Текст книги "Новые аргонавты. Хулиганская повесть о путешествии"

Новые аргонавты

Через пару дней, ужиная на корме и вполне обвыкшись, Петрович с удивлением осмыслял произошедшие в его судьбе катаклизмы. Познания заморских стран, да еще древних эпох у дачника были не из самых. Первое, что приходило на ум при слове заграничный – фарцовые джинсы у ГУМа времен XXVII съезда КПСС, а поверх, из новейшей уже истории, светлый образ кооперативного таджика, отряженного до падения в капустную грядку к ларьку за пивом. «И калитку же я не притворил…» – додумал хозяйственный диссидент эпохи ограниченной вседозволенности.

На бочонке, что был за место стола, в мутном рассоле в плошке плавала одинокая оливка. Петрович брезгливо посмотрел на нее, чувствуя подымающуюся изжогу. Ни тебе огурчика, ни опенка! Одни скользкие оливки да какая-то дрянь в виноградных листьях. Хлеб черствый. Вода… Лучше не вспоминать.

– А хоть бы и так, Филон. Хоть бы так. Что у них с визовым режимом, а? И вообще? Вот они, вроде, спасли нас, кормят. А вдруг мы у них по закону военнопленные? Читал я где-то, кастрировали их в Риме…

Ему хотелось спросить о многом, но для хорошего вопроса, говорят, нужно знать половину ответа. С местными он решил вести себя осторожно, а то еще заподозрят, что совсем чужак – поэтому вопросами изводил монаха, коим, известно, не чужда книжность.

Петрович, почитай, ничего не знал об Элладе – в пределах хорошо забытой школьной программы – так что вопрос крутился на губе, не высказываясь. За границу шести соток он переступал в последние годы, прямо сказать, не часто. Дальние путешествия из прежней жизни истерлись на манер бабушкиного половика, и все больше походили на гаражные соседские пересуды. Да ни к месту еще впутывалась картинка из «Вокруг света»: по зеленой заросшей осокой кочке волочится глупый узкомордый кайман; с ветки на него глядит большая коричневая птица (тоже не из профессорских дочек), и клюв у нее кинжалом… Кто кого сожрет? Вот и все.

Познания же Филона об окружающем мире были широки, опирались на труды разнообразные, но, за древностью, весьма сомнительные в толковании. О географии, например, он судил по маршрутам библейских царей, из которых наиболее уважал Моисея – за упорство и боевую смекалку.

– Строго у них там – не забалуешь. Да… Слышь, отрок? – обратился монах к рулевому, сменившему на часок Ясона. – Слышь?!

Юноша выпалил что-то на тарабарском. Петровичу послышалось «йес, йес… но пассаран… хэндехох… гвозди». Размышлять над сказанным не хотелось.

– Это хорошо, – Филон одобрительно кивнул.– Морока с глухонемыми… Когда пристань? До Крыма далеко?

Юноша нехорошо посмотрел на монаха, будто у того было что-то с лицом. В этот момент лукавый испанец кинул на бочонок вареное овечье копыто в шерсти. Злопамятствовал, знамо, за толчок в грудь. Стоящие вблизи аргонавты гоготом рассмеялись шутке.

«Провокация» – Петрович опасливо огляделся, готовясь к нападкам. Филон махнул рукой: мол, пустое, отстанут – и налил по второй, продолжив прерванную нравоучительную беседу:

– … вот, к примеру, чайка: даром, что птица глупая, а своего не упустит (в адрес просительницы полетела гнилая луковица). Так и человек, тварь дрожащая, хоть и на смертном одре, а все норовит ущипнуть сноху за телеса греховодныя. А коль рук нет, аль паралич разбил, то глазами пожирает, будто в борделе солдатском, а не в белом саване на излете. Исповедовал я давеча ответственного работника… Примерный семьянин и все прочее. Поверишь, три ночи опосля уснуть не мог – со счету сбивался, сколько он, шельмец, набегал за жизнь!

