Текст книги "День войны"

Оганес Мартиросян

День войны

Книга стихов

Буханка хлеба льется из окна

и на асфальте пребывает лужей.

Кому нужна великая страна?

Куда приятней есть с подругой ужин.

Ласкать ее дыханием своим,

пускай с добавкой горьковского пива.

Сигара распускает руки – дым.

Я выдыхаю облако лениво.

Внутри него сознание свое

разбрасываю, как носки и тапки.

Хемингуэй купил себе ружье,

пересчитал оставшиеся бабки.

Немного поболел за Ливерпуль

во имя или ради Лудогорца.

Пустил в свою могилу пару пуль.

Достаточно безумно ныне солнце.

Оно покрыто пеплом и золой,

плюясь и исходя смертельным ядом.

Летают книги в небе над землей

и ищут корм птенцам своим – тетрадям.

* * *

– Ты не пиши об этом, иностранец,

поскольку не изменишь этот мир, -

промолвил сединой богатый старец

и осушил бокал за бизимдир,

безжалостный, кровавый и железный.

– Он сбудется в предутреннюю рань,

когда глотка воды не будет пресной. -

В дыму марихуаны Ленкорань

напоминает о такой забаве,

которая из золота и мглы.

Сегодня позабыть никто не вправе

про Сумгаит, Баку и Ходжалы,

иначе жизнь вокреснет и погаснет

и всё вокруг окажется в гробах.

В одной забытой и далекой басне

кипит вулкан Нагорный Карабах

и покрывает всю планету лавой -

нутром и содержанием армян.

Рукою левой не исправить правой.

Идет до человечества баран,

чтобы погреться жаром от жаровен,

где говорят сырые провода:

"Азербайджан не будет завоёван

никем, ничем, нигде и никогда".

* * *

Реальность растеклась

по улице, как лужа.

Плывет в реке карась,

действительности нужен

на четверть и на треть.

Большие выходные

желают умереть.

Философы стальные

летают в вышине,

пронзая птиц и птицу

по имени Мане.

Иванушке сестрица

дает испить вина

с вершины Аю-Дага.

Пинает Кантона

грузина или дага

за то, что тот порвал

его трусы и бутсы.

Какой грядет провал!

У Бродского ебутся

два голубя в краю,

где жил когда-то Данте.

Я медленно пою

и слушаю анданте

вполуха у себя

в квартире из решеток.

В историю гребя,

старуха в девять соток

сажает некий факт

из жизни Скотланд-Ярда.

Стихи – это инфаркт

поэта – миокарда.

* * *

Одно и то же, день за днем куколд

купается в побитой сбоку ванне.

Печальное, немыслимое кольт

рассказывает льву в его саванне.

Там образы летают полутьмы,

касаясь павианов и жирафов.

Печально создавать умом умы.

Мой каждый день предельно одинаков.

Он создан из креветок и рачков.

А что поделать, доллары пылают

в глубинах фиолетовых зрачков.

Хорош в постели солнечный нокаут.

Ему не надо истину искать.

Она сама везде его находит,

кидает расторопно на кровать,

насилует на ней и на природе.

А что такого? Надо же ему

иметь детей от вымученной правды.

Везут фургоны выпивку в тюрьму.

В ней зекам раздают бутылки крафта.

И тени Петь, Сергеев, Слав и Вить

глотают пиво, слушая, как где-то

кричит Куприн: "Нас не остановить -

да здравствует эпоха нейронета!"

* * *

"Душа оживает на все времена,

когда попадает в ад,

но ты лишь меняешь свои имена". -

"Тебе я примерно рад,

едя одиночество, горе, весну". -

"Ты лучше купи себе

какую-нибудь за валюту страну". -

"Я так одинок в борьбе,

что ветер – мой самый изысканный друг,

поскольку я с ним на ты". -

"Ты – Гамлет, Печорин и Маленький Мук,

рисующий там холсты,

где нет человека по кличке Ван Гог". -

"Пускай, я творец сего". -

"Меня изнасиловать ты бы не смог,

раз весишь ты ничего,

каких-нибудь сто пятьдесят киловатт,

своей пустотой светя". -

"Я просто всевышнего злой плагиат,

игрок, Коктебель, дитя,

десятки холмов и три тысячи ям,

которые ждут огня". -

"А что это там приближается к нам?" -

"Война против всех меня".

* * *

Наводишь на цель в виде кролика маузер,

доставшийся от Микояна тебе.

Идешь в интернет, открываешь в нем браузер,

вбиваешь пробел, пребываешь в борьбе

с загадочным вирусом, юзером, хакером

и душами мертвых, живущих в сети.

