, к утру…
Авось не прибьет. А поспит – и в порядке.
Зашить, постирать, уложить детвору.
Да хлеб замесить. Да проверить тетрадки.
 
 
Вон тянутся в город свой век доживать
Соседи, прощаясь. (Поди, не чужая…)
Дома, как родных мертвецов, обряжая,
С собой унося небогатую кладь.
 
 
А там покупатель, сговорчив на диво,
Оформит бумаги, поправит порог.
И сам по-хозяйски за домом брезгливо
Зароет пар двадцать разбитых сапог.
 
 
Судьба пред глазами стоит пеленой…
Детей разбросает шальными путями…
Да мужа могилка осядет весной…
Да ветер в трубу… Да собака ночами…
 

В бывшей деревне Овечкино

 
Дом разорен и выстужен дотла,
И продан Бог из красного угла,
Бесцельно дети разбрелись во мгле,
И старики лежат в чужой земле.
Дом ждет, как верный пес, хоть стал ничей.
Замки истлели – не ищи ключей.
Внутри зияет брешь святых начал:
Отец сидел. Дед рушил. Сын молчал.
 

* * *

 
Торчат пучки сухой травы, как детские
макушки.
Лежат цветные валуны – немые вещуны.
Сверкает юная листва, и майские опушки
Закатным тающим лучом насквозь освещены.
 
 
Выходит эхо из болот, печалится, и дразнит,
И кличет голосом глухим, умолкшим
навсегда…
Нет, не зови.
Но если б ты пришел на этот праздник:
Овраг, черемуха, ручей и яркая звезда.
 

* * *

 
Я в лес ухожу, где затоплена каждая
тропка,
Стараюсь неслышно сквозь пьяный
багульник пролезть.
А вскрикну случайно – и эхо откликнется
робко,
Твердя голосами родными тревожную
весть.
Опять берегут, поучают. Всей жизни им
мало.
Кукушка замолкла. И в горле скребущийся
зной.
Да разве я так вам – живым, нетерпимым —
внимала,
Пока по болоту не стали ходить вы
за мной?..
 

* * *

 
Чутко сопит на руках твоих спящий ребенок.
Руки, баюкая, гладят. И бродит во мне
Ток этих слабых касаний – как памятных пленок
Беглый просмотр на синей узорной стене.
 
 
Гул соловья, нереальные ночи, паромы…
Детство – мое ли, твое? – с воробьями в пыли —
Значит, еще до того, как мы были знакомы,
Мы свой восторг незнакомому сыну несли.
 

Случайная прогулка

В вагоне ночном

 
В вагоне ночном, унылом
Погашен внезапно свет.
И люди, сколько их было,
Оторваны от газет.
 
 
Склонясь в напряженных позах,
Застыли глаза в глаза.
И медленно, и грозно
Скрипнули тормоза.
 
 
Словно дохнула вечность…
Все продолжалось миг.
И общей судьбой отмеченность
Каждый постиг.
 
 
Свет вспыхнул. И он был чудом.
И глуше ревела вьюга.
И долго хотелось людям
Вглядываться друг в друга.
 

* * *

 
Все белки сбежались к тебе, непонятно
откуда.
Мы чайные сумерки пьем по колено в снегу.
Тень леса упала на снег, словно гжельское
блюдо.
Держи, помоги, я разбить все это могу!
 
 
Всё в будущем будет отлично, и в прошлом —
нормально.
И я уношу удивленье в улыбке своей:
Случайная эта прогулка так яркохрустальна,
Как будто нас ждали, как самых приятных
гостей…
 

* * *

 
Детские книжки умела чинить,
Дом заговаривать от напасти,
Штопать, роняя кудрявую нить,
Внукам дарила привычные сласти.
 
 
Кто же теперь меж рецептов врача
Трешку-спасенье хранит до аванса,
Лишнюю лампочку гасит ворча,
Ночь коротает в разгадке пасьянса?
 
 
Всех пожалеет, пошепчет в углу,
В ссоре послужит козлом отпущенья?
О, неуспевшее слово прощенья,
Солнце домашнее наше… Ау!
 

* * *

 
Город выпотрошен, разворован
Вместе с доброй ленивой страной.
Тьмой измайловской запеленгован
Сонный всхлип твой: «Останься со мной».
 