Петрович вдруг сделал стойку, команда замерла, чайки прислушалась, задержав в зобу крик – все ожидали продолжения. Монах выдержал театральную паузу, и когда последние капли раздосадовано шлепнулись с весел назад в пучину, изрек:

– Как можно? Тайна исповеди, господа!

Звуки вновь заполнили округу.

Южная ночь – родная сестра северному темпераменту, умиротворила путешественников до состояния краба с неубранной тарелки. Петрович, завалившись у борта, считал на небосклоне звезды, делил на три в пересчете на недорогой коньяк, сбивался, делил на пять, потом на десять, но цифра по-прежнему выходила за пределы его математических способностей. Тогда он решил представить одну, внушительную бутылку, усеянную стразами звезд и поместить плод воображения на линию горизонта, словно волшебный маяк для растерянных и потерянных, погрязших в блуде беспочвенном, дерзком до неприличия, скверным до убогости.

Что до Филона, то вернувшийся к полноценной жизни, он вяло благодарил Всевышнего за избавление от гибели в пасти прожорливой акулы, от озлобленных очередей за сомнительным крепленным, а также же скандалиста диакона, изводившего его в быту по любому поводу – будь он далеко и здоров во веки вечные.

И только гребцы упорно и размеренно налегали на весла под аккомпанемент недремлющего испанца. Гитару в те времена еще не изобрели, но неуемная тяга к серенадам уже родилась. Темноту над водой оглашал мелодичный баритон, поющий о красоте какой-то неведомой Кончиты – пышнотелой, страстной и неразборчивой – мечте каждого героя с его походной жизнью, требующей быстрых и необременительных решений во всем, включая любовный фронт.

Луна усмехнулась Петровичу женским лицом и завалилась спать в облака. Доски под ним размякли. Скитальца накрыло сном.

Любая война заканчивается миром, ночь – утром, поцелуй… иногда дело доходит и до брака. Новый день не стал исключением, возникнув из ниоткуда в самой подозрительной манере.

Путешественников разбудили истошные вопли голодных чаек. Их дальняя родственница, красующаяся на эмблеме МХАТа, так кричала всего один раз, когда театральный администратор, дядя Миша Незабудь-Крестовский, продал впопыхах поддельную контрамарку инспектору ОБХСС.

Арго мирно покачивался в дрейфе, ибо у команды случился внеплановый перебой в работе из-за чудесного спасения гребца за номером 777, взятого в команду из какой-то рыбацкой артели. В цифре этой, конечно, отмечалась некоторая избыточность – не могло быть, хоть лопни, в Кинурии, откуда тот прибыл, столько рыбаков! Зато сулила она удачу. Счастливое число и в этот раз доказало свою состоятельность. А как иначе объяснить тот факт, что во время утреннего туалета стая акул, покружив, минула-таки рыбака с татуировкой в виде марки столь любимого богемными кругами портвейна? Бытует мнение, что морские хищницы подслеповаты и полагаются все больше на обоняние… Однако же вот – увидели татуировку и осознали.

– Чушь, – решительный тон Филона не оставил и йоты для возражений. – Ни в жизнь акуле на причинном месте наколку не разглядеть, хотя и у грека! Мнится мне, именинник-то бывал в наших краях, в местах не столь отдаленных… Эй, брателло, подь-ка сюды!

Счастливчик, широко улыбаясь, приблизился на почтительное расстояние. Его плоское лицо, выдающиеся скулы и ноги колесом наводили на размышления о причудливой природе бытия.

– Петрович, принеси-ка вервие.

Будучи знаком с крутым нравом монаха не первый год, Обабков направился к пеньковой бухте, по дороге вытащив из-за пояса испанца талледовский кинжал и дав прикурить ученому попугаю.

Филон свернул веревку в кольцо, вложил в правую руку трехсемерошного, и развернул его против солнца. Отойдя шагов на пять, предовольно улыбнулся:

– Вылитый самоед! Ей! Гляди, Петрович! В греки приспособился, а самому бы оленей по мху гонять.