Рисуешь в блокноте оранжевым маркером.

Тебе с человечеством не по пути,

поскольку тебе выходить не положено.

Дорога твоя – на Юпитер и Марс.

Поэтому ты одинока, ухожена

и любишь в театре смотреть трагифарс,

в котором играют твои незнакомые,

огромные люди из мяса и жил.

В задаче любой ты дана как искомое.

При взмахе твоих парацельсовских крыл

пугаются дети и прячутся женщины.

Сейчас ты танцуешь одна на балу,

на коже руки замечаешь две трещины.

Тебя провожает сегодня Балу,

ведет до дверей тупика Красногорского,

чтоб ты отмечала свое Рождество.

Опасно писать, потому что Домбровского

убили ожившие книги его.

* * *

Пластик повсюду сует себя,

требуя жизни своей запредельной везде.

В сторону солнца в лодке гребя,

думаю о Мелконяне, Мхитаре и Нжде.

Пробую суть тех армян познать,

что победили дракона из первых времен,

но проиграли ему опять:

головы новые вырастил попросту он.

Самые крупные города

завоевал ради низменного торжества.

Шизофрения – это когда

над водою показывается голова.

* * *

Прощание придет в сей мир весьма нежданно.

Оно зажжет повсюду цифру пять.

Ты выйдешь замуж за седого капитана,

постелишь ему небо и кровать.

На них положишь ветку вербы и две груши,

а также представления свои

о водах, о земле, о солнце и о суше.

Давай с тобой глотнем в кафе аи.

Попробуем сместить с постов свои акценты,

по-чешски и турецки говоря.

Когда с тобой отправимся мы утром в Ленту,

то нас украсит снежная заря.

Она покажет нам такую путь-дорогу,

которой раньше не было нигде.

Мы встретим по пути Гогена и Ван Гога.

Пройдемся с ними по живой воде.

Начертим на стене безумный лик мессии.

И я скажу, вдыхая анашу:

"Пылает бал. У стен – Элен, Мари, Россия.

Ее на танец я и приглашу".

* * *

Люди выходят из разных квартир,

смотрят, толпу образуя, на небо.

Скомкан, раздавлен и вывернут мир,

создан из мяса, потока и хлеба,

то есть того, что дано навсегда

или навеки внутри человека.

В чаше спасения ныне вода.

Ныне и присно железного века

не обойти, не проехать, не взять.

Только возможно собой заневолить,

бросив его целиком на кровать.

Пусть на висках образуется проседь,

сдаться нельзя, потому что нельзя.

Жизнь разворачивает перекрестки,

где проезжают машины, скользя.

Так на деревьях – снежинки и блестки,

трупы людей, воробьи и грачи.

Надо расслабиться, выпить, забыться,

чтоб поменяли цвета кирпичи.

Ходят без ног и без туловищ лица,

очень похожие на Маасдам.

Провод бежит по дороге змеею,

жаля лежащих на площади дам.

Души людей я стихами отмою,

сяду затем в дорогое авто,

скорость вторую меняя на третью.

Жизнь – это, братья и сестры, есть то,

что не является ею и смертью.

* * *

Ешь то печени, то пьешь желтый чай,

смотришь в окно на былую погоду.

Дай мне коснуться тебя невзначай.

Вместе с тобой мы отыщем свободу.

Выйдем на улицу в праздничный час,

но не умрем, а возьмемся за руки.

– Раньше любила я песню Атас. -

Мы пребываем с тобою в разлуке.

Верим в грядущую радость людей,

хоть тяжело и печально повсюду

без приключений, добра и затей.

Ты уронила случайно посуду.

Стала над трупом ее причитать.

Вот бы обнять и прижать тебя к сердцу.

– Я не могу, потому что я мать. -

Некуда от воскресенья нам деться.

Негде поставить диван и комод.

Некому сдать за рубли стеклотару.

Солнце отправится скоро в полет,

чтоб отыскать себе в космосе пару.

* * *

Иосиф Сталин выпил два вина.

Нахмурился и смял в руках газету,

в которой умерла его страна.

Подумал наложить на Прагу вето,

но в общем-то закрыл свои глаза

на то, что после сделает с ней Брежнев.

– За нами будут эти небеса. -

Вернуться захотел к супруге прежней,

порадовать победою ее

над половиной мозга или мира.

– Охотятся лисицы на ружье. -

Попробовал израильского сыра,

нарезал пакистанской колбасы,

чтоб съесть ее с товарищем Хрущевым.

– Я знаю лишь напутствие "не ссы". -

Побыл веселым, праздничным и новым,

иначе говоря – самим собой,

возрадовав людей на белом свете.

