Текст книги "Обманы восприятия"

* * *

– Ну, что делать будем? – спросил крепкий загорелый парнишка у детворы, столпившейся возле лопнувшего футбольного мяча.

– У меня есть мяч, – тихо пролепетал худенький мальчик.

– А мамаша твоя еще красный флажок не выкинула! – неприятно засмеялся рыжеволосый подросток, который среди всех был самым крупным и вредным, но хорошо играл в футбол. – Ты придурок, и мать твоя – курва, – сказал злой мальчик и больно и обидно пнул слабого ребенка по коленке и тут же сам получил сдачу. Не от худенького мальчика, а от его друга, крепыша Максима. Обидчик Вити позорно ретировался, но, отойдя на безопасное расстояние, заорал:

– Витек – маменькин сынок! Я видел, как твоя мамка двух девок грудастых к себе затащила. Дай поглядеть на их титьки!

Максим, тот самый заступник, бросив в его сторону обломок кирпича, крикнул:

– Фадей-дуралей, уходи поскорей!

Дворовая команда лишилась сильного игрока, но их вратарь не унывал.

– Я пойду за мячом, он ведь в общем коридоре? – спросил он решительно, и теплые глаза его цвета спелой вишни обласкали забитого, вечно запуганного Витю.

Максим зашел в растерзанный надписями обшарпанный лифт. Плавно качнувшись, он вмиг взметнул его на нужный этаж. Металлический проем легко раздвинулся в разные стороны, и храбрый мальчик оказался в коридорчике с тремя одинаковыми дерматиновыми дверьми. Он, вообразив себя разведчиком, выполняющим тайное задание, уже прижимал к груди прохладный мяч, а сердце его было готово выпрыгнуть от радости, как дверь в квартиру Незнамовых бесшумно распахнулась. И ребенок увидел то, что его память упорно не хотела принимать. Но в действительности оказалось, что все эти годы мозг в своих потаенных уголках хранил даже мелочи того дня.

Максим через много лет вернулся в ту гадкую, со звуками капель воска зловещую тишину. Воссоздал трюмо, заставленное необычной формы флаконами, зеркало, завешанное простыней. Простыня медленно сползает, и в зеркале с глубокой трещиной возникает мать Виктора, лицо ее в дымке. Пальцы у Людмилы Яновны похожи на куриные лапки, она ими карябает огромных кукол – голых теть на широкой кровати.

Дверь в покоях Незнамовых тихо захлопнулась, и вот он уже стоял во дворе, где его оглушила шелестом листвы, криком детей, гулом машин звонкая летняя жизнь.

«Все никак не наживутся ненасытные вонючие ведьмы, помереть боятся, на сковородку страшно, грехов много!» – Макс, чтобы гнев поднял обездвиженное тело, пытался рассвирепеть. Но ни один его мускул не дрогнул даже тогда, когда смертушки стали ласкать пальцами-культяпками Ритины стройные ноги, упругий живот, рыться в пышной ее шевелюре. Он заметил: старухи чудным образом преображаются. Клочья белых волос густеют, темнеют, мятые брюхи разглаживаются… Наконец дрожащие руки хрычовок дотянулись до бюста Риты, но тут все пошло не так, как хотелось ведьмам. Максим с ликованием понял: груди-то у Маргуши силиконовые! Гадко корчась от боли, одна старая карга, та, у которой были желтые пакли, все же получила желаемый результат. Обряд омоложения сработал: истлевшие сиськи набухли и поднялись над мумифицированным станом.

Глава 6
Больница

– Максим, нас найдут? Мои родители не кинутся меня искать. Они меня не замечают. Однажды я видел, как мама разговаривала с письменным столом, а я рядом стоял.

– Витька, не дрейфь! Мой отчим нас найдет, он хороший, – подбадривал друг. – Черт, последняя свечка… Да, надо было бы у Глеба фонарик свистнуть. Но ничего, обратно мы на ощупь, туннель когда-нибудь закончится. Смотри, там что-то светится, – вскрикнул радостно мальчик.

– Это луна с картины… свет в конце туннеля, – прошептал Витя, теряя сознание.

