Текст книги "Готический роман. Том 1"

Инге

Инге еще с порога поняла, что на этот раз Отто и впрямь не в порядке, безо всякого притворства. Вообще-то за эти годы он сам приучил ее не слишком доверять его театральным спектаклям с предсмертными хрипами и закатившимися глазами, но сегодня он даже выглядел не так уж драматично – наверно, потому, что страдал истинно, а не напоказ. Сердце Инге сжалось от смешанного чувства жалости и вины: страсть к Ури – или любовь, или просто наваждение, кто знает? – захватила ее настолько, что она последнее время совсем забросила отца.

Пытаясь удержать его жалкую искусственную руку, слабо, но настойчиво колотящую в рельс, она несколько раз повторила утешительно:

– Все в порядке, Отто, успокойся, я здесь.

Но он, не замечая Инге, продолжал упорно отстукивать что-то короткое и незнакомое – вроде бы одно слово, которое она не смогла сразу расшифровать, хоть и привыкла схватывать на лету не слишком сложные требования и просьбы отца. Поспешно закатывая рукав его ночной сорочки, чтобы измерить ему давление, она пыталась понять, чего он добивается. Выходило что-то несусветное, вроде «не нагрела» или «обгорела». Решив, что это бред, Инге мысленно отмахнулась от его настояний, тем более что давление оказалось угрожающе высоким. Она нашла в настенной аптечке нужную ампулу и, быстро наполнив шприц, отстегнула протез, – поразительно, но именно сегодня, словно предчувствуя приступ, отец ни в какую не согласился снять протез перед сном, – перетянула культю повыше локтя резиновым жгутом и стала искать подходящую вену для укола. Она надеялась, что ей удастся приостановить развитие гипертонического криза – очень уж не хотелось тащить старика среди ночи в больницу, да и сил, честно говоря, на это не было. Пока она медленно вводила в вену лекарство, обрубок отцовской руки продолжал ритмично дергаться в ее ладони, наверняка отстукивая то же самое непонятное слово. Но после всех сегодняшних передряг у нее просто не было сил напрячься, чтобы распознать нечеткие знаки его воли.

Лекарство, слава Богу, подействовало почти сразу – уже через несколько минут веки Отто дрогнули, и он открыл глаза. Взгляд, правда, был еще затуманенный, но он быстро прояснялся, да и цвет его лица начал постепенно возвращаться к норме, так что с больницей можно было, пожалуй, повременить. Заново измеряя отцу давление, которое, к счастью, тоже плавно спускалось к нормальному, Инге мучилась вопросом, связан ли этот ночной приступ с давешним спектаклем? Или просто старику уже не под силу такие торжественные выезды и многолюдные праздники?

Странно, но вид усохшего немощного тельца Отто, скрюченного под периной в нелепом изгибе, некстати вытряхнул из глубин памяти Инге полустертую временем картину из прошлого: отец, еще молодой и кудрявый, бежит по дороге вверх к замку, неся ее на плечах, а она хохочет, двумя руками держась за его протез. Неужто и впрямь было так: она была маленькой девочкой и любила его? Столько событий отдалили ее от тех дней! Почему именно сейчас память о детстве настигла ее так ощутимо, что она почувствовала на языке вкус воскресного пирога с ревенем и сливами, который пекла ее давно потерянная где-то в пути мать? Пирог нарезали тонкими ломтиками и перед тем, как отправить в рот, каждый ломтик поливали сбитыми сливками с сахаром и корицей, получалась волшебного вкуса смесь, которая ласкала небо, как песня о первой любви. Инге сглотнула обильную слюну, вызванную совершенно реалистическим вкусом пирога во рту, – с чего бы это, уж не дурной ли это знак, обращенный к ее нечистой совести, нечто вроде предупреждения о скорой смерти отца? Ей вдруг стало страшно: кто мог проникнуть в темные подвалы ее подсознания, где порой мелькала, – да, каюсь, мелькала! – коварная надежда на освобождение?

Испуганная и пристыженная, Инге прислушалась к дыханию отца. Оно было хриплым, но ровным. Кажется, можно идти спать. «Нет, нет, сегодня ни в коем случае нельзя оставлять его одного!» – сказала она вслух, наказывая себя за дурные мысли, и, как была, в нарядном платье, рухнула на неудобный узкий диванчик в углу. На секунду на задворках сознания возник образ Ури, ожидающего ее где-то там, на кухне, но и кухня, и Ури были в эту минуту так страшно далеки от нее, что видение мелькнуло и исчезло, как всплеск на волны на водной глади.