– Играйте, клавесин, дудук, гобой. -

Вернул себя к зажженной сигарете,

не к трубке меж кремлевских колоннад,

поскольку там опасным стало место.

О как же ты велик, Сталинабад,

стоящий на вершине Эвереста.

* * *

Ты пишешь на компьютере сценарий,

пока часы с минутами текут.

В нем – всё, но преимущественно барий.

Россия твой попутчик и маршрут.

Ее ты рисовала в подворотнях,

когда болела за Локомотив,

кормя собак на улице голодных.

В литературе веруешь во взрыв.

В других делах меняешь обстановку,

надев колготки, шляпку и пальто.

Выходишь в сапогах на остановку

и ловишь проходящее авто.

Летишь в машине по Мскове и Пскову

одновременно, так как твой двойник

копирует твои шаги и слово.

Читаешь вечерами уйму книг.

Горишь огнем и смотришься закатом,

пылающим сто тысяч лет подряд.

В ладонях перекатываешь атом.

Сознанием своим творишь джихад.

Неверных убиваешь в том искусстве,

в котором ты Чечня и Пакистан,

и говоришь спокойно и не в чувстве,

что ты снимаешь фильмы, как путан.

* * *

Вишневая тачка промчалась в уме.

За нею проехали молча пожарные.

Сегодня я пью, отдыхаю в Зиме.

И стойка заполнена выпивкой барная.

Танцуют девчонки, глотают абсент,

глазами поэзию делая крепкую.

Я долго курю политический Кент.

Залысины прячу под гористой кепкою.

Совсем не хочу напиваться сейчас,

но надо, поскольку по телику Хаузер

готов уничтожить Куэйда – Кавказ.

Висит третий час и не движется браузер.

Его я глазами давлю, тороплю,

и вслух исполняю мелодии целые.

Пора в туалете курить коноплю.

Искать подсознанием желтое, белое.

Зеленое в городе Череповец,

где Ева на шее Адама повешена.

Так мясом торгует ночной продавец.

Он в прошлом – доцент, а оно – его женщина.

* * *

Армения расправится еще.

А ты до нитки под дождем промокла.

Вопрос с тобой нисколько не решен.

Я на тебя взираю через стекла.

Не вижу твоего во тьме лица.

Его собою перекрыли капли.

Я в детстве на участке у отца

сломал однажды за работой грабли.

От страха наказания в земле

я их зарыл, похоронил и спрятал.

Печени, мед и сахар на столе.

На улице стучит по древу дятел.

Он будто бы зовет тебя ко мне.

Мне кажется, ты слышишь эти звуки.

Я часто вижу облик твой во сне.

Меня твои укачивают руки.

Скрывают от нашествия Бату,

от холода, взросления и ветра,

поскольку ты Австралия в цвету

и от меня за сотни километров.

В тяжелой и взыскательной Москве,

где деньги в головах друг друга прячут.

С тобою отдыхали мы в кафе.

Глотали пиво и не брали сдачу.

А после я героем стал Иглы.

Поэтому внутри своей квартиры

я знаю только то, что Ходжалы

теперь возможен в каждой точке мира.

* * *

Когда-то мы отсюда уплывем,

взойдем на небо горестное всё же.

Текут вдоль берегов причал и дом.

И дрожь бежит по вымышленной коже.

Ты смотришь на нее издалека,

хоть оная является твоею.

Живешь на свете долгие века.

Поглаживаешь средним пальцем шею.

Она легка, воздушна и вольна

нести любовь и пламя над собою.

Так Балабанов снял кино Война,

в котором – солнце, берег, шум прибоя.

И двое у горящего костра,

сомкнувшие свои навечно руки.

Я думаю, что ты моя сестра.

Мы с самого рождения в разлуке.

Как мост над головой разведены.

Теперь ты ешь в кафе пирог и пиццу,

при этом видя пушкинские сны.

Поехать хочешь осенью на Рицу.

Но крутишь целый вечер бигуди,

сыграв ноктюрн на флейте водосточной.

Без Западной Осетии в груди

не получить в сознании Восточной.

* * *

Тупой и еще тупее

по городу к нам идут.

Один из двоих грубее,

второй из них проститут.

Они покупают книги,

читая обложки их.

Показывают всем фиги.

Роняют на небо чих.

У них в портупеях пушки.

Они обожают плоть

того, кто Дантес и Пушкин.

Их к солнцу ведет господь.

Показывает им воздух

из пепла и из огня.

Тупой обожает отдых,

тупее поит коня.

На нем до тупого скачет,

но падает из седла.