… – Ну, давай знакомиться! – произнес вздрагивающим голосом молодой парень.

Протягивая руку, он почему-то широко растопыривал корявые пальцы. Его вялая улыбка открывала ряд желтых лошадиных зубов, а потухшие глаза гнетуще смотрели куда-то в сторону. Виктор представился, но руки не подал.

– Понимаю, не хочешь – не надо! Но знай, я могу тебе дать дельный совет! Мы оба в шикарной психушке! Завтра у нас суд! Я правильно понял, ты здесь не по своей воле? Или добровольно? – лязгал длинными зубами словоохотливый пациент. – А в мои планы входит поселиться на веки вечные в этом богоугодном заведении! – страшно закатывая глаза, заржал обладатель лошадиной челюсти.

– Меня выпустят, я здесь случайно, по какому-то нелепому совпадению, – уверенно ответил Виктор. – Вы не представились, как вас величать?

– Неважно. Как хочешь, так и называй, – заскрежетал зубастый пациент. Он заскучал, потеряв к новому товарищу всякий интерес.

Виктор понял, общаться с таким субъектом бесполезно, и стал изучать других обитателей палаты. У него теплилась надежда, что кто-то разумный по случайности, как и он, попал в этот «милый дом». В довольно просторной палате было светло. Новенькие кровати, заправленные веселенькими цветастыми покрывалами, делали ее уютной и по-домашнему теплой. Двое мужчин разного возраста, в одинаковых линялых пижамах, бесцельно прохаживаясь взад-вперед, монотонно бурчали. Молодой, с уродливой пеликаньей шеей, вскрикивал довольно четко: «Все будет хорошо, они их найдут и посадят, а потом раздавят», после чего дергался и выпускал слюни. Мужчина постарше жалобно постанывал, потирал ладони и, бессмысленно озираясь, вздрагивал от каждого шороха. Он был худ, сутул, но небезобразен. Еще один мужчина с бугристым губастым лицом, маслянистыми жиденькими волосами на большой, слишком большой голове, уставившись в стену, что-то там упорно выковыривал. Ковырял и ни на что не реагировал. Виктор, насмотревшись на странных людей с размытыми чертами и стеклянными глазами, выяснил: разговаривать ему не с кем, оставалось только успокоиться и ждать. Ждать, что придут серьезные, здравомыслящие люди, во всем разберутся и выпустят его на свободу.

Больница, в которой оказался Виктор, была на редкость опрятной и чистенькой. В коридорах отделения на широких подоконниках красовались глиняные горшки с цветущей геранью, а на полу стояли кадушки с фикусами. Листья растений – без единой пылинки! Стены заведения украшены картинами доморощенных художников – скорее всего, пациентов больницы. Белые березы, кривые речки, причудливые облака – позитивные пейзажи настраивали больных на выздоровление. «Да, это вам не прерафаэлиты! – подумал Виктор. Сомнительные произведения искусств напомнили ему идиотскую дискуссию пьяной компании. – Интересно, зачем Рита изображала из себя невоспитанную хамку? – терзал он себя. – Если она жила в Англии, ходила на выставки, да и с деньгами у нее все в порядке… Во всяком случае, если кто-то учил ее валять дурака, здесь он явно промахнулся. А ведь Ритка неплохо разбирается в искусстве, – пришло ему на ум, – только вот коричневую краску прерафаэлиты покупали у торговцев египетских мумий. Но, может, она и права: мумии закончились, и краску стали делать из простых смертных людей – уголовников, умерших в тюрьмах, или из трупов бродяг. Так, стоп! – Виктор напрягся. – Откуда мне вся эта муть известна? Неужели увлечение марками сделало меня таким образованным? Соня не могла дать столько информации про художников – так, ерунда, обрывки фраз», – решил он.

