Текст книги "BMW Маяковский"

Сделала глоток пива, не проглотила его, припала к губам Маяковского и напоила его, после чего нарочно вульгарно рассмеялась и обнажила звезды во рту, изучаемые телескопами ноздрей окружающих ее мужчин. А через пять, десять, двадцать, тысячу минут заиграла музыка – шлягеры 60-ых годов, и Тэффи и три величайших поэты начали танцевать: сначала в себе, после на Марсе, а затем уже здесь, на этой танцплощадке, танцующей самой, вульгарно двигая бедрами и обнажая тонкие трусики из стали и речей Томаса Мюнцера.

– Лихорадочно немного танцуем, – бросила Тэффи, – но ничего не поделать, такова наша жизнь.

– В чем лихорадочность? – поинтересовался Есенин.

– Может, в самом тексте, описывающем нас. Я не знаю. Возможно, не в нем, а в нашей жизни, в отношениях – в танце.

– Да плевать. Разве нет? – открыл гроб с гвоздями зубов Маяковский.

– Согласен, – произнес Блок.

И продолжили танцы, которые кончились точно такими же танцами в комнате Маяковского, выпивкой на кухне его и сном снова в его комнате, где на стене висел портрет не Ленина, а Арто.

13

Очнулись от космоса в час дня, вскочили даже, вернулись на крошку батона – на Землю, выпили кефира или водки и заскакали на одной ноге – для прикола – в «Серебряные», где сели за столик, скачущий вокруг них, успокоили его, почесав спинку ему, и дождались выхода Тэффи – приглашения на сцену ее. И она вышла, сияя золотом и бриллиантами – поцелуями и отражениями взглядов трех великих поэтов, поправила юбку, открыв полноту своих бедер для тех, кому интересна не только литература, и стала читать:

– На пляже подгорали шашлыки. Волны уносили песок и приносили золото. Золото той неповторимой молодости, когда тебе двадцать, а всем, всему миру – пятнадцать.

– Классно, классно! – закричали из зала.

– Немного оффтопа, – подняла глаза от телефона Тэффи и просто сказала: – В «Джентльменах удачи» Леонов символизирует более львицу, чем льва. Потому что у нее три льва. А зовут его, главаря этой банды, Евгенией и Александром, именами, относящимися и к женщине, двуполыми, отсылками к ней, двухсторонними. Да?

Молчание, тяжелое, гробовое, после неуверенные, нарастающие, чудовищные, шквальные аплодисменты. И Тэффи, пожухнув и расцветя, продолжила чтение:

– На пляже были он и она, и они целовались посредством волос и заката и рассвета с обеих сторон небес. Жизнь наступала и уходила одновременно. Начиналась и кончалась, и эти оба состояния ее обнимались и касались губами друг друга.

Похлопали, довольно обильно. И Тэффи вернулась к главному:

– В «Скалолазе», в самом начале фильма, на скале два парня и девушка. После прибывают еще мужчина и женщина. И одна женщина гибнет. Именно поэтому. Потому что должна быть одна женщина и трое мужчин.

Задумались люди в зале, а Маяковский встал и сказал – небесно, когда град и гром:

– Даю слово курить две – три сигареты в день, хорошие. Не дрянь, которую потреблял оптом. Поддержите?

– Поддерживаем, – зашумел народ, – запишем даже, Владимир.

– Отлично, – Владимир сел и снова поднялся: – Друзья, после моей смерти о моей жизни снимут фильмы. Это все фильмы Параджанова и Тарковского. Благодарю за внимание.

Он взгромоздился обратно на стул и прибил ладонью металлическую муху, посмотрел на стальное окно, на железную лампочку, на бетонный из нее огонь, заценил кирпичные закуски к расплавленному металлу – вину, кивнул знакомому роботу, зашедшему на огонек, написал в мраморный блокнот гранитной ногой памятника – правой или левой, не обратил внимания, – пару меркурианских строк, обратил внимание на метановый дождь, заказал пиво из дождей, идущих на Юпитере, подал руку – совковую лопату спускающейся со сцены Тэффи и предложил им всем пить такие дожди, на что Блок из поэзии и Есенин из публикации ее ответили согласием, а Тэффи промолчала, но сделала глоток размером с Тихий океан.

– Жарко, густо сидим, – сказала через десять минут Тэффи.

