Текст книги "Новые аргонавты. Хулиганская повесть о путешествии"

Трудное решение

Итогом ранней в истории Европы и, безусловно, известной читателю по легендам эмансипации, соразмерной жестоким нравам древности, стало полное истребление на Лемносе мужчин, исключая царя Фоанта – глубокого уже, как сказано, старика, любовные затеи которого канули в Лету вместе с зубами и резвостию мышц.

Теперь же в виду появления у острова аргонавтов, освобожденным от мужского гнета дамам предстояло решить непростую, хотя и не новую для них задачу: как поступить с пятью дюжинами мужчин, корабль которых бросил якорь в ближайшей бухте? Принять их в пылком любвеобилии, или порешить с хрустом, благо привычка на то имелась? Согласно укоренившейся традиции, следовало устроить одно за другим, по возможности, не перепутав порядок. Но в этом несложном по сути деле коса вдруг наскочила на твердый камень: большинство женщин воспротивились вовсе явлению заморских мужей. Меньшинство же в робости покорилось.

Это была долгая и непростая ночь для царской дочери Гипсипилы, возглавлявшей шумное собрание во дворце. Если вообще можно применить что-то вроде «возглавить» к воодушевленному событием женскому коллективу. Даже загрубевшие лесорубы не считают женщин такими дурами, как они сами думают друг о друге. Поэтому большая часть собрания прошла в язвительных перепалках отдельных групп давних подружек и родственниц. Остров был невелик и липкое зелье женский склок здесь было особенно настоявшимся, вызревшим как дорогое вино с отдушкой чистейшего мышьяка. И лишь когда девушки и матроны, обсудив друг друга до третьего колена, выдохлись окончательно, стало возможным перейти к планам на счет пришельцев. Случилось это около четырех пополуночи, когда Арго стоял без огней в тумане, едва окрашенным занимающимся рассветом.

Впрочем, не дожидаясь итогов вече, в тот час на городских стенах уже сновали гибкие тени с луками – немногочисленная и проворная личная гвардия Гипсипилы. Скучающая молчаливая на протяжении собрания царевна отдала такое распоряжение задолго до того, как сама вступила в прения. А случилось это лишь после того как розовая от жаркого спора Спиридула замолчала, усевшись возле колонны. В ее руках оказалось вязание, вынутое из котомки, а глаза будто перестали замечать остальных. Самая пылкая из спорщиц действовала по безотказному плану: пришла, увидела, покричала. Дальнейшее ее совершенно не интересовало. Что до решений больших вопросов – у нее есть дела поважнее: скоро осень, а старшая дочь опять выросла из всех тряпок! «На эту дылду не напасешься!» – сетовала раздраженно Спиридула, стуча спицами. В иной обстановке она бы добавила: «Скорее б уже сбыть эту дуру замуж», но на Лемносе сие звучало бы не по месту. Жена покойного кровельщика служила в склоке чем-то вроде шахтерской канарейки: до тех пор, покуда ее визгливый голос перекрывал остальные, не стоило даже пытаться что-то сказать. К слову, старина Подардж, бывший пятнадцать лет ее мужем, поплатился жизнью вовсе не за измену, а за нетерпение в споре со своей правоверной. В тот вечер они обсуждали ковер в гостиной, а в руке Спиридулы, на грех, оказался литой оловянный ковшик.

Стояла глубокая ночь, переходящая уже в утро. Факелы шипели от сырости, скупо освещая колонны и несколько бледных статуй, выстроенных вдоль стен. Широкий дворцовый двор наполняли женщины всех возрастов и стихающие до шепота голоса. Луна отогнала облачко, спеленав тела таинственным мутным светом. Красавицы стали неотразимы, а те, что не блистали лицом… теперь выглядели гораздо загадочнее. Служанки начали разносить напитки на больших серебряных подносах (если принести их слишком рано, это поддержит силы спорщиц и весьма затянет собрание; когда правишь женщинами, приходится думать и о таких деталях).

Царевна Гипсипила поднялась во весь свой немалый рост, расправила ладонями тунику на полных бедрах и вкрадчиво, как движется кошка по крыше псарни, высказала общую мысль на счет мужчин55
  Полагаю, она настолько ясна, что ее излишнее приводить в тексте.


