Текст книги "Готический роман. Том 1"

Инге

– Это был твой Карл? – спросил Ури, когда они, наконец, вырвались из цепких рук Вильмы и Доротеи и остались одни.

– Кто – Руперт? – От возмущения Инге на миг даже потеряла дар речи. – С чего ты взял?

– Ты так испугалась, когда его увидела.

– Хорошего же ты обо мне мнения! По-твоему, я могла много лет быть во власти этого, этого... – она запнулась, не находя слов.

– ...старого петуха, – подсказал Ури.

– Ну вот, ты сам видишь, что он за птица. Как же ты мог принять его за Карла?

– Не знаю, я Карла не видел. – упрямо сказал Ури. – Может, он тоже старый петух.

– Да нет, он – птица совсем другого полета. Так что никакой связи.

– Тогда зачем ты сказала им, что мы уезжаем сегодня?

– Зачем? Чтобы от них отделаться!

– Вот я и спрашиваю: почему ты так жаждала от них отделаться?

Инге уже поняла, что он будет допытываться до победного конца, но все-таки попробовала последнюю уловку, чтобы увернуться от его допроса:

– Например, потому что мне не понравились твои шуры-муры с этой черной курочкой.

– Выходит, ты – расистка?

– Я не думаю, что твои шуры-муры с белой курочкой понравились бы мне больше.

Лица Ури она не видела, потому что он, не отвечая, наклонился к замочной скважине: старинный замок их номера не любил открываться с первого раза.

– Ты знаешь, – сказал он, не глядя на Инге, – эта шоколадная курочка пригласила меня тайком от Руперта махнуть с ней сегодня вечером во Франкфурт в какой-то подземный эротический рай.

– Ну и темп! Ты, я вижу, прямо на ходу подметки рвешь!

– Я думаю, ей просто нужен партнер, потому что туда пускают только пары.

– И что ты ей ответил?

– Я сказал, что у меня на сегодня другие планы.

Тут в скрипучем металлическом нутре замка что-то наконец лязгнуло, и дверь неохотно отворилась. Они вошли в комнату и, не сговариваясь, как подкошенные, рухнули на кровать. Оба смертельно устали от праздничной суматохи этого дня – от неожиданно вернувшейся жары, от беспорядочной болтовни, от обилия съеденных пирожных, от долгого хождения вверх-вниз по крутым улицам. Инге закинула, руку за плечо Ури, положила ему на живот согнутую в колене ногу и уткнулась носом ему под мышку, с наслаждением вдыхая запах его тела. «Боже, как хорошо!» – мелькнуло сполохом по краю ее сознания. Пальцы ее соскользнули с его плеча и начали медленно расстегивать пуговицы его рубашки.

– Лежать бы так долго-долго, бесконечно долго, – прошептала она, зарываясь лицом в кудрявую поросль у него на груди и чувствуя, как куда-то стремительно испаряется усталость. – И ничего мне больше не надо.

Он мог бы съязвить: «Так-таки ничего?», но не съязвил, а стал молча выпрастывать ее плечи из элегантного светлого жакета, подаренного ей когда-то Карлом. Расправившись с жакетом и с блузкой, он пробежал кончиками пальцев по ее позвонкам от шеи вниз, от чего у них обоих сразу перехватило дыхание. Но прежде, чем они поспешно стянули друг с друга остатки одежды и в исступлении скатились с кровати прямо на потертый ковер на полу, он все же успел спросить:

– Зачем мне нужны какие-то курочки, когда мне достался белый лебедь?

Но любовь любовью, однако Инге не сомневалась, что Ури так легко не забудет сцену в кафе, и потому не удивилась, когда он, едва открыв глаза после короткого сна, тут же спросил:

– Но ты с этим Рупертом где-то раньше встречалась, ведь точно?

– Если бы я с ним раньше встречалась, он бы меня вспомнил, – отпарировала Инге даже не пытаясь скрыть от себя неотвратимости того, что случилось, обреченно подумала: «И он еще вспомнит.» Потому, наверно, слова ее прозвучали неубедительно – Ури, во всяком случае, ей не поверил:

– Он, может быть, тебя не вспомнил, но ты-то его узнала сразу, как только вошла в кафе.