Они обожают плачи

барана, быка, козла.

Прекрасных таких животных,

что в разных живут домах.

Тупой, покормив голодных,

пинает испуг и страх.

Товарищ его скупее,

поэтому он – душа.

Тупой и еще тупее -

Россия и США.

* * *

Ладонями отыскиваешь влагу

в прибрежном атлантическом песке.

Возводишь репутацию бумаги

рисунками до Месси и Пике.

А как иначе? Куришь сигарету

тайком у подоконника в ночи,

пока летит вдоль облака газета.

В наушниках – Кино и Кирпичи.

Немного водки, лука, хлеба, перца.

На пояснице – новое тату.

В уме – законы Ньютона и Герца.

Сбиваешь палкой птицу на лету.

Потом ее в своей квартире лечишь,

но не прощаешь человеку смог.

– Губанов, – произносишь в поздний вечер,

который на рассвете изнемог.

Ушел в себя, скукожился и умер.

Приятное выдумывая вновь,

глядишь кино Левиафан и Бумер

и правую выщипываешь бровь.

Выкидываешь всякий хлам из шкафа

и говоришь мне голосом ручья,

что голова и шея у жирафа

есть в туловище вросшая змея.

* * *

Булгаков пишет книгу про армян,

евреев, пакистанцев и арабов.

Бодлер напрасно ищет могикан

среди креветок, осени и крабов.

Израиль ест сметану и блины.

Есенину приятно в отчем доме

курить табак, дымить и пить Апсны.

Хемингуэй стоит в дверном проеме.

Глядит на одинокого ПЖ

и думает не о самоубийстве,

поскольку совершил его уже.

Тургенев головою в евразийстве.

Внутри него он делает восторг,

почувствовав в себе природу горца.

Ты женщина по имени Восток -

ты катишь снежный ком на Запад – солнце.

* * *

Ты греблей занималась на заре

своей далекой от разгадки жизни.

На рынке удивясь дороговизне,

идешь сушить колготки во дворе.

Болтаешь с петухом на языке

гусей, индеек, куриц или уток.

Поскольку сон твой чрезвычайно чуток,

птенец проклюнул на твоем виске.

Его полет над головой твоей

тебя пугает малость и немного,

ведь в церкви ты упрашиваешь бога

внести залог за счастье дочерей.

Потом готовишь булочки в печи,

смеясь себе, знакомым и соседям.

"Ну решено, – ты говоришь, – мы едем

на кончик догорающей свечи.

На нем покажем людям мы пример

того, как надо стартовать с верхушки".

Пора понять, что ноги – это клюшки

в руках Канады и СССР.

* * *

Кури табак, ведь это хорошо,

совсем не плохо, нынешне и круто.

Вдыхай ноздрями белый порошок,

болей за Брагу, Лилль и Батистуту.

Не выдавай разврата своего,

что свил гнездо в твоем летящем сердце.

Не опасайся больше ничего.

Тебе от славы никуда не деться.

А потому рифмуй свои слова,

пиши романы и печатай пьесы.

Пускай тобой окружена Москва,

ты создавай в искусстве Марсельезы.

Твори большое в мире «ого-го»

и строй стальную лестницу на небо.

Исполни людям песню Сулико.

Насыпь синицам семечек и хлеба.

Воздвигни разум над самим собой,

чтоб познавать космическое свыше.

Играй на скрипке, будто это бой.

Будь каждый миг в Берлине и Париже.

Все силы на борьбу с собой зови,

поскольку так желает ныне Мекка.

В любой людской участвуют любви

два с половиной человека.

* * *

Хлеб продается в Пятерочке для

старцев, одетых иначе, чем все остальные.

В небо из пушек стреляя, паля,

мчатся герои, ковбои, впадая в пивные.

Те распростерты на данной земле.

Только бандиты равны уравнению Бора.

Водка, паштет, огурцы на столе.

Вопли летят в мою голову из коридора.

Там убивают девчонку мою,

то есть чужую – я сам еще толком не понял.

Я отдыхаю, бухаю, пою.

Взглядом своим повторяю пятнадцать Японий.

Верю в Италию не на снегу.

Сам не могу удалиться и остановиться.

Грею на газовой плитке рагу.

В окна стучится большая пернатая птица.

Стан ее гибок, подъят и могуч,

так как вчера, говоря между всеми и нами,

семь миллиардов упало из туч

капель с руками, ногами и головами.

* * *

Щебечет щебень над землей,

подробности свои откинув.

Весной, короткою и злой,

в Магните сок весьма малинов.

Наполнен кровью стариков,

в сплошной Пятерочке живущих,

чтоб заливать в себя Мягков.