[Закрыть]. Женщины согласно закивали, оживленно вылавливая оливки из бокалов. Спиридула только шмыгнула носом, считая петли.

Из общей мысли логично и просто вытекала мысль частная, приспособленная для конкретной сложившейся ситуации. Она с театральной паузой была высказана царевной и также принята с одобрением. Служанки пошли по второму кругу. Напитки на подносах стали крепче. Главная часть собрания длилась всего пару минут, приведя к заранее подготовленному решению без спора и без единого крика, не считая престарелую матушку Встягг, придавленную упавшим креслом.

В глазах Гипсипилы блеснуло что-то вроде торжества, смешанного с презрением. Ей в чем-то повезло от рождения: то, что царская дочь была, во-первых, дочерью, а не сыном, в данных обстоятельствах уже являлось бесценным даром; а, во-вторых, была она дамой крупной, с плоским и круглым, хотя и не лишенном приятности лицом, широкими бедрами, нежными, но большими и сильными ладонями рыбацкой правнучки. Красавицы ей не завидовали, толстухи принимали за свою, пожилые чувствовали силу. Ей повиновались без лишних хлопот.

В грядущий день аргонавты должны были погибнуть.

Печень дракона

От утлой ладьи отставленного царя, хочешь – не хочешь, пришлось двинуться в город через портовые ворота. Карабкаться по скалам был не резон, энтузиазм оказался в дефиците, немолодые кости парламентеров ныли от сырости.

Оступаясь между камней, аргонавты, ведомые Фоантом, взошли на доски причала, далеко выступавшего в море. Красота вокруг простиралась неимоверная. Неописуемая, граждане, красота! Лишь насаженные на пики головы, выставленные в поучение прибывшим, отягчали пейзаж, зудя спину мутными взглядами.

На острове царила неизвестная начинающим аргонавтам древняя как Луна магия – будто кошмарные сны решили выйти на променад, и проветривание их эфирных тел разнесло горчичным зерном крупицы полнейшего абсурда.

Когда путешественники приблизились, ближайшая к прибою голова встретила их недружелюбно: мол, какого лешего вам тут надо? Петрович, взвинченный и близкий к истерике, хотел по-трамвайному отдавить паразиту ноги с деланным видом «звеняйте, вас не заметил!», но вовремя спохватился и просто щелкнул наглеца по носу, отерев после о штанину боевой палец. «Что ж я делаю?!» – звякнуло в его голове, но что-то чуждое уже завладело другой его частью, убеждая сознание в абсолютной нормальности происходящего.

Остальные головы, насаженные на палки, словно горшки на плетень, одобрительно хмыкнули. Затем они потеряли всякий интерес к парламентариям и принялись браниться меж собой. Складывалось впечатление, что в период полной комплектации тел, персонажи также не очень ладили.

– Эко их разбирает, – вертел головой Филон, поддавшийся общему настроению. – Вот, смотри! Ну, будешь теперь сомневаться в бессмертии души? Кстати, на что мы спорили?

«Не может не помнить, притворяется. Хитрит, недаром из жеребячьего сословия», – думал про себя Обабков о давнем споре, но вслух лишь сказал, разведя руками:

– Я как воды, Филон, нахлебался, того… многое позабыл. С больной головы чего возьмешь? С покаянной, тем паче?

– Тьфу ты! Опять про голову, Петрович. Найди хоть другую тему, жуть пробирает. Чего зыркаешь?! – прикрикнул он на ближайшую, хмуро глядевшую на монаха.

Голова, с лицом секретаря месткома, скорчила ехидную гримасу:

– Ой-ей-ей! Забыл он… С какого бока на бабу залезть, он помнит, а как алименты платить – позабыл! На, государство – корми, одевай, воспитывай… Стиляга!

– На кол его, – поддержал сосед с прокурорским профилем, разлепляя тяжелые веки, – пока не вспомнит.

– А ты сам в армии служил?..

– За скольких рабов в прошлый год наместнику отчитался?..

– Где ты был, когда мы драконам хвосты крутили?..

– Ну, вы, мужики, идете, али как? – справился отставной царь. – Через склад пойдем. Вон туда. Имущество, уговор, не портить, в бочки с сельдями руками не лезть.

