Текст книги "Обманы восприятия"

Глава 5
Максим

«Стратегическое мышление – это способность отделить важное от второстепенного».

«Помоги мне ее спалить! Давай разведем костер за кладбищем и сожжем ее! Она меня жуть как пугает!» – Максим резко проснулся. Широкая кровать эротично под ним застонала, но не прогнулась. «Можешь звонить мне в любое время!» – громогласная девица, уходя, хлопнула дверью с такой силой, что на него и на крепкое ложе порноутех посыпалась известка. Каждый раз с очередной жертвой любви Старцев мстил Витькиной матери. Много лет назад, схватив его в темном подъезде за ширинку, она ласково прошептала: «Дружок, в твоих штанишках пусто! Занимайся спортом, качай мышцы!»

Доказывая себе, что его мужское достоинство на высоте, Максим никак не мог выбрать ту единственную и менял девок пачками.

В окно стучалась черемуха. Сбросив пахучие цветочки, она стала тусклой и прозаичной. Без умолку трещали птицы, где-то поблизости грохотал трамвай – цивилизация весело переплеталась со звуками пробудившейся природы. На город надвигалось лето.

Макс медленно встал. Голова гудела. Он недовольно смотрел под ноги, кругом были раскиданы конверты, разнокалиберные бумажки, фотографии. «Черт, это же из Витькиного пакета», – злился он на свою вчерашнюю попойку с местными пацанами и на то, что уже пошли четвертые сутки, как пропал его товарищ. Максим включил телек и тут же полился поток информации об убийствах разных масштабов. Тут и локальные войны, и террористические взрывы и, о счастье, изобретение чудо-бомбы, способной вмиг очистить землю от всех, кто ее гадит. Местный башкирский канал на этот раз тоже вместо национальных плясок и песен выдал информацию о том, что недалеко от деревни Шарипово в овраге в обгоревшей машине марки «лада гранта» были обнаружены два женских трупа.

При всем своем внешнем спокойствии, легкости в преодолении трудностей Старцев был нервозным и не любил проблем, а когда они возникали, то пытался все перевести в шутку – придумывал разные нелепые казусы и истории. Глаза его, словно спелые вишни, карие, наполненные внутренним теплым светом, смотрели на всех с такой любовью, что трудно было ему не поверить. Прагматичный, но очень доверчивый Витек, главный слушатель небылиц, всегда попадался на хитрые его уловки. Максим догадывался, что одноклассник имел проблемы с головой: тот зачем-то называл его «мой большой добрый друг», хотя они просто учились в одной школе.

Их пути снова сошлись, когда им было по восемнадцать. Виктор, освобожденный от государственной опеки, решил прогуляться по родным улицам и забытым переулкам детства.

– Старцев!

Услышав до боли знакомый голос, Максим оглянулся и сразу узнал в тощем сутулом пареньке школьного товарища, в серых глазах и открытой улыбке которого было столько неподдельной радости, что пришлось из вежливости пригласить его в гости.

– Мама будет рада видеть тебя! Надеюсь, ты помнишь наш дом, – сказал Максим и задергался, понимая, что каждым словом ранит Витю. Но тот, сияя от счастья, спросил:

– Твой отчим, Глеб, как его дела? Хотел бы его увидеть… Он спас нас тогда, в «заброшках».

– Я живу отдельно, переехал – устал от опеки! – Старцев с гордостью сообщил новость о своей новой жизни и о том, что поступил в институт, но ничего не сказал про Глеба. – Бабушка заболела, и ее перевезли в нашу с мамой квартиру и разместили в моей комнате с полуголыми девицами на мотоциклах, – шутил он.

Взрослая жизнь Максима, начавшись, вмиг закончилась. Мама с огромной кастрюлей голубцов тут же оккупировала кухню. Только ночь спасала от забот родительницы: ночью его никто не кормил. Нина Павловна была крайне недовольна, что ее чистенькую, уютную комнату с книгами об истории искусства захватил внук-оболтус. «Больные суставы ног подвели», – жаловалась она своей закадычной подруге, такой же просвещенной, как и она сама. Совсем не интересующемуся культурой внуку было категорически запрещено называть ее бабушкой, бабулей, бабуленцией. Но прародительнице все же удалось напичкать отпрыска знаниями – бесконечные хождениями по лекциям, экскурсиям, выставкам, музеям дали свои плоды.

