Текст книги "Слушая животных: история ветеринара, который продал Астон Мартин, чтобы спасать жизни"

3. Малиновка и каштан

Детство в Баллифине

Как только я стал ползать, вскоре я пошел, а стоило мне пойти, как я побежал, ну а как только я научился быстро бегать, я начал лазать по деревьям. Мне нравилось забираться на самую верхнюю ветку огромного каштана, который рос за нашим домом. Я всегда знал, что там есть что-то еще, и я должен просто залезть повыше, чтобы это увидеть. Я выдолбил сердцевину из обрубка тонкого бревна и сделал подзорную трубу, которую примостил в ветвях старого каштана, чтобы всматриваться в далекие края, созданные моей фантазией.

Однажды на мою подзорную трубу уселась крохотная красногрудая малиновка, и я представил, как улетаю вместе с птичкой навстречу приключениям, которые ждут нас впереди. Глядя в воображаемую подзорную трубу, я мечтал, что летаю по всему свету со своим верным спутником мистером Робином[2]2
  С английского «robin» переводится как «малиновка». – Прим. ред.


[Закрыть] и помогаю всем раненым и больным животным. Эти животные оставляли мне тайные послания на листьях – что-то вроде этакого природного факса, – прочесть которые мог только я, чтобы потом найти несчастных и вылечить от разных болезней. Увидев на земле упавший лист, я представлял, что это письмо от какого-нибудь животного за пределами нашей фермы. Сидя на своем дереве, я фантазировал о чудесных приключениях с мистером Робином. Когда птичка улетала, мои мечты и надежды летели вслед за ней. Эта малиновка – или кто-то из ее родственников – часто меня навещала. Я спешил из школы, чтобы залезть на дерево и посмотреть, там ли она. На протяжении многих лет с тех пор, как я впервые встретился с мистером Робином, эти общительные маленькие птички были для меня хорошим предзнаменованием. Малиновки появлялись в самые разные моменты моей жизни – в счастливые времена они становились вестниками успеха, а в моменты страха и печали были моими спасителями.

Конечно, я часто падал с дерева, но ничто не могло помешать мне снова забраться в мое поднебесное убежище. К счастью, тяжелых травм я не получал, но порой мне кажется, что тот период детства, когда я любил карабкаться по деревьям, повлиял на мой выбор профессии ортопеда и нейрохирурга. Хотя я был еще слишком мал, чтобы увидеть в этом предвестие будущего, мне всегда было интересно, как устроен скелет – его механическая работа.

Меня буквально завораживали кости, особенно процесс их заживления.

На рентгеновском снимке они казались такими безжизненными и инертными, но при этом обладали способностью расти и восстанавливаться. В детстве я с любопытством тыкал пальцем в собственные синяки и с интересом наблюдал, как отец чинит сломанные кости ягнят с помощью шин, сделанных из дощечек и бечевки. Мне казалось, что это чудо.

И мне тоже хотелось уметь вправлять суставы и заставлять срастаться сломанные кости. Тогда я еще не имел ни малейшего представления о законах биологии. В начальной школе такому не учили. Это была тайна – интригующая и завораживающая. Я рос в мире, где животные и ферма были неотъемлемой частью жизни семьи. И в моем сознании не было разделительной черты между жизнью и смертью, потому что я постоянно был свидетелем и того, и другого. Но, несмотря на это, страдания животных меня сильно трогали. Каждый раз, когда я видел животное со сломанной ногой, я ощущал его боль, как свою собственную, и не понимал почему. На каком-то глубинном уровне я просто не мог выносить страданий живого существа.