Подержаны людские души.

Разбросаны по городам.

Ну что сказать и что поделать?

Слоняются по проводам

число пятьсот и цифра девять.

Они шатаются слегка

от выпитого ими тока.

Знакома правда кулака

нам всем от юга до востока.

Не зря на свете повелось

брать телевизор фирмы Супра.

Лети, лети, земная ось,

из рук чухонца в сердце зубра.

Твори любовь и произвол

согласно творчеству де Сада.

Из Волгограда не дошел

еще никто до Волгограда.

* * *

Скоро гробы все отправят в урны,

чтоб их брали и делали из них лодки дети.

Ныне рукой подать до Сатурна.

Чудо – родиться и жить до конца на планете.

Ждать нисхождения звезд на Землю.

Штурма вселенной, раз инопланетные люди

нас не желают и не приемлют.

Всё переменится и крайне прекрасным будет.

Выйдет другим на поле и бровку,

где тренером Спартака стала библиотека.

Гроб есть коробка и упаковка,

из которой достают нового человека.

* * *

Ельцин обещает наказать

тех, кто замочили журналиста.

Вот и цифра девяносто пять

опадает весело и мглисто.

Надо бы ее вогнать туда,

где Час Пик легко меняет Тему.

"Светит путеводная звезда".

Влад глядит спокойно Теорему.

Знает, что убьет теперь его

в темноте убийца Пазолини.

Не предпринимает ничего,

а ведет позднее Ламборгини.

Сеет демократию вокруг,

чтоб страдали почки или печень.

Держит руль в кольце усталых рук,

хоть ему побаловаться нечем.

Не к кому войти в ночи в альков.

– Пустяки, – он молвит одиноко.

Так поет в гробу ему Тальков

песни на стихи свои и Блока.

Дарит его жизни хоровод.

И с тех пор по правилам Декарта

Листьев умирает каждый год

от инсульта, рака и инфаркта.

* * *

Сегодня первый день весны,

точней – последний день Помпеи.

Огромны лужи и страшны,

до неба вытянуты шеи.

Запрещены и далеки,

но я пылаю в воскресенье.

О как опасны мужики,

охваченные сном и ленью.

Открытые всегда вину,

портвейну, коньяку и водке.

Глотая горькую слюну,

я снова вдаль плыву на лодке.

Перерезаю океан

из почты, банка и театра.

Я самый первый из армян.

В моей душе полно Монмартра.

Игры в Карателя, футбол.

Ну вот и всё, такое дело,

я осуждаю произвол

гипотетического тела.

И души женские рублю,

выкладывая на прилавке.

Я полкило беру Дорблю,

откладывая томик Кафки.

Кидая оного в огонь,

где до того сгорел Тургенев.

Меня, читатель мой, не тронь,

лишь брось в костер со мной поленьев.

Пускай я полностью сгорю,

оставив прах, покой и пепел.

Не зря навстречу декабрю

идут Бакунин, Маркс и Бебель.

Они шагают в перегной,

где им осман отрежет уши.

Виски – ворота в мир иной:

я их открою и разрушу.

Заставлю задом наперед

снимать и видеть кинопленку.

Вот так вселенная течет

в мое сознание – воронку.

* * *

Песок летит в глаза принцессе.

Она скрывается в Баку,

где пишет оперы и пьесы.

Настало время кулаку

порадовать людей ударом

по правой правильной щеке.

Махнув к монголам и татарам,

я побывал на умняке,

глотнул манаги на квартире

у незнакомца своего.

Подумал об армянском сыре,

не съел почти что ничего,

но прокричал с балкона хором,

хоть на балконе был один,

что вор не будет больше вором.

Босым спустился в магазин,

ступню о камешек поранил

и прикупил батон и тан.

Пора Мали включить Израиль

и посмотреть Таджикистан.

* * *

Война идет по правилам без правил,

но я не должен оную сдавать,

иначе повелитель мира Павел

не ляжет на последнюю кровать.

Не будет ночью тем шарфом удушен,

которым он себя оберегал.

Прекрасен ныне на веранде ужин,

со мной сидит почтенный аксакал.

Он ест спагетти, ветчину и зелень,

куря сигару имени себя.

Я вычеркнут из жизни и застелен,

закрытостью своей себя губя.

Вколачивая взгляд свой в рукоятку

афинского широкого ножа.

Пчелиная в уме летает матка.

Она светла, безумна, хороша.

Тактична, одинока и неспешна,

поскольку ест величие свое,

похожее на вишню и черешню.

Я расскажу, друзья, свое житье.