– Отчего ж не монгол или еще какой нехристь? – Петрович не так чтобы возражал, а спросил просто из вежливости – разговор поддержать.

– И не спорь! Я тамошних аборигенов хорошо знаю – не одну собачью упряжку съел. Цинга, брат, дело серьезное.

За смотринами внимательно наблюдал хитрющий испанец. Время от времени он переминался с ноги на ногу и делал знаки рулевому. Атлет понимающе кивал, его мозолистые пальцы сжимались, будто душили петуха или неверную жену.

– Как напьется, надо будет его порасспрошать. Глядишь, пригодится, – Филон повернулся спиной к модели и вернулся к незаконченному завтраку.

Сырое яйцо морской чайки – неважная замена куриному. Зато не требуется солить. Петровичу попалось с двумя желтками.

– От разных мужей, – плоско пошутил Обабков.

– Не кощунствуй над таинством зачатия, ибо грех этот сродни подглядыванию, – Филон аккуратно сгреб крошки черствого хлеба, открыл было рот, но подумал и струсил их за борт. За кормой мгновенно нарисовалась стайка серебристых рыбешек. Мелюзга тыкалась мокрыми губами в хлеб, в ничто и в друг друга.

– Если бы они умели говорить… – задумчиво произнес Петрович.—Но в данный момент оно и к лучшему. Скажи, Филон, ты когда в последний раз женщину обнимал?

– Последний пускай у врага будет, – машинально ответил монах. – Мне не по уставу… На Пасху, кажись. Аль на сороковины.

Петрович представил крашеные яйца и безутешную вдову. Захотелось на Родину. «Вот привезу заморские джинсы или какую диковину, напрошусь к соседке в гости – и…» – пообещал он себе, шумно выдохнув в небесную глазурь. «И» это раскраснело бледные щеки, принудило сердце биться чаще, заныл вырванный перед армией зуб.

– А я – когда карась икру метал. Он в эту пору деловой шибко – не клюет. Как умудряется мальков натощак зачинать, одному Богу известно.

– Многое Богу ведомо, а нам не положено, – Филон достал спасенный в передряге кисет, размял душистый краснодарский самосад, сунул попеременно в каждую ноздрю и оглушительно чихнул.

Арго вздрогнул и накренился. Единственный корабельный гарпун шибанул в невидимую цель, попал в самую гущу спрутов на отмели, которые, очумев, схватили ноги в руки и, подгоняемые реактивной струей, пустились наутек. Прежде лазурное море окрасилось в ядовито-чернильный цвет.

– И сюда добралась цивилизация, – вздохнул Петрович.

– Не цивилизация, а паскудство одно. Поллюция по-научному.

Загулявшая команда никак не отреагировала на происходящее: часть увлеченно резалась в кости, иные образовали шумную очередь к ростовщику-попугаю. Спасенный матрос кроме как в секу играть ни во что не умел, потому и расположился возле бочонка с ракой. Он с интересом разглядывал затычку, что-то прикидывал в уме, щуря и без того узкие глаза.

От обилия свежего воздуха и витаминов гендерный вопрос мертвой хваткой вцепился в Петровича и, хоть лопни, не отпускал.

– Скажи, Филон, в соленой воде русалки водятся?

– Угу.

– А душа у них имеется?

– Угу.

– А способны они к состраданию?

– Угу.

– Тогда я пошел искать эхолот.

Выяснилось, что на судне о подобном устройстве не слышали.

– Как же вы тогда справляетесь? – удивился Петрович.

– По-старинке, – смутясь, ответил рулевой.

Чего хотят женщины

На рассвете (а такие дела почему-то часто случаются на рассвете, будто Провидение закончило любительские театральные курсы) Арго уверенно и вальяжно вошел в бухту зеленого Лемноса, положив на дно три массивных каменных якоря. Ветер трепал приспущенный парус. Команда во все глаза всматривалась в незнакомую местность, гадая, чем закончится первая в экспедиции высадка на сушу.