Блок согласился кивком брусчатки своей – головы, Есенин снял урожай ржи со своей головы, разбогател и бросил:

– «Над пропастью во ржи» – это над моей головой, на ней. Действие романа там. Сам герой – это я. Это все мой и ничей более суицид.

Владимир не удивился его словам, пошел на сцену и прочел:

Ты,

поэт,

считаешься

поэтом,

Если

гимном

поднимаешь

мир.

А в губах

поэта —

сигарета.

Пьет

поэт

то «Пензу»,

то «Багбир».

Высится

над

городом и миром,

Олицетворяя

космос

весь.

Не бывать

вороне

больше сыром,

Раз

ворона —

мышеловка здесь.

И она

поймала

здесь любого,

Кто

освобожден

от лести там,

Где

рыбак

всего лишь

часть улова.

Я

читаю

вам

стихи в тамтам.

Не стою

просящим у дороги,

Завершив

небесные

бои:

Улицы —

слова мои и строки,

Города —

издания мои!

Да, зал взорвался, можно сказать, Тэффи крикнула, что отдастся Владимиру прямо на сцене, поднялась к нему, поцеловала взасос, потерлась и увела увлажненного и вдохновленного Маяковского к Блоку и Есенину, усадила меж ними его, сама села к нему на колени и поскакала во все города Мексики сразу.

14

После вечера сели в карету и поехали медленно по улице Керуака, Тэффи и Блок спиной к движению лошадей. Кучер пел по-французски, отчего кони подрагивали и ржали в ответ. Владимир положил руку на плечо Есенина, тот почувствовал себя шпалой, рельсу на ней, половину поезда. Это программа минимум. А максимум – небо над головой, отражение Москвы, град небесный, машины, едущие водилами вниз, арбузы, не падающие с крыш, дыни, целующие воздух и не припадающие к нему, очень большое движение, мусоропровод, лавочка, бабушка на ней, ее жизнь и смерть одновременно, вся мировая соль, не иначе. Карета медленно ехала, минуя в течение получаса Москву, Таджикистан, Киргизию, Армению, Грузию, Азербайджан. Те еще осколки империи, которые будут и есть. «Не умирать, не умирать, не умирать», – говорили встречные машины и не умирали уже никогда, за углом кончая с собой и продолжая жить. Тэффи чувствовала на себе взгляд четырех глаз и пряталась от них в Блок, в поцелуй его слегка заросшей щеки, похожей на фольгу, отражающую луну, и ела кусочек сыра, свистнутый, но при этом оплаченный в заведении. Да, они ели сыр напоследок, кусочки, насаженные на зубочистки, и читали во все горло Рыжего, чтобы знали, никогда не сдавались и не забывали поэзию, покончившую с собой в 2001-ом году. А теперь рассекали город, причем в прямом смысле слова, и ели проступающий густой розовый сок. Тэффи – после очередной порции его – произнесла:

– Жизнь – заниматься любовью, смерть – заниматься сексом.

– В чем разница? – посмотрел на нее Блок.

– В сексе четверо – трое мужчин и одна женщина.

– И это значит умереть? – снова бросил взгляд на нее Блок.

– Не умереть уже никогда. Смерть победит только большая, чем она сама, смерть.

И далее цокали копытами, которые были то ли внутри, то эксплицированы наружу. Машины лаяли и махали дымными хвостами, а их хвосты были настоящими.

– Вон проехал Саша Соколов, как говорят, последний русский писатель, – полуулыбнулась Тэффи.

– Почему же последний?

– Потому что далее следуем мы, – посмотрела на Владимира Тэффи.

– Да, – согласился он, – он препарировал безумство, прекратил его своей операцией, сделал его здоровой, чуть отличающейся от других органов, но, повторюсь, такой же здоровой частью общественного тела.

– Это тело красивое? – поинтересовался Есенин.

– Оно становится лучше, – ответил за Маяковского Блок.

Карета поехала вскоре назад, по той же улице, но с другими уже домами, а значит, заново рожденными людьми. Люди ели чечевицу и не спали, спрашивали друг друга: кто это? И сами себе отвечали: это великая троица и одна, великая хотя бы уже тем, что она с ними. И эти люди совместно представляли собою мысль: каждая женщина рожает стелу, камень, участок, лавочку, столик, цветы, сигарету, стакан водки, конфеты и гроб от трупа, лежащего в нем. От этой максимы становилось легко и тепло, воздушно Маяковскому и К⁰, отчего они ехали только небесней с деснами облаков, из которых выпали зубы и приятно похрустывали под колесами, исполняя все абсолютно желания.