Миновав кошмарную инсталляцию с головами, парламентарии вошли с порта в город, представшим их наблюдению пустынным. Гребцов решили оставить на берегу: уж сильно резвыми они были, чтобы долго оставаться живыми в этом престранном месте.

Вывеска над распахнутой дверью гласила:

«ПЕЧЕНЬ ДРАКОНА.

Ужорный стол. Фуагра. Лучшайшее пойло. Бабы для смельчаков.»

Кто-то пытался замазать надпись белилами, но сочные оранжевые буквы проступали сквозь тонкий слой извести. Сверху надпись украшал грубо намалеванный меч, перекрещенный с жареным куриным окорочком. («О, боги, кто это только выдумал?! Автора! Автора сюда!» – готовы возопить мы в оскорблении эстетического чувства. Но автор сего художественного безобразия к той секунде был безнадежно мертв и спросу не подлежал.)

Вниз в недра кабачка с мощенной рубленым камнем улицы вели три неширокие ступени. Внутри же царила темнота и лишь в самой глубине робко мерцала масляная плошка, в свете которой даже кот не рассмотрел бы свои усы. Фоант, прихрамывая, вошел внутрь. Петрович с Филоном, озираясь, последовали за ним, увлекая мешкающего Ли, который для важности напялил на лысину плоскую алую скуфейку.

В таких заведениях всегда и в любой стране раздается невнятный говор басов, пьяный окрик, деланный женский смех… Но крайне редко, никогда, пожалуй – нежная мелодия струнных на фоне абсолютной бархатной тишины. Кто-то помешивал сахар в чашке. Хрустнула накрахмаленная салфетка.

Две девушки, показавшиеся пришельцам ангелами, играли на маленькой увешанной гирляндами сцене у дальней стены вытянутого вдоль полуподвала. Их пальцы перебирали струны чего-то золоченого, изогнутого вроде арф (немолодые аргонавты не были сильны в музыке и инструменты, помимо баяна, различали слабо).

Что-то, воля ваша, недоброе приходит на ум, когда сталкиваешься в жизни с таким вот совершенным парадоксом. Тут же рядом, чтобы добить нервы туристов, вместо хамского «Хозяин, еще по кругу!» послышалось тихое «Можно еще чашечку с сиропом?» Кто-то явно старался не помешать музыкантшам лишними звуками.

Все здесь было, в сущности, узнаваемым, но претерпевшим какие-то мимолетные мутации, сбивавшие с толку грубый мужеский глаз. Длинная сосновая стойка сияла чистотой и была пуста как речная льдина. Обычно ее поверхность украшали головы сникших за кружкой жеребцов и локотки тонконогих жриц продажной любви. Столики стояли не наползая друг на друга, а весьма прореженные и на приличном расстоянии, так что тыкая вилкой в блюдо вы бы никогда не попали в чужое. На столешницах искрили чистотой скатерти. Грубо сколоченные бочонки задрапированы, а плоские их рыла сменили аккуратные полки со множеством цветных склянок. От невесть откуда всплывшего слова «коктейль» у Петровича помутнело в желудке. С этим важным в судьбе каждого мужчины органом случилось еще худшее, когда он понял, что все взгляды из-за столиков сейчас обращены к ним, и взгляды эти не сулят ничего хорошего, несмотря на миндалевидность и умело наложенные тени. Только две слепые девушки продолжали свою игру, не обращая внимания на чужеродный ворвавшийся с улицы элемент.

Так, наверное, чувствует себя старый лис, оказавшийся среди львиного прайда: красота здесь, будь спок, убивала как надо! Но та самая миссия, что невыполнима, двигала нашими послами вперед подобно обезумевшей пешке, не позволяя отступить перед животным разлившимся в сердце страхом. Где-то в темном углу таверны, предостерегая, мелькнули и погасли бородатые головы на пиках… «Будь мужиком!» – невольно взбодрил себя Петрович, но слова эти слышались теперь приговором.

– Чем могу быть полезна?

Из-за стойки к ним вышла женщина средних лет, ухоженная и гибкая, но слишком худая на вкус Обабкова. Филон же, скованный целибатом, в таких понятиях градаций (официально) не имел.

– Пива нам, – пришел на выручку старый царь. – И камбалу с улова зажарь, – холщовый мешок перешел из рук в руки.