Решено было встать параллельно берегу, чтобы в случае опасности, не мешкая, выйти в море, ибо прием на островах случается разный… Особенно хорошо об этом известно легендарным и начинающим героям, которые сами бы ни за что не упустили возможность напасть на богатую добычу. В принципе, с кораблем победнее случилось бы ровно то же – таковы требования профессии геройства. Знайте это и опасайтесь лодок, пересекающих ваш фарватер.

– Сука! Ты переспала с моим мужем!

– Потому что моего, душечка, мы вместе убили четыре луны назад! Что мне по-твоему теперь делать? Сидеть взаперти одной?!

– Все равно ты сука, Нефтис!

– А мне плевать, Коллидора! Скажи хоть сто раз. Я даже слушать тебя не стану… Идешь сегодня к Меланте?

– Я еще как-то не решила… Знаешь, она меня ужасно раздражает. В тот раз, помнишь, с Анэйтис? Зачем было так издеваться над бедняжкой? К тому же, эта тупица Анэйтис потом перекрасилась и стала не такой уродкой.

– Так ты идешь или нет? Я пойду.

– Хорошо… Только давай сначала убьем моего козлину. Все-таки: изменять мне с лучшей подругой – это уже слишком.

– Мой-то, кстати, спал с тобой, так что не надо ля-ля!

– Но твоего-то мы уже…

– Вообще, душечка, ты права! Он не должен был так с тобой поступать.

– Да ты и половины не знаешь, дорогая. Этот гад мне всю жизнь отравил! Мне кажется, я уже теперь никогда не смогу прийти в себяпослевсего…

– После всего-всего? Вообще-то, он довольно неплох… Ну, сама знаешь.

– Да у него мозгов меньше, чем там! Гад. Волосатое чудовище и гад.

– Согласна! Идем, позовем Анэйтис, и покажем ему!

– Пошли! А потом к Меланте…

Не будем ручаться за достоверность, но, может статься, такой диалог происходил незадолго до полудня в одном из домов древнего Лемноса. А, может, и не в одном, и не раз, и не только днем…

– Что-то не зрю я приветственных огней. Пристань пуста как пропасть. Смотри, Геракл, и маяк на мысе погашен.

Ясон стоял у влажного от росы борта, рассматривая простирающийся на склонах город.

– Мож и нету там маяка, – ответил ему Геракл, поворачивая мускулистое тело к мысу. – Ан, есть. Вона, с желтого камня. Маяк же, да?

Ясон раздраженно выдохнул.

Белые дома громоздились уступами, заполняя как птичьи гнезда пригодные для строительства участки скалы. Между ними там и тут выступали порыжелые каменные глыбы – слишком большие, чтобы срубать их, расчищая площадь под жилье. К ним лепились какие-то скошенные пристройки. На иных сушили ковры. Пространство вокруг и выше занимали невысокие тонкостволые сосны – пристанище ящериц и ежей. Там, где не было деревьев, проступала короткая жесткая как щетина трава, придававшая склонам одичало-нарядный вид.

Остров был хорошо укреплен с воды. Всюду, где было возможно выбраться на берег, не рискуя сломать себе шею, тянулась невысокая прочная крепостная стена с прямоугольными, снабженными зубцами, башнями. Чуть выше расположилась ее сестра, отделяя вытянутый вдоль берега порт от остального города. Тишина над ними звенела как натянутая струна, ясно давая понять, что кто-то там, притаившийся с луком у бойниц, очень старается не выдать себя пришельцам.

– Что до острова… Мало ли островов вокруг, друзья? Предлагаю отплыть к другому, который выглядит дружелюбнее. Лишь попросим наполнить наши бочки водой – отказать путнику в этом не посмеет даже самый отъявленный злодей.

Говорил это поджарый мужчина среднего возраста и среднего же роста, очень средней комплекции, одетый в аккуратный серый плащ, под которым, когда полы расходились, можно было разглядеть непривычные для Эллады шерстяные штаны до колен и прочный кожаный гульфик. Остальные аргонавты ограничивались… Но, не будем заглядывать под одежду. Скажем лишь, что ничего подобного мы бы там не обнаружили.

