Текст книги "Обманы восприятия"

О. Вольфсон
Обманы восприятия

© О. Вольфсон, 2023

© Оформление ООО «КнигИздат», 2023

Посвящается моей свекрови

Предыстория

Представьте дружную советскую семью. Отец и мать трудятся на военном заводе, бабушка помогает присматривать за двумя девочками. Разница в возрасте у сестер – десять лет. Живут они все вместе в приличной по тем временам трехкомнатной квартире. На стене в зале неизменно висит картина. Мрачная. То ли весна с размытой дорогой, то ли поздняя осень, где снег так и не может определиться – остаться ему или уже растаять. Девочки взрослеют. Бабушка по утрам делает им морковный сок, печет пироги. Папа любит своих дочерей. Правда, мама иногда с тоской поглядывает на мрачное полотно и тяжело вздыхает. Время мчится. И вот уже одна из дочек окончила первый класс, а другая сдала успешно вступительные экзамены в университет. Однажды летом к младшей из сестер подходит всезнающая и во все вникающая соседка. Она смотрит на девочку и участливо говорит: «Наслышана, как тебе трудно дается учеба, а вот твоя сестра с блеском поступила в университет! Она талантлива, впрочем, как и ее отец – художник Владимир Моргунов». Девочка плачет и отвечает, что их папу зовут Саша, да и фамилия у них совсем другая. «Нет! – восклицает соседка. – Благородные гены дают о себе знать. Твоя сестра – потомственная дворянка, а ты обычная дворовая девчонка, каких много!»

Глава 1
Знакомство

Зеркало – мой лучший друг, потому что, когда я плачу, оно никогда не смеется.

Ч. Чаплин.

* * *

В коридоре родильного отделения стояла молодая женщина и нежно поглаживала свой огромный, уже опустившийся живот. Неожиданно она засмеялась: по ее ногам, самопроизвольно вытекая, струилась прозрачная жидкость.

– Приятно видеть, как вы реагируете на неизбежное течение родов, – восхитился природной красотой и искренним смехом проходивший мимо нее молоденький врач-гинеколог.

– Ну, чего лыбишься? Ноги расставила! Зажми свою дыру! – заорала неопрятная санитарка.

Обнаружив беспорядок в своих владениях, она угрожающе смотрела на светлую лужицу. Пациентка с отходящими околоплодными водами испуганно сжалась. И тут же грязная, намотанная на длинную швабру тряпка, задевая мокрой слизью щиколотки будущей мамаши, остервенело заерзала по полу.

– Убирай тут за всякими: ноги раздвигают, дают кому попало, а потом – детей на помойку! – От громких окриков толстомордой хранительницы чистоты в роддоме стало тихо: роженицы в схватках передумали голосить.

– Простите, со мной это первый раз, двоих родила, но такого не было, – извинилась беременная и с надеждой на поддержку посмотрела на доктора, но тот смутился и, не умея противостоять хамству, опустив голову, ретировался.

– Тужься! Не торопись! Дыши! А теперь снова тужься! Представь, у тебя запор! Сри, не останавливайся! Можешь кричать – не молчи! – командовала опытная акушерка.

И вот наконец показалась обмотанная пуповиной темная головка. Затем и все остальное сморщенное тельце кровавого существа легко выскочило из чрева матери.

– Молодец! Поздравляю, у тебя девочка! Имя придумали?

Поинтересовалась не из любопытства, а просто потому, что так было принято. Обмыв новорожденную массу от слизи и крови, акушерка поднесла корчащееся создание к матери.

– Приложи ее к груди! Крепенькая, здоровенькая девочка, – похвалила она младенца. И снова спросила: – Как назовешь?

– Не знаю, буду ждать разрешения, – процедила роженица.

– Какого разрешения? – безразлично переспросила та.

– Мама и бабушка. Они должны дать разрешение на ее жизнь. Это моя третья дочь, тех двух они забрали, – ответила разродившаяся.

– Послеродовая депрессия, – уверенно ввернув модное словцо, подсказала молодая акушерка. Она принимала роды рядом – у другой голосившей на все лады мамаши, но ей удалось услышать те странные фразы.