Виктор представил, как голая Ритка «Офелию» в своем болоте изображала. «Но Офелия-то в красивом платье топилась. Помню, отец мой, всегда спокойный, в бешенстве рвет журнал с иллюстрациями каких-то картин. Я подбираю обрывки с пола и, словно из пазлов, пытаюсь создать одно целое… Наконец все, смешавшись, соединилось. Получилось что-то очень странное. Верх туловища – обнаженные груди в желтых одуванчиках, а низ – обрывок кружевного платья в озерной мутной воде. Родители спорят, отец обвиняет какого-то художника, что тот – бездарь и жалкий пародист. В ответ мама кричит, бьет посуду. Отец надолго уходит из дому. А ведь я тогда из оставшихся обрывков сложил лицо моей мамы… Неужели тот художник, Воецкий, чьи письма я нашел в Ритином доме, мою маму изобразил? Папа ревновал. Наверно, у художника были дочки, и жену он свою любил. Зойка распускала слухи про ту шестую квартиру, где жил Воецкий… Риткин дом в селе Воецкое…»

– Ладно, можешь называть меня Сергеем! Завтра суд. Мне нужно будет доказать, что я псих, – заржал ему в ухо, выпуская изо рта ядовитые запахи гнили, молодой парень с лошадиными зубами.

Виктор вздрогнул и отпрянул. Потный и обсыпанный какой-то кожной болезнью Сергей вызывал отвращение даже у тех пациентов, которые ни на что не реагировали.

– Тебя уже тестировали мозгоправы, спрашивали, чем отличается девочка от куклы или самолет от птицы? Интересовались, кто быстрее передвигается – лошадь или гусь? От обескураживающих простотой вопросов так и тянет философствовать, но в этом и есть ловушка. Сам подумай, у гуся два варианта: он может лететь, и тогда его скорость будет одна, а если он поплывет? А вот еще пословица: «Цыплят по осени считают». Откуда я, городской житель, могу знать смысл этих слов? Мне вообще ничего не известно про этих цыплят! – бесновался Сергей. – А еще мозгоправы не любят мистику. Я им парочку кладбищенских историй про «чертов треугольник» выложу, и меня оставят тут на долгие годы. И тебе расскажу, как узнал, что умер давным-давно. Надумал я прогуляться по Курочкиной горе, – завелся псих, брызгая слюной. – Осень чуть коснулась деревьев, и листья с желтыми, багровыми вкраплениями веселили глаз. Прошел я по узкому мостику через Шугуровку. Речка булькает, пузырится, пованивает, всеми цветами радуги поблескивает. Зашел в лес. Иду, размышляю, как хорошо в Уфе – и горы тебе, и реки прямо в городе. Иду и не знаю, что под ногами, под землей, мертвецы. Не заметил я, как переступил за границу трех черных крестов и увидел свое фото на памятнике. Памятник – цилиндр металлический, а посередине моя физиономия. Короче, умер я, когда был еще дитем, – заплакал Сергей, изрыгая гнусные запахи.

Виктор, задыхаясь, выскочил в коридор.

Надо сказать, что туалет в отделении предназначался пациентам трех палат, поэтому создавалось впечатление мнимой свободы. Психи спокойно перемещались из комнаты в комнату. Заглядывая к чужакам, они тут же начинали искать свою койку по отколупанной ими метке, не обнаружив, удалялись. Но среди больных находились и такие, которым все равно где спать, и они, лунатики неприкаянные, бродили и забирались в любую пустую постель. Такие уже ничего не метили.

В широком коридоре было свежо. Виктор устремился к стерильно чистой раковине, открыл кран и стал ждать, когда из водопровода польется ледяная вода, но, почувствовав на себе назойливый взгляд, осторожно развернулся. Никого нет.

Окатил себя холодной водой, успокоился и направился обратно в свои апартаменты, как вдруг в дверях уткнулся носом в белый халат и бейджик. Перед ним стоял врач со смешной фамилией Груша.

Груша Петр Вениаминович уставился на него невидящими бельмами и, словно слепой, ожидающий прозрения, не моргал. Разглядывание незрячего доктора затянулось. Виктору стало неловко, захотелось раздеться догола, лишь бы отвязаться от застывшего взора, проникающего во все щели его внутреннего мира. Не обнаружив изъян в пациенте, Груша, забавно перекатываясь с пятки на носок, направился к умывальнику и, заглянув в зеркало, крепко вмурованное в бетон, решил буравить самого себя. Виктор последовал за ним. Отражение показало два мужских лица. Одно – потрепанное временем, с щетиной на круглых щеках и темной синевой под воспаленными глазами, и другое – перспективное красотой и молодостью. Внезапно замаячил еще какой-то псих. Он был маленького роста, с жиденькими остатками волос на узкой, словно огурец, вытянутой голове.

