Текст книги "Слушая животных: история ветеринара, который продал Астон Мартин, чтобы спасать жизни"

Я сделал слишком резкий разворот, прицеп накренился, его заднее колесо оторвалось от земли и перевалило через невысокий цементный бортик, какие обычно бывают на сельских мостиках через ручьи. Когда прицеп накренился, трактор затрясло, и я нажал на тормоза. Задняя ось нависла над цементным бортиком моста. Овраг был около восьми футов глубиной и шесть футов шириной, но в тот момент мне казалось, что с водительского сиденья я беспомощно смотрю в бездонную пропасть, и мое сердце падало в эту бездну. Прицеп завис, покачиваясь, словно гигантский маятник, наполненный ячменем, и был готов рухнуть вместе со всем грузом в ручей. Я был на волосок от того, чтобы потерять весь урожай. Меня следовало распять за подобную беспечность.

Вдруг я почувствовал, как трактор начинает крениться. А потом все произошло, как в замедленной съемке. Фаркоп[1]1
  Фаркоп – устройство, используемое для буксировки легковых прицепов и караванов. – Прим. ред.


[Закрыть] трактора заклинило. В моей голове промелькнули возможные варианты развития событий: если ось сломается или перекосится фаркоп, прицеп может все же сорваться и перевернуться. А может рухнуть и сам трактор вместе с прицепом, и драгоценный груз окажется в ручье. Все варианты сводились к одному: трактор с прицепом неизбежно рухнет в овраг, и урожай ячменя будет унесен бурным потоком. Интересно, что о собственной неминуемой смерти я даже не задумывался.

Пока я размышлял, слева появился несчастный комбайнер, пытавшийся перелезть через ограду, одновременно натягивая штаны: судя по всему, он справлял нужду на соседнем поле. Справа по дороге, отчаянно бранясь, бежал отец. Смысла его слов я не понимал, но опасался, что на этот раз порки мне не избежать.

В этот момент комбайнер застрял в ограде и свалился на землю, запутавшись в спустившихся до щиколоток штанах. Поднявшись, он подтянул брюки и кинулся ко мне и к балансирующему прицепу. Они с отцом подбежали ко мне одновременно. Прицеп продолжал раскачиваться. «Хватай цепь, Шон!» – крикнул комбайнер. Оба инстинктивно поняли, что нужно делать. Комбайнер кинулся к своей машине и подогнал ее к прицепу задним ходом. А отец схватился за цепь, которая, к счастью, оказалась обернута вокруг прицепного устройства комбайна, мгновенно намотал ее на крюк прицепа и скомандовал комбайнеру тянуть. Комбайн сдвинулся на несколько футов вперед, и прицеп перестал раскачиваться. Мое сердце замерло, когда я выбирался из кабины трактора. Комбайнер и отец подложили крепкие доски под колеса прицепа и медленно оттащили его от края моста. Помощь подоспела вовремя, и им удалось вытащить трактор с прицепом в безопасное место. Урожай ячменя не рухнул в ручей, но по моей уверенности в том, что я умею водить трактор, был нанесен сокрушительный удар.

Отец, понятное дело, был взбешен. Он никогда в жизни не то что не бил меня, но даже ни разу не шлепнул. Тем не менее я бы предпочел это словесной порке, продолжавшейся в течение нескольких дней.

Хотя я не могу припомнить, чтобы в годы моего детства отец хоть раз извинился или похвалил меня, если я что-то делал правильно, я знаю, что ему хотелось сказать что-то вроде фраз: “Я горжусь тобой” или “Я тебя люблю”.

Но с его стороны это скорее могли быть не слова, а действия типа одобрительного кивка или молчаливой улыбки, а не объятий с похлопыванием по спине, которые были не в его привычках, как и у большинства ирландских фермеров того времени. Так что в детстве я не ждал похвалы и не стремился к ней – эта черта характера свойственна мне и по сей день.

В детстве и юности папа почти ни о чем, кроме фермерства, со мной не говорил, хотя я знал, что он втайне гордится мной. Мама рассказывала, что он говорил об этом другим людям, но только не мне. И к моему старшему брату отец относился гораздо суровее, чем ко мне, потому что он был воспитан в культуре, где настоящим мужчиной считается тот, кто никогда не плачет; справляется со своей работой; делает все, что нужно, и не стремится к похвалам, признанию и вознаграждению.