– Сталина и репрессии, и не было бы депрессий! – в рифму сморозила пожилая акушерка, когда вместе с коллегой вышла на крыльцо, чтобы «выдохнуть и выкурить» это славное дело.

– Ну слава богу, сейчас не тридцатые, а восьмидесятые, – выпалила молоденькая врачиха.

В ее руках вспыхнул огонь от зажигалки. Затянувшись сигареткой с фильтром, она выпустила легкое облачко. Сузив глаза, женщина не без злорадства наблюдала, как уверенными движениями жестких рук старуха-акушерка достала из халата пачку «Беломора», поднесла к бескровным узким губам пахучую папиросу и ловко от спички прикурила. Сломленная годами спина ее осунулась, руки удлинились, но глаза, помолодев, загорелись злобным огнем. Она резанула, криво ухмыляясь:

– Я рожала в бараке под присмотром охранника, мне было не до депрессий! И как только разродилась, мне сразу приказали принять роды у одной гадины, которая в концлагере детей в газовые камеры отводила. От нас, врагов народа, подстилку нацистскую оберегали. Хотелось мне тогда придушить ее дочь, но нельзя. Держу выродка, а сама думаю: сверну немчуре шею, никто и не узнает…

Акушерка не стала рассказывать, как помогала спасти младенца. Она придумала положить его в медицинский саквояж и вывезти таким образом юную фрау к предкам, в Германию.

На высохших ладонях старой акушерки были видны наколки: «За Сталина» – на одной, «Миру мир» – на другой.

Все изменилось в один миг. Деревья покрылись листвой и перестали безнравственно тянуть друг к другу голые ветки. Правда, кто повнимательнее, тот заметил, что легкий зеленый пушок окутает сначала березы. И, растопив последний черный сугроб, город зашумел, засуетился.

Незнамов Виктор, молодой мужчина тридцати лет, любовался преображением природы. Из окна его однокомнатной квартирки открывался великолепный вид на Курочкину гору и речку Шугуровку. Жил он небогато. Из мебели были только старый диван, разболтанный шифоньер, скучный стол, полка с чашечками, туркой, кофемолкой – вот и вся обстановка. Если не брать в расчет груды журналов по филателии и пузатого телевизора на табурете в углу. От дивана и шифоньера исходили скрипы, визги, лязги. Шифоньер требовал называть себя «месье», а упрямый диван ворчал, настаивая, что он «султан». Виктор иногда с ними спорил и даже, пытаясь угомонить, смазывал им железные петли. Этот год для Незнамова был особенный: он задумал жениться. Все началось с довольно-таки большого овального зеркала. Оно появилось у него в первый день весны, когда на Урале еще стояли лютые морозы. И Виктор, заходя в ванную комнату, совмещенную санузлом, взял за правило изучать свое красивое лицо и как мантру повторять:

– Я достоин другой жизни, я буду купаться в роскоши! Я уверен в своей непревзойденности. Любовь не для меня! Любовь – удел неврастеников.

Отражение с ним соглашалось и, ловко сканируя все его гримасы, подбадривало:

– Твои серые глаза, густые темно-русые волосы, чувственный рот, волевой подбородок сразили богатенькую красотку. Шувалова сдалась без боя!

Иногда Виктора охватывала хандра, и он жаловался своему новому другу в туалете:

– Отец доводил мою маму до нервного срыва стихами, цветами и разной чепухой, поэтому родители ссорились, терзали друг друга и теряли меня, маленького, повсюду. Как-то забыли поставить елку в квартире на Новый год – пришлось ждать Деда Мороза в парке под пихтой…

– Прочь детские обиды! – приказывало отражение. – Рита смазлива и, слава богу, глупа! А ты, ловкий манипулятор, почти достиг цели.

