Текст книги "Обманы восприятия"

– Как же не было перстня, если вот, смотри, и заявление в милицию и фото? – спросил Максим. Доставая нужные документы, он в душе ликовал от того, что отчим сам завел разговор про главное. Про бриллиант.

– Ну был у Софии Яновны ворон, набитый опилками, ну торчала в его клюве стекляшка, – оправдался Глеб, зыркая по сторонам. – Откуда у простого человека бриллиант стоимостью выше миллиарда евро, – умно сказал Дуремар.

– Но все же, заявление-то у Людмилы Яновны зарегистрировали, возбудили дело, – начал было Максим, но увидел, что табурет под отчимом перестал дергаться.

Уставившись в одну точку, Глеб простонал:

– Нет сил на это смотреть. Почему мы не остановили ее?

Максим, с трудом переварив сумбурную речь отчима, заметил, что тот, вернувшись в сознание, настороженно любуется старинной, на картонной прокладке фотографией.

– Ягужинская Ядвига Яновна – мать Софии Яновны, – стукнул себя по лбу Дуремар. И тут же глупо похвастал: – А я вчера этой знатной панночкой свою халупу укрепил! Эти ведьмы все на одно лицо, и все – Яновны! Погоди, – задорно крикнул он и, резво вскочив и отшвырнув пляшущий под ним табурет, полез в дощатую коробку со сгруженной макулатурой. – Нашел! – радостно завопил отчим, доставая на свет журнал «Советская печать». Оберегая свое сокровище от рук пасынка, он сам устроил журнал на столе и, раскрыв нужную страницу, приказал: – Читай!

Максим с высоты своего огромного роста пробежал глазами: «…ее потугами были конвульсии». Дальше не разобрать: статью кто-то перечеркнул красным фломастером.

– Ну, че молчишь-то? – недовольно закричал Глеб.

– Смотри! – Максим осмелился ткнуть пальцем в бесценный лист.

– Ведьмы и сюда проникли! – всплеснув по-бабьи руками, плаксиво сказал отчим.

– Что там было?

– Несознательная гражданка Ядвига, будучи на сносях, не выдержала позора и повесилась в тюремных застенках. Бдительные врачи ВЧК спасли лишь ребенка. Младенец вышел на свет из матери, висевшей на веревке! – продекламировал наизусть Глеб и его соломенные брови гордо взлетели над бледными глазами. Он явно ожидал бурной реакции пасынка.

Но Максим его не слушал. Он четко, словно следователь на допросе, спросил:

– Отец Виктора погиб во время пожара на химпроме? Как в гостинице могла оказаться та злосчастная картина? А еще повестки в суд, свидетельства о смерти и любовные письма?

Сменив тон, Максим задал еще один вопрос. Про Витиных сестер. Хотя вся эта таинственная болтовня порядком ему надоела, тем более он убедился, что отчим, живя с покойниками на одной волне, все же тронулся умом.

Макс собрал бумаги и запихнул их кое-как в папку.

– Незнамов Михаил Викторович воскрес! Девчонки на новом кладбище, в Тимашево, – обиженно ответил Глеб, подталкивая пасынка к выходу. – А картина и письма? Сам догадайся…

«Все верно – мать в психушке, отец пропал. Лучше бы уж родители его умерли», – подумал Старцев, оказавшись на свободе. Вздохнув полной грудью кладбищенского воздуха, он увидел Ядвигу. Вместо даты рождения и смерти на ее памятнике была надпись: «Страшна не смерть в 17 лет – страшны твои мученья». Красавица с диадемой на голове подпирала покосившиеся стены. Максим, прочитав душещипательные стихи Блока о долгожданной кончине, запрокинув голову, заржал. Вороны взметнулись и, недовольно каркая, улетели шумной гурьбой клевать пасхальные яйца в другое место. «Кого-то она мне напоминает… По прошествии стольких лет бумага бы истлела! Кто ухаживал за ее портретом? Надо же, как живая!» – на него смотрели чувственным взглядом: зеленоватые глаза горели, а рот кривился в улыбке. «Интересно, какого такого позора не выдержала Ядвига в свои семнадцать лет? Получается, что бабка Виктора, София Яновна, вышла из мертвеца. Зачем мне это нужно? Напьюсь и все забуду!» Он наконец отвернулся от надоевшей Яновны, но некоторые факты, что были в документах, не давали ему покоя: «И кому Витька дорогу перешел? Ведь от него явно хотят избавиться. Выходит, психиатрическая бригада реальная и глупого вида капитан настоящий, а я, как последний лох, помогал заманить в психушку здорового человека. Хотя, может быть, у Витьки наследственное помешательство. Все эти Яновны с приветом!» – кипятился Макс. Мысли, летающие с одного события к другому, мешали сосредоточиться: «Дуремар утверждает, что младенцы, сестры Витькины, обвивались пуповиной и умирали в утробе. Глеб кого-то глупо выгораживает».

