Текст книги "Элита в России. Жизнь и творчество советских деятелей искусств"

Поэтому она недоумевает, что большинство ее коллег, которым приходится выдерживать тяжелые физические нагрузки, курят. Для тех танцоров и танцовщиц, которые не могут обойтись без сигарет, в Большом театре оборудованы специальные места для курения и поставлены большие сосуды с водой, в которые бросают дымящиеся окурки.

Итак, в квартире на улице Горького нет ни пепельниц, ни бутылок со спиртными напитками, зато уйма цветов. Плисецкой приносят розы от ее почитателей даже в те дни, когда она не выступает в Большом театре. В круглом холле ее квартиры на большом овальном столе обычно стоят десятки букетов роз. Их приносят ей на квартиру, точнее говоря, отдают внизу швейцару, посылают по почте или вручают на улице. «Как раз сегодня, – рассказывает Майя чуть ли не растроганно, – снова произошла подобная история с цветами».

Майя Плисецкая, которую в театр и обратно домой обычно возят на машине среднего класса «Волга», сидела в автомобиле и ждала шофера. После напряженных занятий и расслабляющего массажа она задремала. И все же какая-то женщина постучала в окошко. В руках она держала целую охапку роз, подаренных коллегами по случаю ее дня рождения. Уговаривая балерину, она вручила ей розы со словами: «Я люблю и уважаю вас». Дома Плисецкая поставила эти цветы к другим на овальный стол. «За свою жизнь Майя получила не знаю точно сколько, но наверняка тонны цветов», – говорит ее муж с лукавой улыбкой.

В то время как Майя Плисецкая идет на кухню и готовит нам чай, Родион показывает мне квартиру. Мы как раз разговорились о живописи и картинах, которые они получили в подарок. Холл с застекленными шкафами, цветами и большими афишами с именем Майи почти целиком принадлежит балерине. В комнате, которая служит и спальней, и гостиной, на передней стене висит большой ковер, сотканный с стиле французского художника Фернана Леже. Напротив стоит телевизор с видеомагнитофоном. По просьбе Щедрина почти все балетные спектакли, поставленные и исполненные Плисецкой, записаны на видеопленку. Кровати, которые используются и как диваны, застланы толстыми парчовыми покрывалами. Наряду с передачами концертов, балетных спектаклей и театральных постановок супруги, когда бывают дома, смотрят по телевизору все интересные футбольные матчи.

Повсюду на стенах висят картины Марка Шагала разных размеров с посвящениями художника. Плисецкая, которая принесла нам чай, включается в разговор: «С Шагалом мы были очень близкими друзьями». Каждый раз, когда они приезжали к Шагалу в Сен-Поль-де-Ванс (на юге Франции) – а это случалось довольно часто, – он дарил им картину. Скончавшийся в марте 1985 года художник увековечил свою землячку как балерину на расписанном им плафоне нью-йоркского театра «Метрополитен-опера».

Надежда Леже, недавно умершая вдова Фернана Леже, также подарила Майе Плисецкой много картин. Картина раннего Леже-абстракциониста, висящая на стене в соседней комнате над бесчисленными чемоданами, которые или еще не распакованы после последней поездки, или уже подготовлены для новой, стоила бы на Западе не менее миллиона западногерманских марок. Картину Сальвадора Дали ей вручили в качестве подарка в Нью-Йорке. С самим художником ей случилось встретиться только один раз в парижском фешенебельном ресторане «У Максима». Тогда он подошел к ее столу, поцеловал руку и прошептал на ухо две строки из русской народной частушки.

Картина Жоржа Брака висит, как бы между прочим, в прихожей над сложенными на полу зимними автомобильными покрышками. Того, что все эти картины всемирно известных художников стоят целого состояния, Плисецкая и Щедрин, целиком поглощенные своим искусством, до конца еще не осознали. У них есть дело, которому они отдаются без остатка. На все остальное у них остается мало времени. Ничто, кроме серфинга или парусного спорта летом и горнолыжного спорта зимой, не может оторвать Родиона Щедрина от нот. Хотя его жена тоже любит эти виды спорта, но, опасаясь получить травму, не занимается ими. Дачу, которую они много лет назад приобрели за сумму, соответствующую более чем 30 000 западногерманских марок, примерно в 40 километрах от Москвы в Снегирях, они из-за недостатка времени почти не используют. А автомобиль марки «Мерседес», который Плисецкая купила на валюту в ФРГ прямо на заводе в Штутгарт-Унтертюркгейме, почти всегда стоит в гараже, потому что обоих, как правило, возят на служебной машине.