Чудные золотые волосы закрывали лицо, безразличный взгляд блуждал мимо него, и он знал: сейчас она исчезнет, туманная и недосягаемая. Виктор редко вспоминал мать. Лишь приходившие помимо воли сны больно кололи его разделенным на две части детством. Непрошеные видения заставляли нервничать буквально до первой чашки утреннего кофе. Жизнь, такая бурная и насыщенная, стирала обиды. «Я молод, полон сил, амбиции двигают вперед. Вдруг самый близкий человек толкает меня в туннель из старых деревьев. Трухлявые ветки цепляются. Луна зловеще притягивает. “Мамочка!” – кричу ей, но она в ответ только гадко смеется. Я само совершенство, меня все обожают, восхищаются мною, а тут сны, где мама брезгливо отталкивает худенького мальчика… отвергает… бежит… красивая, быстрая, небрежная, но очень родная и любимая».

Образ матери терялся год от года… Черты растворялись, оставались лишь легкие наброски.

И вот, когда деревья сменили нежный окрас на терпкую зелень, а черемуха, отцветая, перестала дурманить, раздалось долгожданное: «Милый, выходи!» Виктор подбежал к окну. Показался желтый «ягуар». Он величественно подкатил к подъезду и даже не разозлил соседок, ковыряющих газон, и не спугнул местного нервного кота. Из автомобиля выскочила яркая силиконовая девица. Энергично потряхивая копной смоляных волос, она обошла свою роскошь и нырнула на пассажирское место. Виктор ухмыльнулся: «Ритка отлично дрессируется!» Но радость победы сменилась приступом легкой меланхолии – нежной грусти о маме. Виктор пугался этих чувств, гнал их от себя, понимая, что это и есть любовь, неуловимая тонкая нить чего-то настоящего. В детском доме, где он воспитывался, была девочка лет пяти. Она сразу привлекла его внимание своими золотистыми кудряшками и серыми с зелеными крапинками глазами. Незнамов затаскивал малышку в кладовку, гладил по головке, заглядывал в лицо. Девочка, ее звали Леночка, не кричала, не звала на помощь, а просто тихо дрожала. Как-то за этим занятием его застукала нянечка, которая тут же позвала на помощь воспитателей, те доложили директору, а тот вызвал психиатров.

Рита требовала от него скорее страсти, чем любви. Поэтому Виктор за секунду спустился с пятого этажа своей панельки, рванул дверцу авто и, дерзко прыгнув на кожаное сиденье, стиснул ее в объятьях. Прильнув к накачанным губам, Виктор сразу окунулся в дурманящий парфюм и, чтобы доказать свою любовь, попытался напрячь фаллос. Ручки девушки привычно залезли к нему в штаны. Ведь у нее все просто: стоит – значит любит. Его возлюбленная – особа броская. Трудно разглядеть в ней что-то естественное. Слишком прямые и слишком черные волосы, нереально яркие рыжие глаза, и ноги – в обуви на неимоверной платформе, делали ее похожей на манекен из модного магазина. Хотя в постели Шувалова становилась гибкой, податливой и безропотно выполняла все его эротические капризы. Бывало так, что она превращалась во властную назойливую фурию, но тогда его мужское достоинство бунтовало и переставало подчиняться. Вот и сейчас, только Виктор услышал ее повелительный тон, как оно, его главное орудие между ног, скукожилось и уменьшилось в размерах.

– Незнамов, ты должен произвести хорошее впечатление на мою семью! – потребовала Рита, недовольная вялым доказательством любви.

– Клянусь тебе, что твоя семья примет меня в свою стаю, – Виктор почтительно согласился. А сам зло подумал, что он-то как раз и умеет вести себя достойно в приличном обществе, а вот ей не мешало бы взять уроки этикета.

– Не паясничай! Сейчас не до шуток, у меня начались панические атаки! – взмолилась Рита.

Открывая и закрывая свой утиный ротик, она с азартом перечислила симптомы модной болезни. Затем переключилась на другую тему:

– Астролог посчитал наши даты рождения и сказал, что мы идеальная пара, но свадьбу лучше делать летом, а 2018 год самый удачный для Льва и Стрельца, – трещала она без умолку.

Виктору на секунду стало тревожно. Показалось, что звуки ее резкого голоса отражаются эхом. «Я справлюсь, еще один шаг, и я у цели», – подбадривая себя, он яростно давил на газ.

