Текст книги "BMW Маяковский"

– Я скажу, – прервал его Блок, – тюрьма – это время, дурка – пространство. Так?

– Так, – кивнул Саша Соколов и сделал настолько большой глоток пива, что его не стало меньше ничуть. – Именно потому многие никуда не едут, так как ждут Гагарина Иисуса. И догадываются, что в апреле 61-ого года Гагарина положили в дурку и освободили его арестом того, кто получит в 87-ом году Нобелевскую премию.

– По литературе?

– Да, по астрономии, – посмотрел на Маяковского гость и перестал от этого быть таковым.

За такой беседой они провели небольшое время и пошли вслед за Сашей Соколовым в музей – психиатрическую больницу, где он лежал.

20

Больница представляла собою аллею с палатами – углублениями и лавочками, где психи – самые обычные девушки и парни – сидели, знакомились, пили, курили и рассказывали анекдоты, придуманные тогда, когда на земле не было никого. Они отсчитали пять палат, устроились в шестой, открыли заранее купленное пиво «Визит» – к Минотавру, как пошутила Тэффи, и стали лечиться от здоровья – животного во всех нас, меняющего каждую секунду обличие.

– Именно поэтому человек – калейдоскоп, попурри, – сделал глоток Есенин и пожарил взглядом пробегающую собаку, став корейцем на час.

Тэффи поймала на своем плече божью коровку, отпустила ее на небо, потеряла из виду и с грустью произнесла:

– Мисюсь, где ты?

Психи – обычные люди – были слишком нормальны, что наводило на подозрение: они хотят выписаться отсюда на Марс, хотя все должно быть наоборот. Потому Тэффи хотелось вызвать скорую, огромный автобус, синего цвета, и под эту песенку Окуджавы увезти всех в заданном направлении. А Саша Соколов говорил:

– Ну что, «Школа для дураков» в действии? Это смешно. Это три слезы, из которых состоит снежная баба, выкатились из глаза и стали достоянием детворы. Разве так можно? Ну нет. Две снежные бабы должны выкатиться из глаз. И должно быть два носа – морковки. И вообще, глаз – это лодка, плывущая по океану слезы, и в этой лодке находится Бог.

Блок тоже внес свою лепту в этот – пока еще – монолог:

– Сойти с ума – открыть Америку, находясь все время на ней.

Маяковский расхохотался и выпил за раз бутылку, разбив ее о душу проходящей мимо девчонки. Та поблагодарила его и пошла дальше.

– Ужасно, – открыл рот Маяковский, – видеть корову и называть ее мясом. Надо мясо так называть. Тогда мы будем бессмертны. Только от пары слов.

Есенин курил и смотрел в сторону и видел между пары деревьев распятого Христа. Христос был мертв, и тело его говорило:

– Не смотри на меня, Сергей, иначе больше никогда не поймешь, где зеркало, а где ты.

А Маяковский отвел Тэффи в сторону, взял ее руку в свои и горячо зашептал:

– Я люблю тебя сильнее любви. Каждая моя клетка из обогащенного любовью к тебе урана. Я – АЭС. Ответь взаимностью мне.

На это Тэффи задрала носик к небу и провыла раз пять, отошла от Владимира и стала пить пиво, чтобы пиво жило, не умирало, не болело и не страдало. Маяковский, придя в себя, от кого он и не уходил, обратился ко всем:

– В чем смысл жизни? Хорошо, главный смысл этой жизни. В том, чтобы, когда уходит плохое, проблема, его бы не замещало новое зло, как происходит всегда. Или почти всегда. Надо бороться за уход болезни и воцарение на ее место вечности и Бога, а не смерти самой.

– Маяковский, – привстал и выкинул бутылку в урну Есенин, – гений тот, кто может сказать два раза подряд гениальное. Нанести тот самый двойной удар.

– Хорошо, – стукнул каблуками Маяковский, – деньги – это или твоя кровь, или чужая. И по-настоящему богат тот, кто их меняет местами.