– Слышал я, здесь правит царица, – продолжил он, сверяясь с каким-то свитком. – Так пошлем к ней самого безобидного.

Взгляд серого человека как бы невзначай скользнул по Петровичу, сонно глядящему из-под облезлого балахона, в который он укутался с головой, напоминая куколку очень крупного и не слишком изящного мотыля. Ночь на море прохладна, корабль тесен, и сейчас Обабков сидел на палубе в крайне раздраженном состоянии, не выспавшийся, продрогший и ошарашенный. Когда удавалось на несколько минут сомкнуть глаза, он видел во сне дом, отчего приходил в еще большее уныние, открывая их из-за очередного толчка валяющихся рядом людей.

– Хорошо бы нанести ему какое-нибудь увечье… – взгляд осторожного оратора оставался бесцветным и тусклым как завеса вечернего дождя. —Переломать руки или вырвать глаз. Для жалости. Женщины падки на убогих.

Ифис, а говорил это именно он, выжидающе перебегал глазами с Ясона на Геракла. Последний задумчиво почесал подбородок. Звук был таким, словно потерли камнем о кору дерева. На лоб героя от непомерных мыслительных усилий взбежали складки.

– Если и падки, то уж точно не эти, – встрял зоркоглазый Девкалион, показывая куда-то. – Вон там, посмотрите, на пристани – левее.

Все повернулись, пытаясь рассмотреть что-то такое на пристани в рассветной полутьме.

– Э-э… Кажется, это…

– Да-да. Представь самое худшее и не ошибешься, – подбодрил Ясона Девкалион. – Это голова. Борода и все такое. Выглядит довольно воинственно. И, в отличие от тела, ее хорошо видно с воды.

– Потому что тела не видно, да? – отдал должное очевидности Геракл.

– Да ты умнее Дельфийского оракула, Человек-гора!

Геракл при этих словах зарделся от удовольствия.

– Я еще читал как-то… – затянул было он, чтобы развить тему на счет умнее, но героя перебил Ясон:

– Думаешь, это выставили для нас?

– У тебя есть сомнения, командор?

– Так вот, я читал… – не унимался Геракл, обходя слева.

– Попробуем подать знак. Факел! – скомандовал Ясон, и в его руке, словно по волшебству, оказался зажженный факел.

Только сейчас бы вы заметили, что за спиной героя все время трется маленький коренастый человек, почти карлик, более похожий на кривой корень сосны, чем на обычного мужчину. В его глазах читалась беспредельная преданность хозяину, а под коротким плащом, подбитым кротовым мехом, перекатывались узлами сильные шишковатые мышцы. Если вы знаете толк в уличной драке, то поймете, что опаснее драчуна нет в природе. В доказательство этому с пояса полурослика свисали шипастая бронзовая дубинка и такой же длины меч с тонким кинжалом в рукояти. По лицу слуги, глядящего снизу вверх на своего осанистого хозяина, который, что греха таить, смотрелся великолепно, распласталась радостная улыбка, выдавшая недостаток передних зубов.

Звали верного слугу Ясона Акакайос, что значит «добрый». Если и был он таковым, то, полагаю, в отношении единственного на свете человека. Как правило, по жизни его называли другими именами, выражавшими черную злобу и запах брошенного колодца. За глаза.

Геракл, не найдя заинтересованных слушателей, перешел на бубнящий шепот, и теперь втолковывал ошалело глядящему Петровичу на счет каких-то чудовищ, о которых – подчеркнем это дважды – он читал в свитке в библиотеке.

Разговор перешел на сипящий шепот. Кто-то положил на плечо Обабкова тяжелую руку, не давая ему сойти с места.

Кнут и пряник – два зарекомендовавших себя аргумента в любых житейских обстоятельствах. Роль первого в данном случае выполняла дубинка, второго – перспектива знакомства с чужеземными барышнями.