 
Нам осталось остаться друг с другом.
Нам осталось остаться людьми
И, гордясь нашим избранным кругом,
Честный хлеб добывать в эти дни.
 
 
Проповедникам, мытарям, судьям
Не сдавайся – повсюду враги.
Здравый смысл нашим сделай орудьем,
От соблазна детей сбереги.
 

* * *

 
В кустах замолк усталый соловей,
Горит в росе оскал консервных банок.
И мальчик за находкою своей
С тропы в траву ныряет, как подранок.
 
 
Который раз его встречаю здесь —
С мешком, в большой фуражке на затылке,
Дрожит. Опять промок, наверно, весь.
Он собирает по кустам бутылки —
 
 
Кто этот бизнес навязал ему?
Чем я перед шпаненком виновата?
Подняться больно взгляду моему,
Как будто вижу собственного брата.
 

* * *

 
Возле самого леса два горьких стоят
интерната:
Детский дом всеми окнами в Дом
престарелых глядит.
И, бетонных оград их не трогая, мимо куда-то
Озорная людская дорога летит.
 
 
Тени в окнах зовут не судью, а сестру
милосердья.
Хоть, возможно, кому-то из этих больных
стариков
Не хватило когда-то любви, бескорыстья,
усердья,
Чтоб в защиту от старости дочек поднять
и сынков.
 
 
И глядят в их бездомные жизни
по-взрослому строго
Постаревшие лица детей и уснуть не дают.
О, ворвись в грустный домик ребячий,
умчи их, дорога!
Пусть хоть их никогда не дождется тот
жалкий приют.
 

Разлив реки Кубань

 
Взлохмаченная рыжая Кубань,
Рыча, круша мосты, рвалась на волю.
Так пляшет смерч по вымершему полю.
Так зоб дрожит, выплевывая брань.
 
 
Рванула враз – держи, ищи, свищи!
В терновые, кизиловые рощи!
И в мутных зарослях, грязны и тощи,
Запутались тяжелые лещи.
 
 
Размыла, разорила, унесла.
Вернулась в русло, погуляв немножко.
И кружит, своего не помня зла, —
Шалунья рыжая… степная кошка…
 
 
А люди по полям размытым, черным,
Потери оглядев, бредут с тоской,
Несут корзины с недозрелым терном
И ведра с грязной рыбою живой…
 

Дождь в открытое окно

 
Тогда мы расстилали на полу
Пятнистое верблюжье одеяло
И наслаждались шелестом дождя
И шелковым шуршаньем чистой кожи.
Взлетала тюль. И молния сверкала.
И лист зеленый припадал к стеклу.
И был весь мир возвышенней и строже,
В родные дебри с нами уходя.
 

* * *

 
Твою улыбку бережно леплю.
Твоя улыбка так неосторожна:
Ее, как в детстве мертвую петлю,
В горячих снах к себе приблизить можно.
 
 
О, только бы не потерять руля,
О, только б голове не закружиться.
Бессонницей качается земля.
И места нет, куда мне приземлиться…
 

* * *

 
Так вот как приходит расплата
За мудрый пожизненный страх,
За то, что душа виновато
В чужих щеголяла шелках —
Приходит неузнанным чудо,
Ошибкой расчетов и смет,
Виной… Сквозняком ниоткуда…
И смелости – верить – нет.
 

* * *

 
Друг, выше русую голову.
Ночью по трассам пустым,
Словно по жидкому олову,
В глубь континента летим.
 
 
Может, от Саввы Морозова
Та заводская труба?
В окнах, потеющих розово,
Киснет герань и судьба.
 
 
Дремлет мурчащее, подлое
Счастье – перина и плеть.
Нам бы такое, оседлое:
Лучше, чем в темень лететь.
 
 
Нам бы – с вареньями, бочками,
С дрожью за кислый пирог,
В избах со свиньями-дочками…
Нам бы таких… Не дай бог…
 

* * *

 
Я в глухомани этой живу четыре дня.
И красота вокруг все длится, как зевота.
Уже ни Млечный Путь, ни звездопад – меня
Не понуждают к жарким розыскам блокнота.
 
 
Я пью без слез настойку светлых вечеров.
Для печки дров набрать бреду к сараю.
Заслонку отворив, гляжу на корчи дров.
Желая поглядеть людей, экран включаю.
 