– А я выскажу мысль, которая не уступит этим двум, а может быть, их превзойдет, – встрепенулась Тэффи и постройнела как будто, – в один самый обычный гроб поместится спокойно восемь миллиардов людей, но все кладут в него только одного. А зря. Потому что это будет вступлением России в НАТО, против которой оно создавалось. Но именно так будет уничтожена смерть. Никому уже не нужен этот баланс. Восемь миллиардов ляжет в гроб и восемь миллиардов и один выйдут из него. И этот один будет Бог.

Соколов выслушал их и внес свою лепту в беседу:

– Давайте возьмем два культовых двухсерийных фильма о новой России – «Брат» и «Бумер». В первом случае зло, воплощенное в Бодрове, сражается за правду. Во втором – добру деваться некуда и оно делает зло. Вот он крест России сейчас, который надо расколоть и пустить на дрова, на которых новый Христос приготовит шашлык и накормит весь мир.

– Абсолютно согласен, Саша Соколов, – поднял, как школьник на уроке, руку Маяковский. —Знаете, мне кажется, я уверен, что я своим творчеством оцифровываю мозг, перевожу его, себя и других, в компьютерное, но более реальное, чем мир, пространство, это моя миссия, и рано или поздно должен быть результат. Может, синоним слова результат здесь слово чудо. Но в любом случае, в компьютере герой может умирать и заново рождаться, это и есть победа Христа, понимаемого, как я, над смертью.

Он подошел к Тэффи и продолжил свой трактат в виде речи:

– Тэффи, знаешь, пишу стихи, прозу, пьесы, но все это в первую очередь текст. А текст – практически секс. Я думаю, я и есть сам секс, ищущий реализации себя.

– Так все женщины хотят этого с тобой, – рассмеялась Тэффи и положила ладонь Блоку на колено.

– Я хочу только с тобой! – рявкнул Владимир.

– Ой, гроза, молния, гром, – испугалась Тэффи и поцеловала Есенина.

– Понятно, играешь со мной, как с щенком, – Маяковский разбил пустую бутылку, ее осколки взлетели и стали звездами в небе.

21

Их пьянка на аллее не могла никак завершиться, расходились будто бы, пожимали друг другу руки и с новым пивом возвращались назад. Маяковский говорил:

– Сейчас воистину женщины ближе к Богу, к высоте высот.

Все слушали, а после слова «высот» Есенин вопросил:

– Почему?

– Женщина всегда была тучкой, а мужчина – утесом. Умом была слабей, в силу чего парила. И закрепилась там, на высотах. Сейчас пишет стихи больше и лучше мужчин. А стих – вертикаль. И еще: шарик летает, а гиря падает вниз.

Тэффи аж хохотнула:

– Шарик – он, гиря – она. Крест между мужчиной и женщиной. Христос – обоего пола, а значит – и иудаизм, и ислам.

– Конечно, – согласился Блок, – но Вейнингер говорил, что женщина середина, а мужчина – крайности. Выходит, как один край мужчина все-таки ближе к Богу.

– Крайности, да, – кивнул Маяковский, – но горизонтальные, так как мужчина – ислам.

А Саша Соколов сменил тему:

–Внутри каждой говяжьей тушенки пасется корова и выращивает теленка, который эту консерву купит и съест.

Тэффи зардела:

– Что бы сказал мой парень на эти речи и образы?

Блок удивился:

– У тебя есть парень?

– Да, – кивнула Тэффи, – просто в отъезде.

Маяковский расправил плечи:

– Секс с одним партнером – дискриминация и геноцид двух других любовных отверстий. С женщиной должны быть трое. Да и Бог тоже любит троицу.

Тэффи зардела еще больше, Маяковский продолжил:

– В самом деле, секс с одним порождает старость и смерть у женщины. Отсутствие секса добавляет и истерию. Истерия – вагинал, старость – орал, смерть как анал. И победят эту троицу только три пениса Блока, Маяковского и Есенина.

