Текст книги "Новые аргонавты. Хулиганская повесть о путешествии"

Филон поморщился. Дело в том, что монах уже во второй день пребывания в экспедиции научил Геракла играть в шмен-де-фер (железку) и теперь его нет-нет, да мучили угрызения совести. Ибо при благополучном завершении миссии, наивному атлету все одно пришлось бы еще долго отрабатывать… (историки по сей день гадают, что побудило Геракла совершить семь из двенадцати своих подвигов, ха-ха).

Превратности и несусветы

Хитроумный Вломм жил один, ни семьей, ни общественной заботой себя не обременив. Половина племени его презирала. Другая старалась не замечать, не определившись на счет во мнении. «Родился не как все» – говорили о нем в деревне, осуждая странность отшельнического бытия.

Долговязый даже среди гигантов он проживал в сколоченной из плавника хижине, устроенной на четырех толстенных столбах, вбитых в морское дно весьма далеко от берега. Связей и родства не признавал, хотя дела кой-какие с сородичами вел, в основном через мальчишку-посыльного Урра, жившего в полузатопленном гроте над самой водой, подобно своему патрону. Питался отшельник всякой водяной мелочью, в избытке заплывавшей в тень вознесенного над волнами жилища. Для этого на задах болталась под ним корзина.

«Где это видано, чтобы так?» – вопрошали, открещиваясь от паршивца, дядья и сестры, не в разумении завершить претензию. Как «так»?.. И где «видано»?.. Ну, и Бог с ними! – у шестируких как и у людей всегда были нелады с логикой.

По неизвестной другим причине Вломм весьма заинтересовал Ли. Видимо, натура летописца, уравновешенная, но энергичная, тяготела ко всяким диковинам. Найденная на берегу полусгнившая лодка-однодеревка помогла установить контакт, и с некоторых пор китаец пропадом пропадал в лачуге этого отщепенца, который и сам к общему удивлению, принял общество желтолицего. Дом сей не отличался уютом. Широкий настил окружали стрех сторон щелистые стены, а свободная от них сторона выходила на бескрайнее море. Спустя много веков так будут строить для себя богачи, но теперь этот дизайн признавался странным.

В густой тени крытой водорослью крыши сидели двое, сложением своим весьма разных калибров. С моря они смотрелись как перевернутое ведро с приставленной рядом чашкой. Перед ними открывался фантастический по красоте вид на море и звездный купол.

Если бы любопытному читателю вдруг пришло услышать их разговор, он открыл бы для себя массу интересного. Вам как-раз представилась такая возможность…

– Как, говоришь? Нейтральные воды? Беспошлинный ввоз товара? Шафрановый экспорт. Хм… – Ли тер ладонью гладкий блестящий лоб, силясь прийти к какому-то выгодному для себя решению.

Вломм хрипел, потягивая трубку с сушеной морской капустой. Размером сей причиндал был с козлиную ногу и пламенем его можно было согреть двухквартирный дом. Горбатый нос великана выдавал в ночь кудлатый поток дыма, который смешивался с дымом разожженного на каменной плите костра и возносился к вычерченным по синеве созвездьям. В ту пору, когда Земля и твари ее населяющие, человек тем паче, были юны, отойдя от Создателя не дальше сажени, небо было устроено куда понятней: Скорпион жалил в лодыжку Змееносца, Псы гонялись за Зайцем, а Дева не без интереса рассматривала Стрельца, смущая его и тем мешая целить стрелой в Лебедя. Весь этот первородный сумбур разгонял утром Гелиос, правящий колесницей.

– Угу, – басил щербатый громила, почесывая фурункул. Псы в небе только что упустили свою добычу и, хромая, тащились на положенное место. – Таможня дает добро. Шербет. Олинклюзив. Тапки цвета зари. Не жизнь – мечта! – смаковал он хрипло смешанные с дымом слова.

Тут трубка его выдала в небо сноп искр, ибо он, вдохновившись перспективами торговых оказий, перепутал вдох с выдохом. Ли, сидящий рядом, отпрянул, сбивая угольки с рукавов.

Дева над головой ночных сидельцев почти добилась своего: колчан со стрелами валялся где-то поперек Гидры, а Стрелец одеколонил выбритые в нетерпенье щеки, отбивая конские ароматы. Псы в досаде улеглись спать.

Вдалеке над покатым морем мерещилась полоска зари.