Взлетев над трассой, «ягуар» изящно разогнал перед собой отечественный хлам. Автомобили разных пород, уважительно расступаясь, завистливо пропускали мощную иномарку. Машина рвалась вперед. «Я люблю тебя! – думал Виктор про авто. – Ты будешь моей! – его глаза светились нездоровым блеском. – Я прекрасен, силен и отважен! Моя невеста обожает меня, боится потерять, а ее чопорная семейка будет рада отдать свое сокровище мне!»

Маргарита росла среди тетушек, дядюшек, братьев и сестер. Они общались между собой и гордились дворянскими корнями. Виктора это раздражало: «Всех с титулами стерли с лица земли русской как страшное напоминание о чести и благородстве. А новые господа, непонятно откуда возникшие, – карикатура на людей высшего сословия». Невеста на демагогию жениха плевать хотела и частенько любила унизить его простым происхождением. Рита несколько раз брала его на семейные торжества. Он лопался от смеха, видя, как ее родственнички, кривляясь, изображают из себя «голубую кровь». Но у толстосумов свои причуды, и приходилось делать вид, что верит им.

Усадьба, в которую они направлялись, была на краю села Воецкого, посреди леса.

– Ритуль, поедем по графской дороге? – буднично уточнил Виктор.

Графской дорогой местные жители окрестили старинный тракт. Мощенный камнями путь довольно долго тянулся вдоль основной автомагистрали, затем, утопая в репье и чертополохе, пропадал, но на развилке опять появлялся и заворачивал прямо к Ритиным хоромам. Никто не задумывался, почему село, куда они направлялись, имеет польское название – Воецкое и почему, собственно, дорога была графской. Виктор сомневался в правдивости слов невесты, и когда та утверждала, что загородный дом – это дом ее предков, то в душе насмехался. Здание было несуразно, да и Google в историческом плане ничего не подсказывал. Не было сведений об имении графа Шувалова в башкирской местности, разве только упоминался Аракчеевский тракт.

– Тебе не попадался мой медальон? – по-детски растерянно спросила она.

– Нет. Скажи, а зачем ты его носишь? Немодный, странный. Чья там мордашка в шляпке с пером?

– Сам ты мордашка! А впрочем, я не знаю, это подарок бабушки. Так, безделушка, но она мне дорога как память. Там знатная родственница. Ты что, забыл? Я из графского рода, – сказала девушка гордо.

– Ритка, а ведь эта дама с пером на тебя похожа, такие же глаза.

– Какие?

– Рысьи! Дерзкие! Ей лет двести, судя по прикиду, – шутил Виктор, набирая скорость. Он нашел ее побрякушку и томил, наблюдая, как невеста нервничает. «Напялила семейную реликвию, но не удосужилась узнать, кто там изображен», – злилась она, читая его мысли.

– Не гони! Проскочишь магазин! – властно потребовала «графиня». Потом смягчилась и, сунув в карман его джинсовой куртки купюру, попросила купить воды и ее любимые разноцветные сигареты «Sobranie».

Виктор лихо перестроился в другой ряд и элегантно припарковался у придорожного мини-маркета. Рита полностью доверяла ему. Хотя сама часто получала от него взбучку. «Ты – убийственная самоуверенность!» – кричал он, когда та нарушала все правила дорожного движения, какие только есть. Манера водить машину была у нее опасна, как, впрочем, и стиль жизни – яркий, необузданный.

– Сиди, я мигом, – он старался говорить нежно, но утвердительно, понимая, что если Рита зайдет, то обязательно закатит скандал всем, кто встанет у нее на пути. «Да уж, какая из нее графиня, ругается, как кухарка», – подметил однажды его друг Старцев Максим.

В маленьком магазинчике было пусто. Лишь стройная блондинка, слегка склонив голову, выбирала в холодильнике мороженое. Девушка стояла к нему спиной. Виктор моментально оценил ее фигуру: «Приятная попка, не накачанная до нелепых размеров, бесконечные ноги, узкая талия. Хорошо, что Ритка в машине. Скандал готов!» В своих фантазиях он почти раздел незнакомку, но та резко развернулась, роскошные волосы ее взметнулись. Девушка, стрельнув зелеными глазами, исчезла.