Женщина одарила компанию презрительным взглядом и со вздохом подошла к прикрытой тряпицей бочке. Музыка все звучала, наполняя душу робким дрожащим светом. «Жизнь прожить, не поле перейти» – подумалось вдруг Петровичу под воздействием искусства. Все четверо уселись за свободным столиком у входа, откуда было проще сделать ноги, пока кто-нибудь не сделал тебя самого.

Посетительницы, похоже, потеряли к ним всякий интерес, их жалящие взгляды погасли. Петрович от всей души надеялся, что искренне и надолго. Чувствовал он себя не в своей тарелке – как краб рядом с яйцом-пашот.

Есть хотелось неимоверно. С кухни потянуло дымком и запахом жареной царь-рыбы. Да-да, легенда гласила, что камбалу сплющил божественный зад самого Посейдона, когда шаловливые нереиды подложили скользкую рыбину ему на трон. Фоант другую и не ел – не позволял социальный статус. Иной раз приходилось, что греха таить, наречь камбалой снулого голыша, но афишировать это ни к чему.

На столе возникли четыре деревянные кружки какого-то лишенного пены напитка, которое в Элладе считали пивом. Ждать завоевания Римом варварских земель и нарождения в них поколений бюргеров не представлялось возможным, так что Петрович с Филоном решили не привередничать и названное «пивом» приняли с благодарностью.

Где-то между второй кружкой и блюдом жареной камбалы, когда концерт, очевидно, подходил к концу, а девушки на помосте прощально и грустно ударяли по струнам тонкими пальцами, в подвальчике явился еще один ангел. Но не с небес и не с освященной музами сцены, а с вовсе неожиданной стороны.

Сбоку из-за темноты стойки показалось глазастое детское личико в обрамлении вьющихся белых локонов. Точнее, его половина. Малыш, очевидно, следил за происходящим в зале из укрытия, уверенный в своей незаметности. Мы, конечно, зная все точки повествования, заранее обозначили его в мужском роде. И, при всей миловидности ребенка, приходится признать, что, да – это сущая правда. В доказательство ангел выразительно расстрелял всю компанию из игрушечного лука, чего от девочки в столь юных летах ожидать было бы неприлично. Затем купидончик стремительно исчез за шторой, на мгновение обнажив испуганное лицо хозяйки заведения, бывшей его матерью. Глядя на женщину Петрович впервые за последние часы вместо ставшего привычным страха испытал смягченную парами ярость, задумавшись о судьбе мальчишек на этом нетерпимом к мужскому острове.

За шторой же сразу послышалась возня, какая обыкновенно бывает при попытке воспитательных действий. Тонкий голосок пискнул что-то о правах человека, но был споро выдворен за пределы слышимости чужаков. Дом на время поглотил свою тайну.

– Ой, мама! Вы все свое же! – всплеснула руками хозяйка, с досады бросая полотенце.

– Подумай, глупая, что будет с ним? – старуха кивнула куда-то в сторону, где за простенком томился белокурый арестант, ломая ногу деревянной лошади. – Что будет со всеми нами и с этим треклятым островом без мужчин?!

– Тихо вы, услышит же кто-нибудь… – шипела, оглядываясь, та, что, по всей вероятности, приходилась дочерью старухе.

– Год-другой, от Лемноса не останется камня на камне. Попомни мои слова. Попомни… Сходи, поговори с сестрой, – в ответ прошипела та, тряся седыми буклями по плечам.

– Да какая я ей сестра?.. – отмахнулась Полуксо, снимая с себя фартук.

– Это ты старому дурню Фоанту расскажи, какая, – огрызнулась ее мать.

– Прости, мам…

– Не прости, а иди и поговори. Видно, одних пустоголовых девок плодил этот наш царь, змея ему в причину! У Гипсипилы дурь в голове. Стоит перед троном как соляной столб, руки в бока, вылитая… – тут старуха запнулась. – Иди и скажи ей. Мне-то что? Мой век прожит. А вы локти будете кусать.

Из-за стены раздался победный крик. Четвертованная лошадь пала пред натиском героя. Полуксо сложила фартук и отерла маслом загрубевшие от мытья руки.

– Ладно. Закрой за мной. И…

– Да посмотрю я за ним! Иди.