При этих словах Саша Соколов пожал руки трем поэтам, поклонился Тэффи и пошел, не касаясь земли и глотая пиво, текущее отовсюду, кроме горлышка, целующего губы его.

22

Поехали в сгоревший и не сгоревший клуб «Дягилев», тот самый или совершенно другой, гремели в такси, потому что гремела музыка, а не колеса, карданный вал и рессоры (также под колесами щебень), доехали, прошли Пашу-фейс-контроля, который отсеял от них тысячу человек, но их пропустил, сели за столик и стали смотреть стриптиз, потягивая джин-тоник, пришедший сам. Маяковский раз встал и на всю Москву произнес:

– Я неугомонен в постели! А постель для меня – целый мир!

Присел и бросил взгляд на девушку, которая сняла на сцене трусы и показала под ними посмертную маску Гегеля. Блок произнес:

– Телевизор и интернет – зеркало и окно. И я смотрю на себя и в то, и в другое. И однажды можно будет открыть их оба и улететь, словно птица. Или выйти, если мы на первом этаже. А мы будем первыми, как и он.

Тэффи выпила из соломки, поморщилась от огромного удовольствия и пошутила:

– Умирать – переходить из телевизора в интернет. А там дорога туда – сюда. Можно действительно умереть, можно вернуться.

Блок кивнул и пригласил на танец ее. Их бедра задвигались, как поезд по рельсам и самолет по небу, отслоившемуся от земли. Запрыгали, как мячи, и спели разные песни «Дорз».

– Моя песня круче, – рассмеялась Тэффи.

– Согласен, – шепнул Александр, и шепот его был громче всех музык.

Когда сели, к ним прискользил Пушкин, сказал, что его стихи круче стихов их всех троих, вместе взятых, вызвал их всех на дуэль, убил, погиб сам, тем самым, поэтому, трупом ушел, оглянулся и увидел, что все трое живы, как были, и стали каждый круче его и Лермонтова, если их прибавить друг к другу. Здесь он понял свою главную ошибку, которая заключалась в том, что он всю жизнь был пулей Дантеса, ставшей после его смерти Дантесом, разрыдался и исчез не только из «Дягилева», но и пространства вокруг него. Это никто не заметил, кроме нашей четверки, которая продолжила пить и смотреть на стриптиз, в котором участвовала корова, раздевающаяся от мяса и кидающая куски на весы. И говядину хватали посетители клуба, жарили на зажигалках размером с костер и ели мясо, посыпая его кокосом. И хруст поджаренных корочек и чавканье, культурное и возвышенное причем, раздавались на всю Москву и летели дальше, развернув вымя – футбольный мяч, состоящий из двух крыльев – левых и правых футбольных ворот.

– В «Калине красной» Егор гибнет потому, – молвила Тэффи, – что дама из воровской малины хочет Егора, а он лишний, у нее уже есть трое мужчин. Вот и отправляется Егор в мир иной. Он лишний у них и недостаточный у своей любимой. Ни там, ни там, в общем, он.

– Конечно, – откликнулся Блок, – к любимой Егора же приходит ее бывший в количестве трех человек, он прогоняет их, а сам заменить не может. Трагедия, в общем, фильм.

– Любое произведение должно быть «Одой к радости», – бросил Сергей, – чтобы жизнь стала просто радостью. Нужно переваривать, перемалывать в книге все зло и выпускать на свободу только добро.

– Как хорошо девочка танцует, – отметила Тэффи, встала, взяла с полки весь «Тихий Дон» и запихала его в стринги танцующей девочки.

От такого любовного акта девочка возбудилась, пришла в литературную готовность, и ее вагина зачитала первую главу книги, гремя на весь зал.

– Хорошо читает, – улыбнулся Блок, взял порцию кокоса и угостил им своих друзей.