 
Вчера затеяла письмо, да свет потух.
И в мозг пробилась полночь соловьиным
кодом.
Да черт с письмом. О чем? О близости
с народом?
Две бабки лет по сто, еще древней петух…
 
 
Или про ковш весны, не осушенный нами,
Как молод лес и климат наш здоров,
Как я страдаю соловьиными ночами,
От грома тишины… От слез… От комаров…
 

Баллада о сережках

 
Я заспанной зорькой грибною
Ушла через кочки и пни,
Но крались повсюду за мною
Шипенье и вздохи родни.
 
 
Мышиные мысли достали
Меня в этом тихом краю.
И, не замечая в печали,
Залезла я в топь-колею.
 
 
И смолкла далекая жатва,
И явь отступила звеня:
Змея, как зловещая клятва,
Шипеньем сковала меня.
 
 
Язык стал шершавым, как мел…
Но рядом послышалось пенье.
Сбивая оцепененье,
Соседки смешок прозвенел:
 
 
– Какие сережки! А ну-ка?
Конечно, мужик твой не пьёт…
(…И – прочь заструилась гадюка…)
– Родная! И в рот не берет!
 
 
Завидуй, кричи, дорогая,
Пугай засыпающих сов!
Так счастье, с трудом настигая,
Клянет нас во сто голосов.
 

* * *

 
Я дверь не закрою в летучий свой сон.
Входите, тревоги! Живите, вопросы!
Пока на прогонах не высохнут росы…
Пока не подкинет будильника звон…
 
 
Мне в спешке дневной, признаюсь, не до вас.
А в срок вас прийти не заставишь приказом.
Придете однажды. Навалитесь разом,
В вечерний блаженный измученный час.
 
 
И – в белой бумаге не видно ни зги…
Так в мирной станице, хоть верил в законы,
Но дед мой считал каждый вечер патроны
И вешал у койки свои сапоги.
 

* * *

 
Вербуйте меня, все разведчики мира. Я выдам
Такие секреты, что вам и не снилось узнать.
По всем земляничным полянам
бесплатнейшим гидом
Вас так проведу, что забудете дом свой и мать.
 
 
В пустые деревни входи и живи, иностранец.
У старой доярки в сердечном, бесхлебном
плену.
Любой диссидент перед ней – бестолковый
засранец,
Дитя, что, насытившись, требует с неба луну.
 
 
Шпион или друг, я тебя проведу без конвоя:
В стогах из реликтовых трав отсыпайся, живи.
Секрет я не прячу.
У нас все настолько живое,
Что может погибнуть само.
Просто так.
Без любви…
 

Прости, Сорокино!

1.

 
Сорокино в воду кренилось покато.
В кривых тупиках я плутала полдня
И дом не нашла, где все ждали меня
С вином и стихами над миской салата.
 
 
Хотелось консервы разбить о коленку
И тем закусить свой проклятый склероз.
Я, кажется, адрес писала на стенку —
Зажмурюсь и вспомню… Не вижу от слез.
 
 
Как белая чайка на радужном фоне,
Пристала «ракета». Народ повалил.
Прости мне, Сорокино!
В душном салоне
Я в белое кресло упала без сил.
 
 
Мальчишка косился в окно диковато.
Он был в школьной форме. (В разгаре
жары!)
На брата похож. Может, из интерната.
Наверное, нет никого. И сестры…
 
 
Достойно отверг золотые ириски,
Опять отвернулся, глотая слюну.
Взревела турбина, вздымая волну,
Швыряя на отмель купальщиков визги…
 
 
И слышались в реве стального винта
Хрустящие корчи порезанной рыбы.
И с розовой пеной стеклянные глыбы
Тащили кишки, как обрывки бинта…
 

2.

 
Мужчина прогнулся за яхтенный борт,
Злой профиль и мускулы выкинув свету.
Он в небо смеялся, обугленный черт!
Так дико и вольно дано лишь поэту,
 
 
Пьянея от грома, упившись дождем,
С печеной картошки золу обдирая —
Под бешеным небом. У самого края.
С любимой. Иль с братом. Ну с другом
вдвоем.
 
 
И радость, и ярость такая светла.
Смеясь и шатаясь, он вышел на берег.
Смотрел, как бушует на западе Рерих,
Как иву в Полесье волна подсекла.
 
