Текст книги "Колдовское утро (сборник стихотворений)"

Под свадьбы шум

 
Под свадьбы шум, под уханье оркестра,
Под шепот в сигарету тет-а-тет,
Пока с официанткой мать невесты
Бранилась за недоданный паштет,
 
 
Пока невеста, обходя с подносом,
Сбирала дань с влиятельных гостей,
И все подруги перед самым носом
Считали деньги, улыбаясь ей,
 
 
Я жениха со свадьбы увела.
«Очнись, – молила я, – ты ей не пара.
Свирель, байдарка, скорбная ветла —
Все сберегла для нас речонка Нара!..»
 
 
Но свадьбы шум сводил беседу к шутке.
Фужеры наполнялись чем-нибудь.
И только мне обломок дикой дудки
Изрезал губы и не дал глотнуть…
 

Ежевечерний путь

Студентам-вечерникам

1.

 
О, ежевечерний путь
С работы лабораторной,
Болтанка в подземке черной,
Уткнувшись в чужую грудь…
Но есть в целом мире одно
Окно, где ты нежен и нужен.
Спеши, пока кем-то дано
Пространство, где греется ужин!
 
 
О, ежевечерний свист
Снаряда на головой —
Подземки истошный вой…
О, белый полночный лист,
Нетронутый, неживой,
Вселенского курсового.
О, мужу последнее слово,
С упавшей на стол головой…
 

2.

 
Мой Боже, спаси от сумы,
Спаси от голодной зимы,
От ревности к дивным нарядам
Подруг, убивающих взглядом,
От зависти наши умы…
 
 
Волнуя красивую бровь,
Сыграйте, мой друг, на Таганке
Чертежника и лаборантки
Отпетую загсом любовь.
 

3.

 
Мне медленных танцев обряд
Смешон, как «И» – краткий заглавный.
Вертись, хоровод равноправный,
Взволнованных граций парад!
 
 
Пою оглушенным влюбленным!
Бывало, увесистый рок
Владеет нутром потрясенным
Почти до утра…
Не в упрек
 
 
Скажу, что не дам ни гроша
Уютному скучному disko.
Ни бездны, ни грома, ни риска
Уж в нем не находит душа.
 
 
А было: паркету хана,
Когда мы, сойдясь в хороводе,
Дивились той древней свободе,
Что танцем разрешена.
 
 
Спляшите, пока не слабоґ!
Не моде верны, а природе.
Не равно ль, в каком хороводе
Беситься, теряя сабо?
 
 
О, только б сберечь хоровод,
Чтоб дружные руки не дали
Из круга в угрюмой печали
Уйти от житейских забот…
 
 
Поднимем остатки «Котнари»
За пляски в веселом угаре!
 

* * *

 
Вдруг потемнело. И рухнула с неба гроза.
Бились о стекла кусты молодого жасмина.
Вспышки небесные, блики электрокамина
Все изменили, в наши вглядевшись глаза.
 
 
Дом скрежетал, отплывая незнамо куда.
Вспухла земля, и тяжелое небо нависло.
Жизнь в эту ночь не боялась высокого смысла.
Что-то рождалось и гибло. И выла вода.
 

* * *

 
Нашла у ручья ежевику:
Мрак, сладость в пыльце голубой.
Ушла, как в гипнозе, по блику
В глушь детства, на встречу с тобой.
 
 
А что там решалось – не помню.
Мы были прекрасны, горды,
Нашли по руинам часовню,
Замшелых надгробий ряды.
 
 
Хмель цвет осыпал, неизбежность
Цикадой лилась в голове.
Поляны бессильная нежность,
Две горлинки в сизой траве…
 

* * *

 
Не смейся, брат, когда оркестр Лундстрема
Я с Эллингтоном спутаю. Поставь
Ту, долгую, где так спокойна тема,
Как речка наша. Бродом или вплавь,
То выходя на отмель по колено,
То упуская шелковое дно,
Давай на правый берег, где степенно
Горбушка сена высится.
Давно
Там ждут тебя под вещий свист цикады
Галушек миска, кружка молока,
Там вдоль плетня бренчит и трется стадо,
Сквозь пыль являя мутные рога,
Там бабушка поет: «Пора вечерять!..»
Горят ладони, стертые серпом,
Все это близко – только плыть и верить.
Устал, братишка?
– Малость. Ну, плывем!
 