Петрович со скуки еще день тому пошел в горы. Да, чуждый местности, заплутал не по-детски. Хоть и был это уже не вовсе тот Обабков, который плюхнулся давеча навзничь в море, перепив наливки, а поджарый, прихваченный солнечной бронзой, щетинистый, с морщинками в уголках глаз от смотрений вдаль вместо брезгливых складок у бритых губ… Но вот – заплутал как школьник в городском парке. Попал в дебри, из которых все сходы вниз к берегу безымянного острова оказались перекрыты обрывом. Заночевал в лесу. Был дважды обнюхан ежом. Атакован из-под корней барсуками. Пил воду с ручья. Грыз смоляную шишку, но от горечи ее сплюнул. Короче, выживал в совершенно диких условиях.

Теперь он шел, сняв рубаху, надеясь поскорее выйти к жилью. Солнце уже сгоняло полосы тумана, взобравшегося аж до середины горы, а он едва выбрался на тропу, которая, вроде бы, вела куда нужно.

– Ты кто? – Петрович подозрительно уставился на возникшую из редеющего тумана фигуру.

Фигура эта, надо сказать, была многим примечательна. Во-первых, что появилась немедленно и без всяких предвестий – что, впрочем, свойственно ближайшим сородичам богов, и Петрович не раз в этом убеждался. Однако было в ней нечто необычное даже для таких случаев. Например, и без того узколицый и узкоплечий мужик пониже груди вовсе истончался в серую дымчатую струю, вихляющую сама собой над травою. На дымчатом лице его властвовало выражение растерянности с нотками едва сдерживаемого раздражения. Так смотрит продавщица секонд-хенда на покупателя в новом фраке или администратор на лысого коротышку у дверей парикмахерской: придется изображать бесплодное дружелюбие перед тем, кто наверняка ничего не купит, да и к тебе, уж, наверное, относится с презрением. Короче, представшее перед Петровичем существо было полно комплексов и к тому ж, несмотря на эфемерность, пыталось почесать несуществующее колено.

Сквозь пришельца было насквозь видно, только с какой-то рябью и мельканием потусторонних теней – как через тонкий занавес в Аид или куда-то там. За это Петрович про себя прозвал явившегося «Шторой». И отчего-то явление сие сразу вызвало в нем глубокое раздражение.

– Ты кто, ряха паровая? – осведомился утомленный чертовщиной Обабков.

– Я?.. – ответила по-еврейски ряха, вопросом отбивая вопрос.

– Ну, ты! Да! Ты кто?! – накричал на него Петрович, теряя терпение.

Извиним немолодому путешественнику минутный нерв: он страшно устал. И ему до ужаса хотелось сейчас завалиться на свой продавленный по телесным формам диван – некогда ядовито-оранжевый, добытый в результате подтасовки в очереди мебельного магазина его почившей теткой на заре «Перестройки».

– Я…

По всему видно, представшая из тумана ряха была то ли пьяна, то ли чем-то глубоко и надежно озадачена. Например, проблемой самоидентификации. Петрович не стал больше повторять, намереваясь идти дальше, минуя мнущейся с ответом морок.

– Мы есмь… Оргулис, – выдал тот, и лицо его вытянулось до неестественного состояния. – Ммм… божество, – с ноткой вопроса заключил он, пытливо глядя на мрачного как туча собеседника.

– Божество, значит? – с подозрением переспросил Петрович.

– Нда, – молвил назвавшийся Оргулисом и как-то по-детски шмыгнул морковно-длинным носом. – Нам поклоняются. Не спрашивай кто, – поспешил добавить морок, оглядываясь по сторонам.

Признаться, видеть такого Петровичу еще не приходилось, хотя кругозор его за последнее время весьма расширился.

– Чем живешь? – не нашел лучшего спросить он.

– Да так… Мы живем разным, – уклончиво ответил Оргулись, шаркая о песок несуществующей пяткой. – В основном постройками. Да то-се…

– А! Бог строительства?

– Вроде того. По большей части. Во всяком случае, кое-что я уже построил, – и тут, словно вспомнив что-то, он выпятил полупрозрачную с рябью грудь, возвестив: – Воззри же, смертный, и пади ниц!

Глаза (или что там было у морока вместо них) выразительно метнулись куда-то вниз и в сторону, словно указывая на что-то. Петрович окинул взглядом клочья редеющего тумана, траву и даже отметил старую и чрезвычайно пыльную голубицу, ночующую под листом репья – но ничего этакого не приметил.

