Текст книги "Слушая животных: история ветеринара, который продал Астон Мартин, чтобы спасать жизни"

Ноэль Фитцпатрик
Слушая животных: история ветеринара, который продал Астон Мартин, чтобы спасать жизни

Посвящается всем животным и людям, вдохновлявшим, любившим и считавшим меня своим другом.

Ноэль Фицпатрик

1. Ягненок

Рождение Супервета

Макрельные полоски яркой морозной луны прорезали облака и пробивались сквозь расписанное замерзшими каракулями окно моей спальни. Узкая шаткая кровать с очень тонким матрасом на еще более тонких пружинах скрипела при каждом движении, поэтому я изо всех сил старался не шевелиться. Моя спальня была одной из пяти в старом каменном фермерском доме, причем самой дальней от каминного дымохода, поэтому здесь было так холодно, что можно было написать свое имя на заиндевелом окне. Если бы во сне ваша нога свесилась с кровати, проснувшись среди ночи от холода, вы бы подумали, что ее отрубили. И все же здесь было теплее, чем на улице. За плинтусом поселилось семейство мышей. Они прогрызли большую дыру в обоях в цветочек. Мама поставила мышеловку, но я не мог вынести мысли о том, что, поднявшись утром, обнаружу в ней мертвого мышонка, поэтому каждый вечер накрывал ее футболкой.

Когда зазвонил будильник, мне показалось, что я только что заснул. Этот старый большой бело-зеленый металлический громко тикающий будильник я ненавидел. И по сей день я не выношу его трезвона. Я закутывал его в очередную футболку, чтобы хоть как-то приглушить эти звуки, но унять яростный перезвон двух колокольчиков с маленьким молоточком наверху было просто невозможно. Надо было вставать и идти к овцам. Все это происходило в 1978 году, когда мне было десять лет. Весной появлялись ягнята, поэтому утреннюю смену всегда брал на себя папа, а мне доставалась ночная, с часу или двух часов – неудивительно, что я на всю жизнь остался «совой». Если про меня что-то можно сказать определенно, так это то, что я не «жаворонок».

В 70-е годы в местечке Баллифин, что в графстве Лиишь в Ирландии, рождение ягнят обычно происходило на открытом воздухе. По крайней мере, на ферме Шона Фицпатрика, моего отца, это было именно так. В сарае не хватало места, чтобы разместить там всех овец, которые должны были ягниться. Только после появления ягненка или если мы понимали, что он вот-вот родится на свет, овцу уводили в сарай. Естественно, это было трудно точно определить, и порой ягнята рождались прямо в поле.

Я вылез из уюта своей скрипучей кровати в холодную темноту. Узкие лучики лунного света, как тонкие льдинки, впились мне в ноги. Было так холодно, что я оделся очень быстро: натянул старый джемпер прямо на клетчатую пижаму, поверх надел утепленную зеленую куртку, сразу же накинув шерстяной капюшон на взъерошенные волосы. Штаны были слишком велики – они достались мне от старшего брата. Мне часто представлялось, что я примерз к месту и превратился в ледяную глыбу, как будто на меня обрушилась ледяная лава из морозного вулкана. Выбравшись за желтую дверь моей спальни, на которой и по сей день висит маленькая фарфоровая табличка с надписью «Личное пространство», я нашарил на стене два кольца с ключами и выбрал одно, с маленьким солдатиком. Вот как я себя ощущал: маленький ягнячий солдат. Спустившись на кухню, я подошел к двери, сунул тощие босые ноги в огромные резиновые сапоги и шагнул в непроглядную тьму.

Февральский мороз сковал поля. Стояла полная тишина, нарушаемая лишь редким приглушенным блеяньем овец, которые то просыпались, то снова погружались в дрему, да негромким шорохом ягнят, скользящих по замерзшей траве в поисках материнского вымени.

В лунном свете я принялся пересчитывать овец: пятьдесят семь. Где же пятьдесят восьмая?