Вереница страшных догадок пронеслась в голове у бывшего юриста. Внимательно изучив подсунутые Виктором бумаги, он сделал вывод: «Михаила вынудили упрятать жену в психушку, иначе сидеть ему в тюрьме за убийство Софии Яновны». В документах есть любопытная справка про эксгумацию. Тело-то Витькиной бабки пропало… После аварии на химпроме Незнамова прославляли во всех газетах, на местном телевидении репортаж сняли про то, как он людей спасал. Было бы глупо потом обвинить его во всех смертных грехах. «Мой муж соблазнил мою лучшую подругу и украл семейную реликвию», – пишет Людмила Яновна заявление в прокуратуру. Трудно представить Витькиного батю в роли соблазнителя и вора, а еще сложнее представить его в образе убийцы… Грустный и очень добрый. Я потерял деньги, что копил на велик. Сижу, реву, а он, узнав про мою беду, выложил всю сумму. Да, ну и стерва Витькина мамаша! Хотя… она просто больна. «Милый мой Стас, я смерть спугнула! Пришлось взять подушку, но увалень оттолкнул меня, тогда я подбежала и стянула концы платка. Увалень смирился и просто смотрел, впрочем как всегда». «“Увалень”, я так понял, это Михаил Незнамов, – хмыкнул Макс, вспоминая строки из письма. – Причем облик любимого Стаса все время меняется. То у него черные глаза и грубые волосатые руки, то светлые пшеничные брови и веснушки». Написана эта порнография на новых, лощенных листах с цветком курая по краям… Вот в старых конвертах текст в другом стиле, более одухотворенном. Воецкий там с глазами «лунной ночи».

Проплыл фрагмент из детства. Географ с двумя учениками безуспешно пытаются повесить карту. Людмила Яновна, яркая, благоухающая цветочными духами, стремительно заходит в класс. Решительно отогнав недотепу-учителя и безруких мальчишек, она, взобравшись на стол, начинает закреплять карту за штатив. Короткая юбка женщины задралась и дети, увидев ситцевые замызганные трусы, прыснули от смеха.

«Мне нужно отсечь все лишнее и выделить главное. А главное – это странная гибель Витькиных сестер, смерть Софии Яновны, кража перстня… Хотя перстенька-то, скорее всего, и не было, а было страшное желание избавиться от мужа. То, что она прилагает к заявлению фотографию – ничего не значит. Да и снимок – обхохочешься: чучело ворона, а в клюве чего-то там торчит. “Украли старинное ювелирное украшение. Перстень 22 грамм из золота 999-й пробы; бриллиант сорок один карат, грушевидной формы, в ажурной касте, яблочно-изумрудного цвета. На перстне гравировка в виде затяжной петли”, – пишет в заявлении Незнамова. Бриллиант описан точь-в-точь как “Дрезденский зеленый”, который хранится в музее под надежной охраной! Как у простой старухи мог оказаться всемирно известный камень? Дуремар прав…» – подумал Максим, мысленно благодаря Нинель за вбитые ею в его упрямую голову знания. Но больше гордился собой – тем, что он мальчишкой посещал кружок «юный геолог». Всплыл пустой разговор с Риткой: «Миром правят масоны. Они влияют на наше подсознание символами. Один мы видим прямо сейчас», – сказала она тогда и указала на металлическую вазу с чеканкой в виде кафинского узла. В его голове закрутились слова: немчура, немчики, злобная Зойка и вспомнился рыбный ларек, из которого тянуло тухлятиной. В чудеса он не верил и считал, что мистикой прикрывают серьезные преступления: «Как можно в кромешной тьме случайно наткнуться на захоронение своей столетней прабабки? Когда вытаскивал этого чудика из могилы, это была она – Ядвига Яновна с идиотской короной на башке! Так, стоп! Витьку-то я вытаскивал из могилы на Курочкиной горе! Это что ж получается, что отчим перетащил могильную плиту с одного кладбища на другое? Эти два погоста хоть и рядом, но их разделяет оживленная трасса. Как его не поймали? Ночью тырил, на тележке». Максим вспомнил, как однажды он и мама искали бабулю, которую довольно часто навещали. Но в тот солнечный день она словно от них пряталась. Они обошли знакомый участок с уже привычными, запомнившимися фамилиями и лицами, но никак не могли обнаружить ее скромный памятник. «Где ты, Нинель!» – кричал внук. «Нина Павловна, простите меня за все», – говорила с ней как с живой бывшая невестка.