* * *

– Нинель, позволь мне на хоккей! – умолял Максим, двенадцатилетний парнишка.

– Хорошо, можешь идти уродовать себя бессмысленным занятием, иначе депривация вызовет агрессию.

Нина Павловна специально ввернула психологический термин, означающий, что лишение возможности удовлетворять свои потребности приводит к неадекватным последствиям, а она подростковых выходок боится и только поэтому отпускает его на хоккей. Ей приходилось использовать разные уловки, когда его, долговязого мальчишку, оставляли на ее попечение.

– Только имей в виду! Приедет мать с командировки, я ей расскажу, что ты курил, – бесстрастно резюмировала она.

Нина Павловна была женщина строгой, умной и знала, как общаться с молодежью. Высокая и статная, с хорошо выкрашенными в темный цвет волосами, с неизменной косметикой на отцветшем лице, она стойко держала оборону. Ее хитрую ухмылку Максим изучил и уяснил, когда с ней можно было вступать в дебаты, а когда спорить было бесполезно.

– Лады, считай, что уломала. Куда сегодня потащишь?

– Выставка художников восемнадцатого века, прерафаэлиты.

– Кто? Что за мутный бред! – заныл внук.

– И вовсе не бред и не муть! Поедем в музей Нестерова, в старую Уфу, ко мне на работу. Посмотришь, как культурные люди живут, – сказала она важно.

– Ну и жила бы там, в своем музее, – перечил внук.

– Я хотела переехать в центр, но твоя мама отговорила.

Нина Павловна по приглашению немецких коллег месяц тому назад летала в Дрезден, в музей «Зеленые своды». Вернулась она в Уфу ночью, и Максим в дреме слышал странный разговор. «Несчастный Михаил, столько горя свалилось на его голову. Да и та девчушка ни за что пострадала, бедняжке дали условный срок за кражу стекляшки. Бриллиант-то у немцев в музее, а не в клюве чучела», – приглушив голос, говорила бабушка. «Нина Павловна, вы правы. Ох, как вы правы! – соглашалась его мама. – Жаль, конечно, Мишку, но он мог бы проявить характер. Если бы он вовремя забил тревогу, то Витя бы сейчас не был в детском доме». Нина Павловна, еще раз сокрушенно охнув, начала хвалить немецкий порядок и их надежную систему сигнализаций. Потом принялась описывать изумительный, редкой красоты зеленый бриллиант. Максима поразил рассказ про бриллиант, и на утро он не поленился и отыскал в энциклопедии все об этом чудном камне, над огранкой и цветом которого миллионы лет трудилась природа. В дальнейшем он так увлекся темой минералов, что записался в кружок юных геологов и лет до пятнадцати мечтал раздобыть еще какой-нибудь редкий алмаз и отрыть новые месторождения урана.

Теперь же Нина Павловна сидела в мягком кресле, листала журнал и возмущалась:

– Ты же в этой Черниковке деградируешь.

– А ты уже месяц важничаешь, что была у этих фашистов, а они, между прочим, агрессоры, они на нас без объявления войны напали, – ехидничал внук словами из учебника по истории. Но бабушка не обиделась. Наоборот, задумалась и мягко заговорила:

– У матери Вити Незнамова первый муж был художником, и неплохим, стоит отметить. Я делала ему персональную выставку. Критики его уничтожили, статейку настрочили подленькую – «Непризнанный пародист прерафаэлитов». В его полотнах были зашифрованные послания. И мне кажется, я разгадала одно такое в картине «Двойной портрет».

– А ту, которая Витьку пугала, ее тоже выставляли? – спросил Максим зло. – Эх, не успели мы ее спалить на кладбище! Если у этого художника все такие стремные картины, то так ему и надо! Я бы его верняк застебал!

– Черниковка дурно влияет на твое развитие. Опять ходил на Курочкину гору? Там люди пропадают. Шугуровка не замерзает, не вздумай даже смотреть в ту сторону. Столько бед от твоего неправильного любопытства. Зачем пошли в туннель? Если бы не Глеб, не было бы у меня такого дуралея-внука, – сказала она тепло.