– Не мешало бы побриться! – шутил доктор, разговаривая со своим отражением. Поправляя толстыми короткими пальчиками когда-то пышную, но со временем облезлую шевелюру, он с любопытством сверлил самого себя. Из-под объемных брюк доктора проглядывались немодные, но еще крепкие, с широким мыском, коричневые ботинки. Да и сам доктор выглядел неприятно блеклым, линялым: щетина, пробившаяся небольшими частями, оставляла другие участки щек девственно гладкими, брови торчали двумя чахлыми кустиками, а нос, расплывшийся, плохо очерченный, только усугублял его мужскую непривлекательность. И лишь глаза его, светлые, с лунным магнетическим блеском, выдавали в нем человека незаурядных способностей.

Виктор где-то читал, что врачи-психиатры с большим стажем – шизофреники по определению, так сказать, издержки профессии. И, чтобы у Петра Вениаминовича Груши не возникло сомнений в его, Виктора, адекватности, он, придав своему голосу важные нотки, развязно спросил:

– Добрый день! Рад видеть вас. Завтра состоится суд?

– Да, – ответил доктор, угодливо растягивая отвислые губы. Он, невысокий, с длинной тонкой шеей, но мясистым задом и толстыми ногами, и правда был похож на грушу. Зашедший в туалет третий человек неожиданно пропал. Виктор не успел его разглядеть, но что-то знакомое промелькнуло в несимпатичном лице.

Груша Петр Вениаминович – врач, как говорится, от Бога. Свой дар честный Груша использовал строго по назначению. Коллеги сторонились его, не смотрели ему в глаза и объясняли это тем, что они простые смертные труженики, в поте лица зарабатывающие свой кусок хлеба, а их товарищ – особенный. Груша старался не выпячиваться. Он не принимал участия в разных симпозиумах, конференциях, научных дискуссиях и других важных в медицинской жизни мероприятиях.

Груша всегда, когда выписывал очередного своего пациента, наставлял родственников: «Между здоровьем и болезнью стоит непреодолимая преграда. Соорудить мост через бездну невозможно! Потерявшие разум утратили возможность любить и сопереживать. Мы не лечим болезнь, мы ее на короткое время усмиряем! И не вздумайте делиться с психом своими мыслями! Вы свихнетесь». Петр не стеснялся в грубых, резких и обидных выражениях. «Чем меньше мы видим проявление болезни, тем опаснее псих!» – однажды в сердцах прокричал главврачу всевидящий Груша. Он посмел вступить в неравный бой с руководителем, когда узнал, что та выпустила пациента, не рассмотрев в нем никаких патологий. «Эта дура проморгала в нем скрытую форму шизофрении», – жаловался Петр своей матушке.

Клиент психоневрологической клиники, реабилитированный главврачом, благополучно встал на ответственную должность министра культуры и просвещения. Достигнув чиновничьего взлета, гражданин с паранойей получил огромные полномочия. После этого в городе начали происходить странные дела: стали исчезать старинные изящные постройки, а на их месте появляться редкого уродства здания. Так в центре Уфы на месте элегантного купеческого особняка, ныне дома-музея Нестерова, вылезло железное коричневое чудовище.

«Покажите мне здорового человека, и я его вылечу» и «Сумасшедший живет без правил, потому что он вышел из общества» – два выражения мудрецов, которые допускал Петр Груша. Чтобы не смущать оппонентов своей гениальностью, Петр не стал защищать докторскую. Деньги мало интересовали незаурядного Грушу, но однажды и ему захотелось стать богатым. Как выразилась его матушка, «Петеньку постигло большое горе, мальчик влюбился». Избранница оказалась девушкой страстной, но с маленькими, глупыми мыслями. Маленькие и глупые, они бунтовали и не подчинялись психиатру. Видимо, любовь разрушала дар. Так вот, невеста наотрез отказалась жить в одной квартире с его сварливой мамой. И Петр решился преступить закон. Матушка, кстати, тоже упорно не поддавалась гипнозу. Эти две женщины не впускали его в свои мозги.