По советским меркам Майя Плисецкая и Родион Щедрин – состоятельные люди, которым не приходится тревожиться о деньгах. Средства есть, следовательно, нечего о них и говорить. «Чтобы меня деньги вообще не интересовали, я не могу сказать. Я бы солгала, если бы утверждала это, – говорит прима-балерина. – Но работа в Большом театре дает мне значительно больше, чем просто много денег». Автомобили, дом и яхту имеют многие, говорит Плисецкая, но мало кто может танцевать в Большом театре. Для нее этот театр – «самое красивое здание в мире». И в самом деле, она и Большой театр много дали друг другу.

В месяц она зарабатывает 550 рублей. Это соответствует зарплате министра и приблизительно в три раза больше, чем получает средний советский гражданин. От многочисленных зарубежных турне она может оставить себе часть западной валюты и в специальных валютных магазинах покупать на них разные товары, которых нет в обычных советских магазинах. Свои потребности в модной одежде, которую трудно приобрести в московских магазинах, она удовлетворяет во время поездок по западным странам. Но слишком большого значения она этому не придает. «Я часто надеваю то, что попадется под руку». Ее муж частенько не пускал ее из дома, потому что, по его мнению, она была не так одета. Плисецкая лучше всего чувствует себя в джинсах, спортивных блузках и пуловерах – к досаде ее друга модельера Пьера Кардена, которому хотелось бы всегда видеть на балерине свои модели. Всемирно известный портной шьет для нее изысканные платья, костюмы и пальто, а также создал костюмы Плисецкой для многих спектаклей. Для звезды мировой величины парижский создатель мод все делает безвозмездно, и его не страшат дополнительные издержки на поездки к ней в Москву в Большой театр.

Небольшие материальные привилегии и преимущества, связанные со статусом прима-балерины в Советском Союзе, для Майи Плисецкой не более чем приятные мелочи жизни; в отличие от Запада в СССР нет официального титула «прима-балерина». Плисецкая просто балерина. Прима-балериной она стала (без употребления этого титула), получив высшие государственные отличия: Ленинскую премию, звание Народной артистки СССР и другие.

За все время, что она танцует в Большом театре, Плисецкая не пропустила по болезни ни одного спектакля, хотя сверхвпечатлительная балерина уже десятки лет не может спать без снотворного. «Каких-либо болезней я, слава богу, не знаю», – радуется она. При этом она не щадит ни физических, ни душевных сил. У нее, как у первоклассного антрепренера, расписаны наперед дни, месяцы и даже годы. Причитающийся ей в театре двухмесячный отпуск она еще никогда не использовала. В летнее время, когда Большой театр закрывается, Плисецкая еще и теперь совершает турне по восточным и западным странам. Наряду со своими прямыми обязанностями балерины она взяла на себя еще и хореографию. В качестве директора руководит балетом римской оперы. Чтобы иметь возможность самой выступать в Большом театре и за границей, она пригласила в римскую оперу двух балетных педагогов из Ленинграда, которые выполняют повседневную кропотливую работу.

Когда Майя Плисецкая возвращается из Рима или Мюнхена в Москву, она не спешит кратчайшей дорогой домой на улицу Горького, а едет кружным путем мимо Большого театра. Перед восемью колоннами портала своего «самого красивого здания в мире» она останавливается, пребывает некоторое время как бы погруженная в молитву и только после этого отправляется домой. Для нее Большой театр – волшебство, магнит и храм одновременно.