– Пипец бы нам с Витькой был, – согласился Максим.

Нина Павлова недовольно сморщилась от грубого подросткового сленга. В ее холеных пальцах мелькнуло что-то ярко-желтое. И только она сдвинула очки со лба на нос, зазвонил телефон. Нина Павловна, еще крепкая, подвижная, легко вскочив с кресла, отбросила журнал. Любознательный внук тут же схватил его и увидел оголенную женщину. Она была великолепна, особенно ее груди – вздернутые, округлые, с острыми сосочками. Внезапно зеленые глаза нагой ярко вспыхнули. «Это же мать Витьки!» – хотел крикнуть он. Но Нина Павловна, вырвав непотребное для детских глаз художество, театрально спросила:

– Когда же вырубят трухлявые деревья? От татарского клена и тополей один мусор. Нужно освободить наш сквер. В конце концов! Их мрачный вид приводит меня в уныние или, как вы там теперь выражаетесь, депрессняк? Да и опасно. Вчера снега навалило – дуб обломался. Кряхтел, кряхтел и двух веток лишился. Пора, они свое отжили, – грустно пожелала она, убирая развратный журнал в комод.

– Не ворчи, превратишься в старую каргу, – предупредил вредный подросток.

Но у Нины Павловны созрел свой план разговора.

– Ты пишешь Вите письма? Помнится, он марки собирал? Нужно писать и навестить необходимо! – приказала она и полезла в шкаф за платьем.

Внук, сообразив, что избежать выставки зашифрованных «прерафаэлитов» не получится, обреченно смотрел в окно. На хоккейной площадке друзья стучали об лед клюшками.

– А ты знаешь, что у Вити могли быть сестры? – спросила Нина Павловна, или, как любил ее называть внук, Нинель. – Старшей бы сейчас исполнилось, если не ошибусь, семнадцать лет.

И Максимка вспомнил, как однажды мерзкая продавщица рыбного ларька грязным пальцем с кривым черным ногтем провела по Витиному подбородку и гнусно заявила: «Тебе мама говорила, что у твоих сестренок кресты на могилках покосились?»

– Это же Зойкины враки! – оторвав взгляд от ватаги школьников, гоняющих шайбу, Максим в изумлении округлил глаза.

– Ты, конечно, еще дурачок, и мне с тобой об этом рано говорить, ну, раз начала, то расскажу.

Отбросив парадно-выходной наряд, она снова усадила свое статное тело в кресло и оттуда поведала ему невероятно запутанную историю о розовых гробиках, о злом художнике, который не пускал бедную женщину с младенцем домой.

– Та с горя в ведьму превратилась, – словно сказку рассказывала Нинель. Потом она вспомнила о войне, о пленных немцах в пятом лагере и о том, как она хлеб им за забор кидала, а те в ответ на губной гармошке играли. – Немцы после войны строили парки, кинотеатры, даже туннель рыли, в котором вы с Витей плутали, – строго сказала она. И, грустно вздохнув, добавила: – А наши женщины жалели их, вот немчура и народилась. Всех пленных немцами тогда называли, а ведь там и венгры, и румыны были, даже японцы.

Максим тогда ничего не понял и даже покрутил пальцем у виска, думая, что у Нинель от музейной работы крыша поехала.

– Вот где сейчас твой отчим? А ведь авария на химпроме из-за Людки, ведьмы проклятой, случилась. Знай! Твой отец, мой сын Юрочка, никогда бы не попался на ее уловки! – гордо сказала она.

И они оба, внук и бабушка, посмотрели на фотографию молоденького парнишки с наивной улыбкой на добром широком лице. Нина Павловна еще немножко поворчала на Глеба, второго мужа невестки:

– Странный он, уставится в пустоту и бубнит, Михаила ругает, завидовал, наверное, его должности… Хотя однажды я слышала, как он сам себя корил за то, что он Люду не остановил. Он так и говорил, почему я ее не остановил?

Нина Павловна умирала в твердой памяти и в здравом уме, и от этого было очень больно за нее. Максим, уже тридцатилетний мужчина, сильный, необузданный, первый раз почувствовав себя беспомощным, отчаянно просил:

– Мама! Придумай что-нибудь! Я хочу, чтобы моя Нинель была всегда!