Память Максима, не унимаясь, выдала еще одну картинку. Его мама, румяная, улыбчивая, в аляпистом фартуке, жарит пирожки с картошкой. Он и Витя уплетают их за обе щеки и с восторгом обсуждают свое спасение из туннеля. Но вдруг Максим замечает, что товарищ украдкой сует в карман своих штанишек горячий жирный пирожок и не попрощавшись, не сказав его маме спасибо, встает из-за стола и уходит. От нахлынувших видений стало больно и стыдно. Это была их последняя встреча. Виктор исчезнет на долгих восемь лет. Максим с колючей болью в сердце вспомнил, как донимал Витькиного отца. Тот виновато улыбался и говорил, что после их блужданий по туннелю у Вити возникли проблемы со здоровьем, и поэтому его отправили в санаторий. Но почему-то Максиму казалось тогда, что Незнамов-старший врет. И он решил проследить за их квартирой. И вот к подъезду подъехало такси. Стали выгружать сумки, чемоданы, а затем Михаил вынес что-то вроде огромного ребенка, закутанного в шерстяной плед. Максим, незаметно юркнув за ними в подъезд, услышал дребезжащий голос: «Чучело ворона нужно обрабатывать специальным раствором».

«Витя из санатория звонил мне и писал, а я как-то нехотя отвечал ему. Потом в квартире Незнамовых поселились какие-то люди. Звонки от Витьки прекратились, перестали приходить письма, и я забыл друга, – укорил себя Старцев. – Почему же все-таки отчим сказал, что Незнамова рожала мертвых детей? “Чтобы не мешать художнику творить, она с ребенком мокла под дождем” – от кого я это слышал? – задумался Максим. – Странно все это. Интересно, где она сейчас? Скорее всего, все же сдохла в психушке… Имена она девочкам давала, ну полный дурдом – Геба, Белона, Амброзия. Геба продержалась на Земле полгода, а вот жила она уже с Витькиным батей, а он добрый, значит, катал дитя в коляске. Глеб должен был это видеть. Такое впечатление, что отчим кого-то наивно оправдывает. Может, того, кто знает истинную причину гибели девочек? А их диагноз “сердечная недостаточность” – блеф. Глеб сказал, что Михаил воскрес. “Милый мой Стас, не волнуйся за нас, любуйся Ленинградом. К нам заходил Мишка, он починил проводку и раздобыл деревенского молока. В моих грудях теперь много пищи для нашей дочки”, – пишет Людмила Яновна живому художнику в настоящих письмах – в тех, что в конвертах. Прикольно, но все сходится. Витькин отец убийца и вор. Михаил вполне мог придушить тех девочек, а уж тем более потом, через десять лет, надоевшую тещу. Нас с Витькой в помине не было, когда на нашей улице Шекспировские страсти бушевали. Батя Витькин еще тот ловелас! Влюбился в чужую жену… жену художника Воецкого и, скорее всего, ему мешали его дети.

“Они убийцы, они все знали, все видели, но не остановили меня” – что означают эти строки? – размышлял Максим, выстраивая новую версию. Ему не хотелось думать, что Михаил Незнамов душегуб.