Ферма – это место, где отношение к животным неизбежно прагматичное. Каждое животное имеет свое предназначение: овец и коров попросту не разводили бы, если бы не молоко и мясо, которые от них получали. В конце концов, все животные, кроме нашей овчарки и нескольких кошек, которых я обслуживал, доил, кормил, пас и лечил, делая им уколы, предназначались для еды. В детстве я не имел никаких оснований сомневаться в этом. Я принимал все как должное, потому что это было заложено во мне на генетическом уровне. Я видел, как охотятся на кроликов и убивают крыс и мышей. Когда я достаточно окреп, мне приходилось держать ягнят во время кастрации и удерживать щипцами ноздри крупного рогатого скота, пока отец спиливал рога. Я слышал визг свиней, когда отец их кастрировал; видел, как забивают овец, которых я помогал выкармливать из бутылочки; видел, как скот палками и хлыстами загоняют в грузовики и отправляют на бойню. Так было на нашей ферме, да и на любой другой. Это был мой мир, мой образ жизни. Однажды я даже слышал, как мужчина топил щенков на скотном дворе. Тогда я еще был мал, и это нанесло мне такую душевную травму, которую не передать словами.

В параллельной вселенной, которая существовала в моей голове, я спасал всех животных, какими бы больными, израненными и заброшенными они ни были. С раннего детства я задумывался над тем, чтобы когда-нибудь стать ветеринаром. Я всегда с восхищением наблюдал, как наш ветеринар мистер Макинерни лечит скот. Меня поражало, откуда он знает, какую из множества бутылочек, хранившихся в багажнике его машины, нужно использовать. Он вводил в вену коровы волшебное зелье, и она выздоравливала. Я задавался вопросом, смогу ли когда-нибудь сделать нечто подобное.

* * *

У меня четыре сестры и брат. Джон, Мэри и Фрэнсис родились один за другим, с разницей в год. Через пять лет родилась Грейс, еще через два года появился на свет я, а через два года после меня – моя младшая сестра Жозефина. Мы, трое младших, вместе учились в сельской начальной школе в Барнашроне, которая находилась всего в нескольких милях от нашей фермы и была абсолютно безопасным местом. Если позволяла погода, мы ходили туда пешком, а зимой родители нанимали микроавтобус, который собирал детей с разных ферм, чтобы отвезти в школу, а потом развезти по домам.

Когда Грейс отправилась в среднюю школу-интернат, мне оставалось учиться еще два года, и мы стали ходить в школу вдвоем с Жозефиной. Мы с ней были лучшими друзьями и заклятыми врагами – извечное соперничество между братом и сестрой. Однажды мы подрались из-за заветного «хлыста» – гладко обструганного гибкого ствола деревца, который мы использовали для выпаса коров. Я дразнил сестру, сидя в отцовской машине – сером «Моррис-Миноре» – и высовывая кончик хлыста из окна. Жозефина ухватилась за него, а я, чтобы не дать ей завладеть заветным трофеем, резко закрыл окно. Хлыст-то не пострадал, а вот окно автомобиля разлетелось вдребезги. Папа разозлился на нас обоих, хотя это была моя вина. На следующий день мы отправились в соседний городок Маунтмеллик. Отец оставил машину в нескольких футах от лавки О’Донахью и запретил нам выходить из нее. Мы сидели в запертой машине и с тоской смотрели на журнал комиксов «Бино», который искушал нас бесплатным приложением в виде перчаточной куклы Гнашера, прикрепленной к обложке с изображением лукавого лица Дэнниса-проказника. Мои страдания усугублялись тем, что Жозефина на той же неделе уже получила заветный комикс, и, к своему стыду, я украл и спрятал прилагавшуюся к нему перчаточную игрушку – из чистой зависти. Хотя и незаконно добытая, эта тряпичная собачка стала моей любимицей – и я готов был на нее бороться! Я сознался Жозефине в своем преступлении лишь несколько лет назад и с тех пор все время пытался загладить свою вину, но до сих пор не уверен, что она меня простила.

Барнашронская начальная школа была очень маленькой. В моем классе учились три мальчика, включая меня, и три девочки, а всего в школе было не больше тридцати пяти учеников. Я был маленького роста и ничем особенным не выделялся. Помню, что каждый раз, когда собирали футбольную команду, я оставался в стороне. Меня не выбирали никогда, за исключением случая, когда один мальчик заболел. И – о чудо! – мне удалось забить гол! Это был самый замечательный день за все время, проведенное в начальной школе.