– С чего ты это взял?

– У тебя стало такое лицо, будто ты увидела призрак. И ты попыталась тут же от двери рвануть обратно, просто Вильма тебя засекла в последний момент.

«Ну и наблюдательный паршивец!» – чертыхнулась про себя Инге, а вслух сказала:

– У тебя просто богатая фантазия.

Но она уже знала, что придется в чем-то сознаться. Как всегда, оставался главный вопрос – в чем и до какого предела? Как она устала от этой постоянной необходимости скрывать правду! Как хорошо было бы обвить руками его шею и все-все ему рассказать! Но она представила себе на миг, как окаменеет его лицо, как неприязненно стиснутся губы, и он холодно скажет... Нет, она даже в самых сокровенных своих помыслах не могла бы решиться услышать все то, что он может в этом случае ей сказать. Ни за что! Ни за что! Она должна врать и выкручиваться до последней возможности, лишь бы только скрыть от него свою проклятую тайну. А раз так, у нее не оставалось другого выхода. Она потянула Ури за руку:

– Пошли в душ, я помою тебе спинку...

Он глянул на нее вопросительно и, как ей показалось, даже сердито, так что она поспешно добавила:

... и, так и быть, расскажу тебе, где я видела Руперта. Только учти, это страшная тайна, которую я много лет старалась забыть.

– Но не забыла? – спросил Ури с подначкой, но все же встал и пошел за ней в ванную.

Инге, конечно, не случайно задумала начать свою исповедь в ванной, – телесный контакт, который возникнет между ними, когда она будет намыливать ему спину, должен помочь ей приоткрыть правду ровно настолько, чтобы замаскировать ложь. Она выдавила из флакона несколько капель душистого бальзама на свою любимую розовую губку и со всей нежностью, на какую была способна, – в этом ей, слава Богу, не надо было притворяться! – стала круговыми движениями гладить его плечи, лопатки, тугие мышцы ягодиц.

– Ты меня слушаешь? – спросила она.

– Ты же молчишь, – ненастойчиво упрекнул он ее в ответ. Намыливание спины явно располагало его к миролюбию.

– Разве? – удивилась Инге. – А я-то думала, я тебе уже все рассказала! Кончиками пальцев.

– Ладно, рассказывай, не тяни, – он решительно отстранился и сел на край ванны.

– Это было давно, несколько лет назад, – начала она, находя некоторое утешение в равномерном шуме льющейся воды. – Я тогда скопила кое-какие деньги, чтобы уволиться из «Люфтганзы» и поступить в университет.

– В Гейдельберге?

Она тут же насторожилась – «Господи милосердный, как он это раскопал и что еще ему известно?»

– В Гейдельберге, да. А откуда ты знаешь?

– От тебя, ты же сама мне рассказала. А что, это секрет? – он перекинул ноги через край ванны, встал и, завернувшись в махровую простыню, вышел из ванной.

«Вот дура, так дура! Совсем голову потеряла» – обругала она себя и, набросив на плечи махровый белый халат, пошла за ним:

– Да нет, какой тут может быть секрет? Просто я забыла, что мы об этом уже говорили.

Он стоял у окна и смотрел на разгорающийся над площадью неправдоподобный багряный закат. Собственно, неправдоподобным был не сам закат, а то, что он сотворил с мирными старинными домами, тесным кольцом оцепившими площадь: казалось, что они полыхают в многократно отраженном в их окнах зареве заходящего солнца. Инге подошла к окну, прижалась к Ури и застыла, зачарованная заоконной панорамой, наполненной неуловимым движением света и теней. Ури положил руку ей на плечо, не понуждая ее к рассказу, но все же напоминая, что он ждет.