– Что с вами? – спросила молоденькая продавщица.

Покачнувшись и побледнев, Виктор выдавил:

– Мне воды…

«Вас объединило горе», – сказал как-то Максим. И он был прав. Виктора воспитывали чужие люди в казенном доме, а Рита, словно Маугли в джунглях, росла среди толпы странных родственников. Оба тактично обходили печальные истории из их биографий. Хотя Рита часто спрашивала: «Как выглядели твои родители?» Он долго, с упоением рассказывал то немного, что сохранилось от облика матери: «Я до сих пор по утрам слышу ее голос, вижу свет ее глаз. Она была красива». Рита возмущалась: «Эти изверги не разрешили взять фото дорогих тебе людей!» «На то они и изверги, – отшучивался он. Хотя недоумевал: – У меня ничего нет от папы с мамой!»

Черты матери ускользали, а вот отца он помнил. Помнил его сильные руки, пальцы с широкими ногтями, простодушную улыбку… глаза – добрые, потухшие и всегда виноватые.

Делать предложение ему придется в присутствии многочисленного семейства избранницы. И он с сарказмом рассуждал: «Эти недоумки не уловят скрытый смысл. Вместе с сердцем и рукой она отдаст мне все свои богатства!» Виктор знал, что после замужества Рита станет полноправной хозяйкой усадьбы.

Колонны из белого мрамора при входе и грубые булыжники с тыла нелепо имитировали старину. И дом пыжился, топтался, словно неопытная модница в поисках стиля. Верхний этаж был закрыт на ремонт. Многочисленные комнаты, кладовые, разные загибы и переходы – просто находка для игр в прятки с ребятней, но их в этом здании никогда не было. Как и ни одного напоминания о детстве. Создавалось впечатление, что все родственнички Риты враз повзрослели и что всех их кастрировали и стерилизовали. Радовали лишь атрибуты роскошной жизни – это огромный бассейн да ухоженный сад.

Виктор первый раз попал в тот чудный дом три месяца назад вместе с Максимом. После очередной вечеринки Рита попросила отвезти ее за город, в родовое гнездо. Она оставила друзей в зале у входа и попросила подождать, пока поменяет наряд и поправит «боевой раскрас». Повсюду на стенах висели картины. Виктор, растянувшись на кожаном диване, живо представлял, что он или бродит в березовой роще, или на хуторе, выйдя из мазанки, любуется закатом, или плывет по реке по лунной дорожке. Старцев по-хозяйски разжигал камин. Весна на Урале – девушка капризная. Она хоть и пришла, но кокетничала ночными морозами и липким дневным снегом. Черно-серый не меняющийся кадр природы наводил тоску, но в доме Риты затрещали поленья, жаркий дух огня разнесся по залу – стало тепло и уютно. Удовлетворенный, Максим плюхнулся в кресло. Рядом, на инкрустированным столике с витыми ножками, – напиток в хрустальном пузатом графине.

– Я женюсь на ней! – уверенно сказал Виктор, наконец оторвав взгляд от лунной дорожки.

– Ну, давай, дерзай! Мне она не по плечу, может, тебе повезет! – пробасил Максим. Его заинтересовал графин. Он схватил его за чопорное брюшко и выпил малиновую жидкость прямо из горлышка.

– Старцев, а у тебя не было такого… ты предчувствуешь свое будущее, или… как бы это сказать… все события с тобой уже когда-то случались, и ты знаешь, чем это все закончится?

– Дежавю. У тебя усталость мозгов, выспаться надо, – ответил лениво друг.

– Меня в последнее время сны мучают, будто я закапываю в землю крохотные розовые гробики, а из них слышатся стоны, плач, но не детский, а какой-то старушечий, – лихорадочно говорил Виктор. – Во сне остро понимаю: замешан в гадком преступлении. Огромной лопатой зарываю улики и боюсь – раскроется мое злодеяние! Иногда копаю не сам, а даю команды людям в белых халатах, чтобы те копали глубже, но еще того хуже – чувствую мерзкий запах Зойки, вредной продавщицы рыбного ларька, – шипел он таинственно. – На меня смотрят дети, их я не вижу, но знаю точно: это девочки. Они клюют и царапают мое тело острыми загнутыми когтями.