Невеста Груши вот уже неделю не отвечала на звонки. Затем и вовсе номер ее телефона заблокировался. Горе-жениху даже пришлось пойти на поклон к доблестной полиции и, ловя снисходительные улыбки скуластых стражей порядка, подать заявление о пропаже невесты.

Но вернемся к нашим психам.

– Говори! Я так понял, ты тут частый гость! Что за суд? – заносчиво выдавил Виктор, подходя к Сергею. Тот, сидя на хлипкой койке, широко расставив ноги и двумя руками вцепившись в дугообразную спинку, будто готовился к полету.

– Суд будет в том случае, если тебя сюда доставили на недобровольной основе! – скаля зубы, заученно грамотно заканючил Сергей. – Веди себя естественно – может, и отпустят! Соглашайся со всеми, ничему не удивляйся, возможны провокации. Выдержишь допрос – сойдешь за нормального! Вот, допустим, какой сегодня день недели? – сузив глаза, спросил он хитро. – Я всегда говорю: «Четверг!» Но если они на тебя компромат собрали, то тут уже не отвертишься! Лоботомию теперь не делают, так что не дрейфь! – задребезжал он, подскакивая.

Кровать под ним была жесткой, без панцирной сетки, но Сергею казалось, что он высоко взлетает. И парень ржал от удовольствия. А вот его больничное ложе было совсем недовольно сложившейся обстановкой, и зло скрежетало, готовое развалиться.

– Лоботомия? – переспросил Виктор не из-за любопытства, а скорее от скуки, а еще чтобы остановить его прыжки и предотвратить поломку казенного имущества. Он прекрасно знал про эту инквизиторскую процедуру.

– Лоботомия – хирургия психиатрии! Нейрохирургическая операция, при которой одна из долей мозга иссекается, – совершенно другим, приятным голосом заговорил псих, наконец-то успокоившись. Он слегка запыхался и взмок.

– Ого! Да ты профессор! – удивлению Виктора не было предела.

– Учился три года в мединституте. Внутренний мир человека – это неизученная психиатрами бездна, – сказал Сергей чудесным тембром.

– А потом что случилось?

– Я сошел с ума, – волна интеллекта сбежала с его несимпатичной физиономии. – Самый беспомощный из всех медиков – это врач-психиатр! – приняв облик идиота, дребезжал он. – Спросишь, почему? Отвечу! Сначала железкой в мозг лезли, потом испугались, что изведут всех психов, и быстренько изобрели лекарства. Я, Сергей Мозговый, не желаю быть овощем! Я умный псих! Зырь, где я их прячу, – приспустив штаны, он приподнял свое некрасивое тело и вытащил остатки препаратов из мошонки. Внимательно посмотрев на тающие от его горячей потной кожи таблетки, занервничал – закатил глаза и запрокинул голову назад.

– Ну, что пялишься, не видишь, у него эпилептический припадок, – мужчина с атрофированным лицом, тот, кто выковыривал известку из стены, подсказал диагноз совершенно нормальным голосом. «Оборотни – поди разберись, кто здесь кто?» – подумал Виктор, глядя на то, как взгляд большеголового мужчины, заигравший было здоровым блеском, снова, словно от набежавшей грозовой тучи, стал тяжелым и опасным.

Незнамов на всякий случай начал судорожно вспоминать, какой сегодня день недели: «Меня сюда доставили в воскресенье ночью, а здесь я уже трое суток. Значит, завтра четверг», – ужаснулся он.

Ужин разнесся запахом рыбных котлет. Приглашенные на трапезу психи с удовольствием уплетали серые комочки. Они запивали их непонятной, похожей по консистенции на кисель жидкостью. Внезапно Сергей схватил порцию Виктора и стал жадно запихивать чужие котлеты в свою широко растянутую пасть. Рыбные «деликатесы», застревая, с большим трудом проходили по его ненасытному горлу.