– Желание пить и курить, – сфоткал улицу Блок, – можно трансформировать в литературу, даже великую. Из него создать стих или прозу, хотя бы страницу ее, и напиться тем самым так, что даже не хочется курить – вообще.

Миновали лавочку, где парень избивал девушку нежными поцелуями и объятиями, вскоре вышли из кареты, напоминающей собой женщину Анна Каренина и поезд, дарящий ей розу – ее голову, пошли к Маяковскому домой, вымыли руки и час чистили картофель, никуда не торопясь, чтобы пожарить ее вместе с советской тушенкой, подобного образца, и пока она жарилась и мешалась при помощи руки Тэффи, Маяковский писал:

Кулак,

вздымаемый с востока,

Не освещает

небеса,

Из

бычьего

даруя

рога

Влюбленной

девушки

глаза.

Тела

умерших

проституток

От

пункта

в космосе —

оргазм.

И рот

не знает

больше шуток,

Помимо —

«ЗИЛ»,

«Урал»,

«КамАЗ».

Они

из губ

протяжно едут,

Как сигареты

«Bond» и «West».

Давайте

выпьем

за победу

Квартиру,

лестницу,

подъезд.

Их

порождающее

лето,

Кусок

которого —

весна.

Бычок,

не ставший сигаретой,

В два раза больше,

чем она.

Дописав, он встал у окна и прочел. Гости, которые были такими же хозяевами, как и он, выслушали и сказали устами Тэффи:

– Маяковский, что за философия на мелких местах? Когда ты им был – Платоном или Аристотелем?

– А вот представьте себе – им стал.

– Ну браво тогда, – пожал ему руку Блок, а Есенин позвал всех завтракать, обедать и ужинать в едином лице.

Действительно, картофель дымился, как Парфенон, и созывал всех, кто был рядом, тушить себя ртами, наполненными сочными поцелуями, не отличающимися от звезд, состоящих полностью из воды.

15

Ели, жуя лаваш, в который завернули кинзу, чанах и предсмертные мысли Бродского, не умершего, конечно же, но родившего подобные мысли. Запивали светом из люстры и вином, разбавленным водой, хоть чуть-чуть. Лавировали между небом и небом и были безмерно счастливы этим.

– Все умерли потому, что для этого нет ни одной причины, – нацепила картофелину на вилку Тэффи. – И мы живы потому, что поняли это.

– Поняли – поняли, еще как, – включил электрический чайник Есенин.

Он через несколько минут налил в стаканы кипяток, добавил сахар и кинул пакетики с надписью «Есенин».

– У моего дома продают такой чай, – улыбнулся виновато он и сделал глоток воздуха, опьянев от него в хлам.

– Попробуем, – промычал Маяковский и стал обдумывать новый стих, не придумав притом ничего.

Картофель таял во ртах, как куски арматуры и бетона, исчезал, уходил, громко хлопая дверью и напоследок бросал:

– Я вкусен, как дважды два.

– И их результат – четверка? – спрашивал я, суя голову в портал экрана и навещая своих героев.

– Тройка или пятерка.

Тэффи помыла посуду или не сделала ничего такого, села за чай «Есенин», выпила его, пока он остывал у других, предложила сыграть в шахматы Маяковскому, тот кивнул, расставили фигуры и стали богами, сотворявшими мир, где Бог был белыми фигурами, Дьявол – черными: такая вот игра или фильм, где герой есть ты сам. Тэффи играла белыми, победила, сама того не поняв, но почувствовав, что Маяковский поддался, хмыкнула, сказала:

– Не верю, черные все равно победят, но станут при этом белыми.

Кинула в рот жвачку и выдула пузырь не меньше Земли. Щелкнула по нему пальцами, взорвала и создала поток ветра, от которого их дом улетел на пик Эвереста, посидел там пару часов и вернулся на место.

– Ну как я, могу? – спросила она.

– Еще как, – прошептал Есенин и перекрестился тремя пальцами – Блоком, Маяковским и Тэффи.