– А вот теперь дежавю у меня… – задумчиво сказал Максим. В его памяти всплыл странный рассказ: «Она мокла под дождем, пока он писал свои полотна. В коляске орал ребенок».

– Однажды – и это уже не сон – в мамином шкафу я наткнулся на коробку с детскими вещами. Прикинь, они были розовые, девчачьи, точно не мои! Да еще ленты, словно змеи, опутали меня тогда. Помню их скользящее прохладное касание, – рассказывал Виктор, думая, что его внимательно слушают.

– Незнамов, сны, в которых ты зовешь свою мамочку и ищешь выход из туннеля, тебя уже не преследуют? – съязвил Макс.

– Ты о той мрачной картине, что висела у нас в зале? – уточнил Виктор. – Ты тогда еще впялился в нее и замер… Луна в ней светила и притягивала. А может, о том случае, когда мы заблудились в туннеле, или, как его еще называли, в «заброшках»? Если честно, я ничего не помню про тот туннель. Мне стало трудно отличать явь от грез. Вот крутится в голове, что отец упрекает мать, будто она ни разу не навестила могилки. Чьи могилки? Нет, все же это мне привиделось, – говорил Виктор вполне серьезно, не замечая, что товарищ скептически слушает его излияния.

– Не помнишь туннель? А розы? – округлив глаза, притворно возмутился Максим. – Ты их у матери из вазы стащил! Мы договорились цветы возложить солдатам на могилы! А еще ты спер из дома колбасу и конфеты. Конфеты мы слопали, а вот портфель с колбасой ты потерял. Эх, сейчас бы я съел кусочек! – сказал он, сглотнув слюну. – На Лопатинском кладбище тебе чего-то привиделось, ты испугался, вот портфель и бросил… Мать тебя за него долго пилила.

Грузный Максим быстро встал и уже вполне серьезно спросил:

– Ну хотя бы помнишь, как Шугуровка разлилась?

– Про Шугуровку – смутно, а вот про остальное – убей, не помню! Колбаса, розы, портфель, могилы солдат… нет, не помню, – Виктор печально вздохнул.

Максим посмотрел на друга, безмятежно растянувшегося на диване, и, заглянув в его серые глаза, мало что выражающие, все больше и больше раздражаясь, рассказал:

– После наших хождений по кладбищам и после того, как мы застряли в туннеле, ты сильно изменился. Училку нашу забыл, мою маму не узнал и возненавидел птиц. Однажды связал голубя и пытался ножницами срезать ему когти. Зойка застукала тебя за этим занятием и такой хай подняла! Тебя спихнули в санаторий. Ну а потом предки твои умерли. Вот только странно, ты не знаешь, где их похоронили?

– Зойку отлично помню, – оживился Виктор, – мы тырили у нее из ларька ящики, чтобы по пожарной лестнице на крышу вонючего дома забираться. Помнишь, как она любила нас пугать: в вонючем доме, в квартире номер шесть, бродят привидения, – сказал он мерзким Зойкиным голосом. – Кстати, до сих пор не могу видеть в магазине синюшные скрюченные куриные лапы. Аппетит пропадает.

Виктор делал вид, что ему безразлична участь родителей. Эта тема была для него болезненной. Он жил в детском доме с мыслью, что сирота. Ему казалось, быть брошенным обиднее, чем быть сиротой. Хотя брошенные так не думали и с гордостью рассказывали подкидышам, тем, которые в глаза не видели родителей, про своего садиста отца или алкоголичку мать.

«Зойка натрепала про голубя, а все, и даже ты, мой лучший друг, в это поверили», – хотел упрекнуть Виктор, но не успел.

– Тише, кажется Ритка идет, – предупредил Максим и предложил спрятаться за портьеру.

Наступила тишина. Маргуша долго не появлялась, как вдруг они уловили чью-то шаркающую поступь – так ходят старики, не поднимая своих уставших ног от пола. Максу надоело стоять за пыльными шторами – он задергался. Гардина, не выдержав напора, треснула, и тяжелый гобелен накрыл парня с головой. Старцев стал барахтаться, но материя, словно живая, еще больше опутывала его своей плотной структурой.