И вы ко мне примчитесь на Победе,

чтобы узнать позицию мою:

при поражении или победе

я все равно выиграю в бою.

* * *

Пеле меняет тренер на Роналдо,

чтоб победить опять Спартак.

Зидан в бассейне делает два сальто.

Но как прекрасен Керуак.

Он пьет кефир, джин-тоник, ром и виски.

Ему приятно и легко

поглаживать своей подруге киску.

С Вахтангом курит Зурико.

У них в глазах танцует Атлантида

вокруг кавказцев и иных

собратьев греков, то есть Парменида.

Взлетают в небо кашель, чих.

На нем они встречают сразу банду,

в Нью-Йорке видящую твердь.

На поле все футбольные команды

пинают мяч, который смерть.

* * *

Данелия гуляет по воде.

Он умер, но еще живой повсюду -

в Уфе, Казани и Улан-Удэ.

Я пью коньяк, курю, веду верблюда

в пески Сахары и к себе домой,

где ласточки летают вместо вишен.

В гостинице сидит на стуле бой,

Акутагава в ней весьма всевышен,

рисуя на бумаге свой рассказ

о лилиях, цветущих в Амстердаме.

Рюноскэ одинок и смят сейчас,

стихи не пишет о Прекрасной даме,

поскольку Блок его опередил.

Япония полна вина и водки.

Несет девчонка сумку Крокодил.

Подтягивает черные колготки,

подобные закату и траве,

а также антилопам и гиенам.

Вот так и я шагаю по Москве -

по крышам, шпилям, вышкам и антеннам.

* * *

Надо купить кукурузы, гороха,

но я дорогой небрежною

молча иду до восторга и вздоха.

Радуюсь очерку Брежнева.

В нем он поведал историю града

псковского или московского.

Вывел наружу людей Ленинграда,

чтобы послушать Чайковского.

Запечатлеть это действо на пленку

фирмы Песчинки и трещины.

Если к мужчине прибавить ребенка,

то образуется женщина.

* * *

Поскольку не зря я на свете живу,

я должен фантастику сделать реальностью,

себе покорив Вашингтон и Москву.

Весь мир охватить девиантом и странностью.

Спустить с поводков всевозможных собак.

Их рыком зажечь города и селения.

Курить дорогой и дешевый табак.

Летать за вином по утрам во вселенную.

Его покупать на планете Уран.

Пускай мне завидуют люди и бесятся,

но сей вариант жизни будет всем дан.

На небо ведет стихотворная лестница.

Она колоссальна и возведена

различными в мире ничейном поэтами.

Любая взлетит над землею страна.

Давлю на планету собой я поэтому.

Веду из романа в роман провода,

идя по задворкам дорогами скользкими.

Чтоб в каждой квартире горела звезда,

все люди обязаны стать Маяковскими.

* * *

Тебе я подарю букет ромашек,

которые завянут через день.

Глядишь порою за обедом ящик,

берет свой надеваешь набекрень.

Вздыхаешь о прошедшем и минувшем.

Не хочешь трансцендентное курить,

поэтому ты отдыхаешь с пуншем.

Ведешь повествование за нить.

Творишь немного в оном беспредела,

хоть ты беседу ценишь и хранишь

и путаешь с ней собственное тело.

Твой левый глаз – Малага и Париж.

А правый – Македония и Конго.

Берешь в Универсаме пастилу,

похожую на сталинскую пленку.

Идешь ко мне сквозь нынешнюю мглу.

Летишь на землю белыми снегами,

спадая беззастенчивой стеной.

В уме твоем танцуют Мишки Гамми.

Ты балуешься вечерами мной.

То пишешь, то не пишешь, то читаешь

на остановке Мураками Рю

и новости про Сирию и ДАИШ.

Не зря тебе я ныне говорю:

"О Грузия! Ты вся изнанка боли,

но до сих пор – отнюдь не сгоряча -

абхазы в том участвуют футболе,

где головы грузин взамен мяча".

* * *

Вперед, Россия, к новым временам,

когда тобою будут править боги,

текущие к тебе по проводам.

Не леопарды и не носороги

из пьес давно забытых стариков,

носящих имя Мы не драматурги.

Тебя поднимет из руин Тальков,

столицу воскресив в Санкт-Петербурге,

в том месте, где всегда она была,

но только проявилась слишком поздно.

Империя должна погибнуть зла,

чтоб воспылали днем и ночью звезды

в Саратове, в Уфе, в Караганде,

в Тбилиси, в Душанбе и в Ереване.

И будет понят, а не проклят Нжде.

Вселенная поместится в стакане,

который опрокину я в себя

и захмелею от природы Марса.