– Я была счастлива, что поступила в университет, – начала Инге, – но недолго. Оказалось, что учиться в Гейдельберге совсем непросто. Студенты там были тогда в странном смятении. Впрочем, не только там. Это были бурные годы. Вся Германия кипела и пузырилась. На студентов нашло какое-то помешательство, какой-то массовый психоз: повсюду создавались кружки, коммуны, группы. И я, конечно, тут же попала в самый водоворот, я ведь тоже была всем недовольна. Поскольку я училась на медицинском, я очень быстро оказалась членом КСП – Коммуны Социальных Пациентов, созданной при университетской психбольнице доктором Куртом Хорманном. Он считался настоящим героем: он вел курс групповой психотерапии и внушал своим пациентам, что они – единственно здоровые представители больного общества. Незадолго до моего приезда его как раз выгнали с кафедры, но его пациенты устроили массовую голодовку и добились его восстановления.

Она вдруг замолчала.

– И что же дальше? – нетерпеливо сказал Ури.

– Я не знаю, стоит ли забивать тебе голову этими подробностями? А без них ты не поймешь, о чем речь. Ведь ты ничего об этом не знаешь, правда? О студенческих волнениях тех лет, о войне с полицией и о терроре левых радикалов?

– И знаю, и не знаю. Краем уха что-то слышал, но в сознании ничего не удержалось. Знаешь, у нас в Израиле своих проблем хватает.

– Тогда слушай и терпи. Очень скоро наша Коммуна Социальных Пациентов превратилась в большую агрессивную группу, потому что доктор Хорманн объявил, что принимает всех, так как все члены современного больного общества по сути «пациенты». КСП росла, как на дрожжах, от новых «пациентов» просто не было отбою. На собраниях Коммуны можно было встретить самых разных людей, – непризнанных художников в рванных джинсах и шелковых пиджаках, мрачных пролетариев в кожаных куртках и просто недолеченных психов. Сначала эти люди казались мне необычайно умными и значительными. Я восхищалась тем, что они стремятся к высшему и не похожи на обывателей, готовых перегрызть друг другу глотки, лишь бы прорваться к пирогу.

Я помню, как на одном многолюдном сборище на сцену выскочил какой-то начинающий поэт и стал призывать нас к восстанию. «Мы должны разрушить это прогнившее общество, идеал которого прост как считалка: производить, чтобы иметь возможность потреблять то, что произведено, и опять производить, и опять потреблять, и так без конца. А наша задача – положить этому конец!». Тут все завыли от восторга, и кто-то громко крикнул: «Психи, к оружию!» Потом я узнала, что Хорманн действительно вел переговоры с террористической группой Баадера-Майнгоф о нашем присоединении к ним. Но тогда я ни о чем таком не подозревала, мне просто нравилось ходить на вечеринки «пациентов», там всегда красиво говорили о чем-нибудь важном и пели хором «Психи, к оружию!».

Там я чувствовала себя героиней захватывающего приключенческого фильма.

– Ну, а при чем тут Руперт? Он что, тоже был «пациент»?

– Потерпи, сейчас я дойду и до Руперта. Постепенно отношения руководства Коммуны с властями обострялись, тем более что всю Европу к тому времени поверг в трепет левый террор. Ты даже не представляешь, что у нас тогда творилось, – террористы взрывали поезда, похищали и убивали известных людей, поджигали универмаги, похищали самолеты.

– Еще бы! – усмехнулся Ури. – Куда мне это понять? Ведь у нас ничего подобного не бывало!

Инге виновато поцеловала его где-то за ухом:

– Прости! Я забыла, что у вас тоже так.

– Или тебе вдруг показалось, что, в отличие от вас, мы это заслужили? Твой друг Руперт мне сегодня что-то в этом роде объяснял.

– Мой друг Руперт? Ну знаешь! Неплохого друга ты мне выбрал!

– Но ты ведь мне так и не рассказала, в чем он провинился!