Несомненно, папа старался заботиться обо мне, моем брате и сестрах как можно лучше – как физически, так и финансово. Он оплачивал одежду и книги, которые были нужны для школы, и не раз помогал мне деньгами, когда я учился в университете. Но однажды был один особый случай, когда он дал мне что-то просто так, а не потому, что был обязан обеспечивать. Это произошло на мой десятый день рождения. Я до сих пор помню блеск в его глазах, когда он вручил мне синюю коробочку с часами Timex. Часы были круглыми, на коричневом ремешке. Отец просто протянул мне коробочку в коридоре нашего дома, кивнул и улыбнулся. Я открыл ее и, вне себя от радости, хотел обнять его, но он отступил назад, еще раз улыбнулся и ушел. Объятия были не для него.

Мама и папа обожали всех своих шестерых детей, в этом не было никакого сомнения. Но для них – а в то время и для всех ирландцев – объятия, поцелуи и другие физические проявления любви и симпатии были просто неприемлемы. Как только мы могли твердо стоять на ногах, мы сразу включались в жизнь фермы. Слабость и зависимость от постоянной лести или уговоров в нашей семье не поощрялись. За все свое детство я лишь раз видел, как мама и отец обнимались на кухне, да и то случайно, потому что я вошел неожиданно для них. Полагаю, что они обнимались чаще, чем я думал, ведь у них было шестеро детей. Просто публичная демонстрация привязанности в то время не считалась нормой поведения.

К старости отец немного смягчился. Когда я приезжал их навестить, мы добродушно подшучивали друг над другом. Наши отношения стали более дружескими, чем раньше. Оглядываясь назад, я радуюсь, что у нас появилась возможность посмеяться друг с другом в поздние годы жизни отца, когда я перестал быть его подручным на ферме или «сыном, который хочет стать ветеринаром». Но обниматься он по-прежнему не любил. Как-то раз, когда мы вернулись с мессы, по дороге с которой я позволил себе неуместные замечания по вопросам, касаемым Книги Бытия, мне захотелось обнять его на кухне. Это было физическое проявление моей готовности согласиться с его непримиримой точкой зрения, хотя сам я никогда не верил в «огненный шар» гнева Господнего. Отец буквально замер. Он не знал, как вести себя при такой демонстрации любви и уважения за верность своим убеждениям. И я отступил назад. Наверное, поэтому, став взрослым, я так часто обнимаю людей. Похоже, я изменил отношение к некоторым ценностям, но, кроме того, я верю в силу искренних объятий, ведь в них половина успеха в деле оздоровления человека – не тела как такового, но сердца и души.

В эмоциональном плане я сильно отличаюсь от своего отца – я иногда плачу и люблю обниматься, – но физически мы очень похожи, и у меня такая же привязанность к земле, которая, как и у него, течет по моим венам вместо крови. Когда я впервые увидел поле и покосившиеся фермерские постройки, которые должны были стать местом действия еженедельной программы «Супервет», я сразу ощутил какую-то первобытную связь со всем этим. Увидев эти ветхие амбары, я мгновенно понял, что это мой духовный дом, и я сделаю все, что в моих силах, чтобы осуществить здесь свою мечту. Я решил, что должен сделать это место своим, заботиться о нем и развивать, вдохнуть в него новую жизнь, восстановив и снова заселив животными.

Когда мы строили нашу клинику, то не могли изменить ни дюйма окружающего пространства, поскольку эти земли являются частью охраняемой зеленой зоны. Оказалось, что это даже хорошо. Я обрел свой оазис покоя, как тот, что был у нас с отцом в Глибе. Я нашел собственный Глиб. Каждый день я ощущал себя невероятно счастливым, наблюдая за сменой времен года на этом поле. Бедный папа был бы потрясен, узнав, сколько я заплатил за каждый квадратный фут этой земли. Покупка земли для клиники Фицпатрика была очень далека от «хорошей сделки», которую мог бы одобрить отец. Но мне это было необходимо!

Я очень рад, что отец однажды посетил это место, когда строительство шло полным ходом. Он был одет в свой синий воскресный костюм с лучшим носовым платком в нагрудном кармане, а его седые волосы были аккуратно причесаны. Он важно расхаживал по территории, заложив руки за спину, как помещик-аристократ. Нам с мамой, которая приехала с ним, было очевидно, что он очень горд, хотя и не признается в этом. Думаю, он был отчасти разочарован тем, что я не остался в Ирландии, став там известным ветеринаром и фермером, хотя я и заметил гордый блеск в его глазах.