– Воззрел, ладно… Будь здоров, —не стоило больше терять время на продувную в буквальном смысле бестию. Петрович махнул, отворачиваясь, рукой и подался вниз по тропе.

– Нет-нет! Постой! Может, «воззри» – это действительно перебор… Глянь сюда, а? – морок закрутился вокруг какой-то сложенной из камней и заросшей кочки. – Круто же, да?

– Ты создал кочку? – уныло констатировал Обабков.

– Бинго! – обрадовался Оргулис, расплывшись в горделивой улыбке.

Петрович почесал нос.

– Ну, да, ты, брат, молодец…

– Могу лучше, – заверило божество. – Ты, знаешь… для серьезного божества важен не размер.

Что-то такое Обабкову уже приходилось слышать на Лемносе, но речь тогда шла вовсе не об архитектуре.

– Уверен, уверен, – не желая ранить самолюбие Шторы-Оргулиса, пообещал Обабков, как бы между делом отходя на шажок-другой по тропе. – Ну, приятно было поговорить. Давай там… достраивай свою… В общем, покедова!

Но не тут-то было. Пятящегося аргонавта подхватил внезапный вихрь, приподнял, перекрутил и больно плюхнул вниз на пятую точку.

– Ты правда думаешь, что это круто? – Оргулис выглядел запыхавшимся, но был явно настроен продолжить разговор.

– Ты что ж это?! А?! Так-то меня за доброе слово?! – возмутился Обабков, сидя на выбитой в пыль тропинке. Не самая героическая поза. Глаза его, впрочем, горели праведным гневом и щеки тряслись от возмущения.

Он яростно вскочил, занеся над головой кулаки, гордо выставив грудь и остатки сильно спавшего с оных дней живота. Божество от такого обращения внезапно и бесследно сокрылось.

– А ты что?! Цыть! – досталось немолодой голубице.

Та что-то прогукала в ответ, не двинувшись с места. Тело ее уже давно ждало не расписного ухажера, но лисьей пасти. Однако ж лисы на острове не водилось и жизнь птицы продолжилась гораздо дальше отведенного срока.

Войдя, наконец, в обитаемую долину, Петрович оказался до нельзя измотан случившемся путешествием. Сам он себе казался отжатой тряпкой, с которой истекли последние соки. Солнце нещадно палило, какие-то полугуси-получайки пронзительно гаркали, пролетая над самым теменем. Глаза пылали розовыми кругами.

– Хаа… – только и смог произнести он, валясь на песок у ног своего фундаментального друга, которого не умалила в масштабах даже смена рясы на порыжелый травяной балахон.

Филон, судя по всему, недавно отошел ото сна и теперь по-хозяйски оглядывал песчаные плеши, переложенные меж собой бледно-зелеными косами жесткой как щетина растительности. С ближайшей к товарищам скалы мутно глядел баран грязно-коричневого окраса, как если бы перед ним были пресловутые новые ворота. Птицы не унимались. Жара становилась нестерпимой. Ад, кромешный ад для усталого путника. И отличный предполуденный час для готового к завтраку сибарита. Филон, потягиваясь, зевнул.

– Чай, опять рыба у них. Дикий народ, – беззлобно проворчал он, говоря о шестируких хозяевах острова. – Вот бы сейчас, друг мой, кофею да с копченым сырком на коржике. Ну да не слуга я утробе своей! Пусть рыба, – смирился монах пред своей скудной в кулинарном плане судьбой.

Ей-ей! хотелось Петровичу в этот миг запустить перчаткою по щекам милого друга. А буде оказия – залепить валенком. Да не было, чем бросить, призвав к дуэли. Камнем если?.. Грубо, не оценит. Да и то: к дуэли пришлось бы непременно подняться, но сил на это не оставалось.

– Что ж ты так бодр, снедь тебя черти! – слабо простонал Обабков, взирая со своего ложа на Филона.

Песок колко и неприятно лип к голым местам, кожа начинала зудеть. Петрович полежал еще минуту, а затем, скидывая с себя одежду, нехотя поплелся к воде, выбрав пятно самой тени, где обломок скалы погружался в волны. Баран проводил его пустым взглядом, важно пережевывая колючку1717
  Вы не замечали, отвлечемся мы на минуту, что пустой взгляд и важность часто сопутствуют друг другу? Только вот безобидное для барана «баран!», брошенное через плечо, гражданином приличным будет расценено обидно. Поэтому-то и возникает двойной соблазн его бросить, и даже порой в лицо, и не раз, и сопроводив… Однако, моральных задач пред собой не ставя, вернемся к основному повествованию.