Виктор тогда долго потешался над ним, а тот, всегда относившийся ко всем своим приключениям с юмором, стал мрачнее тучи и сказал, что ноги его не будет в этом чертовом доме.

Вспомнив перепуганную физиономию друга, Незнамов усмехнулся: ему самому сегодня придется терпеть свору напыщенных родственников невесты.

– Ну вот мы и дома, мой красавчик! Ты все усвоил? – щебетала Шувалова.

– Да, я вызубрил имена всех твоих теть, сестер и братьев, даже помню имя горничной, – последовал ответ. Зная ревнивый характер избранницы, специально разозлил ее, раззадорил, чтобы понимала: выбор всегда за мужчиной.

Влюбленные разошлись по разные стороны – принять душ и переодеться.

Виктора еще раз поразила нелепая обстановка. Длинные извилистые коридоры были заставлены вазами. Большие и маленькие, красивые фарфоровые и уродливые глиняные, металлические и даже деревянные, они, бездарно разбредаясь и встречаясь на пути, мешали передвигаться. Стены украшали картины с пейзажами, но нигде не было ни одного портрета или даже банальной фотографии. Создавалось впечатление, что предметы интерьера никак не связаны с хозяевами этого странного дома.

* * *

– Я все еще здесь, когда же буду там? – спросила старая женщина у своей дочери.

– Мама, это означает, что ты еще нужна нам, – равнодушно отвечала та на один и тот же вопрос.

Старуха не унималась и продолжала стонать еще громче сильным, но уже бесцветным голосом.

– Проснулась – и опять здесь! Не берут меня туда! Люда, ты обработала ворона раствором? В его клюве должен быть перстень! Запомни, наш род погибнет, если ворон потеряет перстень!

– Сейчас! С детства мне это чучело жизнь портит, – огрызалась дочь.

Изводя свою кровиночку нелепыми просьбами помочь покинуть этот мир, старуха, однако, цеплялась за жизнь и требовала то померить давление, то вызвать врачей, то воды, чтобы запить горстку лекарств.

– Всему свое время, скоро будешь там, – со злостью цедила дочь, вытаскивая из-под дряблой задницы обгаженный памперс. В такие моменты ей казалось, что время остановилось и что было бы лучше уже самой отправиться на тот свет и подыскать матери подходящий вид на жительство.

Измученное тело никак не умирало, да и душа не особо-то просилась на покой: видно, там ее не ждали и не подготовили место. Может быть, поэтому старуха постоянно упрашивала устроить свидание с мужчиной. Тогда дочь в сердцах кричала: «Когда же ты сдохнешь!»

Мозг, изъеденный деменцией, вытворял чудеса – хрычовке повсюду мерещились воры! Особо ценные вещи были припрятаны ею, обезумевшей от долгой жизни, под тяжелые перьевые подушки. Любимый сервиз оказывался то под кроватью, то под сервантом. Остатки еды, бережно замотанные в платочки, хранились в разных потаенных местах. Главным врагом для старухи была, конечно, дочь! Дочь, которая терпела все беспочвенные нападки, обвинения и которая выгребала из-под нее кучу дерьма. И всем, кто к ним ненароком заглядывал, бабка вещала страшные истории своей мучительной жизни в бетонных застенках без права общения с «избранными». «Меня ищут! Ты, мерзавка, меня прячешь, но меня найдут, а тебя накажут!» – скрежетала умирающая сущность.