– Да нет, ни в чем таком он не провинился, просто у меня с ним связаны неприятные воспоминания. У нас в коммуне была одна девушка – то ли Беттина, то ли Беата – надо же, как я могла забыть? Настоящая пациентка, а не социальная – толстая, отечная, несчастная, вечно искала себе мужика, но редко находила. Из-за этого или из-за чего другого, но она в конце концов выбросилась из окна и разбилась насмерть. В записке, которую она оставила, она обвиняла в своей смерти всех сытых и довольных. Эта записка была опубликована в одной из центральных газет, а в другой газете появилась статья, намекающая, что Коммуна довела бедную Беттину до самоубийства для утверждения своих радикальных идей. В Коммуне разразилась буря протестов и Хорманн созвал экстренное собрание. Мы должны были показать всему обществу, что это мы судим его, а не оно нас. И что мы готовы к бою. Хотя меня к тому времени уже начали точить какие-то неопределенные сомнения, на собрание я все-таки пошла: мне было жалко Беттину. Собрание было в университетском спортзале, туда набилось человек триста, а то и больше, стульев не было, сидели на полу. На стульях за столом сидели только члены правления КСП и приглашенные гости из Берлина – мрачная, очень худая женщина огромного роста по имени Марике – говорили, что она нелегальная и что это ее подпольная кличка, – и наш дорогой Руперт.

– Что, Руперт тоже был нелегальный?

– Что ты, он всегда был легальный, он ведь так обожает красоваться у всех на виду! Но выступает он как самый крайний авангардист и радикал. Вся эта история произошла до того, как он сжег свои картины, – тогда он еще считался художником, и волосы у него еще не поседели. А может, он их красил, кто его знает, с него вполне могло статься. Во всяком случае, когда он встал, чтобы произнести речь, наши девчонки захихикали и нашептали мне, что он никогда не носит трусов и шьет себе на заказ шелковые брюки в обтяжку, чтобы выставить напоказ все свое богатство. Я потом присмотрелась и – что ты думаешь? Он точно был без трусов!

– Да ну? А я ничего такого не заметил.

– Возможно, с возрастом ему стало нечем хвастаться, и он сменил свои привычки.

– Не из-за трусов же ты не захотела сознаться, что была с ним знакома?

– Да не была я с ним знакома! У тебя просто не хватает терпения дослушать! – вспыхнула Инге, но тут же мысленно себя одернула: «Спокойней, соберись с мыслями, ты ходишь по лезвию ножа!».

За окном почти стемнело, и на площадь, все еще отсвечивающую розовым даже в сумерках, опять начали съезжаться машины и стекаться людские толпы. Инге облокотилась на низкий подоконник и сказала:

– Какая удобная точка для человека с автоматом! Надо было позвать Руперта к нам сюда, он бы это оценил.

– Он что, призывал вас к вооруженной борьбе?

– Что-то в этом роде. Перед его выступлением по залу разбросали фотографии Беттины в гробу, и одна девушка закричала, что раз Беттина не могла жить в этом обществе, значит, она-то и была по-настоящему здоровой. Подхватив эту идею, Руперт произнес зажигательную речь, – я уже не помню подробностей, помню только, что он поздравил нас с тем, что мы «пациенты». Если больное общество считает нас больными, – объявил он нам – мы должны быть польщены, потому что это – признание нашего истинного здоровья. Но поскольку наши права ущемлены, мы, отстаивая их, имеем право, как и всякое меньшинство, в случае необходимости прибегать к насилию. В ответ на его речь кто-то потребовал, чтобы мы немедленно вышли на улицы и начали громить потребителей в их храмах, то есть в магазинах и ресторанах, но ему возразили, что не все к этому готовы. Тут в зал вбежал доктор Хорманн – я в суматохе как-то даже не заметила его отсутствия – и крикнул, что против Коммуны готовится полицейский рейд. Передние ряды стали скандировать: «Психи, к оружию! Психи, к оружию!», а тощая террористка Марике вытащила из-под стола ящик, полный ружей, и стала раздавать их желающим. Тут началась настоящая вакханалия, – все повскакали со своих мест и ринулись за оружием. Кажется, я одна осталась сидеть на полу, потому что где-то на окраине сознания у меня возник вопрос: как ящик с ружьями оказался под столом? Этот вопрос просто пригвоздил меня к полу – неужели весь этот спектакль был спланирован заранее? Я вглядывалась в искаженные безумным восторгом лица своих товарищей по Коммуне и думала: «Что я здесь делаю?». Тут кто-то наступил мне на руку, и я испугалась, что меня сейчас затопчут. Я поднялась с места и пошла к выходу. К счастью, в эту минуту никто не обратил на меня внимания, так что мне удалось незаметно выскользнуть из зала. Я прикрыла за собой дверь и быстро пошла к воротам. Пройдя несколько шагов, я услышала за спиной торопливые шаги. Кто-то звал меня: «Девушка, погодите, возьмите меня с собой!». Я обернулась и увидела Руперта – он бежал за мной и был совсем близко. Убедившись, что я его заметила, он простер ко мне руки, а я от него шарахнулась, как от прокаженного: его шелковые брюки в обтяжку не оставляли сомнения в том, что наши девчонки были правы. Меня охватило отвращение, и я помчалась от него прочь, как хороший спринтер. Он сперва пытался меня догнать, но быстро отстал и только кричал мне вслед: «Куда вы уносите такие красивые ножки?», но я даже не обернулась. Вот и все. Больше я его не видела.