Я стал посещать эту школу с четырех лет и проучился там восемь лет. Первые четыре года все шло хорошо, но потом у нас сменился учитель, и тут мне пришлось нелегко. Начальная школа – с точки зрения педагогики – самый важный этап формирования личности ребенка. Но мне казалось (и до сих пор кажется), что в эти драгоценные годы – с восьми до двенадцати лет – я слишком многое недополучил. Почти все время мы проводили, распевая псалмы и гимны и молясь с четками в руках, носили дрова, чтобы поддерживать огонь в камине, и подкладывали бутылки с горячей водой за спину учителя.

А еще мы делали всевозможные игрушки из подручных материалов, но арифметике, письму и чтению нас учили из рук вон плохо. К сожалению, практическая и интеллектуальная польза от такого обучения была слишком мала. За мельчайшие проступки нас сурово наказывали. Телесные наказания были нормой, и я частенько получал пару ударов длинной тонкой палкой. Самое суровое наказание – двадцать ударов – я получил, когда меня заподозрили в краже.

Мы делали игрушечную мебель из прищепок для белья. Аккуратность всегда была моей сильной стороной, и мне удалось сделать отличное кресло-качалку. Когда лак просох, я забрал свою поделку с подоконника, чтобы отнести домой. Но одна из одноклассниц заявила, что это кресло сделала она, и учитель, не разбираясь, поставил меня перед классом, велел вытянуть руки вперед и двадцать раз ударил розгой по раскрытым ладоням – десять по левой и десять по правой. Я на всю жизнь запомнил это несправедливое наказание.

Мне очень жаль, что мои воспоминания о начальной школе связаны скорее с чувством несправедливости, чем с получением каких-либо полезных знаний. В двенадцать лет я писал в тетрадях в линейку, как восьмилетний ребенок. А хуже всего было то, что я не понимал, что ничего не знаю, и считал это нормой. Наказания назначались от имени Бога. Школа была религиозной, и я не припомню, чтобы кто-то усомнился в справедливости того, что происходило. Никто, включая моих родителей, не видел в этом ничего особенного. В то время во имя Бога и церкви порой делалось такое, о чем лучше не вспоминать.

Начальная школа почти ничему меня не научила. Трудно сказать, подстегивало ли это меня впоследствии, заставляя упорно наверстывать упущенное, или, наоборот, мешало, но это точно усложнило мое обучение как в средней школе, так и в дальнейшем. Одно из ощутимых и по сей день последствий – мой чудовищный почерк.

* * *

В 1972 году, после смерти моего деда Джона, к нам переехала бабушка Энни, мамина мама. Она была очень элегантной дамой, и мы заботились о ней до конца ее дней. Мы возвращались домой из школы, обедали, а потом вместе с мамой и бабушкой молились, перебирая четки, как это делали во всех католических ирландских семьях. Потом каждый получал задания по хозяйству – принести торф для очага или заняться делами на ферме.

В 70-е годы сельские семьи в Ирландии не имели возможности обучать своих детей каким-то дополнительным навыкам, кроме жизненно необходимых. Сегодня мои друзья обучают детей игре на гитаре, отправляют их на уроки карате, плавания, танцев и футбола. И мне очень жаль, что я был лишен этого в детстве. У нас было несколько занятий по плаванию, но меня они привели в ужас, и никто не попытался это исправить. Я и сейчас плаваю очень неважно. Мне очень хотелось заниматься в драмкружке, но подобные вещи не входили в список приоритетов моих родителей.