Женщина вышла через заднюю дверь на узкую мощеную улицу, шедшую прямо ко дворцу, некогда приведшую из него в таверну чернокудрого красавца Фоанта, бросившего здесь семя.

– Шикарная рыбина! Только здесь умеют ее готовить, – старый царь поныне отличался завидным аппетитом.

В эту секунду в «Печень» вошли четыре вооруженные дамы в черном и, не растрачиваясь на объяснения, препроводили начавших хмелеть рыцарей прямиком в дворцовую тюрьму. Фоант пытался отбиться от них лепешкой, но быстро понял, что выбрал не лучшее оружие. Всю дорогу царь двигал беззубой челюстью, бормоча что-то себе под нос. Сентиментальный читатель тут же представит что-нибудь вроде: «Ах, дочь моя! Неужто престарелому отцу не дашь ты с миром отойти в могилу?!» – или иную философскую чушь. Но мы, зная бывшего правителя лучше, отметем эти догадки как безосновательные. Старый воин и волокита бранился на чем свет, а самое безобидное, что могли слышать стражницы на свой счет, было: «Тупые толстозадые шмары!»

Заточение

Камера оказалась весьма просторной и светлой, что ободрило новых ее постояльцев. В воображении Петрович рисовал себе каменный мешок с прикованным к стене скелетом, крысами и воплями пытаемых за стеной. Грубый стол с крючьями и цепями вполне логично дополнял картину.

Вероятно, раньше здесь находился склад или оружейная комната. Стены из серого известняка были сплошь испещрены рядами отверстий от удаленных креплений полок. Ни одного скелета к ним пришпилено не было, лишь в углу сводчатого потолка перебирал нити паук размером с котенка66
  Не ошибемся, если заверим, что пауку люди не нравились. Но он признавал их продовольственное значение: где человек, там, непременно, водились многочисленные хорошо упитанные мухи, а горящие факелы и светильники привлекали ночью множество питательных мотылей. Паук отдавал должное человечеству.


[Закрыть]. Полдюжины узких в ладонь щелей-окошек выходили на заросший травой каменный двор, не давая застояться воздуху. Когда-то они не позволяли вору забраться в помещение снаружи. Теперь с не меньшим успехом удерживали пленников внутри. Внешний мир казался складом, до верху набитым свободой, до которой не дотянуться.

– Тупые суки, – твердо констатировал Фоант, сидя на пучке несвежей соломы, будто подведя итог какой-то цепи аргументаций.

Петрович с Филоном уверенно присоединились к выводам старого царя, добавив кое-что от себя. Ли поднял одну бровь и сотворил запись в пергаменте, найдя ругательства весьма содержательными для истории. Для этого ему пришлось усовершенствовать пару и без того непростых иероглифов, обозначавших внебрачные связи в отягчающих обстоятельствах.

По какой-то иронии у пленников не отобрали ничего, кроме зазубренного меча Фоанта, который тот в лучших традициях держал за потрепанным голенищем, подвязав рукоять веревочкой под коленом. Судя по всему, предметы короче локтя тут за оружие не считались. Предположить, что воительницы просто наплевали на четырех стариков, не принимая их всерьез, было бы слишком обидно.

– Что дальше, други?

Филон осенил углы узилища крестным знамением, на всякий случай отдельно благословил паука, на летописца же изводить благодать не стал.

Петрович хмуро рассматривал двор. Узкое как бойница окошко в толстой кладке крайне стесняло горизонты. Во дворе под солнцем сновали бесноватые щеглы, дразня пленника безвизовым режимом.

– Дверь ломать?

Все, кроме царя, посмотрели на дверь. Петрович со вздохом отвернулся. Не такова была сия дверь, чтобы рассчитывать на ее легкотрудное отворение.

Прошло пару часов томительного ожидания. Не смотря на полуденную жару, в камере было холодно. Сначала холод пробирался под кожу, затем сковывал мышцы, а после вгрызался червем в кости, ломая человека изнутри. Фоант, съежившись, дремал на соломе, Филон бубнил молитву, Петрович маячил у окон, грея ладони в солнечных пятнах. Желтолицый Ли, обхватив голову руками, качался из стороны в сторону, сидя у двери по-турецки, и чему-то улыбался как безумный. Время в камере замерло совершенно.