За едва ли не полвека Майя Плисецкая бесчисленное количество раз танцевала в балетных спектаклях Большого театра («Я не бухгалтер и никогда не считала»). Тысячи балетных туфель износила она за это время. Театр в центре Москвы все еще бывает заполнен до отказа, когда на афишах появляется имя Майи Плисецкой. После каждого действия ей устраивают бурную овацию, а после представления зрители встают, скандируют и в восторге непрерывно кричат: «Браво, Майя! Браво, Майя!» Сотни букетов, большей частью из роз, один за другим летят на сцену.

«Как только зрители не захотят больше на меня смотреть, я сразу прекращу танцевать. Я танцую не для себя, а для публики», – говорит Плисецкая, которая 20 ноября отмечает свой день рождения. Множество матерей в Советском Союзе дали своим дочерям, родившимся в этот день, в честь Майи Плисецкой имя Майя.

Однажды женщины из Ленинграда написали ей к Новому году: «Уважаемая Майя Михайловна, сердечное спасибо за старый, уходящий год. Вы принесли людям так много счастья и радости, сотворив чудесное и незабываемое. Можете быть уверены, что, говоря это, мы выражаем мнение многих, многих людей. Желаем Вам огромного счастья, такого же, какое Вы дарите людям». И супруги из Подмосковья: «Вы – драгоценный камень русского балета и национальная гордость России». Почитатели шлют ей также шерстяные носки, чтобы ноги всегда были в тепле, а печенье собственного приготовления, которое Плисецкая получает по почте, должно придавать ей силы.

Балетная карьера Майи Плисецкой началась в конце 20-х годов. По одному из оживленных московских бульваров взад-вперед бегала взволнованная женщина и спрашивала прохожих: «Вы не видели моей дочери, маленькой рыжеволосой трехлетней девочки?» Никто из тех, к кому она обращалась, не мог ей помочь. Женщина побежала дальше и увидела на тротуаре группу людей. Из репродуктора неслись знакомые мелодии вальсов Шопена, под которые се дочь Майя танцевала на глазах у собравшейся толпы.

Всего в четыре года, посмотрев в театре «Красную Шапочку», она протанцевала дома весь балет; в одном лице она была и Красной Шапочкой, и Волком, и Бабушкой. Маленькая Майя, которая никогда не сидела спокойно, просто не могла удержаться от того, чтобы не совершать под любую музыку ритмических движений. Ее матери, которая в 20-е годы была известной советской актрисой, и дипломату-отцу очень рано стало ясно, что их дочь будет балериной.

Все ее родственники по линии матери, Мессереры, которые происходят из Вильнюса в Литве и позже переехали в Москву, были связаны с театром или балетом; трудились ли они в театре или в балете, они всегда принадлежали к самым лучшим и наиболее известным артистам столицы.

Итак, расширенный семейный совет решил отдать восьмилетнюю Майю в Хореографическое училище Большого театра. Но ей предстояло выдержать строгий приемный экзамен, ибо на одно место претендовало много детей. Вначале у худой и угловатой Майи дела обстояли неважно. Одно из упражнений – нужно было поднять выше головы прямо вытянутую ногу – она не смогла выполнить так, как того требовали условия экзамена. Но необходимый завершающий реверанс получился у нее столь совершенным, очаровательным и элегантным, что члены жюри единодушно проголосовали за то, чтобы ее принять.

В хореографическом училище Майя Плисецкая с самого начала входила в число лучших. Когда она училась в седьмом классе, газета «Советское искусство» писала: «Майя Плисецкая – одна из наиболее одаренных учениц. Для хореографического искусства Советского Союза подрастает великолепный талант». В 1943 году, в разгар войны, семнадцатилетняя Майя окончила училище. Для талантливой ученицы переход из училища на сцену не был трудным, так как ей еще в годы учебы – вследствие нехватки танцовщиц в военное время – пришлось выступать в Большом театре, частично эвакуированном в Куйбышев. В вечернее время театр был затемнен из-за возможных налетов бомбардировочной авиации.