Мне нравились комиксы, где было много картинок и мало слов, они в полной мере соответствовали моим ограниченным навыкам чтения. Я держал их в тайнике под кроватью и в своем розовом деревянном стенном шкафу. Покупал я их на деньги, полученные за помощь фермерам на рынке скота. А иногда мне удавалось приобрести их на периодической школьной распродаже комиксов, где мы продавали свои старые книжки и покупали другие. Честно говоря, я думал, что комиксы – это мой секрет, но только до тех пор, пока не подросла Жозефина и не стала их у меня таскать. Узнав об этом, я был вне себя, но, к счастью, у нас оказались разные интересы. Она предпочитала «Бино» и «Дэнди», а я обожал комиксы «Марвел» – «Люди Х – самые необыкновенные супергерои!». Моим любимым героем был Росомаха. Впрочем, комикс «Бэтмен и Робин» мне тоже очень нравился. Я был страстным поклонником всех супергероев, особенно тех, которые умели волшебным образом восстанавливать свои кости или летать! Я знал, что Бэтмен и Росомаха отличались от всех людей. Они чувствовали, что их не понимают. Бэтмен всю жизнь искал любовь, которую утратил с гибелью родителей, а Росомаха вообще был мутантом с металлическим эндоскелетом и обладал способностью самоисцеляться.

Я убегал в мир комиксов, потому что мечтал о мире, в котором супергерои смогут спасти всех.

Когда в своих мечтах я улетал с мистером Робином с нашего каштана, нас часто сопровождали любимые супергерои. Мистера Робина, естественно, сопровождал Бэтмен, но порой появлялись Росомаха и его товарищи. Вместе мы обладали способностью исцелять – мне этот дар казался самым удивительным из всех!

Однако реальная жизнь на ферме в Баллифине была очень далека от жизни в Готэм-Сити. Здесь нужно было присматривать за овцами и коровами, менять соломенные подстилки в сараях, выгребать навоз, пропалывать турнепс, запасать сено и силос, убирать ячмень и тому подобное – бесконечный цикл сезонных работ. Наряду с прополкой турнепса мне не нравилось выгребать навоз, смазывать стойла и собирать камни. Чтобы выгрести навоз, нужно было прикрепить к трактору специальный широкий совок, а потом заехать на пандус и опустошить содержимое совка в специальный контейнер. Много лет спустя, работая ветеринаром на ферме, я стал свидетелем того, как кто-то из работников погиб, делая это: трактор опрокинулся прямо в контейнер с навозом. Ужасная смерть! С тех пор мысль о возможности утонуть в навозной жиже стала моим кошмаром.

Смазывать маслом стойла было безумно скучно, особенно в разгар лета. Зимой в хлевах коровы поедали траву из силосной ямы, над которой трава, накрытая полиэтиленом, горкой возвышалась между двумя подпорками. Иногда коров кормили зерном из лотков. Спали животные в стойлах, разделенных металлическими решетками. И летом нам приходилось отскребать от решеток присохший за зиму навоз, потом чистить их проволочными щетками и смазывать отработанным маслом из двигателя трактора.

Но больше всего я ненавидел сбор камней. Их нужно было убирать с поля после вспашки и рекультивации. Это был очень утомительный процесс бесконечного хождения за медленно ползущим трактором, к которому был прицеплен большой металлический контейнер. Заметив камень, его нужно было подобрать и кинуть в эту емкость. Когда я был слишком мал, чтобы поднимать большие камни, я водил трактор. И это было просто грандиозно, потому что вести трактор по прямой было легко. Но старшие сестры и брат на меня обижались. В конце концов, когда я подрос, мне пришлось собирать камни вместе с ними. А поскольку почвы у нас в основном каменистые, это было совсем не весело.

Со временем я научился разворачивать трактор – и довольно неплохо (если не вспоминать тот случай, когда я чуть было не свалился в ручей вместе со всем урожаем ячменя). И тогда мне поручили прикатывать почву. К трактору прицепляли каток – большой металлический цилиндр на оси, который должен был выравнивать почву и вдавливать оставшиеся мелкие камни перед посевом семян, чтобы потом комбайн не цеплял камни с землей при уборке урожая. Мне нужно было просто вести трактор по прямой до конца поля, а потом разворачиваться и ехать назад. Я очень этим гордился! Однажды наша соседка миссис Коулмен, очень встревоженная, позвонила маме, чтобы сообщить, что по нашему полю сам по себе едет трактор. Я был так мал, что меня за рулем попросту не было видно!