– В одиночку не справлюсь, на увечие не согласен, – возразил Петрович, вертя головой по сторонам. Рука его сама собой пошла вверх в манер приветствующего сенаторов цезаря. – Для лучшего впечатления убогости предлагаю отрядить со мной монаха. Его задрипанское одеяние и происхождениекак нельзя лучше оттеняют величие нашей миссии и мой диплом советского инженера.

Иногда устами Обабкова говорил некий неизвестный теологии вселенский дух, риторика которого многое почерпнула из кинофильмов первых пятилеток. Аргонавты уставились на Льва Петровича как на Гидру. Кефей наступил Фалеру на пальцы, желая полюбоваться сценой.

После непродолжительного совещания решение вызрело: Филону поставили впечатляющий бланш под глазом, Петровичу порвали и без того утлую рубаху, выдав один презерватив из овечьего пузыря на двоих. «И то много», – проворчал Ифис, отвечавший за снабжение в походе.

Петрович не без труда перелез через борт Арго, спустившись по веревочной лестнице в качающуюся на волнах лодку. Филон сверзился на него сверху, запутавшись в балахоне. Легендарные воды Эллады огласила отборная русская брань, когда Обабков, не стесненный духовным саном, дал понять товарищу о своем присутствии.

Наконец перемещение отяжеленных туманом тел меж судами вполне совершилось, и посланцы осмотрелись вокруг себя, обнаружив в лодке еще троих. В добавление к двум крепким украшенным татуировкой гребцам на корме оказался персонаж неопределенного возраста, в войлочной своей одежде похожий на конус из сложенных юртой ковриков. Лицо его цвета ясеневой доски, было гладким, нос лупился от солнца, агатовые глаза – щелки с нижним припухшим веком – светились непонятным умом. Только они и выдавали живость этого гротескного неподвижно сидящего изваяния. Петрович невольно поежился, чувствуя себя под пытливым взглядом нескладным шестилетним мальчишкой, не умеющим завязывать шнурки.

– Его зовут Ли, – пробасил с борта Геракл. – Наш полковой псец! Очень нужный!

– Летописец, – кто-то поправил сзади, на что герой никак не отреагировал.

– Историограф, – с уважением произнес Филон, рассматривая неморгающий персонаж напротив. – Вещь в походе нужная, не поспоришь. Не по погоде оделся, отец! Кости ломит?

Из-под тяжелых складок на свет показались маленькие аккуратные руки, словно затянутые в пергаментные перчатки, раскрашенные в сиреневую жилку. В одной – дощечка с приколотыми листками и устроенной с угла чернильницей-непроливайкой, в другой – изящное деревянное стило. Изваяние, не глядя на бумагу, споро вывело разлапистый путанный иероглиф, добавив его к столбцу таких же непонятных каракулей. После сего руки снова скрылись под одеждой со всем писарским прикладом, будто и не было их вовсе. Войлочный панцирь теперь казался чем-то цельным, напоминая увенчанную лысиной снарядную гильзу. Ноги в серых полотняных штанах и кожаных стертых туфлях едва показывались из-под балахона. Лицо человека, росту и весу в котором было не больше, чем в отощалом подростке, не выражало буквально ничего. Садится с таким за покерный стол было настоящим безумием.

– Ишь… – кивнул Филон ерзающему на банке Петровичу. – Про нас, поди, записал. Китайская грамота. Ты китаец, отче?! Нихао!

Внезапно и громко, так что остановились гребцы и заткнулись над водой постылые чайки, летописец рассмеялся, обнажив редкие зубы:

– Ха-ха-ха! Свиные головы, глупые чужеземцы!

Ли продолжал мелко трястись под балахоном, в миг преобразившись из желтоликого изваяния в старого-старого китайца, каких так любят фотографы туристических журналов. Того и гляди, снизу посыплется песок.

– Сам ты, – зло буркнул Петрович, очередной раз убеждаясь в тщете понять своего восточного геополитического соседа.