* * *

 
Неиссякаемой нежности два предрассветных
прилива.
Кровью своей оглушенные, мы задыхались
в Москве.
Шел из Лосиного Острова ливень, бросая
с обрыва
Замшу молочных орехов. И белки плескались
в траве.
 
 
Лес прогибался до хруста от воробьиных
истерик.
Полз дикий хмель по оврагам. Лисы скулили
впотьмах.
И над жемчужным востоком вынырнул
бешеный Рерих
С русским разорванным сердцем в мокрых
индийских шелках.
 

* * *

 
Меджнун, я не склоню тебя к измене.
Иди в мой дом, лохмотья постели.
Позволь тебе перевязать разбитые колени.
И пой мне о Лейли…
 
 
Меджнун, я осуждать ее не смею.
Столица месит судьбы на крови.
Достойно оценил девчонку, беженку, лилею
Валютный торг любви.
 
 
За изможденный твой висок и скуку
В глазах – погашенных кострах любви —
Всех женщин прокляну, бескровную целуя
руку
 
 
Твою.
Меджнун, живи… Живи…
 

Письмо

…Через год опять заеду

И влюблюсь до ноября…

А. С. Пушкин. Подъезжая под Ижоры…

 
Приветствую восточное начало,
Розарий тех многоцветистых фраз,
Которыми, не дорожа нимало,
Готовы одарить меня сейчас.
 
 
Опять в Москве. Как следствие – грустите.
Вернее, так: «Брюзглив и одинок».
И между строчек – тайный смысл: хотите
Отведать мамин яблочный пирог.
 
 
Итак, в Москве! Коробка новостей,
В душе сумбур, в глазах – недоуменье.
Но – тайнопись! Что может быть вкусней,
Чем мамино вишневое варенье?
 
 
Надолго? Нет. На будущей неделе —
«Сверканье верст, сквозняк и пыль в окно…»
Как жаль, как жаль… Пирог мы с мамой съели,
И то варенье кончилось давно.
 

* * *

 
Взывает из люка ночного
Неглинка. И, руку ища,
Свивает подкрылье плаща
Сквозняк из двора проходного,
Затягивает с головой
Окно в колдовскую воронку,
И не успевает вдогонку
Участливый голос живой.
 

В гостях

 
Простите вы гостье причуду такую,
Что чаю стакан целый час я смакую.
 
 
Я пью потихоньку, но вижу с испугом:
Мелеют стаканы мои друг за другом.
 
 
А вы улыбнетесь. Дольете мне чая,
Румянца счастливого «не замечая».
 
 
Как струйка настоя терпка и душиста!
А в вашем прищуре – свобода артиста…
 
 
И как мне покинуть высокое кресло,
В которое я так уютно залезла?
 
 
Рука отогрелась, и щеки в огне…
Прошу вас, долейте горячего мне!
 

Свежий мотив

Девушка в наушниках

 
В час пик, в мясорубке центрального
перехода,
В метро, среди острых локтей – растрепалась,
бледна,
Зажата в толпе. А в глазах – тишина и
свобода.
Такая свобода… И музыка… И тишина…
Из мира людей к ней склоняется пьяное рыло,
Но стонет мембрана, и брань дурака не
слышна.
Застыла в невольных объятьях, стерпела,
забыла.
Сейчас будет выход – свобода. Земля.
Тишина…
 

* * *

 
Две несхожих сестры милосердия,
Греть пытаемся сердце одно.
Но напрасно двойное усердие:
Согреваться не хочет оно.
 
 
Слезы, милая, ты придержи-ка.
Много клюнет жалеющих дур
На святую измученность лика,
Сжатый рот и нахальный прищур.
 
 
Пресыщение – сильная карта!
Пепел в сердце успехом чреват!
А для пепла, горя от азарта,
Все спалил наш возлюбленный брат.
 
 
Не жалей: ему скучно без боли.
Ни родных, ни чужих не щадя,
Несусветного – «боли и воли» —
Просит он, словно дачник дождя.
 
 
Из огня он не вытащит руку,
И спасать не пытайся, не тронь.
Чтоб узнать нашу полную муку,
Он, наверное, прыгнет в огонь.
 