– А что случилось с остальными? – спросил Ури, который слушал ее рассказ, затаив дыхание, как ребенок сказку.

– Ничего с ними тогда не случилось. Напрасно они забаррикадировали вход в зал, никакого рейда в тот день не было, и Марике благополучно увезла свой ящик с ружьями обратно в Берлин. Уж не знаю, как ей удалось провезти его через все кордоны Восточной Германии. Я даже подозреваю, что именно они и посылали ее к нам. Но я больше не вернулась в Коммуну. После той ночи они мне стали противны, я просто не могла их больше видеть. Однако оказалось, что немыслимо, выйдя из Коммуны, остаться в университете. Мне пришлось убраться из Гейдельберга и сдавать экзамены за тот год экстерном.

– Они что, угрожали тебе?

– Не то, чтобы прямо угрожали, но смотрели на меня, как на врага. А их невозможно было игнорировать, их было слишком много. Потом я узнала, что доктора Хорманна и двух других заводил арестовали за подстрекательство к беспорядкам, и Коммуна распалась. Члены ее разбрелись кто куда. Были такие, которые потом вступили в террористические группы, участвовали в терактах и были арестованы – некоторые все еще сидят в тюрьмах. А одну девушку – Зильке Кранцлер, жуткую уродину, с которой я вместе училась, – до сих пор разыскивает полиция. Можно считать, что она сделала карьеру: ее портрет ты можешь увидеть на дверях всех почтовых отделений Германии.

– Подумать только, мне и в голову не приходило, что у тебя такое богатое прошлое!

– Ничего себе – богатство! Я просто испортила себе жизнь.

– Ты что, так больше и не вернулась в университет?

– Нет, я снова начала летать. Мои деньги как раз подошли к концу, а я почему-то не могла зарабатывать на жизнь, как другие студентки. Оказалось, что я толком не гожусь ни в няньки, ни в официантки.

И тут он спросил то, что должен был спросить давно, с самого начала. Инге даже начала уже недоумевать, – неужто не спросит?

– А какое отношение ко всему этому имеет Карл?

– С Карлом я тогда еще не была знакома, – чистосердечно призналась Инге, сама поражаясь тому, что было такое время, когда еще она не была знакома с Карлом.

В этот миг площадь вдруг озарилась ярким светом множества разноцветных прожекторов, разом вспыхнувших на крышах домов, окружающих собор. Лучи прожекторов были направлены так, что Инге на мгновенье показалось, будто собор оторвался от земли и устремился вверх, в заоблачные дали, куда долетают только ангелы и реактивные самолеты.

– Смотри, вон наш Руперт! – воскликнул Ури.

– Где?

– Вон, видишь? На ступенях собора!