Когда-то работала у них на заводе целая бригада таких вот, по обмену… Работали хорошо, ничего не скажешь. Даже под гармонь плясали, приняв «белой»опосля смены. Но вот понять их брата было совершенно невозможно. Хоть бы бригадир ихний Венька (Вень Ян, или сродни тому) —до того неспокойный, до того дурной нравом! В цеху всех изведет своими «по инструсии не так делять… по инструсии написяно». Зануда и перфекционист (Петрович даже не стал рыться в словаре, чтобы выяснить значение слова: есть такие слова, смысл которых ясен уже по одному звучанию.) А иногда сядет Венька прямо на жухлую траву у общаги, разгребет окурки ногой и так сидит битый час, глядя на закат, ни членом не шевелясь – пока комендантша Груня ни выйдет и ни препроводит его с общественного газона индивидуально. Опека Грунина заходила в широте своей далеко и просыпался Венька не редко в ее комнате, огражденный от тяжких мыслей своих о невыполняемой заводчанами инструкции жарким девичьим поцелуем. Где-то там на просторах бескрайней России и теперь он, поди, живет, подрастают вокруг него внуки странной фамилии Цай, а постаревшая Грунька вертит рисовые лепешки на сковороде к майским…

Лодка уверенно шла по ровным будто разглаженным водам бухты, сдернутой кисейными полосами пара. Солнце еще не выкатилось из-за скал, и они стояли мрачные, неприветливые. На берегу ни огонька, ни движения. Сонное царство. Или смертельная засада.

– Петрович, ты раньше в морском порту был? – ни с того, ни с сего спросил товарища Филон.

– Ну, бывал как-то… – уклончиво ответил Обабков.

– Что в порту главное, Петрович? – не унимался дотошный монах.

– Ты что, кроссворд разгадываешь? – резко и совершенно по-еврейски ответил вопросом на вопрос Петрович.

Какие-то неизвестные доселе поджилки сами собой тряслись у него на животе. Хотелось курить так, что сводило губы. Он давно уже бросил эту дурную привычку, но теперь отчего-то более всего желал не буржуазный утренний круассан с кофием, и даже не булку «Свердловскую» со стаканом сладкого отдающего вениками чая, а толстую набитую дурным табаком папиросу, и чтоб дым от нее щипал глаза, а горло саднило. Петрович злился на что-то, сам не понимая на что. Все в его жизни пошло цирковым кубарем настолько, что выбрать было невозможно.

– Не манкируй, Петрович, – пробасил Филон. – В порту главное – корабли! Обозри вокруг.

Монах повел рукой, словно князь на яру, хвастающий широтой земель заморским послам. Или вождь безликим народным массам… Короче, вы знаете сами и без подсказок – есть у некоторых людей талант: жестом выражать ширь.

Как на грех, подмочив величие момента, на рукав рясы капнуло белесой птичьей жижей. Воды огласила столь мастерски составленная брань, что летописец снова достал пергамент. Тихое «Прости, Господи…» уравновесило сей словесный грех. Монах вытер рукав о ветошь и как ни в чем не бывало продолжил:

– Корабли, Петрович, должны быть в порту. Не вижу ни одного. Вона, только лодчонки у пристани, в каких барышень катают. Нас тут ждут с войной, попомни мои слова.

– Ишь… Пророк Филон… Головы на пиках ему не знак, а вот корабликов не досчитался… Умничаешь все, философ горький! – едко огрызнулся Петрович. – И к чему? Мало без того страху?

– Доблесть героя – погибнуть в честном бою! – прогудел левый из гребцов и что-то хотел добавить, но был по-отечески нежно прерван Петровичем:

– Да заткнись ты! Дылда.

Правый по всему был умнее и угрюмо молчал, неспешно налегая на весло. По его плечу взад-вперед танцевал Пан, преследующий голую нимфу. Из густой шерсти ниже пояса Пана далеко вперед выдавалась причина беготни. Филон неодобрительно посмотрел и сплюнул за борт.