Темно-вишневые глаза бабушки горели умными искорками до последнего вздоха. Голос ее, слегка хриплый, до предсмертной минуты был твердым, а тон настоятельным.

– Бабулечка, бабусинка моя! Я ходил бы с тобой по всем музеям мира, если бы ты… – не договорил Максим и зарыдал. Нинель перед смертью разрешила называть себя и бабушкой, и бабулей, и бабуленцией.

«Витек не тусил в дорогих клубам, он был типичным ботаником… И как, а главное, где… где Ритка с ним схлестнулась? – размышлял Максим, глядя на пол и вспоминая, как он пнул пакет, и как из него посыпались бумаги. – Зря я вчера столько пива выпил… А ведь эта шлюха здорово его изменила… Витька стал наглым, уверенным и даже посмел отстаивать свою точку зрения. Уж не подсадила ли она этого идиота на наркоту?» Он мысленно вернулся к тому моменту, когда Рита вербовала его на розыгрыш.

– О, Максик! Привет! – восторженно кричала яркая девица, высовываясь из желтого «ягуара».

– Маргуша, рад тебя видеть! – без особого энтузиазма ответил тот, понимая: не отвяжется, пока не выльет всех сплетен тусовки уфимского бомонда.

Макс был заядлым картежником и умудрился проиграть крупную сумму, поэтому слушать трескотню мамзель, к которой деньги текли без особых усилий, совсем не хотелось. Но то, что она ему предложила, было в духе его розыгрышей, а денежное вознаграждение могло сполна компенсировать финансовые неурядицы.

– Это же весело! Виктор поверил, что я от него без ума! Твой товарищ детства не такой уж и ангелочек несчастный. Он алчный, заносчивый и уверен, что я богатая наследница, – уговаривала его Рита. – Потом выложим его физиономию на YouTube! – и уже серьезно добавила: – Главное, в нужный момент забрать у Витьки телефон.

Не вдаваясь в подробности и не задавая лишних вопросов, он легко втянулся в авантюру, о которой потом горько пожалел.

Виктор пропал. Вездесущие соседи его не видели.

«Ты обещала, что через сорок минут все закончится!» – орал Максим на Шувалову на третий день после розыгрыша. «Твоего дружка на той же самой машине, в которую его запихнули санитары из психушки, отвезли домой», – уверяла она. Максим потащился в НИИ, где «просиживал» Незнамов. Там его не могло быть. «Всех дармоедов распустили в бессрочный отпуск», – именно так выразилась заспанная, тучная и очень значимая вахтерша.

Старцев окончил юрфак. Оттрубив год в занюханной адвокатской компании, понял: такая жизнь ну точно не для него! Работа юриста оказалась нудной и лицемерной. Но все же кое-какие знания он приобрел. Макс открыл компьютер и решил еще раз окунуться в юриспруденцию. Закон неумолимо гласил: экстренная госпитализация может осуществляться без направления только в том случае, если психически больной человек представляет опасность для самого себя и людей, которые его окружают. Иными словами, если псих совершает общественно опасные деяния. «Получается, я подставил дружка детства!» Максим выругался и нервно закурил. В смятении мотаясь из угла в угол, в сердцах пиная разбросанную по всей комнате одежду и пакет, незаметно переданный ему Виктором. Потом плюнул, вышел во двор и напился с местными ребятами.

* * *

– Луна сегодня сделает свое дело, ты поможешь мне? – повторила она несколько раз одну и ту же фразу. И наконец услышала ответ.

– Я помогу вернуть тебе ту жизнь, которую ты потеряла, – зеркальный осколок, чудом спрятанный в карман больничного халата, разговаривал с ней во время полнолуния.

– Ты должна отомстить им! Ты будешь молодой, сильной, а еще…

– Что еще?

– А еще ты будешь очень богатой, – настойчиво внушал ей осколок с ее отражением. – Картина принесет тебе счастье. Ты должна сбежать из скорбного дома и спасти ее.