 
Прости мне, Сорокино!
Песню не ту
Я спела, глаза свои пряча в панаме.
Всемирное небо плескалось над нами.
И жизнь проводила цветную черту.
 

* * *

 
По Нижней Масловке трамвай пускал рулады.
Высокий дом к обеду треть солнца отрезал.
Почти в ногах у трехэтажной эстакады
Возился маленький Савеловский вокзал.
 
 
Не едут лыжницы и рыбаки в тулупах,
А электричка вновь байдарками полна.
Мне так везло всегда на место у окна,
Гитару стройную, попутчиков неглупых.
 
 
Вокзал, ну, здравствуй, старина! Давай билет.
В вагонах сипло запоют бродяги, знаю.
Да увези ж меня назад хотя б на десять лет.
Пусть у окна мне места нет. Присяду с краю.
 

* * *

 
В клинской голосистой электричке,
Химки окликающей с моста,
Видно, по студенческой привычке
Я люблю стоячие места.
 
 
Вот опять, по насыпи взмывая,
Нагнетает в тамбуры озон —
Летняя, шальная, кочевая!
Что рюкзак не взял – из сердца вон!
 
 
Городишки, пестрые покосы…
И как весть оставленной родни,
Вдоль по рекам столько ребятни…
Все светловолосы и курносы.
 

Реквием в тупике

1.

 
…И всплыли к подножью холодной
тридцатой весны
Зеленые льдины в колодце замшелого
шлюза,
И марш духовой, и обрывок старинного
блюза…
Собачьи глаза проплывали, от ветра
красны.
 
 
Мне было плевать на собаку и строгость
крыльца.
И даже не важно все то, что случится
со мною.
Шла память, как съемка, за уходящей
спиною.
«Отец, оглянись…» – я шептала, не видя
лица.
 

2.

 
…Неизвестный, привезенный ночью,
Умирал, не приходя в сознанье.
С губ срывались красной пены клочья.
Все слабее булькало дыханье.
Это мяса месиво живое
На лицо и не было похоже.
Пахло гарью долгого запоя.
Свежей кровью насыщалось ложе.
Кто он, кем избит, за что? Не знали.
Подобрали, проходя дворами.
Падал пульс. Родные не искали.
Солнце стыло на больничной раме.
 

3.

 
…Резал стену тонкий голос телефона.
Что-то про отца.
Пульс немого стона.
 
 
Так нелепо, как
Все он делал.
Страшно,
Как потом, в том доме, с той его женой.
Мутные стаканы. Высохшее брашно.
Блева или мата хрипы за стеной.
 
 
– Я ему сказала, – слышите, вы, дочь! —
Прах его поганый по ветру развею!
Жил – кому был нужен, с дурью-то своею?
Вы живого, злого прогоняли прочь!..
 

4.

 
…Ветер воет в несусветный горн.
Низок рев последнего каданса.
Больно-больно бьется мерзлый дерн
Прямо в стенку грубого фаянса.
 

5.

 
…Кто-то на кладбище поднял мимозу,
В комнате нашей украдкой поставил.
Кровь, погребенную кровь не зови…
Выпей забвенья приличную дозу,
Чтоб, не дичась общепринятых правил,
Выстроить стелу дочерней любви.
 
 
Насмерть забудь про девчонку-подростка,
Ненависти полоумной припадки,
Мутные стены в отцовских глазах.
С жизнью, любовью сквитавшийся жестко,
Прожил дотла и ушел без оглядки.
Память жевала беспомощный страх.
 
 
Жалась душа, как больная собака,
Кости согреть у чужого огня.
Разве не ты меня вызвал из мрака?
Что же ты, отче, оставил меня?..
 

6.

 
…Еще одно сильное тело обнимет могила.
И свистом пространства усталый пронзит
приговор:
«Я призывал их, когда ты их мало любила.
И дара забвенья лишаю тебя с этих пор.
Неси их упреки и все, что успела заметить:
Секретные метки родных, неприкаянных —
всех.
 
 
Люби безнаказанно тех, кто не может
ответить.
И ложью святой откупайся от них без
помех…»
 

7.

 
Зря копаюсь в этом деле старом.
Если честно, разницы в том нет,
Кто за блажь ему воздал ударом:
Форменный сапог или кастет.
 
 
В доме жил постылый привкус блуда,
Бледный брат, запуганная мать…
Если б я умела делать чудо,
Я б его не стала воскрешать.
 