Дочери за два дня до смерти матери приснился странный сон. Две мрачные старухи с гордой, совсем не старческой осанкой сидели за покрытым бархатной скатертью круглым столом. Гостьи пили чай из старинного легкого сервиза и играли в карты. На их окостеневших пальцах громоздились кольца с неимоверными по величине зелеными бриллиантами. Трухлявые дамы в одной руке держали веер из карт, а другой, развернутой тыльной стороной, касанием тяжелых камней об стол выбивали погребальную мелодию. Яркий блеск их драгоценностей загадочно соединялся, и получался мерцающий равносторонний треугольник. Одна из непрошеных гостий начала меняться: ее истлевшая желтая кожа стала приобретать розоватый оттенок. «София, мы тебя ждем! – молвила розовеющая сущность, а ее напарница, дама, и внешне, и внутренне казавшаяся более мудрой, зловещей интонацией прошипела странные фразы: «София, ты нужна нам! Меня простили! Я могу видеть Янока!» Ее слова подтвердила розовая дама: «Да, Наташу простили! И если ты к нам примкнешь, то Ягужинская соединится с Воецким! Мы теряем силы. Ворон нам больше не служит, он предал наш род, да и у Лизки норовистая наследница. Пришло время мстить!»

После грозного предупреждения с того света дочь надумала постричь и помыть маму.

Спина – красивая, ровная, совсем не старая, с нежной бархатной кожей, благородные затылок и уши. И лишь когда-то раскрывшийся для родов лобок, теперь дряблый, с белыми волосками, да живот, растянутый от ношения тяжелого бремени и, как гармошка, сморщенный, указывали на то, что тело отжило свое. Наконец и душа, вырванная кем-то невидимым, стремительно унеслась в другое пространство. И вот ее не стало. Дочь, оказавшись в углу комнаты, с ужасом смотрела то на застывшее лицо матери с туго стянутыми концами платка под подбородком, то на вспотевшую подушку, тяжелую, перьевую и почему-то завалившуюся на пол.

– Витенька, умерла мама, – решилась на звонок Людмила.

– Твоя мама, – услышала она безучастный голос подростка.

– Витя! – по всему дому разносились Ритины свирепые окрики.

– Я здесь! Я с тобой! Любимая, найди меня!

– Ну что за игры! – недовольная невеста где-то очень рядом нервно скрипела полом.

Дом постепенно наполнялся людьми. Их присутствие выдавали отголоски разговоров, глухие удары многочисленных дверей и гулявшее по извилистым коридорам долгое эхо.

Виктор выбрался из душного дома глотнуть свежего воздуха. Словно ныряльщику за жемчугом, ему хотелось набрать в легкие как можно больше кислорода.

* * *

«Кто ты такой? Он должен был жить и писать свои талантливые полотна, и его дети должны были жить, а получается все наоборот! Он мертв! А все, что с ним связано, гибнет! Но ты! Ты, жалкое ничтожество! Глупое, несуразное и никому не нужное существо – живешь и размножаешься! Мне надоели бесконечные аборты! Думал, я тебе еще рожу? Хватит с тебя и Витьки! И не называй меня Люсей, только он мог меня так звать! Ты мне отвратителен!» – эти упреки год за годом слышал мальчик с грустным лицом. На фоне счастливого детства в полноценной семье, где есть папа и мама, существовал еще кто-то, кто достоин жить и получать любовь.

Луна смотрит мутным глазом, злые деревья цепляют корявыми ветками, размытая колея топит в сером снегу. Угрюмый пейзаж будоражит воображение. «Туннель в пустоту» – такое название придумал маленький Витя картине, которая иконой висела у них в квартире. И он понимал: все плохое в семье из-за нее.

– Ритуля, я весь в твоей власти! – жених, притопнув каблуками, шутливо отдал честь.

– Гости подъезжают, а ты как фигляр! Опозоришься со своими плебейскими манерами, – усмехнулась невеста, любовно потрепав его двумя руками за плохо выбритые по новой моде колючие щеки.

Виктор поежился. Он привык притворяться, но роль дрессированной собачки все-таки с трудом удавалась.

– Да я готов ради тебя на все, даже на преступление! – воскликнул он и нехотя поплелся за ней в сторону кухни.

На широком рабочем столе сверкали, словно медицинские инструменты, странные приборы. Их количество, а главное, их предназначение повергло Виктора в ступор. Он с изумлением смотрел на изобилие кривых ножей, угрожающе сверкающих вилок и других нелепых своей конфигурацией инструментов. Рита хоть и делала вид, что ей это привычно и что она с детских лет живет в захламленной вычурными излишествами обстановке, все же испуганно косилась на уродливые металлические предметы.