Глазами человечество слепя,

придет Чаренц в поэзию из Карса,

присядет в поле, вынет лук и сыр

из сумки и закусит на просторе.

Проснись, Россия, и зажги весь мир,

прикончи время, мрак, болезнь и горе,

пройдись отсюда в сторону братвы,

дающей сто бычков в одну минуту.

Мы победим историю травы,

земли и праха, сделав их валютой

в руках ребенка двух или трех лет.

Пускай бессмертным станет всяк и каждый.

О том поют компьютер и планшет.

Мы все покинем этот мир однажды,

но не умрем, а небо посетим

в том смысле, что в айфоне и смартфоне

начнем перемещаться по сети.

К любой планете устремят нас кони,

машины, самолеты, корабли,

точней такие силы телепорта,

какие оторвут нас от Земли.

Для этого нужна работа Ворда,

стекающая к горному уму

безумно, сильно, ярко и безбожно.

Заговорив, сказала бы Муму:

Россия без самой себя возможна.

* * *

Пророк из будущего века,

я на земле у вас гощу.

В моем уме – библиотека.

Я не использую пращу.

Я в Голиафа целюсь словом,

чтоб поразить его навек.

Я до рождения основан

морей, озер и горных рек.

Людей, которых я придумал

и не отправил на погост.

А потому в конечной сумме

во мне десятки тысяч звезд.

Они сверкают и сияют,

как всяк убийца и злодей.

На ринге я пошлю в нокаут

одним ударом всех людей.

* * *

Салфетки, салфетки, салфетки, салфетки,

но ты их сжигаешь в уме и костре.

Чирикаешь вечером на синей ветке

и слушаешь попросту доктора Дре,

который к тебе не приедет сегодня,

а завтра подумает или пройдет.

Тебе хорошо возле Гроба господня,

к тебе двадцать первый приблизился год,

зашел в твою комнату около сердца,

где ты обижаешь и гладишь кота.

Растишь на балконе томаты и перцы,

хоть в фильме сниматься взялась Высота,

пытаясь сыграть проститутку и горе

одетого в шорты и вальс Валери.

Пора тебе ехать на Черное море,

тебе на плечо сядут там снегири,

расскажут тебе о такой перестройке,

какая не снилась еще никому.

На курсах шитья, холокоста и кройки

ты душу свою завещаешь тому,

кто бродит и ищет пещеру в пещере.

Желаешь на рынке продать пару плазм,

поскольку ты знаешь о том, что твой череп

содержит в себе в чистом виде оргазм.

* * *

Полет шмеля, звучавший отовсюду,

закончился падением шмеля

в прохладу, утро, радость, веру, чудо.

Еще вчера, всевышнего моля

о сладостном спасении, ты села

с подругой и товарищем в такси.

Рисунок на стекле кусочком мела

нарисовала: звезды на оси

бинокля возле глаз Акутагавы,

который смотрит оперу Жизель.

Вполне добилась невесомой славы

и в тире поразила сразу цель,

покрасила губнушкой свои губы,

взяв куклу всамделишную в кровать.

Отправила письмо себе, сугубо

безличное, чтоб после прочитать

и выкинуть на улицу с балкона.

Космическое сделала тату,

упав на землю трижды с небосклона.

Учуяла котенка за версту,

позавтракала в ресторане Снится.

Отправилась потом на променад,

где жизнь твою взяла в полет синица.

Застыла меж чугунных колоннад,

задумала писать новеллу Повар,

когда шепнул тебе на ухо хач:

юрист есть Педро, плотник – Альмодовар,

а Кабальеро – инженер и врач.

* * *

Две тысячи двадцатый год

закончится в двадцатом веке.

Внезапно съела бутерброд,

взяла стихи в библиотеке,

прошлась по городу во тьме,

образовала четвереньки,

когда искала нож в уме,

чтоб резать прошлое и деньги.

Ловить тропическое над

столом с креветками и дыней.

Приобрела в киоске ад,

сняла с деревьев черный иней.

Не посмотрела ни на что,

хотя отметила в блокноте

сухую мысль времен Кокто.

Потосковав о самолете,

взялась улыбку на лице

переправлять в дожди и слякоть.

Ты знаешь, девочка, в конце

любого фильма надо плакать.

* * *

Небо на корточки село при всех,

стало пить пиво, выплевывать семечки

и издавать государственный смех.

Значит, ты крошка, та самая девочка,

что стариком посчитала меня.

Я не подумал вернуть тебе молодость,

жаря шашлык под эгидой огня.

Ты мне прости эту вешнюю холодность -

просто зима до конца не ушла,

снег еще падает мельком на улицы.