Вдоль берега в пару стояло лишь несколько расписных малых лодок, и в стороне от них какая-то рыбацкая развалюха с мачты которой прямо по парусам свисали развешанные на просушку сети. Летописец пересчитал суда, шевеля губами, и сделал очередную пометку. Гребцы правили лодку к главному большому причалу.

– Эй, отроки! Левее берите! – окрикнул гребцов Филон. – Не красуйтесь, будет вам еще подвиг. К той вон шаланде с тряпьем на реях.

Кто и как наделил Филона властью командовать в лодке – неизвестно, но оба горообразных вьюноши, не мешкая, выполнили его приказ. Петрович покачал головой.

На дюжину гребков подойдя по гляди к рыбацкой лодке они увидели, что та обитаема. Если, конечно, вы сочтете достойным внимания вовсе древнего старика, годившегося в деды самому Ли.

Сидящий на банке то ли рыбак, то ли нищий в линялой когда-то синей рубахе преспокойно выуживал что-то палочкой из горшка, наслаждаясь завтраком. Лодка аргонавтов мягко уткнулась в гальку, поравнявшись с утлым суденышком. Старик моргнул как моргают пустынные черепахи, равнодушно посмотрел на пришельцев и продолжил свою трапезу. Даже крушение мира, кажется, не смогло бы отвлечь его от этого занятия.

Прибывшие, косясь на крепостную стену поодаль, сошли на берег. Гребцы с шуршанием выволокли лодку, сложили в нее весла и приосанились по-геройски: мол, кого тут накормить бронзой наших мечей? – или какая-то еще ерунда в этом духе.

Царь Фоантс обожанием выловил из горшка луковое припущенное кольцо и зашамкал беззубым ртом, качая головой от наслаждения. Филон вежливо постучал в рассохшийся борт, как бы прося позволения войти.

– Здравствуй, почтенный старец! – пробасил монах, кланяясь лбом почти до борта.

Каким уж чувством руководствовался Филон, шестым, седьмым или десятым, но угадал верно: старик отставил горшок на банку, обратив к нему взор. Кустистые брови чуть всползли вверх, как бы вопрошая: «Что надо?» Монах продолжил:

– Не скажешь ли, почтенный, где в этом славном граде скитальцы мирные могли бы обрести приют? На день-другой, не более того? Пополнить трюм и запостись водою.

Филон перешел на высокий слог, чего за ним с роду поутру не водилось. Где-то далеко душа великого и еще не рожденного на момент Шекспира, пребывая в ароматных заоблачных кущах, недовольно сдвинула брови, твердо пообещав навести порядок в земной словесности. «Говорить на языке Филона», – что за чушь?! Грядущий гений литературы твердо решил родиться и сделать необходимое, чтобы ухватить пальму первенства.

Старик в лодке, против ожиданий, помрачнел лицом, передернул зябко плечами и, болезненно поджав губы, ответил Филону так:

– Плыли б вы дальше, мой вам совет. Ничего тут окромя гибели не найдете.

Рыбак тоскливо посмотрел на горшок с едой, потом на море и торчащие у причала пики с мертвыми бородатыми головами. По всему видно, беседа о родных краях была ему в тягость.

– Расскажи, отец, будь любезен, – не отставал монах, как бы невзначай вынимая из-под рясы швейцарский раскладной нож, ощетинив его всеми десятью лезвиями. Перед таким соблазном – получить се механическое чудо за пустой рассказ – не устоял бы ни один рыбак, хоть и царь.

Старик еще раз медленно по-черепашьи моргнул, отставил горшок и с присвистом начал вещать, не отрываясь взглядом от красной с белым крестиком рукояти. Манила, манила его вещица, не будем от вас скрывать. На кой нужна была хлипкая безделица рыбаку – ни в жизнь не ответишь, но тянуло к ней неимоверно. Одно слово: дизайн!

Теперь уже все обступили лодку, стараясь не проронить ни слова из повести долгожителя. Ли немедленно вытащил на свет свой пергамент, зачастив по нему стилом.