– Рифмованный стих – водка в магазине, самогон – это белый стих, разбитые водка и самогон – тот же верлибр, – выпалил Маяковский и закурил сигарету, вынутую из космоса, а не из пачки. – Самый конченый поэт – самый великий поэт. Просто пока никто не умеет читать.

– Вообще? – удивилась Тэффи.

– Ну, совсем, – чугунно посмотрел на нее Владимир и искупал ее в двух ванных своих глаз, где зрачки – тот же слив.

Переместились в комнату и включили телевизор, начав смотреть фильм «Поющие в терновнике». Да, весь мир был этими поющими там, он пел и пел, а дети швыряли камнями в него, отчего мир плакал, принимал, глазами камни, выдавливал их жерновами полушарий и тек слезами из мелкого щебня. И этим щебнем щебетали птицы вокруг, говоря о том что идет рассвет из спелой черешни, которая будет бесплатной и поэтому не кончится никогда.

16

Проснулись в объятиях друг друга, удивились немного – все вчетвером, напряглись, но ночи вспомнить не смогли.

– Была ночь любви? – задала себе и другим вопрос Тэффи, но никто ничего не ответил.

– Это уже не имеет значения, – закурил Маяковский и добавил: – Секс и сигарета равны. Но раз нет пениса там, растущего изо рта, то мы курим и оплодотворяем своими мыслями воздух.

– Прекрасно, – сказал Есенин и пригласил всех остальных принять вместе душ.

Душевая кабина позволила это, и вскоре четыре великих тела, поскольку великими были их умы и души, брызгались водой, соприкасались и были счастливы, как Ева с тремя Адамами. На что Тэффи ответила:

– Это все цензура, Каин и Авель – это еще два супруга Евы. А детьми они названы потому, что были парой яичек, не ставших к тому времени членом. А Адам им был.

– То есть я, – хмыкнул Маяковский.

– Конечно, – посмотрела на него Тэффи, – вот в память о тебе мы едим кулич, в память об Авеле и Каине бьем два яйца.

Она поцеловала в губы Владимира и случайно коснулась рукой причинного места Есенина.

– Ой, – отдернула руку она, – меня укусила змея.

– Конечно, – усмехнулся Блок, мыля голову, – и от этого укуса мы будем жить вечно.

Тэффи засмущалась, опустила глаза, случайно и параллельно увидела то, что любила, и выскользнула из цепких пальцев воды, вытерлась, поставила молоко, найденное в холодильнике, на стол и предложила – не вслух – выпить по кружке. Как в кинофильме «Леон». Так и сделали через 10-15 минут, сидели за столом и потягивали божественное, зачатое в корове и извлеченное акушером – дояркой.

– Зороастрийцы правы не физически, а ментально, духовно, – медленно начала рассуждать Тэффи, – Бог – он солнце, но не буквально. Потому что тогда любой отец – Бог-Отец, а его сын – Иисус. Но Солнце именно Бог по отношению к Солнечной системе, но он не Бог вне ее, потому что таких Богов там полно. Что скажете?

Маяковский и Есенин кивнули и сделали по глотку – будто из груди самой Тэффи. Блок произнес:

– Бог может расширять свой бизнес и стать монополистом в итоге. И это могло случиться. Уже.

– Мне кажется, нет, – Тэффи тоже сделала глоток. – Но социализм и капитализм – это формы существования галактик. Где-то главные звезды – капитал и лица из тв и глянца, а где-то – планеты: трактора вместо Монро на экране.

– Лицо Шварца и есть «Кировец» некий, – улыбнулся Сергей.

– Так октябрьская революция – это Юпитер стал солнцем, – посмотрел на Есенина Блок.

– Не стал, иначе бы я не покончил с собой, – опустил Есенин глаза.

– Вот-вот, – громыхнул Маяковский, – была вспышка, не более того, на Юпитере, пустившая революцию в Питере, но до пламени не дошло. До становления новой звезды во вселенной.

– Печально, – налила Тэффи всем еще молока и стала на мгновение его каплей у Есенина на губе, свершила тем самым поцелуй и вернулась назад – снова превратилась в женщину из плоти, духа, одежды и Бога.