8.

 
В автобус вошла. Пятак опустила.
Схватилась за поручень над головой.
Глазами вокруг повела и – застыла:
Отец… Живой…
 
 
Куда он спешил?.. Он казался моложе,
Казался довольнее и добрей,
С каким-то портфелем из вытертой кожи,
В знакомом плаще… У самых дверей…
 
 
Толкали его. Мне казалось, что – больно.
Все время шипела и лязгала дверь.
Скользя, он схватил мою руку невольно,
И я прошептала: «Ну как ты?.. Теперь…»
 
 
Он глянул. Узнал. Улыбнулся неловко.
Вдавился в тугой человеческий пресс.
И словно приснился: скользнул – и исчез.
Сошел, не доехав одну остановку…
 

9.

 
Сгорая в крутой перспективе,
Успей прошептать, кто ты есть.
Оставь мне в сыром негативе
Рождения кроткую весть.
 
 
И так же случится со мною?!
Сожжет, и вслепую, опять
Зачав меня, время иное
Ни крика не выпустит вспять…
 

Вишневый цвет

* * *

 
Густую челку завила в кудряшки:
То в зеркало посмотрит, то в окно.
Ей скучен теннис, надоели шашки.
Сестра уходит вечером в кино.
 
 
Ты замечаешь с горечью ревнивой
Помаду, кудри и, страшней всего,
Тот новый взгляд – рассеянный, игривый,
Скользящий мимо взгляда твоего.
 
 
Тебе тревожно, грустно, незнакомо.
Ты чувствуешь, не говоря ни с кем,
Что скоро из родительского дома
Она уйдет, ликуя, насовсем.
 

* * *

 
У волка боли,
У медведя боли,
А у детки моей заживи.
 
 
У змеи удавись,
У воровки порвись,
А к маме голубкой прижмись.
 
 
У бандита
И крыша, и дом обвались,
А у мужа мово укрепись.
 
 
У лжеца покривись,
У врага повались,
А у братьев стократ уродись.
 
 
В черных дырах взорвись.
В новых звездах зажгись.
А на светлой земле берегись.
 

* * *

 
Вишневый цвет сгребают с тротуара,
Влетают в окна майские жуки.
Сиренью подбивая плащ бульвара,
Строчат велосипедные звонки.
 
 
Над царскими прудами бродят зори,
Из хлама дети строят катера.
И плещет в их глазенках то же море,
Что и в неистовых очах Петра.
 

* * *

 
Возмущаясь лавочками хлипкими,
В парке восседают старики,
Прячась умиленными улыбками
Под матерчатые козырьки.
 
 
Не всегда почет и уважение
В тех, кого позвал из тьмы: «Живи…»
Но щебечет лес. Цветут растения.
И полна, светясь, душа осенняя
Безответной, сдержанной любви…
 

* * *

 
«Вот умерла, а совсем молодая…»
К телу, щадя, не пустили детей.
Взгляд воспаленный уводят страдая
Все, кто дружили и ссорились с ней.
 
 
Чем ты поможешь? Для страшного груза
Молча, спокойно подставишь плечо.
Живо лишь сердце земного союза —
Дети. Не выросли дети еще…
 
 
Вот для чего, хоть порой и неловко,
Держишь, любовь, ты свои рубежи.
Мы для детей как двойная страховка.
Я ослабею – не сдайся! Держи!
 

* * *

 
За гроздь винограда единственный вечер
отдам —
Бродить с ним по мокрому лесу, рассказывать
сказки,
Скрипучую тропку слепым уступать поездам,
В изысканной фразе ронять отрешенные
ласки.
 
 
И мысли цедить сквозь янтарную гроздь. Ни
при чем —
Где жить и на что, и терпенью конец,
и здоровью.
Щеки не коснусь уходя. Не задену плечом.
Рукой не дотронусь, не вздрогну
взволнованной бровью…
 
 
Полжизни пройдет, и сотрется меж вечных
проблем
Единственный вечер и теплая гроздь
винограда.
Вкус нынче другой. Равнодушно срываю и ем
Все фрукты подряд в кущах пряного спелого
сада.
 
 
И такая пошла кутерьма…
Бодрый тон для звучанья привета
И какую-то глупость веселую
Сочинила, сняв трубку тяжелую.
 Слава Богу, хватило ума
Успокоить движение это.