Еще будучи ученицей, Плисецкая уже имела в своем репертуаре 40 балетных партий. Так, ей доверили роль одного из шести лебедей в балете Чайковского «Лебединое озеро». Позже, с 1947 по 1977 год, она, уже как прима-балерина, только в Большом театре танцевала 500 раз. Но и на всех других знаменитых подмостках мира – в Нью-Йорке, Париже, Лондоне, Риме, Милане или в Вене – она приводила публику в восторг своим выступлением в «Лебедином озере». К тем спектаклям, в которых она исполняет главную партию, следует прибавить еще и разные оперы, небольшие балетные пьесы, написанные специально для нее. Кроме того, о ней и с ее участием были сняты кинофильмы. За четыре десятилетия Плисецкая стала воплощением русского балета. Не могу себе представить, чтобы какой-нибудь взрослый русский никогда в жизни не слышал имени Майи Плисецкой. В стране балетоманов такое вряд ли возможно.

В самых известных из ее балетов – а это, наряду с «Лебединым озером» и «Анной Карениной», «Жизель» Адольфа Адана, «Спартак» Арама Хачатуряна, «Ромео и Джульетта» Сергея Прокофьева, «Умирающий лебедь» Камиля Сен-Санса, «Кармен-сюита» Жоржа Бизе / Родиона Щедрина (ее муж искусно инструментовал хоровые и сольные партии оперы Бизе и таким образом прославился на весь мир) – она танцевала в Большом театре и повсюду в мире, по ее выражению, «бесчисленное количество раз».

В 45-минутном спектакле «Кармен-сюита» Майя Плисецкая из-за своего темпераментного исполнения изнашивает три пары пуантов. А в «Умирающем лебеде» она пальчиками ног так страстно цепляется за жизнь, что туфли приходят в негодность за четыре с половиной минуты.

Балет-драма «Чайка» по Антону Чехову, которую она включила в свой репертуар, тоже чисто «семейная вещь». Инсценировка и хореография Плисецкой, музыку написал ее муж. Главную роль Чайки танцует она сама. Эскизы декораций создал кузен, художник Мессерер. Ее 82-летний дядя говорит уважительно: «Майя не только чудо балета, но и одаренный хореограф». Разрешение на то, чтобы из пьесы Чехова сделать балет, Майе Плисецкой дал лично министр культуры СССР. С руководством Большого театра она, по собственному признанию, уже более сорока лет пребывает в мире.

Боготворимая, завораживающая, независимая прима-балерина, которая, не слушая чиновников от культуры, устраивает собственную жизнь по своему усмотрению, увлекает и вдохновляет писателей и поэтов. Чрезвычайно популярный в Советском Союзе поэт-лирик Андрей Вознесенский посвятил прима-балерине стихотворение.

Майя Плисецкая[5]5
  Так в тексте. У А. А. Вознесенского – «Портрет Плисецкой». (См.: Андрей Вознесенский. Собрание сочинений. Т. I. М.: «Художественная литература», 1983. С. 235–240.) – Прим. ред.


[Закрыть]

 
В ее имени слышится плеск аплодисментов.
Она рифмуется с плакучими лиственницами,
с персидской сиренью,
Елисейскими полями, с Пришествием.
Есть полюса географические, температурные,
магнитные.
Плисецкая полюс магии.
 
 
Она ввинчивает зал в неистовую воронку
своих тридцати двух фуэте,
своего темперамента, ворожит,
закручивает: не отпускает.
Есть балерины тишины, балерины-снежины –
они тают. Эта же какая-то адская искра.
Она гибнет – полпланеты спалит!
Даже тишина ее – бешеная, орущая тишина
ожидания, активно напряженная тишина
между молнией и громовым ударом.
Плисецкая – Цветаева балета.
Ее ритм крут, взрывен.
 
 
Жила-была девочка – Майя ли, Марина ли –
не в этом суть.
Диковатость ее с детства была пуглива
и уже пугала. Проглядывалась сила
предопределенности ее. Ее кормят манной
кашей, молочной лапшей, до боли
затягивают в косички, втискивают первые
буквы в косые клетки; серебряная монетка,
которой она играет, блеснув ребрышком,
закатывается под пыльное брюхо буфета.
А ее уже мучит дар ее – неясный самой себе,
но нешуточный.
 