Чертыхаясь, я побрел осматривать канавы. Поля, окруженные вдоль живой изгороди глубокими дренажными рвами, были плохо приспособлены для овцеводства, но в те времена именно так и было. Лишь через много лет ягнята стали появляться на свет в сараях, застеленных соломой. Вот это роскошь!

Примерно через двадцать минут такого субарктического путешествия я нашел пропавшую овцу на дне глубокой дренажной канавы. Она тонула в ледяной воде, из последних сил удерживая голову над поверхностью, полумертвая от усталости и родовых мук. Даже в таком юном возрасте я уже несколько лет имел дело с ягнением овец и вполне мог бы помочь этой бедолаге. Но я не представлял, как вытащить ее из канавы глубиной четыре-пять футов, поэтому просто соскользнул в ледяную грязь и оказался рядом с ней. Нижняя часть ее тела была погружена в воду, поэтому я закатал рукава, погрузился в холодную воду и засунул свою маленькую руку в родовой канал. Сочетание морозного холода и теплой влаги родового канала было поразительным. Ягненок застрял. Его голова была опущена перед входом в тазовое пространство, и одна ножка была направлена в сторону моей руки. «Вот черт! Ну что за дерьмо!» В голове моей роилось столько запретных проклятий, что к следующей пятничной исповеди мне не пришлось изобретать несуществующие грехи: было в чем покаяться!

В этом возрасте я был мало в чем хорош. Честно говоря, я вообще ни в чем не был хорош, кроме как в помощи ягнящимся овцам. Я надавил на голову ягненка, чтобы он вернулся обратно в утробу. Это было не так уж трудно, потому что его мать окончательно обессилела и почти не сопротивлялась. Затем я подтолкнул вглубь переднюю ножку. Дело в том, что невозможно вывести в таз и родовой канал вторую ножку, сначала не вернув назад головку и первую ножку. Моя маленькая рука нащупала вдоль грудины вторую ножку и – опля! – обе маленькие ножки поднялись вверх, а нос ягненка оказался между ними. Я зафиксировал головку малыша между костяшками ножек и потянул по родовому каналу, пальцами второй руки придерживая головку с обеих сторон от глаз. «Давай, детка, давай!» И я потянул с такой силой, что отлетел назад и плюхнулся в ледяную воду канавы, прижимая к груди крохотную овечку.

Мокрый, скользя по грязи, я выкарабкался из рва и принялся откачивать новорожденную овечку. Раскачивая малышку за задние ножки, я похлопывал ее по груди при каждом взмахе. Я делал это много раз и, сколько себя помнил, всегда наблюдал, как это делает отец. Маленькой тростинкой я потыкал в ноздри ягненка, надеясь вызвать фырканье. Потом я прижался губами к ее ноздрям, высосал слизь, выплюнул на траву и подул ей в нос. Я продолжал делать ей искусственное дыхание, высасывая и сплевывая слизь, тыкал в ноздри тростинкой и хлопал по этой маленькой груди, но все было напрасно. Овечка была мертва. «Вот черт!» Теперь у меня было целых два греха к пятничной исповеди. Плюс ко всему я был жалким неудачником. «Проклятье!»

Стоя на коленях в траве, я смотрел то на мертвого ягненка, то на захлебывающуюся в канаве измученную овцу.

Меня ждал неминуемый разнос от отца, и его слова уже гремели у меня в ушах. Несомненно, это была моя вина. Во всем виноват я! Взяв себя в руки, я попытался вытащить несчастную овцу из канавы. Но она была совершенно обессилена и ничем мне не помогала. Я тянул ее за голову и передние ноги, но она не сдвинулась ни на дюйм. Тогда я попытался толкать ее сзади, чтобы она сама выбралась, но она, казалось, пыталась оттолкнуть меня. Оттолкнуть?! Черт, похоже, там еще один! Я сунул руку в родовой канал – и там действительно был ягненок. Он шел задом, и уже виден был хвостик. Мне нужно полностью развернуть его в ледяной воде или принимать как есть.