[Закрыть].

Сохранности для гиганты приставили к пленникам стражу. Но даже деревенский олух-гусопас был бы охранником лучшим, чем пятирукий Пятчекк, отряженный племенем нести караул на гауптвахте. Сейчас он неуклюже брел по горячим дюнам, неся на куске коры горку дымящейся запеченной рыбы – кормить подопечных. Филон потрудился процитировать местным добрый кус «Женевской конвенции», многое додумав на ходу. Из цитаты этой, в частности, следовало трехразовое горячее питание и смена одежды. В «розовой воде» монаху было отказано за ограниченностью бюджета.

Филон наставительно поднял палец, приветствовал стража устным благословением – однако, крестом варвара не осенил:

– Благодарю за дары сии. Да пребудет с тобою сила1818
  «Да пребудет с тобой Сила» («MaytheForcebewithyou», англ.) – знаменитая фраза из «Звездных войн».


[Закрыть]!

На этом монах по-турецки сел, скрестив голые ноги, и приготовился к трапезе. Пятчекк бережно поставил блюдо перед ничтожным по его росту человечком, немного промазав в расстоянии: рыбу от Филона отделяла добрая сажень. Так бы гора могла кормить мышь, щепотью растирая крошки над долиной: то, что серой до пищи был день пути, от горы бы невольно ускользало.

Отряженный в службу страж был огромен даже среди своих. По неверному суждению, племя решило, что размерами дается уменье, и у такого громилы не забалуешь. Однако, больше недели ушло на то лишь, чтобы тот научился надежно различать пленников среди валунов и снесенного морем плавника. Когда они двигались, дело еще клеилось кое-как, но вот когда замирали, он терялся в догадках. Работал сей новопризванный и весьма неуклюжий страж каменотесом и к малым формам не привык.

– Здрассть! Спсиб! Вота! – ответствовал Пятчекк, подвигая блюдо Филону.

Монах сделал встречное движение, которое бы могло слыть прыжком, если бы не происходило так низко. Съесть принесенное, в силу его количества, требовался настоящий талант.«Рыба – продовольствие легкое, – не раз увещевал монах привереду Обабкова, вынимая из кучи барабульку. – Пока ешь десятую, первая уже растворилась».

Монах в одиночестве приступил к трапезе, поглядывая на отмокающего в волнах друга. Петрович же наслаждался соленой негой и, кажется, достиг вершин первобытной простой гармонии – того самого единения с природой, на которое тратится столько денег в салонах и часов суетливой медитации. А всего-то нужно провести ночь, шляясь по лесам и опрелым кочкам, выйти в смоле и паутине к своим, а затем окунуться в ласковую воду, не думая ни о чем, кроме благодарности за дарованное избавление.

Сказать, впрочем, что Петровича совсем уж ничего не тревожило, было преувеличением. Существовали две вещи, о которых он никогда не забывал, перебирая, как мусульманин четки: женщины и огурцы. Вот и намедни, умыкнув у китайца клочок папируса, он объединил эти два понятия воедино.

Гражданин Обабков рассуждал пример так: «Бог его знает, выгорит ли с золотым руном, а огурцы – дело верное». Ничтожный обрывок бумаги и огрызок карандаша не позволяли размахнуться на весь перечень сердечных привязанностей:

«Напишу только Нинон. Нет, лучше дать знать Люське. Хотя, она, скорее всего, где-нибудь в Сочах хвостом крутит. Зинка, вроде бы, отпуск уже отгуляла. Но кто знает, что ей в голову взбрендит? Лидия Николаевна – дама серьезная, однако часто хворает. Или притворяется… Вот она, жисть – курятник большой, а положиться не на кого!»

Судьба дачного петровичева огурца – такого зеленого, с пупырашками и трогательным желтым венчиком на конце – казалось незавидной.

«Ну ладно еще редька – эта зараза любую засуху переживет! Или морковь – все одно, не вырастит как положено, запупыреет, искривится… Но огурчики… Верные спутники любого застолья, самой строгой диеты – нет, они не вынесут одиночества и отсутствия надлежащего полива».