Максим ползал по полу и собирал раскиданные им бумаги. Старинные фото и фото современные, вырезки из газет, документы с вензелями, справки из морга, заявления в милицию, повестки в прокуратуру, суд, свидетельства о смерти и гадкие послания на лощеных листках из Витькиного пакета повергли его в гнусное состояние. Хотя сведения о семейной реликвии Витькиных предков – перстне с бриллиантом – наоборот, взбодрили и дали толчок к дальнейшему расследованию. «Пошел четвертый день, как Витька пропал», – злился он на событие, к которому имел прямое отношение. Гадливо, словно боясь испачкаться, не доверяя полиэтилену, давшему трещину от его пинка, он утрамбовал бумаги в крепкую картонную папку с тряпичными хвостиками, замотал все для верности скотчем и решил: одному с этим «богатством» не справиться. На окраине города в овраге, со стороны заброшенного кладбища, названного Лопатинским, был маленький домик. Там, в тишине и покое, обитал его отчим. Отчим был добрым, веселым человеком и прожил с ними десять лет дружной семьей, но потом резко пропал. В общем-то, Максим и не заметил, что в его судьбе был еще кто-то, кроме бабушки, мамы и их светлых воспоминаний о Юрочке, его отце.

Максим родился и вырос в Уфе. С южной стороны город, будто вздыбленный, величественно высился над рекой Белой. Слегка изуродованный советской архитектурой и бесконечными памятниками сомнительных героев, он бодренько шел в ногу со временем. Вид города не портили ветхие дома. Они, замаскированные густой растительностью, едва дыша, стараясь особо не выпячиваться, тихонечко стояли на крутых склонах города нищих и миллионщиков. Высокие здания банков, дворцов и гостиниц, поочередно мелькая, вносили неразбериху в мысли горожан. Но все же в южной части, рядом с рекой, воспетой поэтами и художниками, Уфа была прекрасна. К сожалению, существовала еще одна сторона города – северная, и название ей – Черниковка.

Гигантские трубы монстра нефтяной промышленности устрашающе торчали на живописном берегу той же реки, о которой слагали песни и которую с любовью рисовали. После дождя, а особенно весной, когда таял снег, в гордую красавицу Белую с гористых склонов текли фенол и диоксин. «Друзья»-химикаты соединялись с чистой водой и, пованивая, грозились уничтожить все живое. Поэтому в северной части города жили люди с изуродованной психикой. Так, по крайней мере, считал отчим Максима, к которому он и направлялся.

– О, кого я вижу, – вязким голосом выдавил мрачный тип. – Ну, что ж, проходи, не стой в дверях – мухи залетят, – недовольно пробурчал он, приоткрыв дверь и высунув в проем совершенно голую ногу, синюю от вздутых вен.

Отчима звали Глебом. Глеб Николаевич Иванов руку для пожатия протянуть не мог, так как придерживал на своем усыхающем теле линялые трусы, с которых, по всей видимости, слетела резинка. С обувью тоже были проблемы. Левая калоша исчезла. Пропуская пасынка в свою убогую конуру, он суетливо водил водянистыми зенками по замшелым углам. Макушку отчима украшал нелепый колпак. И если бы не этот колпак с кисточкой, то он бы сошел за покойника – с заостренным носом и дохлыми волосенками на впалых щеках. Головной убор да соломенные брови немного оживляли образ, делали его схожим с Дуремаром, персонажем детской сказки. Максим едва признал в облезлой фигуре мужа матери.

– Чая нет, кофе не пью, но водичкой напою, – тускло пробурчал отчим. Затянув подходящей веревкой трусы, он лег на пол и просунул голову под трухлявый комод. – Духота с утра… Ну, чего приперся, сынок? Как мать, жива? – спрашивал из-под комода Глеб. Когда он встал, то в его руке вместе с калошей оказалась железная спица. Скривившись, он начал яростно крутить ею в ухе.

– Жива, все хорошо. Она сейчас в Индии, в командировке! – зачем-то соврал Максим. Его мама улетела в Крым, а он в свойственной ему манере иронизировать мгновенно придумал тему для репортажа: «Заплеванный рай».