Уже засыпая, Инге с неожиданной легкостью расшифровала то ускользавшее от понимания слово, которое упорно отстукивал раньше Отто: «Габриэла!» – призывал он. – «Габриэла!». Кого он имел в виду? Никого с таким именем Инге не знала. Может, это какая-нибудь таинственная возлюбленная из его прошлого?

На рассвете Отто опять застонал, заметался и снова отстучал обрубком руки по стене свой призыв к неведомой Габриэле. Однажды расшифровав это имя, Инге теперь узнала его с легкостью. Пытаясь опять вернуться в непрочный сон, она с ужасом подумала о том, что, пожалуй, становится страшно оставлять отца ночью одного. Выбор был небольшой – или брать его на ночь на свою половину, что практически исключало пребывание там Ури, или приглашать ночную сиделку, на что не было денег. В результате этих неутешительных размышлений разные противоборствующие образы замелькали на внутреннем экране ее мозга, стремительно прогоняя сон. Их было много, и каждый требовал внимания: мыльная пена на губах Карла, сбривающего усы, разъяренная Марта в мокром вишневом пальто, отец, с ненавистью глядящий на Ури, фрау Штрайх с ночным горшком в руке. И тут Инге вдруг осенило: фрау Штрайх – конечно же, фрау Штрайх! Как она могла забыть? Ведь и у фрау Штрайх, как у всех людей, есть имя, хоть это не вяжется с ее постным обликом, с ее недовольно поджатыми ртом и осуждающим взглядом, – и зовут ее Габриэла!

Такое имя гораздо больше подошло бы гибкой темнокудрой танцовщице с заметной примесью испанской крови, и, может быть, потому, подсознательно чувствуя это несоответствие, фрау Штрайх избегала сообщать его окружающим. И все-таки Отто должен знать, что ее зовут Габриэла, чтобы именно Габриэлу, а не Инге отчаянно призывать в критическую минуту! Чудо, да и только! На экране памяти тут же услужливо возник окруженный зеленым сиянием силуэт Габриэлы Штрайх, гневно вознесшийся после спектакля над креслом Отто, и к этому вспомнилось, что отец давненько не жаловался на свою сиделку. «Что-то за этим скрывается.» – вяло подумала Инге, проваливаясь, наконец, в желанное душноватое забытье.

Разбудил ее осторожный шорох шагов, невнятный шёпот и позвякиванье ложечки о фарфор. Она с трудом открыла глаза и сразу увидела темное, затянутое ровной сеткой дождя окно. Этого следовало ожидать – осень каждый год неотвратимо наступала на другой день после праздника дракона, на какое бы число ни выпадал этот праздник. Опять звякнула ложечка, и, преодолевая напряжение в затылке от неудобного сна, Инге повернула голову в направлении звука. Одетый, умытый и явно довольный жизнью Отто уже сидел в своем кресле, придерживая вилкой протеза тарелку с манной кашей, из которой фрау Штрайх зачерпывала порцию за порцией и ловко отправляла ему в рот. При этом она приговаривала ласковым шёпотом, каким заботливая няня разговаривает с шаловливым ребенком:

– А вот мы еще ложечку! А вот мы еще ложечку!

Инге секунду помедлила, наблюдая эти нежности. Значит, она вчера не ошиблась: между отцом и сиделкой больше не было прежнего мучительно враждебного напряжения – наоборот, фрау Штрайх прямо-таки окутывала своего подопечного теплом и симпатией. Почувствовала ли Инге укол ревности? «Глупости!» – оборвала она себя, привычно анализируя собственные побуждения. – «Я только рада!». И, вскочив с диванчика, спросила, поспешно приглаживая волосы:

– Который час?

– Скоро восемь, – ответила новоявленная хранительница Габриэла, ни на миг не прерывая заботливого снования ложечки с кашей между тарелкой и ртом Отто.

– И давно вы здесь? – удивилась Инге, поскольку, согласно договоренности, фрау Штрайх должна была приходить к восьми.

– Я сегодня поторопилась прийти, – пояснила сиделка, – потому что очень тревожилась за Отто. Сердце подсказало мне, что от вчерашнего безобразия нельзя ждать добра.

Кто бы мог подумать, что у фрау Штрайх есть не только имя, но и сердце? Охватив взглядом хлопотливые руки сиделки и ублаготворенное лицо отца. Инге заторопилась уходить:

– Ну и чудно! Раз вы уже здесь, я могу идти.