 
«Что же мне делать певцу
и первенцу,
В мире, где наичернейший сер[6]6
  В тексте это место переведено так: «…в мире, где самый темный цвет – серый». После этой строфы идет вставка, которой в указанном томе сочинений А. А. Вознесенского нет:
  Каждый жест Плисецкой – это исступленный вопль, это танец-вопрос, гневный упрек:
  «Как же?!»
  Что делать с этой «невесомостью в мире Гирь»?
  Самой невесомой она родилась.
  В мире тяжелых, тупых предметов.
  Самая летящая – в мире неповоротливости.


[Закрыть]!
Где вдохновенье хранят, как в термосе!
С этой безмерностью в мире мер?!»
 
 
Мне кажется, декорации «Раймонды»,
этот душный, паточный реквизит,
тяжеловесность постановки кого хочешь
разъярит. Так одиноко отчаян ее танец.
 
 
Изумление гения среди ординарности –
это ключ к каждой ее партии.
Крутая кровь закручивает ее. Это не обычная эоловая фея –
«Другие – с очами и с личиком светлым,
А я-то ночами беседую с ветром.
Но с тем – италийским Зефиром младым, –
С хорошим, с широким,
Российским, сквозным!»
 
 
Впервые в балерине прорвалось нечто –
не салонно-жеманное, а бабье, нутряной
вопль.
В «Кармен» она впервые ступила
на полную ступню.
Не на цыпочках пуантов, а сильно,
плотски, человечьи.
 
 
«Полон стакан. Пуст стакан.
Гомон гитарный, луна и грязь.
Вправо и влево качнулся стан…
Князем – цыган. Цыганом – князь!»
 
 
Ей не хватает огня в этом половинчатом
мире.
 
 
«Жить приучил в самом огне.
Сам бросил в степь заледенелую!
Вот что ты, милый, сделал мне.
Мой милый, что тебе я сделала?»
 
 
Так любит она.
В ней нет полумер, шепотка, компромиссов.
Лукав ее ответ зарубежной корреспондентке.
– Что вы ненавидите больше всего?
– Лапшу! –
И здесь не только зареванная обида детства.
Как у художника, у нее все нешуточное.
Ну да; конечно, самое отвратное –
это лапша, это символ стандартности,
разваренной бесхребетности, пошлости,
склоненности, антидуховности.
Не о «лапше» ли говорит она в своих
записках:
«Люди должны отстаивать свои
убеждения…
…только силой своего духовного Я».
Не уважает лапшу Майя Плисецкая!
Она мастер.
 
 
«Я знаю, что Венера – дело рук,
Ремесленник – я знаю ремесло!»
 
 
Балет рифмуется с полетом.
Есть сверхзвуковые полеты.
Взбешенная энергия мастера – преодоление
рамок тела, когда мускульное движение
переходит в духовное.
Кто-то договорился до излишнего
«техницизма»
 
 
Плисецкой, до ухода ее «в форму».
Формалисты – те, кто не владеет
формой. Поэтому форма так заботит их,
вызывает зависть в другом. Вечные зубрилы,
они пыхтят над единственной рифмишкой
своей, потеют в своих двенадцати фуэте.
Плисецкая, как и поэт, щедра, перенасыщена
мастерством. Она не раб формы.
«Я не принадлежу к тем людям, которые
видят за густыми лаврами успеха девяносто
пять процентов труда и пять процентов
таланта».
Это полемично.
Я знаю одного стихотворца, который брался
за пять человеко-лет обучить любого
стать поэтом.
А за десять человеко-лет – Пушкин?
Себя он не обучил.
 