Я толкнул ягненка внутрь, и сразу же появились задние ножки. Правильно, малыш! Теперь давай! Я тянул как безумный, и вот крохотный ягненок выскочил мне прямо в руки. Мы выбрались из канавы, и на этот раз я не сплоховал. Все повторилось вновь: тростинка в ноздри, раскачивание, отсасывание, сплевывание. Вдох, плевок… Да! Живой! «Ну же, малыш! Ну же! Давай, малыш, давай!» Еще несколько раскачиваний, и вот он уже дышит – по крайней мере, я услышал несколько вдохов. Меня ждала еще одна радость – овца начала выкарабкиваться из канавы. Я в третий раз соскользнул с глинистого берега, подтолкнул овцу, и она выскочила из рва, движимая отчаянным материнским инстинктом – скорее облизать своего новорожденного ягненка. Она так и сделала.

Мороз крепчал, и холод пробирал меня до костей. Я схватил ягненка и потащил его в относительно теплый сарай рядом с нашим домом. «Пошли, миссис! Ну, давай, миссис! Джин-джин-джин-джин… Ну же!» Кстати, я до сих пор не знаю, почему мы с отцом всегда так подзывали овец – «джин-джин-джин». Наверное, это какой-то древний овечий язык, дошедший до нас с пастушеских времен.

Я прошел уже полпути к дому, когда у меня вдруг подвернулась нога, я поскользнулся, и маленький ягненок вылетел из моих рук. Мать мгновенно кинулась к нему, отчаянно тыкаясь в него мордой. Мое лицо было в футе от малыша, когда он испустил последний легкий теплый выдох, затуманивший мои глаза. «Нет, нет, нет, нет, нет! Пожалуйста, Господи, нет!» – мысленно кричал я.

Ягненок был мертв. Овца посмотрела на меня большими растерянными глазами, потом перевела взгляд на ягненка и принялась отчаянно его лизать, пытаясь вернуть к жизни. Я дрожал от беспомощности, отчаяния и страха. Стоя на коленях, я раскачивался из стороны в сторону, наблюдая, как овца изо всех сил пытается вернуть к жизни скользкое безвольное тельце, которое с каждой секундой все больше холодело.

Упав на спину, я провалился в морозный туман, и ледяной воздух разрывал мое бешено колотящееся сердце. Я смотрел на холодные звезды, а слезы лились из глаз и замерзали на щеках. Я лежал и просто смотрел в эту бесконечность, неподвижный, одинокий и несчастный, а большая желтая луна смотрела на меня сверху вниз. Вся Вселенная была свидетелем моей никчемности и полной бесполезности. Несчастная овца лежала рядом со мной, она тоже сдалась.

* * *

С тех пор я много раз вспоминал свой отчаянный вопль, обращенный в холодное небо, – долгий, утробный мучительный крик. В моей памяти все это стоит так живо, будто случилось только вчера. Я нашел на небе самую яркую звезду и всем сердцем пожелал быть сильным, смелым, умным, опытным и могущественным. Но всего этого во мне не было, и я ощущал себя жалким и беспомощным.

Как оказалось позже, в жизни я не раз буду чувствовать себя точно так же, прикладывая все силы, но все равно теряя своих пациентов. Всю жизнь я пытался не быть бесполезным и спасать животных, вопреки всему стараясь обмануть смерть и сохранить свет в их глазах. Я все время старался быть лучше, чем был, и даже чем мечтал быть. Но это мне так и не удалось. До сих пор я чувствую, что недостаточно искусен, недостаточно силен и недостаточно умен.

Работая ветеринаром-хирургом, я стараюсь сохранить свет надежды в сердцах своих молодых коллег; в детях, для которых пытаюсь быть примером; в циниках и уставших людях, готовых сдаться.

Я хочу научить всех слушать животных и друг друга.

Я верю в то, что все мы – звезды на небосклоне, ведь в глубине души мне все еще десять лет, и я до сих пор уверен, что, если каждый из нас принесет в мир частичку своего света, он станет лучше для нас и для всех животных.