Снаружи моросил противный мелкий дождик из тех, что тянутся порой от понедельника до субботы, не столько увлажняя землю, сколько заполняя воздух мелкими колючими брызгами. Чувствуя всю неуместность своего праздничного наряда среди унылого дождевого беспредела, Инге первым делом забежала в свинарник – ведь это надо же – так проспать! Но там прекрасно обошлись без нее – свиньи уже были чисто вымыты, и хмурый Клаус смешивал в миксере их утреннее пойло. Инге хотела было шутливо почесать его за ухом, как она часто делала раньше, чтобы заставить беднягу расплыться в улыбке, но вспомнила выдумки Ури о его эротических снах, – а вдруг Ури прав и не стоит играть с огнем? И воздержалась, ограничившись лишь дружеским кивком и вопросом:

– А Ури что, еще спит?

Клаус медленно поднял не нее глаза – они были очень светлые и такие прозрачные, что Инге порой казалось, что сквозь них можно увидеть слабые извилины его ущербного мозга.

– Ури помыл свиней и пошел готовить завтрак, – вяло пробубнил он. – Велел мне прийти через час пить кофе.

У Инге отлегло от сердца, – где-то в глубине ее души таилось опасение, что после ее ночных откровений Ури мог собрать свои нехитрые манатки и слинять. После двух месяцев работы в свинарнике денег у него уже было предостаточно, и ее часто радовала мысль, что он задерживается здесь не из-за заработка. А вот Клаус был явно не в порядке.

– В чем дело, Клаус? – спросила она, благоразумно стараясь пригасить ласковые нотки в собственном голосе. – Ты чем-то огорчен?

Клаус уставился на нее в смятении, но не смог выдавить из себя ни слова – он, как обычно, жаждал открыть ей душу, но какая-то внешняя сила останавливала его. За многие годы знакомства с Клаусом Инге хорошо изучила его порывы и запреты. Поэтому представив себе, сколько грубых шуток по поводу Хозяйки, Гнома и Дракона он услышал вчера после спектакля, она не стала настаивать, не желая напрасно тревожить его уязвимую душу, да и свою тоже.

– Ладно, поговорим потом, – с притворной бодростью воскликнула она и пошла к выходу. – Приходи пить кофе!

Пока Инге галопом пробежала под моросящим дождиком от свинарника к кухне, она лихорадочно перебрала в уме разные варианты того, что она расскажет Ури о Карле – все, ничего или часть? И если часть – то какую именно? Взбежав на крыльцо, она распахнула дверь, и в нос ей ударил вкусный запах корицы и горячих яблок. Ури, очень миленький в ее кружевном фартуке, колдовал над сковородкой у плиты.

– Явилась, наконец? – сказал он не оборачиваясь. – Хорош бы я был, если бы так и ждал тебя до утра.

– А ты не ждал?

– Вот именно, что ждал. Но не дождался, а так и заснул в кресле у тебя в комнате.

– Бедный ты мой, бедный, – пожалела она его. – А что ты жаришь?

– Садись к столу – узнаешь.

Но Инге к столу не села, а отпросилась сперва принять душ. После трудной ночи на коротком жестком диванчике она чувствовала себя старой лошадью с грязной нечесаной гривой. Когда четверть часа спустя она вышла на кухню, смыв с себя тоску и усталость прошедших суток, Ури сидел за столом, на котором рядом с кофейным сервизом стояла большая тарелка с зеленовато-коричневыми лепешками.

– Ну, что ты тут изготовил? – спросила Инге, втягивая ноздрями пряный аромат разогретой в оливковом масле корицы.

– Настоящие яблочные оладьи! – с гордостью сообщил Ури.

– Это что за зверь? Никогда не пробовала!

– Как так – не пробовала? Это – народное немецкое блюдо.

– Кто тебе это сказал?

– Моя мама. К каждому уроку немецкого языка, который она в меня впихивала силой, она подавала яблочные оладьи. Рецепт этих оладьев передается у нас в семье из поколения в поколение.

– Первый раз слышу. Вот картофельные оладьи с яблочным муссом – это действительно народное немецкое блюдо, но я боюсь, что концепция яблочных оладьев была разработана и реализована исключительно твоими еврейскими предками.

Инге налила себе кофе и подцепила вилкой одну оладью:

– Однако надо признать, – сказала она, распробовав кисло-сладкую упругую мякоть, – что результат получился восхитительный.

– Я рад, что мои еврейские предки не подвели. А теперь, – поднял на нее взгляд Ури, – раз мы благополучно решили вопрос об оладьях, можно вернуться к проблеме Карла.