Сначала они ничего не почувствовали, но потом все превратилось в «Носорог» Ионеско, посетители с членами – рогами вместо носа стали расхаживать вальяжно и говорить:

– Носорог – это секс, скоро все станет им. В этом смысл всего Ионеско.

Владимир на это хлопал и свистел, пока действовал кокс, а когда действо прекратилось, то снова началось. Кайф, помноженный на сердца – котлеты в муке, жарился и испускал аромат, летающий в воздухе в виде орла и ищущий женские вагины – ягнят, щиплющих травку, но желающих притом молока.

– Скучно, товарищи, – сказала, придя в себя, Тэффи, – хочется каморки, окна, книжки Янссон, дождя. Когда ты сидишь на подоконнике и смотришь в окно, распахнутое в голове.

Она заказала всем водки, налила ее в стаканы, а себе оставила бутылку, чтобы в нее играть и целовать Блока, Маяковского и Есенина в их стихи.

23

Приехав из «Дягилева», Володя искупался, под холодным душем снял хмель, улетевший в вентиляционное окно, каркая и воркуя, прилег, подумал «я жив, значит – я не умру, и это относится к каждому», уснул, увидел во сне секс в чистом виде, без участников его, проснулся часов в четырнадцать дня, выпил чаю, открыл смартфон и создал чат с собой, с Тэффи, Блоком и Есениным. Озаглавил его «У любви четыре буквы, и они называются Марс», начал общение.

Владимир. Всех приветствую в этом приватном месте, где сбываются все мечты.

Есенин. Где я?

Владимир. В самом лучшем месте на свете.

Есенин. Это прекрасно. Что все молчат?

Владимир. Готовятся к штурму.

Есенин. Чего?

Владимир. Крепости по имени Секс.

Блок. Уже не спите? Приветствую. Все равно секса не будет, пока Тэффи не здесь.

Есенин. Она как раз здесь.

Блок. Я имею в виду, не онлайн.

Владимир. Секс – это то, что всегда онлайн.

Блок. Хорошо отдохнули. Правда, не вырвало чуть. Ну да ничего. Перетерпел.

Владимир. Терпеть – становиться Богом.

Есенин. Не всегда.

Владимир. Не всегда. Но зачастую.

Блок. Спорить не буду. Терпеть и работать. Просто терпеть нельзя.

Есенин. Бог становится из рабов.

Тэффи. У кого сперма вкуснее?! Признавайтесь, ребята.

Блок. Оо!

Владимир. Тебе решать.

Тэффи. Ага. И решу. А вообще, я еще девочка, невинная и маленькая. У меня не было еще мужчин и мужчины. В любой их последовательности. Но я хочу сперму, причем только вашу. Я, надеюсь, не взбудоражила вас? Все это шутка. Ничего я не хочу, кроме творчества. Рассказ вот пишу. Могу предложить цитаты.

Есенин. Давай.

Тэффи. «Он облизал ее половые губы и ощутил на губах вкус щебня, железа, гранита, могилы, стекла. Он смешал эти вкусы и получил в их итоге аромат и наполнение Эйфелевой башни, которой, как шприцом, сделали укол в задницу Дьявола».

Есенин. Талантливо. Интересно. Божественно.

Владимир. Похоже на мои детские мысли.

Тэффи. Я когда открываю документ Ворд, то он пишет, что кто-то внес изменения с момента моей последней правки/редакции.

Блок. Это Бог.

Тэффи. Тоже так думаю.

Есенин. Может, еще кусок? Хоть маленький.

Тэффи. Хватит, ребят. Но если так хотите, то да. Сейчас поищу.

Владимир. Не торопимся.

Тэффи. «Она встала на колени перед ним, расстегнула его ширинку и из нее выпала гора металлолома, чермет, принятый за 11 рублей за килограмм. Чего там только не было! Разбитые утюги, ржавые гвозди, арматура, черные гнутые-перегнутые ложки и т.д. Она это все возбудила ртом и языком, отдалась ему, этому всему, переплавила в себе и отлила через 9 месяцев новенькую «Мазду», сияющую фарами ярче, чем сотни солнц».