* * *

Я доставил измученную овцу, лишившуюся обоих ягнят, в защищенный от ветра соломенный сарай и поплелся обратно в постель. Наверх я прокрадывался очень осторожно, надеясь не разбудить отца: все объяснения мне хотелось оставить до утра. В комнате я разыскал сухие носки и другой джемпер, залез в кровать и съежился под одеялом, растирая ступни, чтобы восстановить кровообращение после ледяной воды. Мое дыхание рисовало маленькие облачка пара в холодном воздухе. Мысль о предстоящем испытании подавляла меня, словно надо мной нависла неотвратимость Божьей кары в виде гигантской длани Господа, так что я едва мог дышать. Но я страдал не столько из-за того, что завтра скажу отцу, сколько из-за того, что с этой минуты будет мучить меня всю жизнь. Я ни за что не хотел вновь почувствовать свою беспомощность. Я отчаянно желал стать сильным и умным.

Заснуть мне никак не удавалось. В непроглядной тьме я потянулся за своим верным ночным спутником – старым транзистором Sony, который несколько месяцев назад извлек из кучи старого хлама и сделал ему антенну из проволочной вешалки. Я включил его, прижал к уху и начал настраивать в темноте, чтобы найти что-то, что поможет мне почувствовать себя не таким одиноким. Я медленно крутил черный пластиковый диск, но в приемнике было слышно лишь шипение, треск и снова шипение. И вдруг мою темную комнату заполнили нездешние звуки «Лестницы в небеса» группы Led Zeppelin. Я случайно наткнулся на «Радио Люксембург» (ныне не существующую пиратскую радиостанцию). Ничего подобного я не слышал ни до, ни после. Эта невероятная неземная мелодия перевернула мое сознание, показав безграничные возможности. Наконец-то я смог уснуть, во сне поднимаясь к звездам по своей собственной лестнице.

Спасибо тебе, безымянный ягненок, за то, что помог мне найти свою самую яркую звезду на небе. Благодаря тебе я однажды осознал свое место в мире. Да, у тебя не было имени, но именно ты помог мне обрести мое. В ту роковую ночь, которая определила дальнейший ход всей моей жизни, ты научил меня смирению и одновременно подвиг к самым высоким устремлениям.

2. Коровы, овцы и земля

Мой отец Шон Фицпатрик

Я сделал свой первый вдох в среду, 13 декабря 1967 года, примерно в семь вечера. Накануне вечером мой отец Шон отвез маму Риту в больницу округа Лиишь в Порт-Лиише и сразу же вернулся на ферму, чтобы присматривать за овцами и коровами. Роды были долгими и трудными. Свободных кроватей в больнице не было, и мама лежала на каталке в коридоре с вечера вторника до вечера среды, пока ее не перевели в родильное отделение. Доктор несколько раз подходил, похлопывал ее по животу и говорил: «Животик еще не готов, Рита, еще не пора». Мама рассказывала, что просила у проходившего мимо персонала обезболивающее, кричала: «Помогите мне!» Разумеется, безрезультатно. Ни физической, ни лекарственной помощи она не дождалась – в те времена это было не принято. Уверен, что сегодня даже в моей ветеринарной клинике ей помогли бы!

Отец при родах не присутствовал. Тогда это не практиковалось. Отцов в родильное отделение не пускали. Впрочем, он все равно был слишком занят работой. В больницу он приехал через пару часов после моего рождения и был очень доволен, что у него родился сын. И тут же снова вернулся к работе. Мама пробыла в больнице около недели, а за моим старшим братом и тремя сестрами все это время присматривала наша соседка миссис Данн, которая и стала моей крестной. Когда маму вместе со мной выписали, у отца не нашлось времени забрать нас из больницы – он был занят обрезкой рогов у скота. По его мнению, это была вполне уважительная причина. Я уже появился на свет, а забирать нас с мамой из больницы не было делом первостепенной важности. У отца на первом месте был скот, земля и все остальное хозяйство. Так было для него всегда, как и для его отца, и для отца его отца…

Отец как раз занимался дехорнингом – обрезанием рогов у коров брата Германуса, директора местной Школы братьев-патрикианцев для мальчиков, принадлежавшей католической общине Святого Патрика, в которую через двенадцать лет предстояло поступить и мне. Чтобы не отрываться от работы, он попросил брата Германуса забрать нас из больницы. Медсестры были немало удивлены, когда в родильном отделении появился священник в соответствующем одеянии с белым «римским» воротничком и в тапочках. Сияя улыбкой, он взял меня на руки, словно я был его ребенком, и радостно понес к выходу, не обращая внимания на недоуменные взгляды и перешептывания. Следом за ним шагала довольно растрепанная, измученная и ни в чем не повинная Рита. Без сомнения, пересудов и сплетен хватило на весь день, а то и два.