– У сигарет есть душа, – прикурил от плиты Есенин, горящей, как вечный огонь, памяти кури тушенки, – нельзя курить три-четыре пачки в день. Сигареты не быдло. Надо курить хорошие сигареты. Смаковать сигарету, беседовать с ней. Спрашивать, как у нее дела, справляться о ее здоровье. И осторожно бычковать ее. Вот так вот. И в ответ сигарета подарит тебе гениальную строчку или идею. То же самое относится к пиву и к вину. Да ко всему. Ну, практически.

Маяковский посмотрел на него Юпитером и Сатурном двух глаз и ничего не сказал, но согласился всем видом. Блок и Тэффи поцеловались с языком и прыснули со смеху, поскольку это было действительно смешно. Потому Тэффи сделала то же самое с Есениным и Маяковским и перевела комедию в драму, в эпос и в сказ.

17

Придя в себя, выкурили «соточку» на четверых, стоя на балконе имени всех людей, полили кактус, алоэ, съели по вишенке, благо вишня была, и спустились на улицу то ли на лифте, то ли на крыльях.

– Какие планы на сегодняшний день? – спросила Тэффи у всех, встав к ним спиной, чтоб никто не обиделся.

– Клюев к себе позвал, – ответил негромко Есенин.

– Что ж ты молчал? – разобиделся Блок.

– Сюрприз, – подмигнул Сергей.

– Ну что же, поехали, – вызвала в приложении такси Тэффи, спросив адрес у Есенина и узнав его: Маяковского, 22.

Тэффи взяла за руку Володю, чтобы тот не сбежал «к ста имеемым им женщинам в день», посмотрела мольбой и голубкой ему в глаза и прочитала в них: куда вы, туда и я, друзья мои и богиня.

– Хорошо, что я богиня твоя, – поцеловала руку Маяковскому Тэффи и отвела его в сторону поговорить, где беседовала с ним объятиями и глазами до приезда такси.

Сели мужчины сзади у «Рено», Тэффи предоставив разговор с водилой, армянином лет тридцати, Гургеном, как представился тот и дал книжку Блока 90-ых годов для подписи, поехали мимо катафалков, надписей на стенах в виде «философия крайности – Бог» или «можно быть Богом и человеком в едином лице, просто Богом – нельзя», миновали рынки, площади, входы, выходы и вылеты в метро, трамвайные пути, целующиеся с каждым жуком, переползающим их, и провожающие его до дома, пролистали автобус, сломавшийся тем, что у него выросли крылья, депо, где торговали петрушкой и холодильниками, много прохожих, несущих вместо лиц таблицы «меня нет дома», «зайдите после четырех», «хозяин умер недавно», посигналили бомжу, справляющему нужду с Земли на Венеру, домчались до дома Клюева, встречающего их цветами и бутылкой шампанского, пожали ему руку, простились с Гургеном, уехавшим от них в свой внутренний мир, поднялись к Николаю, вымыли руки и съели индюка, свинью, барана, корову, быка и т.д. – по кусочку пиццы с охотничьими колбасками и майонезом, утолили свой маленький, как любовь Достоевского и Розанова к их общей в пространстве, но не во времени жене, и сели смотреть новости по телевизору, похожему на гроб, откуда вереницей идут все воскресшие люди.

– Сложный фильм «Служебный роман», – произнес Блок, – но он о прайде, где львица – директор, а лев и два подрастающих львенка – ее подчиненные, получается.

– Сейчас же не этот фильм идет, – поднял брови Есенин.

– Просто, пришло мне в голову.

– Да я понял, конечно, – не глядя на Александра сказал Сергей.

– Тогда фильм «Гараж» – самый главный, – молвила Тэффи, – в нем лишают гаража трех мужчин и одну женщину. Гараж только повод для нестандартных, нетипичных отношений, для осуждения их. И они, эти четверо побеждают. А проигрывает режиссер. То есть Господь Земли.

– Там же оставляют без гаража не женщину, а ее мужа, – возразил Маяковский.

– Ее муж и есть фильм «Гараж», а вообще – цензура, – приложила палец к губам Владимира Тэффи.

– Если женщина приходит вместо своего мужа, значит она этот муж и есть, – молвил Клюев, – просто женского пола.

– Действительно, – пробасил Маяковский, весь Советский Союз – планета Марс, но захваченная. Как колония. Вот и эзоповским языком Марс говорил о себе. Сам себя стыдился и не признавал. Это беда Союза и причина распада его. СССР должен возродиться, но иначе уже. С Марсом на плечах в виде сердца. Для того там и туф. Эх, Армения наша.