Бывали сельскохозяйственные работы, которые многим казались довольно забавными. Например, уборка сена и силоса или купание овец. В них принимали участие все наши родственники, друзья, а порой и просто прохожие. Овец мыли дважды за лето. Эта процедура избавляла их от паразитов – мясных мух, блох и клещей, а также от парши, то есть от всего, что могло привести к серьезным проблемам со здоровьем. Творилось что-то невообразимое. Всех овец сначала собирали в загоне, а потом сталкивали в огромную канаву, заполненную водой с дезинфицирующим раствором. Все это сопровождалось сполпотворением, криками, смехом, громким блеянием. Брызги едкой воды разлетались во все стороны. Людям дезинфекции доставалось не меньше, чем овцам. Перепуганные овцы пытались выбраться из канавы по скользким склонам. Они этот процесс ненавидели и были так напуганы, что от страха из них вылетал кал. Но их снова сталкивали в эту огромную «ванну для купания», и им приходилось плыть к другому ее краю, чтобы выбраться наружу. Но если отец или кто-то из его помощников считал, что овца недостаточно продезинфицировалась, ее загоняли обратно пинком ноги в резиновом сапоге. Люди были мокрыми с головы до ног, но все были в приподнятом настроении после такого веселого «циркового представления». Оно веселило всех, кроме несчастных овец.

Впрочем, радость была недолгой. Как оказалось, многие фермеры отравились дезинфектантом, применявшимся в 70–80-е годы в Ирландии и содержащем фосфороорганический инсектицид. Некоторые из этих веществ относились к той же группе, что и боевые отравляющие вещества. Они загрязняли землю и воду. Их вредное воздействие накапливалось в организме, и люди, работавшие с ними годами, серьезно пострадали. Порой забота о животных оборачивается страшными последствиями – в дальнейшей своей работе мне не раз приходилось с этим сталкиваться.

* * *

Но были в моем детстве и по-настоящему радостные события, не обязательно связанные с фермой. Помню, как я ходил на ирландские танцы в своем коричневом костюмчике, сшитом для первого причастия, вместе с Грейс и Жозефиной в их прелестных зеленых платьях с вышивкой. А еще я был алтарником и помогал во время мессы – это мне страшно нравилось. Более того, я был алтарником дольше всех в истории баллифинской церкви, насколько мне известно. Мне нравился сам ритуал, хотя еще больше нравились полученные за эту работу деньги, которые я мог потратить на комиксы, сладости или иные радости во время летних каникул. Я облачался в церковное одеяние и ощущал свою власть и ответственность, когда нес кадильницу с дымящимся ладаном. Кадильница из золотистого металла висела на цепях, и алтарник должен был осторожно ее покачивать, чтобы ладан разгорелся. А потом ее забирал священник и начинал раскачивать более энергично, чтобы что-то освятить или для того, чтобы молитвы прихожан возносились к небесам вместе с дымом ладана. Я хорошо справлялся со своей работой, только один раз аромат фимиама меня усыпил, и я свалился со ступенек прямо под ноги отцу Морану.

В другой раз меня чуть не отлучили от церкви. Во время одной особенно долгой и нудной проповеди я сидел на ступеньках перед кафедрой, с которой обращался к прихожанам отец Моран, прямо у его ног, обутых в сандалии. По какой-то необъяснимой причине мне пришла в голову мысль, что я могу осторожно коснуться большого пальца его ноги. Когда мой палец находился всего в дюйме от носка священника, я получил весьма ощутимый пинок. Внутренне я взвыл, но проповедь продолжалась. Я подумал, что меня линчуют, но вместо этого священник так взглянул на меня, что, если бы взглядом можно было убить, я бы уже оказался на шесть футов под землей. С этого дня я возненавидел сочетание сандалий с носками.