Блок. Ну я так не смогу написать. Слишком земной, прости Господи. Хотя считал себя небом.

Тэффи. Небо здесь только я)

Есенин. Да, далеко от моих стихов о Руси.

Владимир. А мне это близко. Такое могла написать только моя жена перед Богом.

Тэффи. Слитая с ним. Вот еще кусочек один. «Секс между ними разогнался, сделал прыжок с шестом, перемахнул через планку, поднятую выше всего, не коснулся ее ни спиной, ни ногами, упал, дождался других неудачных прыжков любви, чести, достоинства и через полчаса получил золотую медаль на пьедестале, на которой было написано, что чемпион мира – секс». Как вам?

Блок. Просто перехватило дыхание.

Владимир. Ты самый гениальный прозаик!

Тэффи. Только женского рода.

Есенин. Я у твоих ног.

Тэффи. Целуешь их?

Есенин. Мою.

Владимир. Тэффи, я Грузия как душа, я Азербайджан как дух и я их сумма как тело. Тэффи, я люблю тебя как Армению мою.

Тэффи. Не перетягивай одеяло на себя. Почему ты Азербайджан?

Владимир. Потому что у него на букву больше в названии, чем у меня или автора этой книги. Понимаешь ли? Это преодоление самого себя. Как я писал? «Выскочу… Не выскочишь из сердца». А вот попытка была удачной, как показал апрель тридцатого года. Я выскочил и стал снова собой через 53 года, такую вот счастливую цифру. А еще я Азербайджан потому, что молчал веками и теперь говорю, и говорю так, как никто до меня вообще.

Тэффи. Но я люблю, как Армения, армян своих, а не тебя, Блока и Есенина. Простите меня.

Блок. Ничего, Бог простит.

Тэффи. Ах – ах. Каждая женщина мечтает о ночи любви со Всевышним. Вы втроем – словно Троица. Не разочаруете меня?

Блок. Провокация.

Есенин. Полностью согласен с тобой.

Владимир. Что ж, примыкаю к двум. А хотелось бы, да.

Тэффи. Тогда я вас не люблю.

Владимир. Очень зря! Все взаимно. Все – «Зеркало» Тарковского, оно имеет его в себе.

Тэффи. Лучше бы имели меня. Я шучу. Хотя киска намокла. Прислать фото ее?

Есенин. Пришли. Не пришлешь.

Тэффи. Ой, случайно отправила снимок в чат одноклассников. Ну да ладно. После и вам пришлю.

Владимир. Да не надо, спасибо. Я сниму проститутку.

Тэффи. Фу – фу – фу. Это ужасно.

Владимир. Согласен. Но лучше заплатить и получить товар, чем получить бесплатно его.

Тэффи. А если это подарок?

Владимир. Тем более. Тогда товар взамен просит душу твою. А ее цена – цена звезд. Хотя бы одной.

Тэффи. Я обижусь сейчас. Я вас люблю, а вы?

Блок. Мы – твое зеркало. Мы – Арсений Тарковский, который включил фильм «Зеркало» и увидел режиссера его – себя.

Тэффи. Так у него же не было ноги.

Есенин. Его ампутированная нога стала человеком, сняла фильм «Нога» и сыграла в нем. В главной роли.

Блок. Прекрасно!

Владимир. Полностью согласен с тобой.

Тэффи. Понятно, будем говорить о чем угодно, только не обо мне.

Блок. Ну ты же одноклассникам своим что-то шлешь.

Тэффи. Не что-то, а то, откуда появились все вы! Я ваша мать. Метафизически – точно.

Есенин. Ну, может, нам не надо видеть то, куда мы уйдем?

Тэффи. В одну реку нельзя войти дважды. Потому что можно на ее берег, раз его тоже два.