Честно признаюсь: во многом я – истинный сын своего отца, и внешне, и в том, что касается отношения к своей работе. Поскольку я вырос на ферме и с раннего детства работал рядом с ним, прекрасно понимаю, почему он счел обрезание рогов более важным делом. Видимо, он столкнулся с какой-то проблемой, связанной со скотом, которую мог решить только сам. Не сомневаюсь, что в его представлении брат Германус был надежным и достойным человеком, которому вполне можно поручить забрать из больницы жену с ребенком.

Давайте посмотрим правде в глаза: забрать нас мог любой, кто умел водить машину, а вот дехорнинг мой отец не мог доверить никому.

Я это понимаю. Честно говоря, я и сам повинен в этом грехе – неспособности делегировать кому-то часть своих забот о животных. И все же мне бы хотелось, чтобы отец приложил больше усилий к тому, дабы лично убедиться, что у нас с мамой все в порядке.

А с другой стороны, что ни делается, все к лучшему. Брат Германус наслаждался своей неожиданной ролью моего неофициального крестного отца. С тех пор я был его малышом, и он ничто так не любил, как брать меня из колыбели, когда я плакал, и заставлять смеяться при виде зубных протезов, которые соскакивали с его десен. Мама кормила меня грудью только в больнице – всего неделю. Дома ей пришлось вернуться к хлопотам по хозяйству и к заботам о других детях, а счастливый, как ясный день, брат Германус сидел со мной на руках и кормил меня из бутылочки. Так что мои первые детские воспоминания связаны с зубными протезами, которые подпрыгивали от его восторженной радости каждый раз, когда он приходил к нам.

Потом, во время моего крещения, возникли некоторые разногласия по поводу выбора имени для меня. Отец хотел назвать меня Мартином в честь деда, но мама была с этим категорически не согласна. Она заявила, что в семье слишком много Мартинов, и упорно называла меня Ноэлем. Отцу это не нравилось, и он продолжал воинственно настаивать на своем. В результате в свидетельстве о рождении было записано: Мартин Ноэль Гальгани Фицпатрик. Мама хотела обеспечить мне защиту святого – в Ирландии это обычное дело. Отсюда появилось имя «Гальгани» в честь святой Джеммы Гальгани. Впрочем, мама всю жизнь звала меня Ноэлем – я был ее рождественским малышом. Так я Ноэлем и остался – и очень этому рад. Честно говоря, мама могла называть меня как угодно, потому что отец редко был рядом, когда я бодрствовал, – разве что по ночам, но и тогда он игнорировал детский плач. Маме приходилось справляться со мной, моим старшим братом и тремя сестрами, а порой еще с каким-нибудь ягненком или теленком, которого нужно было выкармливать из бутылочки в сарае или на кухне. Кроме того, отец вечно присылал ей рабочих, чтобы она их кормила, в дополнение ко всем своим заботам.

* * *

Мой отец вырос в большой семье – у него было девять братьев и сестер. Жили они в местечке Брокера, что в приходе Баллифин графства Лиишь, примерно в пяти милях от городков Порт-Лиише, Маунтрат и Маунтмеллик. Его отец и дед были фермерами. Они всегда выращивали практически все, что им было нужно. У них всегда была картошка, другие овощи и мясо, но денег им постоянно не хватало. Отец доил коров для местного фермера за полкроны в день – то есть за два шиллинга шесть пенсов. Став подростком, он скопил денег и купил овцу, но та умерла. Купленный теленок тоже умер. Тогда он подал заявление, чтобы стать местным почтальоном, но работы не получил, что стало тяжелым ударом по его самооценке. На жизнь он зарабатывал, отвозя на велосипеде в город салат и лук на продажу. В конце концов ему удалось купить овцу, которая не только выжила, но и принесла ягнят, что стало его первым шагом к фермерству. Он постарался как можно быстрее отделиться от отца и стал зарабатывать на жизнь, покупая и продавая коров и овец.