Я благодарен судьбе за то, что смог показать ему, что я здесь создал.

Не знаю, понял ли он, когда я сказал ему, что один уголок здесь сделан специально для него. В то время все, включая банк, твердили, что мой план оборудования уютного лекционного зала на втором этаже перестроенного сенного амбара – это неразумное использование пространства. Поскольку местные власти позволяли только перестраивать, не возводя ничего нового, нам пришлось ошкурить старые ржавые фермы, которые поддерживали здание, и спрятать их в стены. Я хотел, чтобы это место стало источником вдохновения и просвещения, потому что старый амбар в точности напоминал наш сенной сарай в Баллифине, где отец частенько обучал и воодушевлял меня.

* * *

Если во время уборки сена или силоса начинался дождь, мы с отцом часто прятались на чердаке под крышей сенного сарая, что был рядом с нашим домом. Только здесь отец иногда наставлял меня и делился со мной своей житейской мудростью. В остальное время поладить с ним было нелегко. Он был сложным человеком – добрым и чутким, но одновременно резким и вспыльчивым. Во многих отношениях он был чрезвычайно чувствителен, но эмоции предпочитал держать при себе. Многие его не любили, потому что он вечно «раскачивал лодку» – другими словами, всегда говорил то, что думал, и действовал по велению своего сердца, оставаясь верным своим убеждениям и не заботясь о том, что это может обидеть других (зачастую так и случалось). Строго отчитывая кого-то, он в то же самое время мог быть добр и внимателен к другому человеку. Но в те редкие минуты, когда мы с ним прятались от дождя на сеновале, он иногда смягчался и давал мне отеческие советы, которые я помню и по сей день. Например, что я должен грести на собственном каноэ и никогда не вступать в партнерские отношения. На самом деле он говорил, что человек никогда не должен ни к кому присоединяться – разве что для молитвы, потому что, если дела пойдут неважно, партнер всегда может встать и уйти. И еще он говорил, что, по мере того как он слабеет, я становлюсь все сильнее, но мне нужно усвоить, что сила духа гораздо важнее физической силы. Поэтому я должен научиться всему, чему только смогу, так как знания никогда не бывают тяжким грузом, потому что они ничего не весят, но обладают огромной ценностью. Помню, как он наставлял меня, чтобы я никогда не привязывался к материальным вещам, а потом смутился, когда я спросил, почему же он сам так привязан к ферме, земле и животным. Тогда он ответил: «Это другое дело. Это не привязанность, это образ жизни». Его слова сильно повлияли на мое отношение к жизни и к моей профессиональной деятельности: я не дорожу ничем материальным, а эмоциональную привязанность к животным и людям считаю просто образом жизни. Это моя судьба.

Некоторые отцовские советы, несомненно, были оправданными. Если бы у меня был партнер по бизнесу, я бы не смог вкладывать в дело каждый заработанный пенни, поскольку деловое партнерство обычно предусматривает определенные дивиденды. Я не смог бы создать стипендии по всему миру, чтобы замечательные люди, которыми я очень горжусь, могли продолжить учебу, в частности в университетах Огайо и Флориды. Я не мог бы иногда делать бесплатные операции – ежу, сарычу, пингвину, достойной кошке или собаке. Да, наверное, хорошо иметь партнера, с которым можно делить риски и стрессы, но если бы я не работал в одиночку, как советовал отец, то клиники Фицпатрика, скорее всего, не было бы. Порой я шел на неоправданный риск и совершал ужасные ошибки, но делал их сам и отвечал за них тоже сам. И теперь я могу сказать: «Спасибо, отец, за мудрый совет, который ты дал мне, когда мы прятались от дождя в сарае. Хотя на моем пути было немало трудностей, поскольку я, как и ты, начинал практически с нуля, – а это, как тебе хорошо известно, нелегко, – оно того стоило».