Клюев принес кофе, добавил в него коньяк «Эребуни» и предложил всем пить этот божественный эликсир. А новости говорили:

– Убийства, убийства, рождения. Помолвки, свадьбы и дети. Стройка нового города. Город как космос весь. Часть космоса – небо, отрезанная от него для того, чтобы глаза могли его есть.

Есенин сказал громче динамиков:

– Когда мой отец стал отцом, то не изменился почти.

Блок отрезал:

– Папой не становятся – папой рождаются. Просто перетасовка карт.

– Это очень глубокая мысль, – отметила Тэффи и сделала глоток коньяка, но без кофе. Благо, стаканчики были, и плыли, и искали священной земли.

– Вот говорят, – включился в беседу Клюев, – виртуальность никогда не заменит реальность, но это же не так. Уже есть интернет, дополнивший телевидение. Это капля за каплей, а в результате будет бочка. Количество перерастает в качество, просто надобно ждать. Ждать и работать.

И на окно села голубка, прилетевшая с Марса, начав ворковать, передавать информацию, хоть пока что подспудно. В дверь позвонили, Клюев открыл, вошел умерший Блок, разулся, обнажил свои умершие ноги, прошелся по комнате, пожал руку живому Блоку, заговорил:

– Я умер, я умер, я умер. Но вот я живой сижу. От этого можно спятить.

Он сделал глоток из чашечки живого Блока, поморщился, обулся и ушел. Александр только пожал плечами, Тэффи сняла напряжение:

– Женщины оптимистичней мужчин. Считается, от недостатка ума, от поверхности. Наоборот. Просто женщины больше знают и чувствуют. И не показывают превосходства своего, чтобы мужчинам было веселее в песочнице играть в настоящие танки.

Блок отреагировал:

– Вот инсульт или инфаркт. Это проживание истории. Марс – это и мозг, и сердце. И ты на своем опыте проживаешь то, что случилось когда-то там.

Клюев, оказывается, вызвал проститутку, он пригласил ее войти, дал бутылку коньяка добивать друзьям, а сам, раздевшись до трусов, ушел с девочкой в соседнюю комнату. Оттуда вскоре стали доноситься их голоса:

– Я красивая девочка, да? – спрашивал Клюев.

– Я влиятельный в поэзии гражданин, – отвечала девчонка.

– Тебе нравятся мои бедра? – интересовался поэт.

– Они потрясающи.

– Хочешь потрогать мои булки?

– Конечно.

– А посередине?

– Там нора. В нее уползла змея и показала свою голову с другой стороны.

– Верно. Так что ж?

Через минут пятнадцать, пока компания пила кофе/коньяк, девчонка ушла, хихикая будто из ушей, так как рот в большей степени микрофон, Клюев оделся и сказал:

– И так каждый день. Нелегко быть поэтом.

– Даа, – протянула Тэффи, – конечно. А вот почему убивают? Деньги, ненависть – все второе и третье. Главное то, что хотят забрать душу, чтобы потом, когда умрешь, эта душа продолжила жить в тебе. Или желают прожить душой жертвы, а после смерти ее включить уже свою и продолжить свое бытие. Бессмертия так хотят.

Допили коньяк и поехали– без Николая, ушедшего писать стихи в мир иной, куда вела еще одна дверь его комнаты, – в гараж к Бурлюку: он там машину ремонтировал, как он написал в мессенджере Владимиру, и иногда прикладывался к бутылке, из которой тек ему в горло мир. И говорил ему:

– Пей меня, Давид, иначе я выпью тебя.

И Бурлюк не смел возражать, глотая не то, что было в бутылке, текст, а то, что он видел, читая, – кино. И эти кино были все фильмы Гайдая, Рязанова и Данелии, превращающиеся от распития в произведения Параджанова и Тарковского. И они, эти творения двух гениев, занимались сексом друг с другом и рождали Россию будущего, которая просила грудь Марса, бывшего раньше женщиной, две груди – Фобос и Деймос, чтобы пить из них полное собрание сочинений Маяковского.

18

Ходили вокруг авто, Тэффи села за руль, посигналила, «Победа» издала звук раненого тигра и смолкла. Давид вытянулся на это и сказал:

– Знакомьтесь, мой великий друг – Маяковский.