 
Разве ты променяешь подружку
На такого? Какая мура…
И хриплю я под утро в подушку:
«Чем оправдана эта игра?»
 
 
Спрячем все, что просилось наружу.
Прогреми медяками в горсти
И стаканы за черную дружбу
По веселому кругу пусти.
 

* * *

 
Мне пришлось при случайной встрече
Разглядеть, говоря с тобой,
Как недавно крутые плечи
Обломала борьба с судьбой.
 
 
Чем наполнить заминку эту,
Где мы, что вокруг – не пойму.
Лучше я попрошу сигарету
И заплачу в сплошном дыму,
 
 
Задохнусь, отвернусь, не отвечу…
Тут ловушка, ведь знает Бог:
Не могли подарить нам встречу
И не требовать жизнь в залог…
 

* * *

 
Ты говорил. Меж нами сгоряча
Бродила эта слабая улыбка.
Был снегом скошен разворот плеча,
И переулки возникали зыбко.
 
 
Хотелось дать покой твоей судьбе,
Скроив по собственному произволу.
Ту девочку, что нравилась тебе,
Пригнать, влюбить, едва закончит школу,
 
 
Перевернуть… Все мчалось, как угар
В табачном дыме, кашле и зевоте.
И ямбы злые на высокой ноте
Копили вновь расчетливый удар.
 

* * *

 
Тебя спасать хотела!
Что ж, бывает.
Ведь поняла я только через год:
Ты – из породы тех, кто выживает,
А не из тех, кто головы кладет.
 
 
Такой поссорит всех, а сам не бьется,
От горя не пропьется до рубля.
На дне любого жуткого колодца
Таким – обетованная земля.
 
 
Таким – о чем расскажешь? – «Умираю?»
Умны их дети, ярко ремесло.
Мои глаза, скользящие по краю —
На кой бы черт им это занесло?
 
 
Зачем я им, колючая, чужая,
Без приглашенья и в такую рань…
Поверь, я их безмерно уважаю.
Иди к ним. Отпусти меня. Отстань.
 

* * *

 
За полночь думать уже не могу,
Кто ты, откуда, какого народа…
Цивилизации в звездном стогу,
Чиркнув, сгорают в глотке кислорода.
 
 
Много ли радости в этой игре
Помнить хотя бы твой бережный голос?
Только меня, только в том декабре
Так он позвал, что душа раскололась.
 

* * *

 
Встречались изредка. Шутили мило.
Шел разговор, как пес на поводке,
Пока дремучим снегом заносило
Кузнечика в протянутой руке.
 
 
Для тайных встреч мы не искали повод.
И в белизне морозного луча
Твоя ладонь, как раскаленный провод,
Порой касалась моего плеча.
 

* * *

 
Признался ты, что был вчера хмельной
И не владел, готов ценой любою…
Да мне-то что… Ведь хмель мой был иной.
Ты пьян был. Что ж… А я – пьяна тобою.
 

* * *

 
Как-то вышла я из себя.
Я в себе разбудила тигрицу.
Я боялась в себя прийти.
Мне теперь не до сна:
До сих пор сторожим друг друга.
 

* * *

 
А на рассвете
В доме тигр
Бывает.
Никто на свете
Наших игр
Не знает.
 

* * *

 
Я уеду, чтоб вернулся
Тот весенний городок
И босой ступни коснулся
Перламутровый песок.
 
 
Там, как в королевстве датском,
Жизнь все мерит «быть – не быть»,
Иль на рынке азиатском
Дочку русскую купить?
 
 
По оврагам, по обманам
Половодье, гиблый лед.
Да в том зеркале туманном
Брови строгие вразлет…
 

* * *

 
Отпусти меня. Молча. Одну.
Без ключей. Без часов. Без причины.
Не рискую. Не ставлю в вину.
Не напрасно. Не из-за мужчины.
 
 
Я судьбу свою прочь унесу.
Я ее перестану бояться.
Я одна в соловьином лесу
Буду плакать всю ночь и смеяться.
 
 
Я предам все пороки огню,
Пусть незрячим добавится света.
Я, конечно, тебе позвоню.
Ты ведь должен почувствовать это.
 