Выход был найден в закоулках сморщенной памяти. Так, кажется, поступил некий плененный злодейски граф, уповая на дерзкий случай. Петрович собрал в кулак волю и сотворил письмо:

To whom it may concern
Дорогая моя!

Злой рок забросил меня в пучину интригующую и смертельную до мурашек размером с огурец моего любимого сорта «Верные друзья». Не забывай поливать их два раза в день (теплой водой из бочки у крыльца), а я постараюсь привести тебе мутоновую шубу цвета платиновой блондинки.

Твой и ничей более,

П.

Петрович (или таинственный «П.», раз пошла такая масть) удовлетворенно вздохнул, похвалив мысленно (и весьма заочно) почившую учительницу словесности, задавшую некогда на каникулы юному еще опушенному романтикой Левушке прочитать книжку про пиратов. Все, как помниться, долженствовали читать то ли «Хорошие вещи – молоток и клещи», то ли «Что сказала бы мама?», но боготворимый учителями за дисциплину «ангелочек» был поощрен правом интересного чтения. Тонкий засаленный томик с десятком синих печатей и кораблем на обложке тут же был выдан из спецхрана школьной библиотеки и вручен обомлевшему отроку, робко стоящему у учительского стола с ранцем за спиной и светлыми перспективами впереди. С кораблем на обложке… Уж ни тогда ли в душу грядущего Петровича запала эта страсть? Тут Обабков глубоко задумался над своей жизнью. Ни к чему определенному эта задумчивость не привела, если не считать зачесавшегося зверски левого уха.

Вообще, у Петровича начали проскакивать нотки неуемного странничества и философичности – как говорят: ни по годам, ни по месту. Он то ходил кругами вокруг обжитой плеши с шалашиком, в котором они с Филоном укрывались в ночь. То заплывал далече за скалу, норовя ухватить за плавник дельфина. То вот, как вчерась, опростав карманы и засунув в них руки, просто как на променаде умотал в сторону горы, воротившись лишь через сутки. Филон этого не одобрял. Да и в одиночку садиться играть против великанов монах не решался: «И так искушений выше ватерлинии» – говаривал он себе. Часы, проводимые без друга, он посвящал счету чешуй на рыбах и самообразованию. А где найти приятного собеседника, как не в лице соратника по борьбе за души темные?..

Местного первосвященника Филон отыскал без особого труда – уважаемый проживал на отшибе, у подножия вулкана. Из удобств в пещере наличествовали: травяной матрас и пугающий очаг, величиной с крематорий. Над просторной кроватью нависала полка с иссушенными останками родственников, как пояснил хозяин.

– Зови меня по-приятельски: Будь. Ибо истинное мое имя архисложное и труднопроизносимое, – гигант приобнял Филона за плечи четырьмя руками, чуть не задавив. – Надеюсь, боги к тебе благосклонны и желудок не урчит от голода.

– По-разному, – уклончиво ответил монах для начала беседы, потирая придавленную ключицу. – Прихожане разбрелись в поисках руна златого. Некому и свечку приобресть…

– Так уж и некому? – Будь подмигнул. – Впрочем, бездуховность – характерная черта нашего времени. Канули в Лету и добродетель и страх. Озлобились людишки, озлобились. Нажива глаза застлала. Гордыня, опять же… – он достал из ниоткуда внушительную оплетенную водорослью бутыль: – Будем?

– Разве что символически, за знакомство, – монах старался звучать равнодушно. – Отказывать хозяину неприлично.

Филон был так хорошо воспитан, что очень скоро собеседники окончательно перешли на «ты».

– Скажи, мил человек, отчего количество богов ваших зашкаливает?

Прежде чем ответить, Будь прошелся по комнате, разминая затекшие чресла:

– А как иначе? Специализация. У каждого свой промысел. Есть с кого спросить, к кому обратиться. Один дождь пошлет, другой – волну нагонит, третий – высушит. Все по уму, во всем порядок. Пока не переругаются за что-нибудь… – добавил он негромко.

– Стало быть, Наш покруче будет. Один за всех. Ручное управление. Абсолютная вертикаль. Н-да, абсолютная, – Филон самодовольно скрестил пальцы на животе. – И все благо только от Него.

– А зло?

– Зло – в нас самих. И не спорь! Человек грешен с рождения, ибо зачат во грехе.