– Твоя мать – женщина умная и активная, и зачем я ей нужен был? – нудел Глеб, орудуя спицей. Накрутив вдоволь, он ее вытащил, внимательно рассмотрел, удовлетворенно хмыкнул и мазнул густым комком серы о свои трусы. – И я карьеру мог сделать, если бы не авария! Не повезло твоей матери с мужьями: отец твой погиб совсем мальчишкой в Афгане, а я вот на кладбище затерялся, – сказал он и, довольный, притопнул левой ногой уже в галоше.

«Завелся, теперь не остановишь», – недовольно задергался «сынок». В ветхой хибаре невыносимо воняло, и Максим подошел к раскрытому окну. Глеб перестал бичевать себя и, оттолкнув пасынка и вытащив тощее тело наружу, истошно завопил:

– Пошли вон! Идите туда, где вас оставили! Гремите костями у себя дома!

«Уж не тронулся ли он умом, живя на погосте?» – испугался Максим. Гнилое жилище отчима стояло чуть дыша посреди брошенных, зияющих пустотами могил.

– Я с ума не сошел, – уловив, о чем подумал визитер, забрюзжал отчим, – просто ходят тут всякие. Сегодня Радоница, Пасха мертвых, вот они и активизировались.

– Кто?

– Бомжи! Ну не мертвяки же, хотя и они шастают…

Перекрестившись, Глеб еще раз злобно выругался, и его губы-щелочки скривились в сардонической усмешке. Макс увидел, как какой-то тип, промелькнув под откосом, задел ветки черемухи. Словно белым снегом разлетелись лепестки. Повеяло холодом. Внезапно распахнулась дверь, и, будто из тумана, проявилась девушка. Совсем молоденькая, но очень бледная, она тянула к мужчинам руки-плети и по-нищенски смотрела порожними глазницами. Максим вздрогнул. Застыдившись своей слабости, достал пачку сигарет, но закурить не решился. Глеб же, привычным жестом оттолкнув попрошайку, закрыл дверь.

– Расскажи мне все о семье Незнамовых и объясни, что все это значит? – решительно спросил Максим.

Жестко сдвинув на хромом столе свалку из комков грязного пластилина, кипы бумажной посуды с остатками пищи, ржавых гвоздей, он водрузил на освободившееся местечко папку. Мирно спавшие на позеленевшей колбасе мухи взвились, закружили по комнате и, точно голося, затянули бесконечную песню. Глеб запустил в них черствым куском хлеба. Ударившись об стену, черную от грибка, и размножившись на тысячу кусочков, краюха благополучно приземлилась на прогнивший пол. Макс, брезгливо окинув взглядом стол, освободил папку от скотча, развязал тряпичные ленточки и разложил перед отчимом ее содержимое. Лицо Дуремара вмиг застыло, а сутулая спина странным образом выпрямилась. После минутного замешательства отчим заметался, схватил бритвенный станок, пошкрябал им по колючим щекам, откинул его и начал стягивать с себя шерстяную безрукавку. Когда-то кем-то с любовью вязанная, а теперь дырявая, вросшая в его голое тощее тело, она не поддавалась. А вот веселая шапочка слетела и разоблачила плешину. Максим с омерзением отпрянул: замызганные вещи источали зловонный дух.

– Уматывай! Ты не услышишь от меня ни слова! Одно только: ты и твой друг в большой жопе! Не суй свой нос в это дерьмо! Сожги бумаги и живи как жил. Виктор обречен! – огорошил Глеб. Но вязкий голос его дрогнул: перед заостренным носом отчима, когда-то вздернутым и с веселыми веснушками, помахали купюрами.

– Ты боишься за меня, папа, значит, я тебе все-таки небезразличен, – слово «папа» Максим произнес с таким же сарказмом, как и Глеб – «сынок».

– Да пошел ты! Я боюсь за себя! – отмахнулся отчим.

Осенив свою чахлую грудь крестным знамением, вспоминая при этом и черта, и дьявола, отчим забрал деньги и жестом усадил пасынка на искалеченный диван. Сам же присел на колченогий табурет. Недюжинный вес Максима в один миг мог превратить в прах скарб отшельника, и он стоял, переминаясь с ноги на ногу.

– Мой рыдван хоть и «инвалид», но кого хочешь выдержит, – успокоил отчим.