– Тебе лучше не есть, сюда подмешивают всякую дрянь, от которой потом плохо соображаешь, один день не пожрешь – не подохнешь, – с трудом разжимая рот, объяснил он свою выходку.

Санитарки зорко следили за тем, что делают их подопечные. Сергей быстренько вернул Виктору его тарелку, предварительно бросив в нее замусоленный хлеб и огрызок тепличного бледно-зеленого огурца.

– Делай вид, что хаваешь, – чавкал он, кивая в сторону медперсонала. Две мощные тетки с огромными, словно шкафы, квадратными спинами ходили вдоль столов и пристально вглядывались в жующие рты.

– Ну, миленький, глотай! – приказала гортанным голосом одна из «шкафов». Надавливая квадратной грудью на затылок новенькому, она не отступала. Волосы санитарок, тусклые, торчали угрожающими прядями, а мятые лица с мясистыми носами сально поблескивали. Ходили «шкафы» прямо, важно выставляя вперед огромные животы. Красные халаты на них, не выдерживая напора, трещали и теряли пуговицы.

– Я сыт, спасибо, – Виктор с ужасом посмотрел в свою посудину, где покоились не доеденные вонючим ртом Сергея остатки пищи, и понял, что это конец его новой счастливой жизни.

– Придется сожрать, иначе… – при слове «иначе» пациенты вмиг перестали двигать челюстями и дружно вытянули руки. Надзирательницы проверили пустые ладони. Тетки-шкафы явно забавлялись, их распирало от смеха. Виктор заметил: завтрак и обед прошли довольно спокойно, он так же почти ничего не ел, но санитарки в присутствии психиатров вели себя достойно и не обращали на него внимания. Вечером же в отделении оставалась одна дежурная врач. Молоденькая, совсем еще девочка, она какое-то время наблюдала за процессом поедания еды пациентами, но потом уходила к себе в кабинет.

«Чистенькая! Ты боишься этих теток, а не нас!» – злорадно подумал про нее Виктор, когда миленькая врачиха с ангельскими глазками впорхнула в столовую, но, столкнувшись с необъятными красными «шкафами», тут же из нее выпорхнула. Но затем другая, более ужасная мысль пронеслась в его голове: «Вот ты и стал психом! Поздравляю! Главное, не спорить и не размышлять, а подчиниться уставу. Маньяк убьет троих – он уже серийный убийца! Заработает государственный аппарат со своими законами. Вот будут они думать: болен маньяк или так, от злости убивал, проявлял свойство характера? Бомбу сбросили на какой-нибудь городишко, прихлопнули этак миллион людишек – и решили национальный конфликт! Ритка права, – вспомнив их пустую болтовню, он сморщился и заговорил вслух, понимая, что его аудитория не обидится, потому что не поймет:

– Райский остров для богатых! А тут я, голодранец, тащусь по белому песочку! Конечно, в лучшем случае – изоляция! В худшем – ликвидация! – мысли его были похожи на лозунги. – Избранные живут в роскоши. Таким ничтожествам, как я, выделят опять-таки в лучшем случае койко-место, в худшем – просто усыпят, а скажут: умер от неизвестного вируса! – быстро говорил он. – Душевнобольных – истребить. Тяжелобольных, чтобы не мучились и не мучили других, вакцинировать прививкой-убийцей! Гуманитарных наук не будет! Тонко чувствующие люди – помеха в управлении. Философы ведут к революциям. Мозги у простого быдла должны быть свободными от утопических идей. Только точные науки! А математики и физики уже давно рассчитали, что земные ресурсы на исходе. Землю нужно очищать от лишних бездарных потребителей!

Виктор решил, что людям свойственно создавать разные тайные организации и чувствовать себя в них избранными, посвященными, а значит, защищенными. «Ритка что-то трещала про символы у масонов. Это врата из двух колонн, треугольник с глазом внутри, кафинский узел, – перечислял он. – Прерафаэлиты тоже создали тайное общество, но их символами была природа».