Максим с содроганием вспомнил, как рассыпались фото с кукольными лицами, фарфоровыми, заостренными носиками, плотно сомкнутыми глазами и приоткрытыми ртами, вышли наружу с мифическими именами, выбитыми крупными печатными буквами, сиреневые гербовые листки – свидетельства о смерти.

«Узнаю, кому Ритка продалась, разгадаю ребус», – твердо решил Старцев. Неожиданно перед ним возникла женщина в красном платье: «Это же та дылда из гостиницы, кажется, ее звали Соня? У нее еще сломалась застежка на туфельке». Макс сморщился, припоминая ее сухонькую ступню и те слова… «Тьфу, схожу с ума!» – сплюнул он, разглядев, что это всего лишь памятник, закрашенный алой краской. Максим глазами искал тележку, чтобы убедиться, что отчим не на спине тащил стыренные памятники. И, несколько раз обойдя «хоромы» Глеба, обнаружил, что еще несколько плит из гранита и мрамора держат, словно исполины, замшелые стены разрушающейся лачуги. «Во дает, архитектор!» – подивился Максим наглости Дуремара. Он не нашел тележку, а потерял тропинку, по которой пробирался к халупе отчима. Отчаянное желание выбраться, а не залезть в дебри дикого шиповника или, того хуже, не провалиться в пустую могилу, заставило его взять палку и ожесточенно бить ей по густым зарослям. «Надо бы перевезти Глеба в город, а то завалится крыша, и пропадет человек», – подумал пасынок. Возле его ног крутилась всклоченная, деликатно скулившая и тоскливо заглядывающая в глаза кривая, тощая псина. Она не пугалась злых движений человека с палкой. «Да и потом, Ритка обещала, что в четверг я получу остаток гонорара! Сегодня четверг. Вот тебе знаки и символы, а еще подсказки, что я вляпался по уши в дерьмо!» – вконец разозлившись, Максим ощутил острую потребность стукнуть приблудившуюся тварь. Собака, будто читая его мысли, сжалась. Она безропотно приготовилась принять удар. «Я совсем озверел!» – от стыда перед животным лицо Максима исказилось в глупой улыбке. Откинув злую палку, он присел на корточки. Псина с опаской приблизилась и, робко просунув морду между теплых ног большого сильного мужчины, замерла. Не брезгуя, Максим гладил ее по кроткой голове, облезлой холке и плешивой спине. Хвост суки задрожал. Заскулив, она тоскливо посмотрела в глаза человека, оступившегося и во всем виноватого.

– Ну, ваше величие, псина могучая, будь любезна, укажи мне путь! – насмешливо приказал Максим, и собака действительно вывела его на тропинку.

В бумагах, что всучил ему Виктор, было два плотных листка, исписанных на немецком. Потускневшие от времени чернила на них все еще призывали к порядку и подчинению, а четкий оттиск свастики наводил ужас. Были черно-белые фотографии скелетообразных детей разного возраста и цветные снимки грудных младенцев, упитанных, но с посиневшими заостренными лицами.

«С депрессивной картиной я разделаюсь! Спалю ее. Исполню Витькину мечту! Мой друг больше не будет мучиться», – решил Старцев. Он закинул папку в багажник, отряхнулся от репья, подмигнул, прощаясь, собаке и сел в автомобиль. Его резвая синяя «шкода», слегка битая в неравных схватках с более мощными иномарками, взвизгнула и сорвалась. Поплыли уродливые трубы нефтяного завода. Из них мощными клубами валил ядовитый дым, и знакомый с детства сладкий запах химии соединялся с ароматом отцветающей черемухи. День близился к завершению. Солнце, цепляясь раскаленной лавой за оборудование химической промышленности, гордо возвышавшейся над городом и занимавшей огромную территорию, неохотно уходило за горизонт. «Хорошо бы обследовать тот сарай, в котором Воецкий писал свои проклятые картины», – подумал Максим.