Отец любил овец и коров, но больше всего он любил «сделки». Ему очень нравилось этим заниматься. Торговля овцами, коровами и участками земли была делом его жизни. К тридцати трем годам, когда он женился на моей двадцативосьмилетней матери, он уже имел репутацию опытного скотовода и отличного торговца скотом. Наверное, в этом он преуспел больше, чем в чем-либо другом. В поисках удачных сделок он ездил по ярмаркам скота по всей Ирландии, но больше всего ему нравилось торговать в Маунтрате. Там у него было собственное стойло возле лавки О’Каллахана, известного поставщика продуктов и домашней утвари. Никому не было позволено занимать это место, кроме моего отца. Оно было первоклассным, поскольку там была самая большая проходимость, а следовательно, самая высокая потенциальная возможность продаж. Что бы ни было – град, дождь, жара (обычно дождь), – еженедельно, по средам, отец неизменно приезжал в Маунтрат заключать сделки.

Чтобы купить скот, папа путешествовал по всей Ирландии, чаще всего заключая лучшие сделки на Западном побережье. Он взял за правило приезжать раньше всех, чтобы опередить других перекупщиков. Он появлялся в портовом доке в тот момент, когда фермеры с западных островов высаживались с парома вместе со своим скотом. Порой он отправлялся по дороге навстречу погонщикам, которые перегоняли скот с полуостровов на ярмарку на Юго-Западном побережье. Его целью было заключить сделку еще до того, как скот окажется на ярмарке, будь то в Листоуэле, Кахерсивине, Килларни, Каслайленде, Кинсейле, Макруме, Каслтаунбере или в других подобных экзотических местах. Он приобрел хорошую репутацию, и его услугами при отборе лучших животных часто пользовались многие крупные дилеры или те, кто занимался поставками животных на мясо.

Когда, поплевав на руки, стороны скрепляли устное соглашение крепким рукопожатием – так заключались сделки в те времена, – отец грузил купленный скот на поезд и отправлял в Порт-Лиише. Там он нанимал пару погонщиков за сумасшедшие деньги – по три пенни за голову, – и те перегоняли коров в Маунтрат, где животные паслись на арендованном поле. В Баллифин он перегонял их лишь тогда, когда видел, что они готовы к забою – другими словами, он откармливал скот на мясо. А решив продать скот, он перегонял коров в ярмарочный день в уличное стойло в Маунтрате. Когда мы с братом подросли и научились управляться со стадом, перегонять коров стали мы. Во времена ярмарок меня еще не было – они были прикрыты в 60-е годы, уступив место специально оборудованным «рынкам скота». Я гнал скот с полей на рынок, и мне часто приходилось загонять коров в просветы между изгородями, чтобы пропустить тех, кто ехал по дороге.

Однако отцовская тактика заключения сделок имела и оборотную сторону. Иногда он покупал скот небольшими стадами и только дома обнаруживал, что ему подложили «бомбу». Однажды он купил у фермера с островов нескольких бычков-однолеток, и уже дома выяснилось, что один из них абсолютно слеп. Все было хорошо, пока он передвигался вместе со стадом, но на ферме в Баллифине он стал вести себя неадекватно. Этот слепой бычок сводил маму с ума. Она должна была присматривать за маленькими детьми в доме и одновременно стеречь этого безумного бычка, который был забаррикадирован в сарае за сломанной дверью. Естественно, ее миссия с треском провалилась, и бычок вырвался на волю, чтобы побродить по сельской местности. Отец был в ярости. В его представлении такие категории, как терпимость, сочувствие и понимание, не имели никакого отношения к фермерству и скотоводству.