Потом Виктор основательно задумался над тем, что он с трудом отличает явь от снов. «“Рита, я забыл лицо мамы. Оно стерлось в памяти. А вот отца помню! Помню его широкие ладони и лицо хорошо помню, его нос – крупный с горбинкой, и брови – пушистые; одна бровь высокая, задорная, а другая грустная, обвислая”, – говорю я Рите, а она мне отвечает: “Я знаю, твой отец сильный и красивый, от него пахнет цветами и медом… он взял меня на руки и понес”… Как же я устал от этих снов, не могла мне Ритка такое сказать. Все же я болен…»

От осознания, что он ничтожество, возникло острое желание заглянуть в зеркало. Показалось, что отражение, которое он видел накануне в туалете, принадлежит не ему. Виктор испугался: он никогда не философствовал в одиночку. А в спор вступал только с Максимом. Впрочем, тупо зубря все подряд, учился Витя Незнамов хорошо. Преподаватели в детском доме, умиляясь большим серым его глазам, жалели грустного мальчика, говоря: «Это тот самый, про него писали в газете, он чуть не погиб в туннеле». Конечно, сочувствовали не все. Была среди них одна, скорее всего старая дева, которую он панически боялся. Она не причиняла ему физической боли: нянечки да пьяница-физрук восполняли подзатыльниками домашнее тепло. От нее веяло холодом. От скрипа блестящих лакированных лодочек, от шороха накрахмаленной белоснежной кофточки, от запаха сладких духов сердце у Виктора замирало, мышцы сжимались. Неуютно и зябко было на душе у всех, к кому приближалась старая дева. Подростком он уже понимал, что женщина без любви к мужчине чопорна, суха и бездушна.

В детстве он создал довольно интересную коллекцию марок, значков. Все эти богатства остались там, где он жил с мамой и папой. Но попасть в родной дом Виктор не смог: беспечные родители не успели приватизировать жилплощадь. А вот государство позаботилось о нем, и выделило ему маленькую квартирку в том же районе – рядом с заводами и кладбищем.

Мысли его, всполошившись и разлетаясь перепуганным роем, стали задавать каверзные вопросы: «Родители сказали, что я тяжело болен. Мама очень гордилась тем, что смогла достать для меня путевку в престижный санаторий. Первое время они меня навещали. Привезли огромный пакет со сладостями, альбом и акварельные краски. Мама даже поцеловала в лоб, потом, правда, нервно красила губы помадой. Санаторий был образцовый. С детьми очень вежливо разговаривали, спрашивали, что вы предпочитаете на завтрак? Овсянку, пшенку, а может лучше колбаску или омлет? Разрешали звонить и отправлять письма. Я звонил домой каждый день и подолгу беседовал с отцом. Мама тоже со мной говорила, на расстоянии она была доброй, даже сыночком называла. Но как-то мои родители перестали отвечать. Я набрал телефонный номер Максима. Трубку взяла его бабушка и странно сказала, что мой отец лежит в больнице, и мама тоже… в больнице. От плохих предчувствий защемило в груди. И действительно, у персонала санатория резко изменился характер. На меня начали покрикивать, а затем и вовсе – отселили в дощатый домик, ближе к хозблоку. Но я был рад. Появилось больше свободы. Здание санатория имело помпезный вид – это и белые колонны, и очень высокие потолки с лепниной, и широкие мраморные подоконники. Помню, в вестибюле раздавались эхом детские голоса. Заведующий гордо говорил вновь прибывшим, что возвели санаторий по приказу Сталина, специально для туберкулезников. В кабинетах врачей, да и в палатах, висели плакаты с изображением Р. Коха и его палочки. Этим плакатам было лет сто, но я стал чаще мыть руки. Когда настырные санитарки перестали водить меня на разные медицинские экзекуции, я ушел за территорию санатория и обнаружил довольно большое круглое озеро. Мне нравилось смотреть на легкомысленные кувшинки, на строгие стражи-камыши. Меня не пугали орланы, которые, пикируя с неба, острыми когтями вытаскивали из воды рыбешку. Однажды, окончательно осмелев, я зашел в лес. Тот дружелюбно впустил меня в свои владения и был светел и радостен. Где-то журчал ручей, скрипели ровные сосны, мирно постукивал дятел – чувствовалась мощь природы. Но неожиданно деревья стали дурить – больно карябать руки, ноги, цеплять за волосы. Гадкие комары и мошка въедались в кожу. Птицы злобно покрикивали. Лес мрачнел. Бурелом из мертвых деревьев стискивал меня голыми холодными ветками. Я будто снова оказался в туннеле и начал задыхаться. Меня нашли и депортировали в детский дом. И вот уже на Новый год вместо элитного шоколада и апельсина я получил жалкий кулек с гнилым грецким орехом, пачкой печенья и ирисками “Кис-кис”».