Сарай, про который рассказывал Глеб, он отлично помнил. Однажды в детстве Витькина мать отнесла туда его велосипед. «Мой сын брюки порвал твоим драндулетом», – сказала Людмила Яновна. Максим решил ночью спасти свое имущество. «Мама в командировке, Глеб на химзаводе», – делился он с Витей. «Не забудь фонарь», – восхищаясь смелостью товарища, посоветовал тот. Прихватив фонарь отчима и вооружившись инструментами, Максимка пошел на дело. Дверь сарая легко открылась, и он поспешил вызволить своего двухколесного друга, но споткнулся и упал, больно ударившись головой о цементный пол. Когда поднялся, увидел трех девочек, совсем малышек. На их золотистых головках громоздились венки из красных маков, а в руках торчали букетики из фиалок. Цветы были пластмассовые, грубые. Малышки приблизились. Максим разглядел, что у двух девчонок вместо глаз зияла пустота. Все три резко воткнули в свои пушистые головки жесткие букетики и потянулись к нему своими тоненькими ручками. Розовые ноготки на их пальчиках удлинились, почернели и загнулись.

Раздался резкий звук СМС. Старцев, стирая в памяти странные фрагменты детства, встряхнул головой. Сообщение обрадовало его. Рита просила приехать в село Воецкое за гонораром. «Как ни крути, но меня втянули в это грязное дело. Почти три месяца я морочил Витьке голову, подыгрывал Маргуше, а безобидный розыгрыш-то превратился в жестокое представление. Но, может, сейчас все прояснится. Витька полеживает на диване и попивает свой любимый кофе, а я тут извожусь муками совести», – оптимистично рассуждал Макс, направляя свою резвую машинку вон из города, подальше от кладбища и заводов. В его голове крутился отрывок из письма: «Мы снова вместе, любимый. Я целую наших девочек, они спят, и им снятся волшебные сны, а ты, родной мой, творишь свои чудные пейзажи. Картины твои оценили – теперь мы счастливы и богаты». «Листки, на которых она пишет, лощеные, нелинованные с цветком курая по краям. Листы аккуратно сложены… А ведь такая бумага редкость! Фирменная. Чиновники на такой пишут. Но это и хорошо, это зацепка! Кто-то нашел старые, то есть настоящие письма Людмилы Яновны, подделал ее почерк и организовал весь этот розыгрыш. Хотя… тоже бред, какой-то дурак все это придумал. Абракадабра… Если только это намек, чтобы свершилось правосудие и был найден убийца. И эти строки “Они все знали, все видели, но не остановили меня” означают… ни хрена они ничего не означают… – разозлился Максим. – Однажды моя маман, придя с родительского собрания, чрезмерно возмущалась, рассказывая про поведение Витькиной маман», – рассуждал он, набирая скорость и меняя тему рассуждений.

* * *

– Эта дрянь опасна! Ее нужно изолировать! – бушевала молодая женщина, швыряя стоявшие у нее на пути стулья, те, с грохотом падая, освобождали ей пространство сновать туда-сюда по комнате. – Представляешь, она села на перила и поехала вниз! Это в школе-то! А тот пикник? Помнишь, как она почесала пятку ножом, которым только что резала колбасу!

– Свойство ее характера! На себя посмотри! Светка, бегаешь как бешеная, – посмеялся над женой Глеб и, став мрачным, глухо выдавил: – Вовремя я подоспел. Не было бы у тебя сейчас сына. Туннель-то обвалился… Бомжи рассказали. Двоих заживо захоронили…

– Максимка легко отделался, а вот Витя… С ним беда, он ничего не помнит. Вчера меня не узнал, – согласилась женщина, обнимая и целуя мужа.

Усадьба не освещалась. Ворота были открыты, но Максим оставил машину за территорией, решив, что так проще выезжать. «Ритка совсем обнаглела», – подумал он, увидев, что ее «ягуар» раскорячился чуть ли не на парадном крыльце. Максим вразвалочку зашел в зал. «Осталось кое-что уточнить. Вытряхну из нее все, что мне нужно! Лишь бы она не обкурилась. Может, Витьку подсадила? Нет, вроде она серьезно не ширяется, так, травкой пыхтит! А Витька не курит и никогда не курил», – успокоил себя он.