Но самое сложное и почетное для алтарника дело – во время пасхальной процесии нести крест по символичному крестному пути. Денег за это никто никогда не получал, но для такой работы требовались стальные руки, и отец Моран высоко ценил подобное. Если крест во время процессии, которая четырнадцать раз останавливалась для молитвы в память о Страстях Христовых, ни разу не пошатнется, тогда, возможно, на следующей панихиде священник мог позволить служке сидеть у гроба, а это приносило неплохой доход. Мне всегда было очень грустно, когда церемония подходила к моменту распятия Христа, но меня неизменно утешала мысль о грядущих похоронах, где мне будет позволено сидеть у гроба и иметь свой доход от пожертвований скорбящих. Другим неплохим источником дохода были свадьбы. На похоронах и свадьбах я фантастически хорошо умел грустить или радоваться в соответствии с обстоятельствами.

Мои навыки алтарника произвели впечатление на нашего нового приходского священника, отца Мини, и он стал снабжать меня книгами на латыни в надежде, что я пойду его путем. Он не раз беседовал с мамой о моей перспективе стать священником. Моя крестная миссис Данн жила рядом с церковью. Как-то раз, когда я был у нее, она кивнула в сторону церкви и спросила, не хочу ли я когда-нибудь надеть там «большое облачение». Я понял, что она имеет в виду одежду священника. Подняв на нее невинный взгляд, я ответил, что, наверное, никогда не вырасту настолько, чтобы оно было мне впору. Больше она эту тему не поднимала, даже когда я уже вырос и все еще участвовал в мессе, хотя давно перерос свой стихарь и облачение. Отец Мини действительно предложил мне свою сутану, если я продолжу службу при церкви. Но я никогда всерьез не думал о религиозном служении. Хотя я твердо верил в духовную связь всего сущего с Богом, мне было трудно принять на веру историю Адама и Евы – и еще труднее поверить в адское пламя. Однако мне нравилось участвовать в мессе.

Ритуал, порядок, предсказуемость и предопределенность – это то, в чем я нуждался в переходном возрасте, который совпал с переходом в среднюю школу, привнесшим в мою жизнь неуверенность и нестабильность.

Кроме того, в церкви меня уважали и хвалили, что нечасто случалось в реальной жизни.

В качестве алтарника я должен был присутствовать на праздниках для стариков в местном общественном центре, где я получал божественное угощение. Я пользовался большим успехом у всех дам определенного возраста, с которыми танцевал и вальсировал. И, что самое главное, после каждого танца я получал в награду любимый молочный бисквит в шоколаде. Я ни в коем случае не был хорошим танцором, но в такой компании мог считаться весьма ловким. К тому же знание ирландских танцев сослужило мне хорошую службу, и я от души наедался любимым лакомством, которое в те времена казалось мне вершиной кондитерского мастерства.

Всякие сладости, в основном испеченные мамой, я всегда в изобилии получал на мой день рождения. Каждый год она прикладывала массу усилий, чтобы испечь фантастический торт и массу булочек с глазурью. Я всегда считал маму лучшим пекарем во всей Ирландии. Ее фирменным блюдом были кексы со смородиной и глазурью. На день рождения ко мне всегда приходили мои одноклассники – Ларри Уолш и Терри Мур. Мы играли в прятки и в «музыкальные стулья». Для меня это было главным событием года, потому что во все остальное время в моей жизни была в основном работа. Все мы жили довольно далеко друг от друга, поэтому часто играть не удавалось, но день рождения был особым событием. Вечером этого дня мне не нужно было ничего делать, и я мог только есть и играть, ни о чем не думая.