Виктор отчетливо вспомнил, как выглядел тот тощенький шуршащий пакетик с трафаретом одноглазой Снегурочки. Он даже почувствовал горечь во рту и снова ощутил спазм. Это был страх предательства, от которого он не мог избавиться. «Мне уготована судьба – казенные стены, обеды в столовой и узенькая коечка у окна. Жаль, не успел просмотреть все документы – там, в Риткином доме. Но ничего, Макс разберется. Как вообще эти бумаги туда попали? А картина? – Cтрашная догадка острым кинжалом вонзилась в измученное сердце. – Мои родители живы!» На фланелевой пижаме Виктора были странные узоры в виде ленточек-змеек, которые, опоясывая, поднимались к горлу. Разглядев их, он захрипел и остервенело стянул с себя верх пижамы. Запихнув убогую одежонку под дохленькую казенную подушку, слегка угомонился. Сон не шел. Память кружила, больно цепляя обидными отрывками несостоявшегося детства. Однажды его оставили одного дома на ночь. Отец сунул ему в руки плитку шоколада и попросил не заходить в зал, не смотреть на картину и не включать настольную лампу в металлическом балдахине. Виктор, как только родители ушли, тут же включил железную лампу и начал греть на ней шоколад, тот плавился и стекал черной жижей. Затем он подошел к картине и замер. Темнота поглотила его. Из-за детских опытов с шоколадом замкнуло проводку.

«Было бы смешно просить психу в психушке успокоительное… И вот ведь что любопытно: в детском доме я не боялся одиночества, ночью меня не преследовала пустота, и луна не затягивала в бесконечный туннель», – разговаривая с самим собой, Виктор подошел к зарешеченному окну. Там, за стенами его палаты, фонари интенсивно освещали психиатрическое царство. Свет особенно густо лил на огромный четырехэтажный дом, обычный, но с широкими лесенками и просторной, барского вида площадкой, по краям которой громоздились глупого вида золотые львы. Два напыщенных хищника приветствовали сумасшедших, гордо задрав гриву и оскалив пасть. По центру ассамблеи зданий разбита круглая клумба, рядом – лошадь с жеребятами. Очень трогательно. Правда, лошадь и жеребята гипсовые, с несуразными шеями, но все равно мило и умиротворяюще. Вроде бы достойно, уважительно к людям с больным мозгом, но все портил забор под напряжением. За высокой длинной стеной из красного огнеупорного кирпича затаилось строение – с виду ничем не примечательное, серенькое, из силикатного кирпича. Но Виктор знал – просветил вонючка Сергей, – дом за красным забором не подчиняется врачам психиатрического царства! Этот дом – отдельное государство! В нем участь людей решалась судебной экспертизой. Комиссией из пяти человек. Больше всего Виктора насторожило слово «комиссия». Вспомнились сосредоточенные в белых халатах мужчины и женщины. Они смотрят на него, о чем-то спрашивают, заставляют отвечать на глупые вопросы, просят рисовать странные объекты, выполнять нелепые задания, но он молчит и не реагирует на настырных людей. Директор детского дома, не выдержав, хватает его за плечи, трясет и кричит: «Подонок, что ты сделал с Леночкой?» Виктор наконец объясняет: «Мне не оставили фото мамы. Я боялся забыть ее образ, а у Леночки глаза и волосы моей мамы. Я ее не обижал, я просто смотрел на нее». После его слов взрослым становится стыдно.