Огромный дом будто вымер, тишина настораживала. Максим принял решение: «Я сделаю то, о чем мы с этим шизиком в детстве мечтали. – Его раздражала наивность товарища: – Как мог Витек поверить, что в него, в лоха, влюбилась опытная, известная всему городу блогерша, тусовщица, попросту сказать – шлюха, а замызганная гостиница, пропитанная развратом, может стать родовым гнездом? Витьку словно загипнотизировали».

Старцев поднялся на третий этаж. От сквозняка распахивались окна и стучали, лязгали. Ветер обжигал лицо едким запахом мочи. Слышались глухие стоны.

– Эй, кто здесь? – Максим со злостью толкал все двери подряд. Номера гостиницы были или пусты, или в них стояли ведра с краской. Но одна комната его удивила. Там на полу валялись Ритины шмотки. В открытом шкафу висел на вешалке дорогой, судя по ткани и крою, мужской костюм. Внизу стояли кожаные матовые ботинки, тоже дорогие. И костюм, и ботинки были большого размера. Заметив на тумбочке знакомую дешевую клипсу в виде ракушки, вспомнил, что Шувалова на вечеринке постоянно переодевалась и шокировала их то сверкающей всеми цветами радуги малюсенькой материей, то прозрачной накидкой, а то узкой змеиной чешуей. Он тогда еще шепнул Лиле, что вроде не Новый год и для маскарада рано.

Наконец нашлась та злосчастная комната откуда забирали Виктора. Кругом – ветхое тряпье, бумаги и детские игрушки. В одной из перевернутых коробок сверкнули зеркальные осколки, зыркнули стекляшки от зеленой бутылки. Максим присел и вытащил из груды битого стекла черное перо. Оно было огромное и неприятное на ощупь. «Чучело, набитое опилками, и стекляшка», – вспомнились слова Дуремара. Максим со злостью разодрал перо и пнул коробку. Стекляшки отвратительно громко зазвенели и рассыпались. Максим, наступив на изъеденную молью одежду и раздавив знакомых с детства солдатиков, наконец добрался до картины. Хотел ее сразу разорвать в клочья, но не решился – свернул в трубу. Когда сворачивал, заметил подпись – Воецкий. В какой-то момент Максиму показалось, что за ним кто-то неотрывно наблюдает. На полу в комнате остались бумаги, которые Виктор не успел запихнуть в пакет. Максим, уже изрядно озверевший от того, что приходится заниматься всякой ерундой, насупив брови и кряхтя, как старик, принялся собирать и расталкивать письма, справки по многочисленным карманам брюк. Ему было неудобно, неловко это делать, так как картину держал под мышкой: боялся отложить полотно, ведь тогда оно бы развернулось, и ему бы пришлось снова лицезреть корявый абсурд из гнилых деревьев и грязного снега. Хватая бумаги, Максим заметил конверт с печатью генеральной прокуратуры. Конверт, возможно оттого, что когда-то намок, был с коричневыми разводами, мятый, но Старцев не удержался и, сунув между ног полотно Воецкого, открыл его.

– Ого, статья УК РФ№ 158 и Риткины данные! – вскрикнул он и тут же расстроился: основной текст был размыт.

Сунув ценную находку в карман рубашки, ближе к сердцу, Максим, словно пьяный, спустился на второй этаж. Ветер пропал. Да и запахи поменялись: потянуло свежестью и жасмином. Оказавшись в темном зале и не найдя выключатель, он свободной рукой распахнул тяжелые бархатные шторы. Свет от уличного фонаря проник в окно, и Максим вздрогнул. На него в упор смотрела Офелия. Утопленница тянула к нему руки и хищно скалила зубы. Максим сплюнул с досады и поспешил дойти до машины и швырнуть «картину их детства» в багажник. Максим с гримасой «пошли вы все к чертям» вытаскивал из карманов бумаги и запихивал их в папку. Конверт с прокуратуры оставил, торжествуя: «Теперь-то я знаю, какой гад, вернее, какая гадина подбросила все это». Папка, еще больше раздувшись, полетела в багажник. Темнело. Максим вернулся в дом и, не включая свет, довольный, что близок к разгадке семейных тайн школьного товарища, развалился на прохладном кожаном диване в зале на первом этаже. «Подожду, когда ее величество соизволит принять простого смертного. Не торопится, наслаждается образом хозяйки дома. Ну, Маргуша, сейчас ты у меня на все вопросы ответишь. И кому шикарный мужской прикид принадлежит, тоже ответишь», – решил он судьбу девушки, держа в руках обвинительный лист с прокуратуры. Максим включил фонарик у телефона и, наморщив лоб, старался разобрать еще хоть словечко. Рядом на изогнутых ножках важничал инкрустированный столик. Важничал он потому, что на нем разместились хрустальный пузатый графин с малиновым напитком и высокий фужер. Максим, отбросив безнадежно испорченный лист, приподнялся и, наполнив фужер, с удовольствием выпил приятную на вкус розовую водицу.