Девизом отца в хозяйстве было: ничего не выбрасывать и ничего не покупать. Он всегда был очень бережливым и экономным человеком. Много лет он подвязывал штаны одной и той же бечевкой, а когда она рвалась или становилась слишком короткой, он не выбрасывал ее, а связывал ею ворота. Он был скопидомом высшей квалификации – и я такой же. А если бы я таким не был, то многое мне не удалось бы, потому что у меня не было бы запасов, припрятанных в Нарнии (так мы называем кладовку в моем офисе).

Отец никогда до конца не понимал, чем я мотивировался в своей работе, но именно он сделал меня таким, каков я есть, и мне интересно, видел ли он когда-нибудь себя во мне. Но главное – он научил меня извлекать максимум пользы из того, что я знал и умел, и упорно трудиться. В пору моей юности мы с отцом, привязав бечевкой мешки к коленям и икрам, горбились под дождем и градом, ползая по бороздам и пропалывая турнепс. Прополка турнепса – нудная, грязная и тяжелая работа. Я это просто ненавидел. Время от времени мне случалось вместе с сорняками выдергивать и маленькие корнеплоды. Стараясь побыстрее справиться с работой, я совершенно забывал о ее цели – формировании ровных рядов турнепса с разумным расстоянием между растениями, чтобы не допустить преступного растрачивания плодородной земли. Заметив мою оплошность, папа на мгновение останавливался, поднимал голову и, глядя мне в глаза, глухо произносил: «Я все слышу!» Много лет я гадал, как ему удавалось расслышать, что я под проливным дождем выдернул из земли маленький турнепс. Лишь недавно я понял, что он, разумеется, не мог ничего слышать. Просто он замечал, что я на мгновение замираю, выдернув турнепс. Честно говоря, к концу дня я уже не замечал разницы между турнепсом и сорняками. У меня болели колени и руки, но отец упорно продвигался вперед, чтобы закончить последние грядки до темноты. И я страдал молча – за исключением разве что пары случаев. По моему мнению, отец был лучшим пропалывателем турнепса из всех, кто когда-либо занимался этим делом.

В моей памяти запечатлелся один такой вечер, когда после бесконечного ожидания наступления темноты я, наконец, поднял глаза и заныл: «Папа, у меня уже все руки в занозах и шипах!» Он остановился, поднял голову от грядки, оглянулся и произнес бессмертную фразу, которая осталась со мной навсегда:

“Продолжай, Ноэль! Уверяю тебя, когда твои руки соберут достаточно шипов, для новых уже не останется места. Продолжай!”

Так мы и поступили – продолжили работать.

Отец научил меня, что упорным трудом можно добиться чего угодно, сколько бы шипов ни встретилось на твоем пути. Когда в своей взрослой жизни я сталкивался с трудностями, я всегда мысленно повторял этот его афоризм. Я помню, сколько болезненных уколов шипов мне пришлось претерпеть, прежде чем боль притупилась.

Став старше, я понял, что наши с отцом судьбы во многом схожи. Он начинал практически с нуля и всего добился сам благодаря своему уму, настойчивости и упорному труду. Я шел тем же путем, с детства осознав, что в жизни ценно только то, чего добился сам. Отец был женат на своем фермерском хозяйстве, я – на своей врачебной практике. У него была кровная привязанность к земле, у меня – преданность животным. Он никогда не считал свой труд работой – это был его образ жизни. Точно так же и в моем случае: ветеринария никогда не была для меня работой, но призванием, не обязанностью, а всегда привилегией. Я часто думаю об этом, особенно когда в очередной раз опаздываю на званый ужин, светское мероприятие или свидание из-за какой-то операции. Став ветеринаром, я никогда не думал, что каждый день буду «проводить на работе» определенное количество времени. Я благодарен судьбе за возможность быть ветеринаром и каждый день заниматься любимым делом. И я абсолютно уверен, что мне крупно повезло в жизни.

Я буду вечно благодарен отцу за то, что он привил мне основы своей трудовой этики. Если бы он этого не сделал, я не стал бы тем, кем являюсь сейчас. И все же мне хочется думать, что за все эти годы я и сам научился контролировать свое настроение и темперамент, сдерживая раздражительность, которая накапливается за долгие часы, проведенные за операционным столом, или за работой по ведению бизнеса. Но я первым признаю, что мне не всегда удается одержать над собой победу. Порой я бываю сварливым старым барсуком, особенно когда меня расстраивает клиент или возникает кризис в отношениях с коллегой, либо операция пошла не по плану. Случается, что все одновременно начинают чем-то меня забрасывать – банк, юристы, клиенты. Но чаще всего я злюсь из-за того, что некоторые не видят всей полноты картины: животные имеют значение, как и люди, и большое значение имеют животные в жизни людей. Каюсь, иногда я приносил эти негативные эмоции в аудиторию, как случалось с отцом на ферме. У него это происходило, вероятно, потому, что он жил и дышал своим делом, как и я своим. Но я борюсь с собой и надеюсь стать лучше. Теперь, заходя в свою спальню, я кладу голову на подушку, делаю глубокий вдох и пытаюсь изменить эпизоды фильма, который прокручивается в моей голове. Иногда я даже молюсь.