 
Мы забыли слова «дар», «гениальность»,
«озарение». Без них искусство – нуль.
Как показали опыты Колмогорова,
не программируется искусство, не выводятся
два чувства поэзии. Таланты
нс выращиваются квадратно-гнездовым
способом. Они рождаются. Они национальные
богатства – как залежи радия, сентябрь
в Сигулде или целебный источник.
Такое чудо, национальное богатство – линия Плисецкой.
Искусство – всегда преодоление барьеров.
Человек хочет выразить себя иначе,
чем предопределено природой.
Почему люди рвутся в стратосферу? Что,
дел на Земле мало?
Преодолевается барьер тяготения. Это
естественное преодоление естества.
Духовный путь человека – выработка,
рождение нового органа чувств, повторяю,
чувства чуда. Это называется искусством.
Начало его в преодолении извечного способа
выражения.
Все ходят вертикально, но нет, человек
стремится к горизонтальному полету.
Зал стонет, когда летит тридцатиградусный торс…
Стравинский режет глаз
цветастостью. Скрябин пробовал цвета на слух.
Рихтер, как слепец, зажмурясь и втягивая
ноздрями, нащупывает цвет клавишами.
Ухо становится органом зрения. Живопись
ищет трехмерность и движение на статичном
холсте.
Танец – не только преодоление тяжести.
Балет – преодоление барьера звука.
Язык – орган звука? Голос? Да нет же;
это поют руки и плечи, щебечут пальцы,
сообщая нечто высочайше важное,
для чего звук груб.
Кожа мыслит и обретает выражение.
Песня без слов? Музыка без звуков.
В «Ромео» есть мгновение,
когда произнесенная тишина, отомкнувшись
от губ юноши, плывет, как воздушный шар,
невидимая, но осязаемая,
к пальцам Джульетты. Та принимает этот
материализовавшийся звук, как вазу,
в ладони, ощупывает пальцами.
Звук, воспринимаемый осязанием!
В этом балет адекватен любви.
Когда разговаривают предплечья, думают
голени, ладони автономно сообщают друг
другу что-то без посредников.
Государство звука оккупировано движением.
Мы видим звук. Звук – линия.
Сообщение – фигура.
 
 
Параллель с Цветаевой не случайна.
Как чувствует Плисецкая стихи!
Помню ее в черном на кушетке,
как бы оттолкнувшуюся от слушателей.
Она сидит вполоборота, склонившись, как
царскосельский изгиб с кувшином. Глаза ее
выключены. Она слушает шеей. Модильянистой
своей шеей, линией позвоночника, кожей
слушает. Серьги дрожат, как дрожат ноздри.
Она любит Тулуз-Лотрека.
Летний настрой и отдых дают ей
библейские сбросы Севана и Армении,
костер, шашлычный дымок.
Припорхнула к ней как-то посланница
элегантного журнала узнать о рационе
«примы».
Ах, эти эфирные эльфы, эфемерные сильфиды
всех эпох! «Мой пеньюар состоит из
одной капли шанели». «Обед балерины –
лепесток розы»…
Ответ Плисецкой громоподобен и гомеричен.
Так отвечают художники и олимпийцы.
«Сижу не жрамши!»
Мощь под стать Маяковскому.
Какая издевательская полемичность.
 
 
Я познакомился с ней в доме, где
все говорит о Маяковском. На стенах ухмылялся
в квадратах автопортрет Маяковского.
Женщина в сером всплескивала руками.
Она говорила о руках в балете.
Пересказывать не буду. Руки метались
и плескались под потолком, одни руки.
Ноги, торс были только вазочкой для этих
обнаженно плескавшихся стеблей.
В этот дом приходить опасно. Вечное
командорское присутствие Маяковского
сплющивает ординарность. Не всякий
выдерживает такое соседство.
Майя выдерживает. Она самая современная
из наших балерин[7]7
  Далее в тексте следует вставка, которой нет в указанном томе сочинений А. А. Вознесенского:
  Век имеет поэзию, живопись, физику – не имеет балета. – Прим. ред.


[Закрыть].
Эта балерина ритмов XX века. Ей не среди
лебедей танцевать, а среди автомашин
и лебедок! Я ее вижу на фоне чистых
линий Генри Мура и капеллы Роншан.
«Гений чистой красоты» – среди
издерганного, суматошного мира.
Красота очищает мир.
Отсюда планетарность ее славы.
Париж, Лондон, Нью-Йорк выстраивались
в очередь за красотой, за билетами на Плисецкую.
Как и обычно, мир ошеломляет художник,
ошеломивший свою страну.
Дело не только в балете. Красота спасает
мир. Художник, создавая прекрасное,
преображает мир, создавая очищающую
красоту. Она ошеломительно понятна
на Кубе и в Париже. Ее абрис схож
с летящими египетскими контурами.
Да и зовут ее кратко, как нашу сверстницу
в колготках, и громоподобно, как богиню
или языческую жрицу, – Майя.