Но самую большую радость мне доставляла ежегодная семейная поездка в Трамор, приморский курортный городок в графстве Уотерфорд, где мы каждое лето на две недели арендовали автофургон. Целый год я складывал все заработанные в церкви и на ферме нашего соседа мистера Льюиса деньги в жестяную банку из-под растворимого шоколадного напитка «Овалтин», которая хранилась в моей комнате, в ящике деревянного розового шкафа, вместе с другими сокровищами – любимыми брелоками, комиксами, шоколадными батончиками или конфетами, которые мне удавалось тайком добыть во время Великого поста. Я запирал этот ящик, чтобы до него не добралась Жозефина. Весь пост я мечтал о шоколадках и периодически заглядывал в ящик, чтобы проверить свою заначку и пересчитать деньги, приготовленные для далекого райского Трамора. Сорок дней и сорок ночей Великого поста – с Пепельной среды до Пасхального воскресенья – отец Моран призывал прихожан к умерщвлению плоти и самоотречению, чтобы покаяться и открыть себе путь к небесному раю. Но, честно говоря, для меня в то время желанней был рай земной – заветный Трамор.

Когда наступал день поездки, мама и все дети грузились в наш серый «Моррис-Минор», а отец садился за руль. В этой небольшой машине могло помещаться до девяти человек. Трое старших детей усаживались на заднем сиденье, сажая младших на колени, а мама сидела рядом с отцом, держа кого-то из малышей между собой и рычагом переключения передач. В 70-е годы правила дорожного движения в Ирландии были весьма вольными! Под ногами у мамы обычно лежал мешок картошки и другие припасы, так что ее ноги были подняты. Багажник тоже был забит ведрами, лопатами, одеждой и всем необходимым для отдыха на море. Сзади была прицеплена коляска. Однажды, когда мы добрались до места назначения, какой-то прохожий воскликнул: «О боже, у них еще один!»

Как-то раз, приехав, наконец, к морю, я с восторгом выскочил из машины, сбросил ботинки и помчался на пляж с такой скоростью, на какую только были способны мои маленькие ноги. И тут же напоролся на большой кусок стекла, присыпанный песком. Я расплакался, и отцу пришлось везти меня к врачу, чтобы зашивать рану. Папа всегда отвозил нас в Трамор, но лето – слишком напряженное время года для любого фермера, поэтому он обычно оставался лишь на пару дней и снова уезжал. Обычно он уезжал или приезжал глубокой ночью, разницы между ночью и днем для него не существовало. Задолго до появления в Ирландии автострад отец проезжал по 80 миль из Баллифина и обратно по плохим дорогам, чтобы его семья ежегодно могла отдохнуть у моря. Помню, как мы с ним подъехали к нашему трейлеру в полночь – весь день мы заготавливали силос на ферме. А в другой раз он появился совершенно неожиданно, и приятелю моей сестры Фрэнсис – Лиаму, которого не должно было там быть, пришлось бежать через заднее окно!

Сколько помню, отцу редко удавалось отдыхать больше нескольких дней в году, и каждый раз он страшно беспокоился о том, что происходит дома в его отсутствие, постоянно бегая в телефонную будку посреди кемпинга, чтобы переговорить с тем, кто присматривал за нашим скотом и овцами, мучая его подробными расспросами. Не хотел бы я оказаться на месте того человека, если бы что-то пошло не так. И сегодня я сам так же мало отдыхаю, как мой отец, потому что я из того же теста. Уезжая читать лекции, я все время остаюсь на связи по телефону или в Интернете, а если бы я взял отпуск, то вел бы себя, как он. Возвращаясь к нам в Трамор, папа в первый день всегда отсыпался, и на все остальное у него оставался лишь один день. Он любил непринужденно прогуляться по набережной как истинный сибарит и человек состоятельный, хотя и то, и другое было неправдой.