* * *

22 августа 2006 года я работал в первой клинике Фицпатрика. Это был небольшой дом в окружении леса в Тилфорде, графство Суррей. Раздался телефонный звонок. Мне сообщили, что отец в больнице, в тяжелом состоянии. Я выбежал из кабинета в лес и долго бежал, пока не стемнело. Тогда я упал на колени и зарыдал. Мой герой умирал. Я плакал и плакал до тех пор, пока слез больше не осталось. Я никак не мог принять то, что произошло.

Отец был на заднем дворе, присматривал за скотом, когда внезапно потерял сознание и упал. Через несколько дней он умер, так и не приходя в сознание. Я сидел у его постели в больнице Порт-Лииша – той, где когда-то появился на свет, – и был придавлен ощущением собственной беспомощности. Меня не было рядом, чтобы поднять его, когда он упал. Я виноват. Держа его за руку, я шептал ему на ухо, не зная, слышит ли он, как не знаю этого и теперь. Я говорил, что очень его люблю, что благодарен за все, что он для меня сделал и на что он меня благословил. Я знал, что он делал все, что было в его силах. 25 августа мама сказала, что заметила «перемену» во второй половине дня, и через два часа отца не стало. Мой папа, главный человек в моей жизни, которому я всегда так старался подражать, просто перестал дышать. Мама держала его за руку. Вся семья собралась вокруг него. Ему было восемьдесят два года, но в моем сознании и в моей душе он был нестареющим. Он был для меня великим человеком, моим отцом, моим героем.

Внезапная смерть отца была для мамы очень тяжелым испытанием. Она не смогла с ним проститься. Ей отчаянно хотелось, чтобы он сказал, что делать со скотом и фермой. Несколько лет ее мучили кошмары. Все переживают горе по-разному, но я знаю, что исцеляющие слезы пришли к нам с мамой гораздо позже, а пустоту, образовавшуюся в наших сердцах, ничто не смогло заполнить. Не было осознания конца, не было прощания. Иногда, столкнувшись с очередным кризисом, я начинаю плакать без причины, всем своим существом желая поговорить с ним. Очевидно, у него произошло кровоизлияние в мозг, он даже не успел ничего почувствовать. Ему повезло. Именно так он и хотел умереть – за работой. Отец никогда не хотел уходить на покой, умирать от болезни и быть для кого-то обузой. Я воплощал свою мечту, как он и хотел, даже если он до конца и не понимал, что это за мечта. Жаль, что я не могу спросить его, что он думает о том, чем я занимаюсь сейчас.

Надеюсь, он сейчас где-то в параллельной вселенной, где много коров и овец, за которыми можно присматривать, а еще есть заболоченные земли, которые нужно рекультивировать. Мне так хочется сказать ему, как я его уважаю и люблю, хотя при его жизни мы никогда не говорили об этом.

Если бы я мог сейчас с тобой поговорить, папа, я бы сказал очень многое. Я понимаю, почему ты не смог забрать малыша Ноэля и маму Риту из больницы. Потому что дело, которым ты занимался, нельзя было поручить никому другому. Мне тоже трудно поручать операции другим, но когда я думаю, что ты присматриваешь за мной сверху, я чувствую себя лучше. Если мне когда-нибудь выпадет счастье иметь ребенка, я обязательно буду присутствовать при его рождении. Нежно держа в руках эту драгоценную маленькую жизнь, я буду думать о тебе. Закрыв глаза, я представлю, как ты говоришь мне: «Я горжусь тобой, Ноэль». А я отвечу тебе: «Я тоже горжусь тобой, папа!» Я скучаю по тебе. Ты всегда со мной – в моих мыслях и в моем сердце.