Вдруг послышался жесткий звук какого-то механизма. Старцев пошел на скрежет и заметил в стене проем. Оказалось, что из зала можно проникнуть в подвал. «Ого, да тут целый бункер! Хорошее укрытие в случае пожара!» – подумал он, разглядев забетонированное помещение.

«Сведения о своих психах больница не имеет права распространять, и я могу только предполагать, что Витька в дурке! Его телефон у Риты! Бедолага где-то затаился, впал в депрессию и проклинает весь белый свет, – безмятежно рассуждал Максим, развалившись на кожаном ложе. – Чудак рассказывал, как во сне закапывал младенцев, а ведь сон-то вещий! У него действительно были сестренки. Вернее, старшие сестры. Что касается Ритки, хре́новой артистки, то теперь понятно, зачем она организовала спектакль. Да, но при чем тут Витька? Вендетта через двадцать лет? Ну вот сейчас узнаю, какой срок ей тогда впаяли. А Маргуша-то уже старушка… ей далеко за тридцать. Жалко ее: родители погибли, из Москвы вышибли, а в Уфе за стекляшку срок впаяли. Хотя в прокуратуре не дураки, должны были сделать экспертизу перстня. Может, Ритку кто-то подставил?» Максим почему-то был уверен, что в том размытом листке речь шла именно о краже перстня. «Когда я рассказывал дурехам про “Дрезденский зеленый” бриллиант, то Ритка чего-то вся скукожилась, на пальцы свои уставилась и словно бредила. Все повторяла, чтобы от нее ручищи убрали, но в тот момент ее никто не трогал. Странно, но я ни разу не видел на ее пальцах ни одного колечка. На ушах – висюльки, на шее – медальон и крестик, у нее даже на пупке какая-то хрень, а пальцы без украшений, – вспомнив это, Старцев стал сожалеть, что не сделал карьеру юриста. – Из меня получился бы неплохой следователь, я каждую мелочь подмечаю», – подумал он про себя с гордостью.

Было темно и тихо, мягкое кожаное ложе убаюкивало. Окутала зыбкая пелена… Вот он уже с Витей в заброшенном туннеле. Гнусная вонь выводит их на кладбище. «Людка бросила дочек», – цокает Зойка. Любовно разложив смердящий товар на маленьких могилках, она начинает со злостью выдергивать огромные маки. Лепестки от цветов срываются и возникает высокая женщина в красном. Она тычет ему в лицо сломанной туфлей и зловеще шипит: «Вспомни, кто я такая».

Когда крепкие мышцы расслабились и по телу побежала приятная дрожь, послышались голоса, заскрипела лестница. Однажды этот дом уже напугал Максима, но он решил, как тогда, спрятаться за плотную штору. Ступеньки жалобно застонали, затем почувствовался легкий сквозняк: наверху стали открываться двери. Здание наполнялось тлетворным запахом – смесью цветочных духов и мочи. Звуки шаркающих ног приближались. Максим не выдержал и слегка приоткрыл занавес. По лестнице спускались три сущности в бесформенной одежде. Шли они друг за другом медленно, костлявыми руками цепляясь за перила. Постепенно зал окутал тусклый свет, и Максим смог разглядеть немощных старух с удивительно прямыми, несгибаемыми спинами. Седые волосы воинственно торчали в разные стороны, провалившиеся глазницы зияли пустотой, а тела, словно мешки с костями, издавали при ходьбе неприятные звуки. Было что-то демоническое в их неприглядной старости.