В потрепанной куртке, в штанах с накладными карманами, в затертой, словно линялой футболке, небритый, отекший от излишне выпитого пива, Максим как раз хорошо вписывался в обстановку. Гнилые доски пола подозрительно заскрипели, заходили ходуном и подтолкнули его примоститься на хлипкое ложе. Оно охнуло, застонало, но выдержало крепкое тело.

– Я хочу знать, а что помнишь ты о Витькиных родителях? – спросил отчим.

– Что я помню? – Максим удивленно вскинул широкие брови.

– Да, ты. Тебе было десять лет, когда Витька оказался в детском доме, – сказал отчим, глядя на него в упор.

– Ты прав, я кое-что помню. Ну, например, как Людмила Яновна вывешивала красную тряпочку на лоджию, и Витька домой мчался. Она строгая была. Витька ее слушался. От нее пахло духами, а еще она глазами сверкала. Лица, убей, не помню. Зойкину физиономию, продавщицы, помню, а ее почему-то забыл, – сказал Максим и задумался. Ему отчетливо привиделось: сидит Зойка на скамейке, а вокруг нее дети, парочка местных пьянчуг, соседки-старушки. Все Зойку слушают; а она, с одним гнилым зубом и черным вздутым ногтем на кривом пальце, похожая на бабу-ягу, плетет всякие небылицы. «Акушерка отрезала кривым ножом пуповину между ведьмой и ее детенышем, и видит: на голове младенца малюсенькие рожки, вместо ногтей когти, а на попе хвост. Хвост она отрубила и в медицинский саквояж чертенка того положила, упаковала, чтобы вывезти нечисть в Германию. Так что сестра старшая у Людки Незнамовой есть за границей. Да теперь то что! Сдохла Людка в психушке, а Михаила в тайге волки загрызли», – пугает Зойка слабонервных старушек и впечатлительных детей. Пропитанная рыбным духом, она достает из кармана замызганного фартука съемные зубные протезы и пытается всунуть их себе в рот. Но говорить об этом Максим не стал, добавил только, что батя Витькин запомнился ему как добрый человек. Дуремар крякнул и начал свой рассказ.

– Я Михаила Незнамова, отца дружка твоего, знал очень хорошо, мы с ним вместе на химзаводе работали, он спас, не побоюсь этого сказать, целый город, а вот его жена, Люда, – отчим перекрестился, найдя глазами в паутинном темном углу маленькую иконку, – эта ведьма чуть в тюрьму его не упекла, но по порядку. Она, эта стерва, была до Михаила замужем за художником. Очень уж она этого художника любила, но рожала ему только мертвых детей. Стасом его звали. Стас Воецкий. Жили они в двухэтажном доме, старом, вонючем. Система канализации там замерла на стыке деревни и города. Его картины никто не покупал, а она как одержимая всем твердила, что ее муж гениален и когда-нибудь они точно разбогатеют, – поведал отчим на одном дыхании. Затем встал, заглянул пасынку в глаза. И, странно добавив, что Воецкий, подлец, все знал, все видел, но не остановил Люду, начал по-дурацки размахивать руками и бормотать что-то о святом грешнике. Устал, схватил обугленный чайник, глотнул воды прямо из носика, поперхнулся. Максим, не церемонясь с диваном-«инвалидом», вскочил и, неприязненно дотрагиваясь до костлявой спины, похлопал когда-то близкого, но сейчас совершенно чужого ему человека.

– Она много бы нарожала, но младенцы обматывались пуповиной, словно удавкой, и погибали… год за годом выносили они с Воецким розовые гробики, – сказал Глеб шепотом, трусливо оглядываясь. Из его бесцветных глаз потекли слезы, и лицо, изрытое морщинами, стало влажным. – Потом и Стас умер. Михаил взял Люду в жены брюхатую, но и последний плод любви художника в ее утробе удавился, не захотел живым выходить, – пояснил Глеб. Пытаясь совладать с нахлынувшими эмоциями, он смахнул со стола оставшийся хлам и начал раскладывать принесенные пасынком бумаги.

– Постой, ты что-то путаешь, они ведь живые рождались… – сказал Максим растерянно.

– Я знаю, что говорю, – капризно заверещал отчим.

Максим не стал с ним спорить и переключился на другую тему.