Вдруг откуда-то сверху с хрустом вылетел камень размером с конскую голову. Камера в секунду заполнилась пылью. В образовавшемся проломе показалось счастливое улыбающееся лицо.

– Геракл!

– Гы!

Счастливый как школьник на Рождество громила, моргая от пыли, разглядывал оцепеневшую компанию узников. Затем лицо исчезло, а из дыры в потолке показалась здоровенная лапа с поднятым вверх большим пальцем. Петрович с трудом заставил себя не сказать вслух знаменитое «Ай’л би бэк» – сходство с красавцем Арни было сумасшедшим77
  Имеется в виду известная фраза из кинофильма «Терминатор», главную роль в котором сыграл А. Шварцнеггер (еще не губернатор Калифорнии).


[Закрыть].

Через секунду рука также исчезла. Сверху произошла какая-то возня, послу чего любопытного от природы Ли чуть не пришибло парой других камней. В расширившийся проем мог свободно пройти взрослый человек с овцой на плечах. С потолка свесилась веревка с шишковатыми узлами по длине.

– Лифт, стало быть, подан. Пожалуйте, благородные паны, не воротите харь, – проворчал Филон, плюя на ладони. Учитывая вес монаха, задача подняться в дыру по веревке казалась не из легких…

Истинное, легендарное геройство отличается от работы спецназа одной важной деталью: оно никогда не бывает тщательно спланированным (это многое объясняет в связи с небольшой продолжительностью их жизни). Поэтому-то герои так любимы народом: они гораздо ближе к нему по образу действий, если не считать необходимости драться с трехглавыми чудищами палочками для суши и спасать прикованных к скале девственниц. На счет последних: у этого самого народа гораздо лучше получается их к скале приколачивать, чем спасать. Спасать кого-либо – это вообще не в народных традициях.

Радость от побега была недолгой. Все пятеро теперь стояли кружком в темном пропахшем мышами помещении, в которое с высоты в тридцать локтей пробивался мутный обтертый о стены луч. Все вокруг было завалено старыми прялками, оставшимися, по-видимому, от другой сказки. Именно на них-то и сверзился, провалившись сквозь крышу, неподражаемый Геракл. Всем желающим тут же был предъявлен проколотый случайным веретеном палец с обгрызенным ногтем. То ли чары злой колдуньи выдохлись, то ли на самодовольного жеребца они не действовали вовсе, но ни в какой волшебный сон он впадать явно не собирался и целовать его принцам не предлагал.

– Что ж ты, случайно на нас наткнулся? – любопытствовал, толкая прялку, Петрович.

– Ага.

– А зачем сразу наверх не полез? Чего пол-то начал ломать? – не унимался он, силясь разгадать чуждую ему логику (в этом смысле не был Обабков истинным сыном своего народа – тот бы сразу понял, что только так и было возможно сделать, не погружаясь в резоны).

Герой беспечно пожал могучими плечами, не прекращая кидать одну на другую прялки, сооружая из них шаткую спасительную пирамиду.

– Отрок! Ты глуп как бревно, но везуч как пьяный архиерей! – внес свою лепту в определение геройства Филон.

Незнакомое слово «архиерей» очень понравилось Гераклу, так что «глуп» он благополучно пропустил мимо ушей. Зато следующие четверть часа монаху пришлось растолковывать герою, что есть и чем славен «архиерей», где наилучшим образом проживает и как соотносится с армейской службой. Лучше всего тот понимал на примерах, а уж этого добра у Филона было навалом. Многое затем вошло в летопись, но нам пересказывать ее ни к чему.

А еще через четверть часа за всей компанией уже гнались разъяренные амазонки, паля по беглецам из костяных луков. Здесь же (в оригинале эта страница не сохранилась) Филон получил свое знаменитое ранение в ягодицу.

Сзади нагоняла верная смерть. Впереди маячил какой-то туристический портик и бледные статуи в увитых плющом нишах. Геракл, ныряя в тень, с грохотом уронил одну, отбив кудрявую голову с большегрудой нимфы. Ниша оказалась несоразмерной для утайки и герою пришлось бежать дальше.

– Господи, что же это?! – возопил Петрович, не приученный к военным маневрам.