Владимир. Жизнь – борьба двух глаз, двух ушей, двух рук, двух ног с одним членом, одним носом, одним ртом и т.д. Драка здоровья и шизофрении. Но у мозга два полушария, у носа две ноздри. Потому шизофрения – это естественная составная часть здоровья. Просто надо немного вырасти. Охватить целый мир.

Есенин. То есть жизней одна или две. Здоровье – одна, шизофрения две. И если брать образ реки, то здоровье – время, река, в которую не войти дважды, шизофрения – два берега, суша, вечность. Вопрос только в мосте между ними. Он – ключевое, центральное. Можно сказать, что мост и есть Бог.

Блок. Безусловно. Но не надо ли встретиться? А то меня трясет от таких мыслей уже, хочу вас обнять или выпить. А лучше и то, и другое.

Владимир. Мы что, алкаши?!

Тэффи. Мы – ценители и любители моей киски.

Блок. Да это не киска, а тигрица уже. Может, львица.

Тэффи. Ррр! Она – лев.

Есенин. Александр, давайте вечером встретимся.

Блок. Ну, хорошо, а где?

Владимир. В бильярдной. Обожаю бильярд. Там и расквасим о свою кровь пару ящиков пива.

Тэффи. В какой бильярдной ты хочешь?

Владимир. Подходите к памятнику Есенину. Скажем, в шесть. Там недалеко есть заведение.

Тэффи. А, я не могу в это время. У меня встреча.

Есенин. С любовником?

Тэффи. Да, угадал. Нет, с редактором. А, это завтра. Блин, нет, уже было. В общем, я готова, приду.

Блок. Ну и хорошо. Погоняем шары, выпавшие из глаз.

Есенин. Да, при помощи носа. Армянского или грузинского.

Владимир. Хорошо, буду ждать, даже если приду последним. Это и есть ожидание. Смысл его. Сам по себе. Вне всего.

Тэффи. Друзья, парни, мужчины, много философии, по крайней мере – на сегодня. Давайте попроще будем. Иначе весь мир пройдет мимо нас.

Блок. И угодит в наши сети.

Есенин. Бог – целующий, поцелуй и целуемый. Вот такова Троица.

Тэффи. Уфф. Хорошо сказано, но мои слова прошли мимо?

Есенин. Нет, я решил громко хлопнуть дверью – крышкой Диогеновой бочки.

Тэффи. Да не было никакого Диогена! Никогда! Была и есть бочка вина, из которой пьет несколько тысячелетий весь мир и никак не пьянеет, чтобы улететь с этой Земли и жить на солнце или нигде!

Блок. Может, Земля и есть эта бочка? А Диоген внутри нее – Бог?

Владимир. Роскошная просто мысль. Ты сохрани ее.

Блок. Перенесу в свой стих.

Владимир. А потом прочитаешь возле моего памятника?

Блок. Конечно.

Тэффи. Хочу ходить по улицам, по базару и выкрикивать: «Женская киска, женская киска, кому женскую киску?! Налетаем, берем!»

Владимир. Мы твою киску, женскую и даже если мужскую, никому не отдадим.

Тэффи. Сама отдам. За небольшую плату. За поцелуй в нее.

Есенин. Ну и катись к другим мужикам!

Тэффи. Да я пошутила, любимые вы мои.

Блок. Да, Сергей, не горячись. Тэффи любит меня.

Владимир. Только тебя?

Блок. Меня.

Есенин. Тэффи, это так?

Тэффи. Да. Только Блока. Только Маяковского. Только Есенина. Я единственная всех вас троих.

Блок. Именно это я имел в виду.

Есенин. Не ври.

Блок. Провалиться мне на этом месте, если это не так.

Владимир. Ну ладно. Но – напугал!

Тэффи. Конечно. Вас нужно поддавливать, иначе вы будете видеть только себя.

Владимир. Видеть себя – видеть весь мир.

Тэффи. Размером с себя. А надо через мир себя видеть, тогда станешь таким же, как он.