– А как же наказ еще со времен оных: плодитесь, мол, и размножайтесь? Не читал? Да что там люди… Даже ежи лесные, и те… – Будь бережно отпнул одного из-под ног, чтобы не раздавить. Зверек безразлично поплелся куда-то в угол.

Животины, надо отметить, в пещеру первосвященника захаживали как к себе домой. Ежи, змеи, какая-то неумной наружности косуля… Хоровод нетопырей вычесывался на потолке. А над каменной купелью сидел здоровенный филин с собаку, бесцеремонно разглядывая Филона. (Было в них с круглоголовой птицей что-то схожее, скажу я вам, ну да не о том рассказ.)

– Ха! И еще раз: ха! – на самом деле Филону было не до смеха: ответ он не знал, не доучил. – А у вас, на соседнем острове, мужикам опосля совокупления башку отрубают. Хоть не… совокупляйся вообще, н-да.

– Слыхал, слыхал, – хозяин опять подмигнул. – Но ты же при голове?

«Вот зараза, – подумал Филон. – Небось, китаец слил».

– Я – дело другое. Оберег у меня есть.

– Покажи, – полюбопытствовал Будь. – А я тебе – свой.

Эту часть беседы мы, дорогой читатель, пропустим, ибо негоже непосвященным лезть не по чину.

– … и вот что я тебе, Будя, скажу, – Филон вертел в руках чей-то закопченный череп: – был у меня друг, образованный, необрезанный – все, как полагается, и знались мы с ним, почитай, четверть века. Да. В разведку не ходили, но в участок раз несколько нас забирали. Так, по мелочи. Вина сколько выпито и прочих шалостей – не счесть. Однако нутром чую: ну не наш он, чужой. И вера у него чужая. И жена. Короче: он, хоть и элемент, но из другой таблицы. Улавливаешь?

– Уловить несложно. Удержать – вот задачка не из простых. Бывает, уж и руки по локоть, ан, нет, дзинь! – и пиши пропало.

– То-то и оно. Хуш пиши, хуш – записывай, – Филону Будя нравился все больше – и за теплый прием, и за взаимопонимание.– … а так с первого взгляда не определишь: ходит в ватнике, матерится. Раз, даже, козу доил. Или не козу. Не помню точно. Я, Будя, зря языком трепать не стану. Но готов побожиться, что доил кого-то. Веришь?

– А как же? Без веры человек ничто, рыба без хвоста. Бери его голыми руками.

Филон осмотрелся. Столовых приборов как не было, так и не прибавилось. «Заговаривается старик. Видать, брага в голову ударила».

– … я ему раз говорю: Петрович, ты почему руки после туалета не моешь? А он мне: я не промахиваюсь. Прокололся, вражина. Вот и объясни: как с ваших позиций, могу ли я пускать его в сердце свое?

Первосвященник задумался. Да так крепко, что Филон решил, будто собеседник удалился за консультацией к предкам.

– На этот счет, – ответил вернувшийся Будя, – у разных богов могут быть различные точки зрения. Плюрализм, по-нашему, древнегрецкому.

– А по-нашему – наплевательское отношение, – монах топнул во гневе голой пяткой в пол (ничего величественного из этого не случилось). – Я не шлюха какая, тянуть меня в разны стороны. Ты прямо скажи: пускать, аль нет?

– Не в моих силах, – вздохнул притуманившийся в чаду Будя.– У вас порой правая рука не знает, что делает левая, а у нас их – шесть.

По лицу гиганта было видно, как он смущен и подавлен. Мало кто ведал, что в юности будущий жрец хотел отрубить пять рук, оставив одну и то скорее для дел хозяйственных, нежели для красоты или чего-либо иного. Ему казалось, что наличие альтернативы ведет к анархии и как следствие к неизбежной гибели. Но он смалодушничал, а нынче и вовсе утратил правильные ориентиры и уподобился базарной гадалке. От того пил горькую, чем и заслужив прозвище свое Будь.

– Ладно, старик, не серчай, – смягчился Филон. – Я и сам бываю в сомнениях. Но вера моя крепка, а танки наши быстры! Если, конечно, заведутся… Хрен с ним, с Петровичем. Он нормальный мужик. Заводской. Давай лучше выпьем. Помянем твоих родственников, упокоившихся и здравствующих, ибо чует мое сердце, вскорости они объединятся.