– Письма живому и мертвому художнику? В почтовых конвертах с марками СССР, с датой и адресом, листки из ученической тетради, но послания есть и на фирменной бумаге, – говорил Максим, тыча ему прямо под нос и новенький лист и старый конверт. – Почерк везде одинаковый: буковки мелкие, строка ровная, и подпись одна и та же – «твоя Лю-сечка», и что еще любопытно, все эти бумаги были найдены в гостинице в селе Воецком… Старых конвертов двенадцать, а лощеных листов с символикой – цветком курая – на один меньше, – добавил скрупулезный Максим.

– Был в селе Воецком. Мишка с Людой рядом, в деревне Шарипово, дом купили с землей, потом, правда, Люда хозяйство бессовестно, мужу не сказав, продала, – сказал задумчиво Дуремар. – А ты внимательный, не зря на юриста учился, – похвалил отчим и заявил: – Людка сбежала из психушки и сейчас где-то рядом.

Глеб, впадая в какое-то странное состояние, подошел к Максиму, погладил его по плечу и по-отечески пробурчал:

– Это Витька, заморыш бесхозный, тебя баламутил, помню, как искал вас в «заброшках».

– Почему ты сказал, что Витькина мать где-то рядом? – уточнил Макс, тепло посмотрев на Глеба.

– Про эту стерву поговаривали, что она с картинами Воецкого удрала в Германию, но сейчас я чувствую, что она где-то рядом, – Дуремар повел носом, будто к чему-то принюхиваясь.

– Какие картины? – насторожился Старцев. В нем воскресло то чувство опустошенности и холодной зыбкости, когда, впялившись в туннель из корявых деревьев, он намертво застыл.

– Полотен у Воецкого тьма была, – ответил охотно Глеб, присаживаясь на вихляющий табурет. – У него сарай имелся – что-то вроде мастерской. Однажды он показал мне картину и сказал, что она проклятая. Пейзаж – копия нашей аллейки! Деревья трухлявые и снег долго не сходит. Аномальная зона. Уже лето на дворе, а там сугробы черные… Да, вот о чем это я? – сам у себя спросил Дуремар. – Ну да, художнику уже за тридцать было, когда он Люду совратил. Стас-то неопрятный, одним словом, художник. Критики в пух и прах его громили – он страдал. И что Люда в нем нашла? Девчонки на школьный бал, а у нее живот с футбольный мяч… Но Стас любил свою Люсечку… Только ее и рисовал. Обнаженную. Твоя бабка, Нина Павловна, музейная крыса, выставку ему устроила, и все наши пьянчуги на Людку голую любоваться ходили. До сих пор у меня перед глазами: груди, бедра, жирные ляжки, – сказал Глеб, похабно оскалившись. – Отдельно хочу рассказать тебе о Софии Яновне, о Людиной матери. Надменная, всех презирала. Узнала, что дочь беременная, спихнула ее художнику, квартиру быстренько незаконно через ЖЭК продала и во Львов подалась, к бандеровцам, – сказал Дуремар осуждающе.

Максим вспомнил, что про Витькину бабку разные нелепые слухи ходили. И только он так подумал, как отчим, заговорщицки прищурив глаза, рассказал:

– Была у Софии Яновны еще одна дочь, и родила она ее в лагерном бараке, тут недалеко было поселение для военнопленных, – пояснил он, тыча рукой на север, в сторону химзавода. – Надо тебе на их семейство глаза открыть: София Яновна-то фашисткой власти служила и за это срок получила. Детей, которых от пленных немцев рождались, тогда немчурой хвостатой, немчиками рогатыми обзывали. Это было в пятидесятых… Люда-то в шестидесятых родилась, когда София Яновна на химзаводе вину перед Родиной искупила и квартирку и другие блага советской власти получила, – сказал он с глубокой горечью. – Про «немчуру хвостатую» всякие дуры слухи распускали, вроде злобной Зойки, торгашки из рыбного ларька, которая никому житья не давала, – разворошив прошлое, Глеб поморщился, словно у него зуб разболелся, но потом подобрался, развернул плечи и, постучав крючковатым пальцем по столу с бумагами, заявил: – Про перстень не верь! Не было никакого бриллианта, все это Люда насочиняла, чтобы Михаила в тюрьму упечь.