Инге перегнулась через узкий подоконник и увидела далеко внизу седую голову и голубой пиджак Руперта, а рядом с ним тоненькую фигурку Ульрике. Вздымая вверх руку с зажатой в ней пачкой листков, Руперт что-то говорил, обращаясь к снующей вокруг пестрой толпе, – до Инге доносился только звук его голоса, но слов она не могла разобрать, да и не хотела. Закончив говорить, он размахнулся и бросил листки в текущий мимо него людской поток. Листки, подхваченные легким вечерним ветром, закружились над головами прохожих и спланировали им под ноги. Некоторые из прохожих наклонились и подняли маленькие светлые квадратики, упавшие к их ногам, остальные прошли по ним, не обращая внимания. Облокотясь о подоконник рядом с Инге, Ури наблюдал, как Ульрике вынула из висящей у нее на плече сумки новую пачку листовок и протянула ее Руперту. Он взял их и снова обратился к толпе.

– Интересно, – спросил Ури без особого любопытства, глядя на развевающиеся на ветру седые локоны Руперта, – нашла ли эта сексуально озабоченная курочка какого-нибудь партнера, готового смотаться с ней сегодня ночью во Франкфурт?

Отто

«Отто, можешь не волноваться, что план замка пропал,» – сказала ему Инге, мгновенно порхнув губами по его щеке и тут же отстраняясь. Небось от своего еврейчика она не отстраняется так поспешно. Вчера перед ужином Отто наблюдал из окна, как еврейчик подводит под крышу каменную пристройку к свинарнику, которую начал еще Карл, и видел, как дочь подошла к нему сзади и без всякого стеснения прямо так и присосалась к его шее. А он, мерзавец, уронил мастерок, которым до ее прихода разравнивал цемент, и мало того, что, не оборачиваясь, откинулся назад, чтобы ей было сподручней его целовать, так еще вдобавок протянул назад свои грязные руки и прижал ее к себе. В этой дурацкой позе они застыли и простояли так, чуть покачиваясь, наверно, целый час. Отто едва с ума не сошел, ожидая, когда они, наконец, вспомнят о нем и позовут его ужинать, но они и не думали разлепляться. Он хотел было начать бить в рельс, чтобы прекратить это безобразие, но сообразил, что не стоит даже стараться: этих двоих сейчас воистину даже водой не разольешь.

Отто закрыл глаза, опять переживая вчерашнюю невыносимую сцену, а Инге продолжала как ни в чем ни бывало, совершенно не замечая его страданий:

– Я привезла из Байерхофа другой план. Может, не такой подробный, как тот старый, но тоже достаточно хороший. Хочешь посмотреть?

Ну конечно, он хотел посмотреть, еще как хотел! Ему очень важно было узнать, что значит «не такой подробный» – есть ли там главное? То, ради чего он спрятал старый план. Тот был действительно подробный – Отто заказал его за большие деньги хорошему специалисту через несколько лет после войны, когда понял, что если он хочет выжить и сохранить фамильный замок, то должен кое-что тут перестроить.

Инге подвезла Отто к столу, надела ему на нос очки, и он напряженно уставился на хрустящий лист, который она услужливо расстелила перед ним. Что и говорить, государственная организация не способна была выполнить работу так тщательно, как выполнил ее за деньги хороший специалист: отпечаток на листе был довольно туманный, и Отто никак не мог разглядеть, есть ли там то, что он хотел бы утаить, или нет. Он не хотел привлекать внимание дочери к тому месту плана, которое его интересовало, но никак не мог сориентироваться, в какой части плана это место искать. Не поднимая головы, он покосился на Инге – слава Богу, она стояла слева от него, и он мог смотреть на нее исподтишка. Она склонилась над планом из-за его плеча, так что ее щека почти касалась его лица. Он на миг представил себе, как она придвигается ближе, прижимается щекой к его щеке и долго-долго стоит рядом с ним, чуть покачиваясь и согревая своим теплом его умирающее тело. Если бы она сейчас это сделала, он бы, может, расчувствовался и во всем ей признался. Но ей такое и в голову не пришло – зачем он ей, когда у нее под рукой есть классный племенной жеребец, – правда, не совсем подходящего племени, но ей, как видно, именно это в нем и нравилось.