В бытность свою, по плоскостопию будущий невольный аргонавт был комиссован, но как бы наполовину: вовсе от армии не отлученный, строевую службу рядовой Обабков проходил в строительстве. Окопы, блиндажи, дачи… Но уж никак, простите, не кровожадные фурии с копьями и луками, бывшие древнее его прабабок, а на сей злополучный момент – младше дочери Светланы, проживающей в Петрограде с мужем Ильей и чудными близнецами Гавриилом и Соней. Их лица явственно сейчас всплывали между зеленых пятен, пляшущих перед глазами у Петровича. Тоска надвигающейся гибели охватила его тисками. Не кстати подступила икота…

– Xa, xa, xa! – засмеялся Обабков, отдаваясь истерике. С миртового деревца в кадке взлетела перепуганная галка. – Застрелили меня из лука чертовы амазонки! Ик! Стрелою в грудь застрелили! Кого? Меня?! Ик! Мою бессмертную душу застрелили!88
  Перифраз: Л. Толстой, «Война и мир», реплика Пьера Безухова.


[Закрыть]

Теперь уже Петрович бежал врозь, понимая, что отбился от остальных. Перед взглядом его кувыркались ступени, колонны, вазы, фрески, коврики, деревца в кадках, стулья с парусиновым дном, высоченные в рост подсвечники. Дрянной павлин путался под ногами, раззявив клюв. Развешанное на просушку белье хлестало по лицу, облепляло плечи…

Кромешный ад творился вокруг убегающего Петровича, покуда он не ворвался в ослепительный свет, разведя крыльями руки – стремительный, сильный, непокоренный!

– Ах-ти! – вскричала прачка, роняя корзину на земь.

Прямо перед ее носом как куль с ботвой повалился перемотанный в простынях мужик, хватая руками воздух. Багровое лицо его коверкала мучительная гримаса. Был он немолод, хрипел, и, наверное, задыхался. Водопряха, статная лет сорока женщина, на удачу плеснула в него водой, надеясь, что как-нибудь обойдется.

И обошлось…

Петрович раскрыл глаза, прекратив хрипеть. Что-то больно давило в бок, а левая онемевшая рука была как чужая. Скоро стало понятно, что именно она и давит, вывернувшись под удивительным углом. И как только не сломалась – чудо. Небо над головой шелушилось вечерним золотом.

Поводя взглядом несчастный обнаружил, что лежит в каком-то тесном, обставленном стенами дворе у колодезя с резной крышей. Над головой возвышалось изваяние женственных очертаний, каких во дворце было много. «Надо же, как живая… Мастера…» – подивился Петрович, глядя на оголенное бедростатуи. Самые неуместные мысли лезли в его обхлестанную тряпьем голову. Была среди них и мысль о морковном желанном пироге в уютной веранде. А за нею вновь на сердце навалилась тоскапо дому.

Статуя вдруг, прям по Пигмалиону, пришла в движение, обогнув лежащего справа. Побледневший было Обабков снова клюквенно покраснел – но уж не от одышки, а осознав вдруг, что виды дивные, открывшиеся ему снизу – никакой вовсе не мрамор, а самая что ни есть женская плоть, и самых пригожих очертаний.

– Ты еще что за черт? – наклонилась над Обабковым прачка, вдрызг разворотив его чувства. – Не таращ зенки, вывалятся.

Слова женщины были обидны, но в тоне не чувствовалось упрека, а, скорее даже, сочувственная насмешка. Ее глаза приблизились, не давая отвести взгляд, тело одарило теплом. Руки Петровича сами собой выпутывались из тряпья и тянулись к чудесным и жарким далям…

Тут в голове его реальное и сказочное окончательно смешалось. Петрович отлетел в рай.

Меж тем Геракл, повинуясь не пойми какому наитию, взбежал на широкий укрытый парусиной балкон, выходящий во внутренний сад дворца. Последняя из пущенных вдогонку стрел едва не угодила ему в пятку, разломившись с треском о балюстраду —все ж, предназначенное Ахиллу, не должно было настичь другого.

На обставленном золоченой мебелью балконе две пары очень похожих глаз настороженно уставились на молодого героя. Обе женщины подскочили с расписанных грифонами кресел, в которых до этого вели какую-то напряженную беседу. На полу валялись осколки чаши, которую никто из слуг не рискнул убрать. Из-за увитых плющом колонн блеснули наконечники стрел– все они целились в грудь незваного гостя, бегство которого определенно подошло к финишу.