В другой раз папа купил бычка с очень сильными хрипами в легких. Он этого не заметил, потому что продавец заплатил уличному музыканту с мелодикой, чтобы тот играл рядом. Мелодика извергала такой сиплый звук, что отец, естественно, не понял, что хрипит животное. Впрочем, такое случалось довольно редко, потому что, когда дело касалось овец и крупного рогатого скота, отец обычно был на высоте.

* * *

Кроме страсти к животноводству, отцу была присуща любовь к земле.

Казалось, что в его венах течет не кровь, а земля. Он был рожден на земле, среди животных, и ощущал кровное единство со всем этим.

Начав с малого, за свою жизнь отец купил четыре участка, которые и стали нашей семейной фермой. Все они находились в Баллифине. Первый был в Каппинраше – именно туда меня привезли через неделю после рождения. Когда мне было два года, отец купил Эскер в предгорьях Слив-Блум. Это место было нашим семейным домом на протяжении всего моего детства. Затем было приобретено еще два участка – ферма с домом рядом с нашими владениями в Каппинраше и бывшие приходские земли в Нокнакерне – Глиб.

Думаю, отец больше всего любил Глиб, вероятно, потому, что это был для него серьезный вызов, поскольку участок пришлось отвоевывать у болота, но и награда была соответствующая. Кроме того, там он отдыхал душой. Это было болотистое место на отшибе, в конце узкой длинной дороги – тихая красота, нарушаемая только криками птиц. Торфяники и глинистую почву покрывал ковер из мха, на котором росли дикие орхидеи и пушица, а по краям были заросли камыша. Здесь можно было затеряться, позабыв о времени, и с отцом такое часто случалось. Этой земле он посвятил двадцать лет жизни, осушая и рекультивируя заболоченные земли, чтобы сделать там пастбище для скота и выращивать ячмень и турнепс на корм животным. Он создал дренажную систему для отвода воды, пахал землю и выкорчевывал тонны упавших в болото старых рыхлых дубов, которые сохранялись там веками, создавая обманчивое впечатление надежности и заманивая в ловушку неосторожных фермеров с сенокосилками. Отец любил землю и очень любил труд.

Мы с отцом много дней провели в Глибе, от зари до темна работая над дренажной системой. Копали лопатами, иногда с помощью механизмов, длинные и узкие траншеи, которые выходили в большую канаву. Подобные дренажные стоки разделяли поля, как реки, а узкие траншеи мы копали елочкой на расстоянии семи футов друг от друга, как притоки этих рек. В узкие траншеи мы обычно закладывали керамические трубы диаметром 4 дюйма и длиной 12 дюймов. До появления пластиковых труб, которые можно присоединять друг к другу, керамические делались из обожженной глины. Перед тем как закопать эти трубы в траншеи, мы засыпали их гравием, и влага из болотистой почвы уходила по ним в дренажные канавы.

Думаю, что большую часть своей ранней юности я реально потратил на осушение Глиба. Конечно, мы часто помогали отцу все вместе, но больше всего я ценил те вечера, когда мы с ним оставались вдвоем. Мне нравилось находиться с ним в нашем оазисе покоя, где нам никто не мешал. Не то чтобы мы много разговаривали, гораздо важнее было то, что нельзя выразить словами: общность мыслей, понимающие взгляды, осознание того, что мы вместе делаем что-то особенное. И не потому, что нам приходилось преодолевать себя, работая в пронизывающий холод под дождем, важным и ценным нам казалось то, что мы – отец и сын – голыми руками отвоевываем эту землю у болот, делая ее пригодной для выращивания урожая и содержания животных. Нас объединяла преданность земле, и, несомненно, любовь к природе, и чувство единения с ней.