Наши каникулы в Траморе был полны захватывающих приключений и открывали перед нами новые возможности. Здесь можно было строить замки из песка, плескаться в море, общаться с другими детьми и развлекаться в парке аттракционов! Это была яркая, потрясающая, фантасмагорическая страна чудес, полная ярмарочных каруселей и игровых автоматов, где за один-два пенса можно было выиграть целое состояние. Именно на все эти необычайные приключения я и откладывал с таким трудом заработанные деньги. А когда наступало время, я очень тщательно продумывал, сколько и на что я могу потратить каждый день, чтобы растянуть свои запасы на весь отпуск. Обычно я тратил около двух фунтов в день. Во мне всегда теплилась надежда, что я смогу выиграть немного денег на восхитительном игровом автомате «Пенни фоллз», куда нужно было кинуть монетку, и, если момент будет выбран правильно, вся скопившаяся внутри груда монет посыплется в лоток для выигрыша. Но мне ни разу это не удалось.

* * *

До одиннадцати лет я ничего не знал о большом мире, если не считать нашей ежегодной поездки в Трамор. В Дублине я был всего несколько раз. Я мог себе представить только то, что показывал наш черно-белый телевизор. Он был снабжен монетоприемником, куда следовало кидать монетки в 50 пенсов – так взималась плата за аренду.

Если мне хотелось посмотреть телевизор, я всегда мог где-нибудь заработать пятьдесят пенсов. Я присматривал за овцами нашего соседа мистера Льюиса, помогал фермерам грузить скот и по средам подрабатывал на еженедельном рынке в Маунтрате. Я мог смотреть телевизор столько, на сколько хватало пятидесяти пенсов. Впрочем, не погу припомнить, чтобы в детстве я смотрел что-то, кроме «Улицы Сезам». Культурное разнообразие меня поражало – в Ирландии ничего такого не было. По телевизору я впервые увидел детей, которые не были похожи на моих родственников и соседей. Особенно в этой передаче мне нравилась игра «Одна из этих вещей не похожа на остальные», потому что я не понимал, имеют ли они в виду цвет шляп на детях или самих детей. Я был простодушным семилетним ребенком, который жил в культурном вакууме, – Баллифин в те годы определенно не был центром социального и этнического разнообразия. А наше школьное обучение не давало возможности понять, что я чего-то не знаю.

До конца 70-х годов – своих десяти-одиннадцати лет – я жил в полном неведении относительно большого мира. Именно к этому времени посредством старого черно-белого телевизора в мою жизнь вошли два персонажа, которые заставили меня усомниться в справедливости существующего положения вещей. Первым был «Человек на шесть миллионов долларов» (из одноименного сериала) – Стив Остин, фантастический герой, который, по крайней мере, в кино, состоял из бионических протезов. Он был сильнее, быстрее и лучше любого обычного человека.

Я тоже хотел стать таким – и даже больше: мне хотелось сделать то же самое для других людей и животных.

Моя мечта сформировалась летом, накануне поступления в среднюю школу, когда мы с дядей Полом рыбачили на реке Шаннон.

Дяде Полу ампутировали ногу после аварии на мотоцикле. Все знали, что у него деревянная нога, но я никогда ее не видел. День был очень жарким – один из немногих по-настоящему жарких дней в моем детстве. Мы с дядей Полом уехали за сорок пять миль от дома, в Атлон, большой город на главной реке Ирландии – Шаннон. К концу поездки дядя разворчался, что, в общем-то, было ему несвойственно. Помню, что он захромал сильнее обычного и становился все мрачнее по мере того, как мы доставали наши удочки из багажника, платили за лицензию и брали напрокат небольшую синюю лодку. Минут через десять после того, как мы отчалили от берега, причина его раздражительности стала очевидной. Все произошедшее я запомнил навсегда, словно в замедленной съемке. Дядя Пол закатал штанину, и я впервые увидел деревянную ногу. В тот момент я греб изо всех сил, но мгновенно замер. А потом дядя закатал штанину еще выше, и я увидел ремешки, которыми был пристегнут протез. Пыхтя и отдуваясь, он отстегнул ремешки. Солнце сияло на безоблачном небе. Слева и справа проплывали небольшие лодки. Люди ловили форель, не обращая на нас внимания, но я был потрясен. Я греб, боясь дышать. А потом дядя без предупреждения отбросил свой протез, и я в шоке уставился на него.