Геракл, не строивший больших иллюзий на будущее, растерянно посмотрел вокруг в надежде обнаружить летописца – ведь момент героической гибели особенно важен для истории. Но китайца нигде не было видно, что вполне объяснялось его нежеланием стать китайцем мертвым. Да и потом: что, у летописца других дел уж не может быть, как только дежурить на царском балконе, наблюдая семейную склоку?«Ну, нет так нет…» – мысленно развел руками герой, готовясь принять смерть от коварных стрел, и гордо воззрился на стоящих у кресел женщин, рядом с которыми он смотрелся настоящим гигантом. Одна из них – та, что была повыше и богаче одета – совладав с чувствами, властно подняла руку, веля внутренней страже подождать с расправой над наглецом.

Тело Геракла лоснилось от пота. Могучая грудь вздымалась. Кудри спадали на покатые плечи. А рубаха пошла на веревки еще в первой части истории. В общем, если кому-то вдруг срочно понадобился натурщик, чтобы намалевать идеального сложения мужчину – он был тут как тут во всей своей грубоватой красе.

– Кто ты? – вопросила та, что дала сигнал лучницам. Голос ее, силясь быть властным, слегка дрожал.

– Геракл. Сын Зевса. Так мне мама говорила, – неспешно ответил юноша баритоном настолько мягким, что в него можно было заворачивать персики перед броском в пропасть.

– Хм-м… Зевса? – Гипсипила пробежала взглядом по торсу. – А ты не из тех ли, что приплыли вчера к моему острову?

– Ага, – несносный пришелец радостно улыбнулся. – Точняк! Эт мы! Царица, – догадался добавить герой на всякий случай99
  Зачастую это срабатывает, даже если дама никакой царицей не является. Подобное колдовство замечено за словом «герой», когда женщина грудным голосом так называет мужское существо подле себя – средний бухгалтер тогда выпячивает впалую грудь, кондуктор даром отдает счастливый билет, истинный герой срочно ищет меч между лыжных палок, собираясь в охоту на крылатого льва.


[Закрыть]. – А это твоя сестра? —показал он подбородком на стоящую рядом Полуксо.

– Ну, да… – ответила Гипсипила, и, глядя в сторону, но так, что было ясно: она с вызовом обращается к своей гостье: – У нас тут, поди, каждая вторая мне сестра или тетка… Хм. Что скажешь в свое оправдание, наглец? Ты ворваться в царские покои и тебя ожидает смерть, – стражницы за колоннами снова подняли луки. К ним подоспело еще с дюжину амазонок с копьями. Теперь Геракла пришлось бы делить на сектора, чтобы каждой досталось по мишени. – В скорпионьей яме, – добавила царевна. Стражницы разочарованно вздохнули.

Геракл пожал плечами и улыбнулся, выпустив из руки ножку стула, которой вооружился по пути, утратив в погоне меч.

Что-то тихо щелкнуло в воздухе. (Возможно, впрочем, автору всего лишь показалось.)

– Знаешь, родственница, – Гипсипила повернулась к Полуксо. – А ты, пожалуй, права…

Обстоятельства были разъяснены. Выбор сделан – и выбор, доложу я вам, положительный. В коем-то веке в Лемносе намечался праздник.

Укрывавшийся в курятнике Филон, коварно пораженный в седалище, выведен был на свет, умащен бальзамом и парадно выбрит, отстояв лишь профессорский клинышек бороды. За трату, понесенную организмом, монаху обещали пенсион, авансом выдав флягу грушевого вина с окороком столь великим, что место ему в музее, а не на кухне.

Ли отыскался как-то сам собою, даром что чужестранец из чужестранцев. Что было на уме у летописца – тайна большая, чем китайская его грамота. Теперь он сидел под оливой, за неимением смоковницы, располагающей к просветлениям, и чертил в пергаментах, вкушая апельсиновое варенье с пресной лепешкой. Летопись пополнилась со слов очевидцев двумя туго исписанными страницами.

В непростой переплет попал Петрович… (Нам бы с вами такой переплет!) Но ему мы вовсе не намерены мешать своими расспросами – что да как? Видно было по лицу гражданина Обабкова, что все сложилось для него как нельзя лучше и сверх любых ожиданий.