Если начинался сильный ливень, мы спешили укрыться в полуразрушенной хибаре посреди заболоченного участка. По слухам, там когда-то жила «Нелли-кукушка» – легендарный персонаж. Местечко было довольно зловещее. Домик стоял в зарослях ольхи и акации, терновника и кустов утесника, на месте вымершей в период голодомора деревни и кладбища, которое существовало здесь до конца 40-х годов XIX века. Когда мы копали рвы под дренажные трубы, нам часто попадались человеческие останки и старинная глиняная утварь. Рассказывали, что во время голодомора Нелли потеряла своих детей и по сей день ищет их. Честно говоря, я не очень-то верил в призраков, но мне всегда было как-то не по себе в этой заброшенной хибаре. А как-то вечером, подходя к дому, я заметил странную тень, мелькнувшую на нижней половине двери. В этом доме, как часто бывает в Ирландии, дверь была составной. Она открывалась, как в конюшне: нижняя часть оставалась закрытой, когда нужно было удержать детей внутри, а животных на улице. Верхняя часть обычно была открыта, чтобы дом проветривался (окна для этого были слишком малы, потому что стекло стоило очень дорого). К тому же через такую полуоткрытую дверь удобно было общаться с друзьями или соседями. Именно на нижней половине двери я и увидел зловещую тень старухи. Хотя летний вечер был довольно теплым, по моей спине пробежал холодок. Возможно, это просто была игра света и тени, но я был напуган. Много лет спустя, когда на месте хибары Нелли-кукушки началось строительство, там стали происходить странные вещи, и для освящения дома был приглашен священник. Мой брат воздвиг крест на краю поля, рядом с заброшенным кладбищем, чтобы почтить память умерших и упокоить их души.

Порой, когда мы прятались в этом доме от дождя, отец рассказывал мне истории о картофельном голодоморе и тяжелых временах. Он был удивительным рассказчиком и даже поэтом, с языка которого всегда были готовы сорваться десятки стихотворений и мадригалов. Он декламировал их очень выразительно, проявляя недюжинное драматическое дарование. Но нам, детям, очень редко доводилось слышать эти драгоценные перлы. Однако иногда по вечерам, когда приходили гости, мы все усаживались вокруг костра и поджаривали хлеб на длинной вилке, а отец начинал читать старинную балладу – поэму, которой, казалось, не было конца, или народную сказку. У меня от восторга даже поджимались пальцы на ногах: мой папа, который со стороны кажется таким нелюдимым, на самом деле удивительный сказитель и поэт! Ему нравилось внимание слушателей. Казалось, в нем живут два разных человека: один – жесткий, требовательный и суровый фермер, а второй – виртуозный артист, утонченный и чуткий.

* * *

Я любил его рассказы, поэтому мне нравилось, когда в Глибе шел дождь. Но порой отец показывал свой крутой нрав. Помню, как он разозлился, когда я сломал деревянный шатун на ботворезке. Он страшно ругался, как будто я мог заметить в высокой траве торчащий из земли обломок болотного дуба, чтобы вовремя остановить трактор. Я пытался объяснить отцу, что эту деталь для того и сделали деревянной, чтобы она сломалась в подобной ситуации, и ничего страшного в этом нет. По мнению отца, я должен был обладать рентгеновским зрением и замечать в траве все препятствия. Надо сказать, что я до сих пор стремлюсь к этому «рентгеновскому зрению», столь необходимому в работе ветеринара-хирурга.

Со временем я научился неплохо водить трактор (по крайней мере, в собственном представлении). И моя уверенность в этом росла – к сожалению, слишком быстро! За всю жизнь я ни разу не слышал от отца нецензурной брани: он был человеком религиозным и не позволял себе такого, за исключением одного рокового дня в Глибе. Мне было двенадцать лет, тем летом я распрощался с детством и стал подростком. Мы только что закончили убирать ячмень и погрузили его в многотонный тракторный прицеп. Водителя зерноуборочного комбайна нигде не было видно. И тогда я в своей безграничной мудрости решил, что было бы неплохо вывести трактор на дорогу, чтобы он был готов к отправке в зернохранилище. Но я не учел, что трактор придется выводить на дорогу по узкому мостику через овраг, а для этого придется разворачиваться с прицепом налево. И с учетом длинной оси прицепа амплитуда его движения будет гораздо шире. Как вы думаете, мне это удалось? Конечно нет!