«Покойник! – перепугался Максим, в полумраке на полу обнаружив очертания человека, завернутого в белую простыню. – Но нет, дышит», – успокоился он, заметив, что материя шевелится.

Странная троица, с трудом спустившись, направила свои мощи как раз к неизвестному телу. Одна старуха встала в изголовье, две другие напротив, и они дружно сорвали простыню. К ужасу своему Максим увидел совершенно голую Риту. Ее прелести могли взбудоражить любого мужчину, но в тот момент он был способен чувствовать только омерзение от вида и запаха старух, тем более у одной из них на голове были длинные желтые пакли, и напоминала она сушеную мумию. Бабульки скинули с себя широкие сорочки. Оставшись совершенно нагими, лахудры зашамкали что-то вроде молитвы. Одна из старух, срывая с Риты крестик, мерзко заверещала. Другая дрянная старушенция, снимая с шеи обездвиженной жертвы медальон, гадко прохрипела: «Наташа, приказывай, что делать с Лизкой. Ворон больше не служит нам, и мы теряем силы». Их истлевшая кожа, всклоченные волосы на голове и лобке, дряблые, словно пустые мешочки, груди, а особенно цокающие по полу длинные загнутые черные ногти заставили Максима, громко чертыхаясь, сдернуть штору. Гардина рухнула на железную вазу. Раздался гул, ваза покачнулась и с грохотом покатилась по полу. Видимо, и ей захотелось наделать как можно больше шума и спугнуть готовивших дикий обряд ведьм. Но бабки не струсили. Они устремили на него запавшие бельма и стали быстро лопотать речь, напоминающую игру заезженной пластинки. Максим, почувствовав слабость в мышцах, плавно опустился рядом с Ритой. Неимоверно длинными руками, не сгибая окостеневших спин, дьяволицы дружно стянули с него одежду. На их длинных крючковатых перстах каким-то чудом держались кольца с огромными зелеными камнями. Блики от драгоценностей, причудливо преломляясь, образовывали равносторонний треугольник. «Отчим предупреждал, чтобы я сжег бумаги, он знал, что Витькины бабки ведьмы», – запаниковал Максим, видя страшные лица старух в свете зеленых бриллиантов. А то, что это были они, бриллианты, он не сомневался, только у них так могли играть грани. «Алмазы – посланцы урана. Бриллианты – это визитная карточка благосостояния страны и ее ядерной мощи. Ботсвана – колония Англии… Зеленый Груози… перстень, – у Старцева путались мысли. – Проснусь, и кошмар закончится», – пытаясь пошевелиться, успокаивал себя он, но руки и ноги его становились ватными, язык немел.

Ведьмы продолжали бесчинствовать: вокруг Риты разложили помятые и выцветшие от времени кладбищенские венки, а вокруг него зажгли свечи. Внезапно грянул орган, старухи, словно собаки при покойнике, мерзко завыли. Тяжелая мелодия, напоминавшая удары земли о гроб, оглушила пленника. Гигантские восковые свечи, громко потрескивая, издавали церковные запахи. Макс из последних сил пытался противостоять снотворному, что было в том заманчивом малиновом напитке. Молодость сопротивлялась старости. В воспаленном мозгу Максима одна за другой всплывали картины детства.

* * *

Друзья хоронят котенка. Серый комочек шерсти застыл в картонной обувной коробке. Мальчики выкопали под старым дубом ямку и осторожно опустили в нее самодельный гробик. Вдруг из рыхлой почвы вылез любопытный червяк. Ребята попытались поймать его, но, гибкий, скользкий, он исчез в лабиринте подземных ходов.

– Как же ты мог позволить своей маме выбросить котенка из окна? – мастеря из веточек крестик, укоряет Максим.

– Она когда-нибудь заплатит за все! – не по-детски жестко отвечает Виктор.

Пока мысли Максима гуляли в прошлом, на Риту возложили портрет с могильной плиты – красавицу с диадемой. И он вспомнил, где видел похожее безумство. Возникли дверь, обшитая грубым дерматином, и запах подъезда: едкий дым папирос и «аромат» жаренной на сале картошки.