* * *

 
Мы не заметили, как дождь пошел.
И плача день ушел из-под контроля,
Ведь плачущий уже неуправляем:
Он все отдал, он жалок и безгрешен,
Он всех слезами нас обезоружил,
Во всем сознался и теперь свободен.
О, равнодушно плачущее время:
Все кончено, порушены надежды.
Прощай и плачь, смиряйся и люби…
 

* * *

 
Тревожная березовая месса:
Плеск половодья, птиц органный рев.
Я ночью позвоню тебе из леса
И попрошу: «Послушай соловьев…»
 
 
Они поют, они не виноваты,
Спеша взахлеб исполнить свой обряд.
Ни суд, ни повышение зарплаты
Им в этой жизни явно не грозят.
 
 
Они рыдать над миром не устанут,
У них одно и то же на века.
Но если люди слушать перестанут,
Потеря будет очень велика.
 

* * *

 
Как-то мы встретились в крохотной чайхане.
Сели за столик напротив узбека в пижаме.
Ливень бренчал замутненными витражами.
Чудился гул самолета и взгляд на спине.
 
 
В окнах летели цветные машины… К шести
Встал наш узбек и запел о какой-то потере.
Дождь умирал, избивая оглохшие двери.
Все понимал про тебя и боялся уйти.
 

* * *

 
О, не буди магнитных лент.
Арбат придавит, как цунами,
Когда возникнет между нами
Знакомый аккомпанемент.
 
 
Там Филл, забросив Хохлому,
Рисует за рубли девчонок,
Которые со дна картонок,
Робея, тянутся к нему.
 
 
Там лысый дервиш в полусне
Гнусавит, как у Гили дверка.
И тащит «Абсолют» Валерка,
Сгоревший заживо в Чечне.
 
 
И скейтбордист, притормозив,
Летит, визжит, как жизнь по кругу.
Лишь миг: успеть в глаза друг другу…
Не трогай свежий тот мотив.
 

* * *

 
Беспамятный выкрик ночной потерянных
в крышах курантов.
Рассветный сквозняк с головой в рисунки
ушел, адреса…
Сочится несложный мотив забытых
глубинкой вагантов.
Магнитная лента устала вытягивать
их голоса.
 
 
Как жалко, что в эту обитель меня завела
лишь обида,
И горькое сердце не в силах до чистых тонов
дотянуть.
Как жалко, что в эту минуту у нас не любовь,
а коррида.
И здравая мысль охраняет зрачков
мутноватую жуть…
 

* * *

 
Свирель покорная, не ври,
Что равнодушна ты к скитальцам:
Дыханью их – в тебе, внутри
И как огонь бегущим пальцам.
 
 
И даже если скуп и груб,
И честных не дает ответов,
Но лепестковый мускул губ
Так тверд и сладко фиолетов…
 
 
И я, как ты, всю ночь ждала,
Молчанья пыткою измучась.
Знать, слишком умною была,
Забыв свою свирелью участь.
 
 
И стало страшно мне в ту ночь
За все непрожитые миги,
За все, в чем не могла помочь:
За ненаписанные книги,
 
 
За неродившихся детей,
За неуслышанные ноты.
Всю ночь молчит свирель.
И что ты,
Разумный, значишь перед ней?
 
 
Вдохни ей жизнь, коль ты в уме
И знаешь, как о тайном жаре
Молчат в бемпамятстве, в тюрьме,
В могильном бархатном футляре.
 

Параллельная фраза

 
Бересклет мой дошел до кисейной
прозрачности.
Он как розовый обморок строгих аллей.
Ждет: обжечь, удушить, исколоть
в многозначности
 
 
Изумрудной шершавостью тонких ветвей.
Рытый бархат цветов вяло-влажно —
пурпуровых,
Звон и оторопь: ярких, больных, восковых.
Пересохший глоток от – затылком —
прищуров их:
 
 
В ядовитых парах отражений кривых.
О, зачем я иду? Может, необязательно
Проходить этот путь – почему я должна…
– Бересклет!! Увядающий… Очаровательно…
И за жизнь тут кромешная, право, цена…
 

* * *

 
Краденый, нежный, неистовый,
Зыбкий, как тень от свечи…
Жадные дни перелистывай,
Кайся, клянись, бормочи…
 
 
Латаной в рябь Якиманкою
Наугощав допьяна,
Просишь побыть китаянкою,
Вытомить зверя сполна.
 