Есенин. Я пью чай с чабрецом. А вы?

Блок. Ничего. Просто пишу. В телефоне. Общаюсь с вами.

Владимир. Сейчас тоже только общение, чат.

Тэффи. А я курю и хочу вам прислать кусок рассказа.

Владимир. Валяй.

Тэффи. «Она поцеловала его лоб, и от этого он стал Красной площадью с гуляющими людьми, но в особенности – мужчиной, раздевшимся и бегающим голым по лбу. Этим мужчиной и был он сам, поцелованный в лоб и вышедший из него, чтобы стать зеркалом, ставшим изображением и тем самым породившим того, кто Бог».

Блок. Глубоко. Глубже некуда.

Есенин. Очень изысканно и пронзительно – настолько, что вмещает в себя любой философский трактат.

Владимир. Я промолчу.

Тэффи. Ну ты уже сказал.

Владимир. И в этом мое молчание.

Тэффи. Ну тогда скажу я. А то вы слишком умные, я смотрю. Моя очередь. Женщины делятся на три вида: дооргазм, оргазм, посторгазм. Первые в процессе, они только становятся женщинами. Вторые на пике, они на вершине, они мозг, лавина и семя. Третьи ничего не хотят. Или хотят абсолютно всё. В первом случае это трупы. Во втором – это Бог, обоего пола. Потому что женщина рожает и мужчину потому, что он существует в ней.

Есенин. Ну что же, зачет.

Блок. Это само собой.

Владимир. Такое рассуждение можно переделать в стих и читать его с Арарата.

Блок. Или с башни Останкино.

Тэффи. Оседлав вагиной ее)))

Владимир. Ну я пойду, дорогие мои, напишу стих, посплю, попрыскаюсь одеколоном и в свежевымытой сорочке приду.

Он вышел из чата, из сети, сделал все, что сказал, плюс выпил мокко, и к шести был у памятника Есенину, откуда пришедшую компанию повел в бильярдную под названием «Кий – это Киев». Надел презерватив на кончик кия и начал гонять шары, не отличающиеся от его глаз во время читки стихов и споров с противниками. Играл партию за партией то с Блоком, то с Есениным, выигрывал и проигрывал, а в общем – жил, прерываясь только на смерть, и то ради прикола, а не для того, чтобы разлагаться или сгорать.

24

Загнав очередной шар в лузу, Владимир выпрямился и сказал:

– Крематорий – это сердце и любовь. Могила – желудок, гораздо ниже. Лучше быть частью сердца, чем желудка. Я сгорел от любви. Потому снова жив.

– Ну, ну, – бросила Тэффи и добавила, что ей душно: она хочет на волю, именуемую Москвой, испытывающей каждую минуту оргазм от приезжих таджиков, чеченцев, грузин и армян.

Владимир кивнул ей, проиграл и выиграл одновременно Есенина, повел, расплатившись душой, зарифмованной необычно, друзей на улицу, вызвал аэротакси и заскользил над городом, обняв за плечо Есенина.

– Просто прогулка, жизнь и бессмертие, – молвил Блок и кинул в рот жвачку, которую ему поднесла ворона, сев на руку ему.

Проносились над Кремлем и строениями, пили чай, которого было в избытке, вкушали Индию духа, как говорил Рерих, и наслаждались тем, чего нет: возможной болезнью и смертью.

– Потолка нет, – произнес на мои рассуждения Блок, – можно лететь в космос прямо во сне, посыпаясь на Сатурне и дальше.

Тэффи читала, достав из сумочки, анекдоты и иногда что-то зачитывала, но кусками:

– Чтобы смеялась только я, а вы не понимали, въезжали в мой смех. Потому что женщина должна быть эксклюзивна, загадочна и притом на голову ниже мужчин, раз молнии должны отражать они.

– Лучше не отражать, – возразил Сергей, – а впускать и делать частью себя, пуская на вдохновение и стихи.