– Да мы знакомы сто лет, – рассмеялись все.

– Нет – нет, – не согласился Бурлюк, – как великого поэта вы не знаете его. Ну что? Московские клубы, бары, кафе – по мелочи. Публикации – брызги. Вы не видите его основного масштаба.

– Может быть, – бросила в рот Тэффи жвачку со вкусом фразы «Бог умер».

Рядом с гаражом прошел дед, который сказал:

– Мне триста лет, и таких, как я дофига, просто предпочитают не говорить о таких.

Бурлюк кивнул ему, пожал руку и ответил тем, что ничего не ответил. А Маяковский смотрел на небо, где летали птицы, вылетевшие из книг Есенина, и звал их обратно в тома. Птицы голосили:

– Нет – нет, мы хотим на свободе, нас не тянет в тюрьму, уж прости.

И снова летали, разевая клювы, в которых бились пойманные ими рыбки – языки. Блок слушал это и смотрел на машину, в капоте которой ковырялся Бурлюк.

– И не надоело тебе? – спросил он его.

– Ничуть, – вытер тряпкой руки Давид, – самое то, машина – друг человека, она заменила собаку. Почему псы лают на авто? Из-за этого. Все же ясно.

– Да – да, – зашагал вокруг авто Маяковский, – собаки потеряли свой статус. Собак больше нет. Нет, ну они есть, но не такие уже. Больше волки, чем псы. Потому что пес – это тот, кого любят, волк – тот, кого разлюбили.

Вскоре «Победа» заурчала, зафырчала, заработала по указанию Бурлюка и повезла под управлением Тэффи по городу. Показывала им картины насилия, убийств, наездов, грабежей, мирного неба, моря, заката, небес с парашютистом, летящим наверх, автобусы, полные скелетов, жующих хурму, а потом выяснилось, что вместо окон – экраны, даже лобовое показывало не то, а машину вел автопилот, а Тэффи, зная об этом, имитировала вождение. Ей Бурлюк нашептал, тайно сказал о том. Доехали до Литинститута, вышли и стали записывать на телефоны выходящих оттуда писателей. Так сняли Толстого и Достоевского, их небо на месте лиц и то, как Толстой произнес:

– Мы вместе с тобой шизофрения. Ты больная часть моего мозга. Твоя смерть – лоботомия. Моя смерть – выздоровление ее самой от меня.

Достоевский расхохотался и сказал:

– Все так, безусловно. Но – «Бесы» – это преступление, «Идиот» – наказание.

– Именно, – кивнул Толстой, – а продолжение «Братьев Карамазовых» – «Американская трагедия».

Они ушли, их заменил Горький, который вышел, закурил, стал сигаретой, после ее огоньком, затем дымком и растворился в небе огромным портретом Сталина. Когда рассеялся и тот, показался из дверей Рубцов и закричал:

– Поэт Николай Рубцов

Хочет пива и голубцов!

К нему подбежала женщина, дала это все ему, покормила его, представилась его женой и убийцей, отсидела свой срок на коленях перед не умершим мужем и ушла с ним под руку, оборачиваясь и показывая Литинституту язык, который был разжеванным зубами Рубцова голубцом.

– Вот бы проглотить этот голубец, – негромко сказал Блок и обратил внимание друзей на Нерваля и Губанова, которые смотрели друг на друга как в зеркало, тыкали пальцами в изображения и матерились на французском и русском языках.

– Лучше водки глотнуть, – предложил Нерваль, обнял Губанова и сделал с ним шаг до водки, танцующей рядом.

Ею была ростовая кукла, она налила из своей головы, которую откупорил Губанов, ледяного огня им в стаканчики, появившиеся из кармана Нерваля, и отошла, чтобы не мешать поэтам пить водку, а значит, писать стихи.

– Огурчика не хватает, – выразил сожаление Губанов.

– Хватает, – вытащил малосольные в пакетике из кармана Нерваль.

– Не накапали там?

– Буду лучше пахнуть зато.

Обнялись, как братья, они и зашагали, замаршировали на месте, отдали честь подлетевшему Гмерто и пошли за ним, будто ведя его на веревочке. А Тэффи и компания поехали дальше, минуя амбары, набитые головами немецких фашистов, лодки, скользящие по асфальту на колесиках, дома, где в окнах висели туши быков, магазины, продающие сами себя, и презервативы, наполненные кровью свиней, потерявших головы в бою с остальным телом их. Доехали до маленького пруда, сели на берегу и стали ловить взглядами рыбку, поджаривать ее на ребрах и кормить Церберов – собственные желудки.