Пусть продырявила Цоя Игла,

будь человеком, красавицей, умницей,

ласточкой, феей, фантомом, страной,

где от арбузов трещат подоконники.

Крась свои волосы кровью и хной,

пей в ресторане и клубе джин-тоники,

бей на плече у себя комара,

чтобы зашло послевкусие крекера.

Скоро придет на планету жара

из головы и нутра Шварценеггера.

* * *

В дому убралась за пять сек,

заправив лаваш горчицей.

– Я пьяный собой человек, -

стала израильской птицей.

Купила себя у себя.

Образ не переменила,

боксируя и теребя

текст предпоследний О'Нила.

Не веря в его немоту,

которая в самом деле

летает, как Боинг и Ту.

И прилегла на постели.

Закрыла рукою глаза.

– Усталость скопилась в пятках. -

Упала из лампы слеза.

Желаю тебе снов сладких.

Творения наверняка.

Пускай тебе скажут ивы:

"Любовь невозможна, пока

ее носители живы".

* * *

– Дина, Дина – не Динго, Динго,

не иначе и не равно

опадающей в марте льдинке,

ничего здесь не решено,

не поставлено на решетку,

чтобы жариться и гореть,

ради смятой и рваной сотки

нужно выйти из дома в сеть,

погулять по заметкам, вкладкам,

сообщениям и стихам,

но летают везде прокладки,

будто Сим, Иафет и Хам,

как кино Человек со шрамом -

не лодыжка и не лицо,

одолжи непрекрасным дамам

из гранаты своей кольцо,

пусть наденут его на палец

их общественной той руки,

что спешит от телес отчалить,

от тебя небеса близки,

потому что ты варишь крупы

в городах и стране Евклид,

ты все время и всюду в трупах,

твое сердце для них – магнит.

* * *

Куда ни посмотришь – упадок и гнев,

печальная доля людская.

На зебру охотятся львица и лев.

Ко дну пароходы пуская,

Булгаков не пишет почти ничего,

а множит пустые страницы,

чтоб стало слепым и глухим Рождество.

Летают над полем синицы,

ловя для питания ложь и обман,

раскрыв свои крылья косые.

…И катятся Индия и Пакистан

из каждого глаза России.

* * *

Кавказ поднимается медленно к небу,

надев на башку себе тучи.

У жизни своей ничего ты не требуй,

бросай ее ласково с кручи.

Пускай пролетит она вниз километры,

разбившись о землю и камни.

Девчонка, одетая в шляпу из фетра,

читает железные ставни.

Она на плече своем держит лопату,

чтоб ею помешивать манку.

Вот так в сериале Элен и ребята

снялись БТРы и танки.

* * *

Орхидеи стонут и поют,

ветви распустив и распуская.

У тебя на голени Сургут.

Ты необратимая, такая.

Созданная из лесных цветов,

прячущих себя под буреломом.

Докажи свою ко мне любовь

и предстань передо мною ломом.

Молотком, отверткой и ключом.

Будь железной и неповторимой,

чтоб из глаз твоих сорвался сом.

Мы с тобой друзья и братья Рима.

Генуи, Мадрида и Москвы.

Дай обнять при всех тебя за плечи

и сказать: милейшая, увы,

я твои понять не в силах речи.

Не могу тебя я уберечь,

потому что скован и раздроблен.

На живот твой каплет пара свеч.

От меня тебя уводит гоблин.

В городах Китай и Таиланд

делает во тьме тебе ребенка.

Прочитай новеллу мне Жорж Санд

и запечатлей себя на пленку.

Повтори кафе и магазин.

Ничего, что я тебя целую?

Улыбнись и жалуйся, Жасмин,

на судьбу печальную и злую.

Говори две пули и ружье,

покоряя горную вершину.

Я войду в межножие твое,

как израильтяне в Палестину.

* * *

Жасмин, ты хорошая девочка в мае,

тебя описал в своей книге Корюн,

когда ты пошла на Россию Мамаем,

вперед повела по дороге Дацун,

заехала утром на автозаправку,

но вечером выпила виски в кафе,

прочла Валери, Ионеско и Кафку,

сварила себе просто так Нескафе,

себя обозначила на мониторе,

чтоб гуси быстрее тебя перешли,

пока ты встаешь и тревожишь, как море,

которое водит за нос корабли,

плывущие вдаль и навстречу закату,

где ты отдыхаешь от всяких забот,

Жасмин, мое сердце тобою объято,

ты в прошлом – Базаров, Макбет, Дон Кихот,

а также венок на квартире героя,

убитого злом и добром на заре,

поэтому ты ешь на завтрак второе,