– Что тут выяснять, Ури? – внезапно потеряв аппетит, Инге опустила вилку с надкушенной оладьей. Хоть она все время знала, ожидала, предвидела, что Ури снова заговорит о Карле, слова его странным образом застигли ее врасплох. – Ведь я вчера ночью все тебе рассказала.

– Все ли?

– Хорошо, что еще ты хочешь узнать? Пожалуйста, спрашивай.

– Задавайте вопросы, господин следователь, – хмыкнул Ури. – Чтобы я не сболтнула чего лишнего невзначай. Итак, начнем?

– Начнем, раз так надо. – Инге отставила подальше чашку с недопитым кофе. – Это же надо так испортить завтрак!

– Приступим к следствию по делу об исчезновении Карла... Кстати, как его фамилия?

– Фамилия? – Инге беспомощно заморгала и прикусила губу. На язык лезло вовсе не то, что надо.

– Ты что, фамилию его забыла?

– А почему бы нет? – огрызнулась она. – Уже скоро год, как я выбросила его из головы.

– Окей, забыла, так забыла. Итак, основные данные: имя – Карл, фамилии не имеет, ученое звание – профессор... Профессор по какой части?

Этот допрос уже не выглядел шутливым. Инге встревоженно заглянула в глубь любимых, миндалевидных, зеленовато-карих глаз – их быстро заполняло зловеще разгорающееся пламя неконтролируемой ярости. Ей несколько раз приходилось наблюдать, как на него «накатывает», и она уже знала, что, если не удастся пресечь приступ в первые минуты, потом никакими средствами нельзя будет погасить эту ярость, пока она не сожжет дотла все его душевные ресурсы.

– Специалист по сравнительной антропологии, – очень ровным голосом сказала Инге, стараясь приглушить пульсирующие вспышки его раздражения.

– Итак, продолжим: ученное звание – профессор сравнительной антропологии, трудовой статус – наемный рабочий, узкая специализация – забой свиней. Убедительно ли это звучит с точки зрения сравнительной антропологии?

– Послушай, – начала Инге неторопливо, чтобы выиграть время, пока она потихоньку, стараясь не спугнуть Ури, отодвигала свой стул от стола. Ей уже было ясно, что о полной откровенности не может быть и речи. – У людей ведь бывают разные обстоятельства.

– Именно эти обстоятельства мы и стремимся выяснить в ходе настоящего расследования, не так ли?

Инге вышла из-за стола, осторожно прошла за спину Ури и, остановившись за его стулом, начала массировать ему затылок и плечи, чтобы хоть слегка уменьшить напряжение его готовых к атаке мышц. Он нетерпеливо стряхнул ее руки:

– Я хочу понять, почему профессор сравнительной антропологии покинул светлый храм науки для того, чтобы забивать здесь свиней и выгребать свиное дерьмо?

«Главное, не переборщить» – приказала себе Инге, понимая, что Ури достаточно чуток, чтобы уловить даже мелкий оттенок фальши. Она опять легко, едва касаясь, пробежала пальцами по его затылку, и на этот раз он ее не оттолкнул – он, небось, сам боялся надвигающегося приступа и жаждал его избежать.

– Ну, свиней забивать он просто любил, возможно из врожденного садизма, – бросила она Ури огрызок правды, чтобы ослабить его подозрительность. – А насчет остального... Тебе ведь Клаус цитировал его речи, чего же тебе неясно? Он – типичный психопат-мятежник, который ни с кем и нигде не может долго ужиться.

– Что значит, ни с кем? – мышцы на спине Ури слегка расслабились, и голосовые связки, наверно, тоже, потому что из голоса его стали потихоньку исчезать металлические нотки. – С женой и детьми, что ли?

– С женой и детьми тоже. Но главное – с университетским начальством, – с облегчением подтвердила Инге, чувствуя, что на этот раз ей, кажется, удастся мирно уладить это скользкое дело.

– Ты хочешь сказать, что его выставили из университета? Из какого?

«Ну, быстрей, быстрей соображай!» – скомандовала она себе, вкладывая все свое искусство в кончики пальцев. И ответила небрежно, как об обыденном:

– Из многих. Из одних выставили, из других сам ушел.

– А жена тоже его выставила или он сам ушел?

– На этот счет у него были разные версии. Иногда он говорил, что сам ушел, а иногда – что ему настойчиво предложили убираться.

– И какой из них ты верила?

Это был уже совсем человеческий разговор, и в таком разговоре у нее на руках были все карты.