– А вон наши сытые желудки пошли, – произнес, глядя вдаль Есенин, но ему это только казалось.

И они покатили дальше, но так, будто вместо колес были те самые их собственные желудки, наполненные вином, а желудок Тэффи – запаской, поющей в багажнике песни Науменко и Цоя.

19

Сидели долго за столом кафе и ели вареных раков, запивая их кровью раков как пивом. Бурлюк укатил, теперь их было четверо – как всегда, как с самого сотворения мира, когда Бог создал Тэффи как мужчину, а после из ее половых органов породил Блока, Маяковского и Есенина, в результате чего Тэффи стала женщиной и увела своих мужей на Землю, поскольку Эдемский сад Марса вырубили, что и показал Чехов в своей последней и вертикальной пьесе.

– Приятно мне с вами. Приятно – это не то слово, – сказала Тэффи и разломила рака пополам, как ружье, зарядив его рачьими глазами и увидев ими – поразив – самые отдаленные уголки вселенной, курящей рядом крэк и посмеивающейся порой.

– Мне тоже кайфово с вами, – подмигнул вселенной Есенин, обнял за плечи Маяковского и Блока и спел с ними «Письмо женщине».

– Хороший, прекрасный стих, – произнес Блок после завершения его, хоть прочесть стих нельзя, если он гениальный, так как он сама бесконечность.

– А ты что скажешь, Владимир? – поинтересовался у футуриста Есенин.

– Восхищен.

– А почему не заметно?

– Завидую. Если честно.

– Чему? Ты – город, я – деревня.

– Твой имажинизм тоже город, – отрезал Владимир.

– Это да, но кусок. А ты – мегаполис, весь.

– Ну что ж, такова судьба.

И Блок при этих словах пожал им руки и сказал, что он смычка меж ними. Покурили так, как разбойники нападают на караван и превращают его в вереницу танков, едущую по Афгану, и заказали еще по кружке пива, чтобы в нем окончательно утонуть. Это им не удалось, так как пиво само покончило с собой в их желудках, став бессмертным в виде опьянения трех поэтов и одного прозаика женского пола. И они взяли в руки по раку и устроили сражение ими. Побаловались отменно, прыснули со смеху в итоге и пошли гулять по Москве, гуляющей в душах их и отдыхающей в Казани, в Самаре, в Уфе. Ведь сами города несчастливы своими жителями – частицами души и нейронами мозга – потому, что Волгоград никогда не видел Одессу, хотя этого больше всего.

– Почему вы молчите? – не вынесла паузы Тэффи. – Я девушка, мне неудобно самой беспокоить вас.

– А у нас головы соединились и думали что-то одно, – ответствовал Блок.

– И что это было?

– Ты, – посмотрел на Тэффи и признался морганием, секундным отсутствием взгляда ей в любви.

Вскоре к ним подошел мужчина, неся в руке пиво, сел к ним за стол, представился:

– Первый и последний русский писатель. Соколов, так сказать. Учились в школе для дураков?

– Учимся там, – улыбнулась Тэффи.

Саша Соколов присел, поцеловал то место, где была душа Тэффи за секунду до этого – в танцующем воздухе, и сказал:

– Тэффи, это же вы? Ну вот. Я поцеловал вашу душу. Она была там, – он указал на место поцелуя рукой, – и снова коснулся губами его.

– Спасибо, – прошептала громче ядерного взрыва Тэффи и почувствовала холод Канады, идущий от гостя.

– В дурке лежат те, кто в ней сидят, – почти не шевеля губами, промолвил Саша Соколов и добавил: – Я знал, что сюда вернусь. Но не как Тальков – много раньше. Я не живу и не дышу. Я будто стал дуркой. Будто во мне лежат и сидят. Будто во мне разворачивается вся вселенная. Да, друзья мои, простите за это слово, есть только тюрьма и дурка. Тюрьма – это Земля, как сказал Бродский. Дурка – всё остальное. И в дурке укол – запуск ракеты «Восток», а таблетка – капсула, в которой возвращается Гагарин. Да – да. И еще.