 
Звонов рассветных и булочек
Власть: воздух чертят стрижи.
Вросших в асфальт чистых улочек
Утренние виражи.
 
 
Где-то поспешно обедаем,
Ломится город в окно.
Что это с нами – не ведаем,
Людям судить не дано.
 

* * *

 
Есть птица с нежным именем Любовь.
Какой полет! Какой ей голос дан!
Но пьет она всегда живую кровь,
Которую берет из свежих ран.
 

* * *

 
Я спряталась, я зло забыла,
Зарыла в теплой тишине.
Луны прозрачная кобыла
Пьет Млечный Путь в моем окне.
 
 
Я как она, и нет спасенья,
Ведь дан и мне – какой-то бред —
Дар непонятного свеченья,
И зло летит на этот свет.
 
 
И, о стекло расплющив лица,
Мы шепчем в ледяном поту,
Что все же призваны светиться
И оставаться на посту.
 

* * *

 
Венозно-алые – как тайный гнев,
Как луч в вине, пролитый с ядом кубок,
Старинный сонный танец томных дев,
Рубиновая дрожь атласных юбок —
 
 
Так распускались маки – в душный зной,
В абсурде фраз, в рыданьях сарабанды,
И отсвет крови тек в янтарный слой
Стаканов с чаем на столе веранды…
 
 
…И я хотела, в тупиках из слов…
…И в этот дохлый чай насыпать перца,
Чтоб ты восстал, отрекся от основ,
Вошел в меня огнем и вырвал сердце,
 
 
И траур тюбетейки – в ямку – чуть
Обугленного солнцем кашемира —
Сгоревший мак – ожог лица – на грудь —
И стал концом или началом мира.
 

* * *

 
Давай наплачемся, пока я не ушла
В беспомощный столбняк ужасных
превращений. Там детские глаза, и ты, и сад осенний,
И все привычки выгорят дотла.
 
 
Давай наговоримся, наплетем вранья,
В которое тайком, конечно, верим живо.
Не раз, бродя с тобой, уже посмела я
Ослушаться того печального призыва.
 

* * *

 
Как видом крови опьяненный дервиш,
Ты мучаешь себя, впадая в транс,
И, счастлив мукой, даже мне не веришь,
Последний, может быть, теряя шанс.
 
 
Но я дождусь, как нищенка во храме:
Умолкнет служба, опустеет храм.
Послушными дрожащими губами
Я припаду к искусанным губам.
 
 
И слабый пульс найду в глубинах тканей,
И дрожь зрачков, едва дотронусь ран,
И лихорадкой страстных причитаний
Разрушу наважденье и обман.
 

* * *

 
И ветер ворвется в окно. И вскрикнет
влетевшая птица.
И самая близкая даль меж нами сверкнет,
уходя…
А ближе когда-то пребудут лишь юная мать
и дитя,
Что бьется, спирая ей вздох, но все еще
медлит родиться…
Мне будет дана благодать не верить улыбке
довольной
И манию донжуанства простить как
не главный симптом,
Поскольку уверена я, и жить с этой верой
не больно:
Любили тебя не любя и грели дырявым
теплом.
Иначе – откуда взялась внезапная рук
одержимость,
Откуда в глазах затаилась обида,
а может быть – страх?
Иначе – зачем на тебя сзываю всю божию
милость
И детское сердце мужское купаю в горячих
слезах?..
 

* * *

 
Лес, осенью просвистанный насквозь,
Лес, тайно изнуренный короедом,
Он умирает стоя – ветви врозь —
По замыслу, что и ему неведом.
 
 
Заслуги леса – мир и тишина,
Всем хлеб и кров, кто нищ и презираем.
Большая молчаливая страна,
Чем ты больна? Мы так и не узнаем.
 
 
Для новых гимнов хватит старых слов
И старых пуль – для всех детей беспечных.
Кровь порождает кровь, и рвет покров
Ярь свежих сил и вещих снов запечных.
 
 
И мир – как лес, просвистанный насквозь
Потоком усвистевшего озона:
Обрушен свод. Заплакала икона.
Прости нас, мать. И вновь покров набрось…