А раз так, те его, Отто, задача состояла в том, чтобы не допустить этих двоих туда, куда им не следовало лезть. Для начала он притворился, что внимательно всматривается в план, а на самом деле он просто тянул время, чтобы придумать, как заполучить план хотя бы на пару часов. К счастью, несмотря на его физическую немощь, мозг его пока работал отлично, и он быстро сообразил, что надо сделать. Он с гордостью подумал о себе, что есть еще порох в пороховницах, только нет ни души, которая могла бы его сообразительность оценить. Даже Габриэле – а она сегодня понимала его лучше, чем кто-либо другой, – даже ей не решился бы рассказать, как ловко он задумал обвести вокруг пальца свою непутевую дочь.

Наспех просчитав в уме все варианты, он горько застонал и закрыл глаза. Какая жалость, что он не мог заслонить их ладонью, – это бы выглядело куда убедительней, – впрочем, не беда: его уловка сработала и так.

– В чем дело, папа? – встревоженно спросила дочь.

«Проклятые глаза, – отстучал он, – отпечаток такой мутный, я ничего не могу разглядеть.»

– Ты хочешь, чтобы я тебе помогла? – она прямо из кожи лезла, чтобы его задобрить: небось, боялась, что он запретит ей перестраивать замок.

«Как ты можешь мне помочь? Лучше всего включи мне еще одну сильную лампу и оставь на вечер этот план мне. Я рассмотрю его на досуге.»

– Ладно, если ты хочешь его рассматривать, я включу тебе вторую лампу после ужина. А сейчас поехали на кухню – пора есть.

Как Отто ни любил ужинать у нее на кухне, – а она, негодяйка, нечасто брала его к себе, – на этот раз он твердо отказался, сославшись на легкое головокружение: сегодня у него были дела поважней, и надо было успеть завершить задуманное до того, как она придет укладывать его спать. Дочь не стала настаивать, она только пожала плечами: «Как хочешь. Мое дело – пригласить.» Отто немедленно показалось, что она вздохнула с облегчением, – конечно, теперь она без помех может весь вечер тискаться со своим ненаглядным парашютистом! И он сгоряча чуть было не заявил, что передумал и готов ужинать с ними на кухне, но во время опомнился и промолчал. Бог с ним, с этим ужином у Инге на кухне – может, она завтра опять его пригласит. А вот сделать то, что он задумал, завтра будет уже поздно.

Пока Инге явно торопясь скорей уйти, наспех кормила Отто ужином, мысли ее витали где-то далеко, «кружились на парашюте» – съязвил про себя Отто. Наконец она ушла, оставив его под лампой наедине с расстеленным на столе планом замка, и он углубился в изучение сложного переплетения штрихов и линий. Ему, несомненно, очень помогло то, что он хорошо знал расположение всех наземных и подземных залов и лабиринтов: в молодости, когда у него были силы бродить по опасным переходам и мечтать, он основательно изучил свои владения в надежде когда-нибудь достать деньги на ремонт. Увы, мечты так и остались мечтами: надо было как-то зарабатывать, чтобы содержать больную жену, да и собственное здоровье подвело его слишком рано.

Зато теперь, когда нависающая за плечом тень дочери не рассеивала его внимание, он сразу нашел то, что искал. Так оно и есть! Хоть отпечаток был неважный и тонкие штриховые линии, обозначающие лестницы, при пересечении с пунктирами, обозначающими стены подземных коридоров, часто сливались в неразборчивые кляксы, однако при желании в этом месиве многое можно было разглядеть. Поскольку у Отто не было никакого контроля над желаниями других, у него оставался один-единственный выход – лишить их возможности удовлетворить неугодную ему часть этих желаний. Он хорошенько всмотрелся в паутинное хитросплетение в нижнем левом углу листа, – он мог действовать только наверняка – а значит, прежде, чем что-либо предпринять, он обязан был убедиться, что не ошибся. Но нет, слава Богу, он не ошибся, – это именно тот коридор, именно та дверь.

Отто глянул на часы и ужаснулся, как много времени уже прошло. Надо было спешить, оставались считанные минуты: вот-вот явится Инге укладывать его в постель – и тогда все, он упустил свой шанс. Он приподнял лапу и начал примеряться, куда ее опустить. Шея у него болела, глаза почти ничего не видели, отягченная протезом рука не хотела подчиняться, но все это не освобождало его от необходимости выполнить то, что необходимо было выполнить. Итак, в атаку!