– А мне было все равно. Главное, что он убежал ко мне!

– Ты так его любила?

«Как пишут на коробках с бокалами?» – пронеслось у нее в голове – «Что-то вроде: осторожно – стекло!». И она протанцевала слово за словом, словно на пуантах по столу среди хрупких бокалов:

– Сначала – очень любила. Зато тем сильней его разлюбила. Потом.

– Когда это – потом?

– Ну, когда он поселился здесь, и я стала жить с ним рядом. До того мы ведь встречались только урывками. Так что каждая встреча была праздником. А тут у нас пошла обыденная жизнь, а в обыденной жизни ему не было места.

– Ты у него училась, что ли?

– Да нет, я ведь училась в Гейдельберге. А он никогда там не преподавал.

– Откуда мне знать, где ты училась и где он преподавал? – рассердился Ури. – Ты ведь только вчера об этом проговорилась.

– Если тебе интересно, я все расскажу тебе подробно, – тихо ответила на этот справедливый упрек Инге, вся – воплощенная кротость.

– Прямо так-таки все расскажешь? Например, какую роль сыграл Карл в твоей знаменитой ссоре с профессоршами из Верхнего Нойбаха?

От этого вопроса Инге просто опешила.

– При чем тут моя ссора с профессоршами?

– Но такой человек, как твой Карл, уж наверняка не должен был пропустить этих милашек!

– Ты что, думаешь, я не поделила Карла с этими лесбиянками? – засмеялась Инге с облегчением. – Ты ошибся, они даже не были знакомы. А жаль, они бы слушали его речи с восторгом.

– Чего ж ты их не познакомила?

Инге принялась машинально разминать вилкой душистую яблочную массу:

– Карл последнее время стал страшный нелюдим, – сказала она после долгой паузы. – Он ведь со всем миром рассорился и всех, кого мог, отверг: жену, детей, студентов, университетскую братию – всех, кроме меня. А уж наших сытых радикалов он и вовсе знать не хотел.

– Почему, ведь он с ними даже не был знаком?

– Он презирал их за их сытое благополучие. Ты же вчера видел их виллы?

– Да, впечатляющие домики! Не бедные.

– А он считал, что они из идеологических соображений должны бы были жить в бедности.

– А действительно, из каких соображений эти профессора свили свое прелестное гнездо в вашем медвежьем углу?

Слава Богу, – подумала Инге, с удовольствием возвращаясь к оладьям. – Кажется, он отвлекся от Карла и направил свой интерес в другом направлении. Тут она могла позволить себе полную откровенность:

– Недавно тут неподалеку построили большой университет. В промышленном городке, километрах в двадцати пяти отсюда. Городишко сам по себе неплохой, но скучный, серый, лишенный красот, а кроме того – сегодня модно жить на природе. Вот тамошние профессора и выбрали наш Нойбах – именно за то, что это медвежий угол. Сперва один купил участок, потом еще два, а потом все гуртом повалили...

В дверях без стука возникла фигура Клауса. Он не входя топтался на пороге, и тонкие губы его жевали воздух в неловкой попытке выразить что-то непривычное, но важное. Инге глянула на часы – его время пить кофе еще не наступило.

– В чем дело, Клаус? Что-то случилось?

– Эти ... профессорши.... – выкрикнул он наконец, – из Верхнего Нойбаха!

Слова его прозвучали столь естественным продолжением их разговора, что Инге на мгновение показалось, будто Клаус тоже решил принять в этом разговоре участие. Она терпеливо дождалась, пока Клаус немного успокоится, после чего спросила:

– Так что ты хотел сказать о профессоршах?

Клаус глубоко вдохнул воздух и сказал, запинаясь:

– Приехали. Там, у ворот. Там, на красной машине.

Инге резко оттолкнула тарелку:

– Что ты мелешь? Кто приехал?

Клаус, испуганно пятясь, тыкал пальцем в сторону ворот:

– Они, обе. Там, у ворот. На красной машине.

Инге вышла на крыльцо и глянула туда, куда указывал палец Клауса:

– О, Боже!

– Что, действительно они?

– Они. На красной машине. Что им тут понадобилось?

– Они что, никогда у тебя не бывали?

– Тысячу лет назад, до ссоры. – От ворот донесся пронзительный звон колокольчика. – Что же делать? Притвориться, что мы не слышим?

Колокольчик трезвонил с неотступной равномерностью, и Инге стало ясно, что никакое притворство не поможет.

– Иди, открой им, Клаус, – обреченно сказала она. – И пригласи в дом.