Он с грохотом опустил лапу на план, тут же отдернул ее назад и посмотрел с опаской на то, что получилось. Увы! Не получилось ничего: его удар не произвел никакого эффекта – глянцевитый бумажный лист остался таким же гладким и блестящим, каким он был до того. Значит, просто ударом лапы его порвать нельзя. Что же делать? Времени было в обрез, нужно было срочно искать выход.

Отто кое-как скомкал план вилкой протеза, потом, нажав ногой на педаль ручного зажима, схватил им смятый лист и, рискуя каждую секунду его уронить, покатился в свою спальню, где над кроватью был укреплен пюпитр для чтения с планшетом в углу. Напряженно прислушиваясь, не идет ли уже к нему Инге, Отто с усилием сунул край плана под планшет. Теперь надо было опять найти нужное место и расположить его прямо под планшетом, чтобы опять не вышло промаха. К счастью, он с самого начала сунул план в зажим правильным концом. Кто знает, сумел ли бы он довести задуманное до конца без этой маленькой удачи. Впрочем, ему вообще сегодня везло, потому что Инге явно опаздывала – в другой раз Отто бы уже давно довел себя до кипения, представляя на разные лады, чем она, позабыв о нем, занимается там со своим парашютистом. Зато сегодня он был этому только рад.

После небольшой передышки он поточнее приладил план под планшетом, внимательно прицелился – сейчас надо было действовать наверняка, – снова нажал ногой на педаль ручного зажима и, захватив им свободный край листа, рывком покатил кресло прочь от кровати. Лист разорвался с пронзительным хрустом, словно там что-то взорвалось. Отто хорошенько тряхнуло и понесло вперед вместе с креслом, однако он умудрился затормозить за два сантиметра от летящего на него дверного косяка. От непривычного физического напряжения все тело его покрылось холодной испариной, и сердце колотилось в груди, как пожарный колокол. Что ж, пусть колотится, зато он сумел сделать то, что задумал, и сделал это неплохо. Отто высоко ценил каждую маленькую победу, которую ему удавалось одержать над любым врагом – все равно над каким, потому что она отдаляла победу его главного врага – неизбежно приближающейся смерти.

Впрочем, радоваться было еще рано, следовало сперва убедиться, что план порван в нужном месте. Отто развернулся и посмотрел на зажатый в пюпитре край листа – не стоило даже пытаться вытащить его оттуда, это было выше его сил. От всех этих поворотов и разворотов было трудно дышать, в груди словно застрял острый кусок стекла, но он страшным усилием преодолел удушье и поднес к здоровому глазу кусок плана, оставшийся в зажиме его протеза. Как и следовало ожидать, точность его маневров не была стопроцентной: линия разрыва не полностью соответствовала его замыслу, и главная опасная точка довольно четко чернела на оставшемся нетронутым желтоватом островке между косой штриховкой лестницы и параллельными пунктирами подземного коридора.

Ясно понимая, что не стоит и пытаться оторвать такой маленький клочок своим грубым зажимом, Отто сунул рваный край плана в рот и из последних сил заставил себя размолоть зубами этот крошечный кусочек скользкой бумаги за полминуты до того, как со двора донеслась виноватая дробь шагов спешащей к нему дочери.

«Раньше надо было спешить, дорогая! Ты уже опоздала!» – злорадно подумал Отто, быстро въезжая в спальню, где над кроватью болтался прижатый планшетом верхний кусок плана. Его утомленную грудь распирал счастливый смех: почти все было позади, оставалось только выполнить завершающую часть его замысла, лучше всего освоенную им за последние годы: создать видимость несчастного случая, в результате которого у него в руках порвался план. Это он умел, хоть и очень устал, главное было – успеть до прихода Инге докатиться до кровати. Докатившись, он услышал, как она открывает входную дверь, с трудом спустил с кресла здоровую ногу, резко наклонился вперед, оттолкнулся протезом от спинки кресла и, больно ударившись плечом обо что-то твердое, рухнул на пол.