Решили сходить на вечернюю лекцию Бердяева, тормознули у Политехнического, показали паспорта, которые никто не просил, но все равно, зашли, аккуратно сзади присели в аудитории стали слушать – с конца.

– Град небесный и град земной, – говорил философ, – это шизофрения Господа Бога, исцеление которой – Августин, потому что только низшее может вылечить высшее.

– Правильно говорит, – шепнул Александр Владимиру, – не зря мы сюда пришли, ведь это тот еще кайф – слушать стихи, прозу и пьесы, слитые в философии.

– То есть трех мужчин с одной женщиной, как и мы. И все женского рода.

– Так и мужчина – по звучанию самому этого слова есть женщина, – продолжил мысль Маяковского Блок.

Тот кивнул и стал записывать в блокнот слова Бердяева. А они были такими:

– Умереть – переключить канал. Заболеть – выключить телевизор. Все поменялось местами. И это круче всего, что знало все человечество, которое было Богом, пока не стало собой. И путь его только один – инобытие, становление из пива «Армения» – пивом «Киликия». Здесь путь как взлетная полоса самолета, в небе становящегося космическим кораблем.

Тэффи тоже записывала, но больше хотела вина, смешанного со слезами Христа – водкой, имеющей название «Пилат». А иначе бессмысленно все, включая саму бессмыслицу. Она внесла в свой блокнот: «Женщина не старая, покуда она жива. Хотя смерть – это молодость №2». Она повторила про себя эту фразу, улыбнулась, потому что понравилась ей и вырвала заусенец, выдавив и выпив капельку крови.

– Но почему мы не вечны, – продолжал Бердяев, – просто то, что мы назвали злом, вошло в эту роль. Мир поделился на два. А как корабль назовешь, так он и поплывет. Потому Христос говорил про всех: добрые люди. Зло – это заблуждение. Добро – не антоним зла, а его родитель. Он не воспитал своего ребенка. Но ребенок вырос, и ему пора стать добром. А добра уже столько, что оно может поделиться собой и ничего не потерять. Второе крыло, которое считается костью и злом, уже обрастает мясом и перьями. А это уже почти полет. А если ты долетишь до Марса, то больше уже не умрешь. Потому что он дух. Суровый армянин и ислам. Венера – душа, Земля – тело. А вместе они – Господь, Давид, запустивший из пращи Меркурий, чтобы он поразил солнце – Голиафа и отпустил нас на волю – во вселенную без конца, так как она бесконечна потому, что точно таков человек, мыслимый отныне как Бог.

Тэффи, пиша правой рукой, левую положила на колено Есенину, сидящему рядом, поползла ею вверх. Сергей невозмутимо слушал, не замечая ничего. Вообще. Так он бы увлечен лекцией, не чувствуя рифму к этому слову. А эта рифма выскользнула из брюк и оказалась в ладони Тэффи. Она ощутила ее биение, пульс, довела до предельной твердости – рифмы Маяковского, обратилась в веру его стихов, утолила голод по поэзии и вернула стихи обратно в книгу, поскольку ширинка – это закладка в ней. А Бердяев не унимался:

– Поэзия Маяковского – это техника, вообще, это мир номер два, это не природа Есенина, не деревня его, не город Блока, не Юпитер его, это Марс, где живут одни роботы, это Терминатор, прилетевший оттуда, это Бог как сам Маяковский, покончивший с собой только потому что «Бог умер», а тем самым не умер он. Книга Маяковского – это Библия, это Коран, это их ребенок, превзошедший родителей и родивший заново своего автора. От всего мира. Именно поэтому жена Шварценеггера в фильме «Вспомнить все» – проститутка, это книга сама, это бестселлер, это то, что прочли практически все. Маяковский – это ключ, в прямом смысле, к двери, ведущей нас в космос и за пределы его.

Тэффи записала и это, взяла после окончания мероприятия за руку Владимира и повела его и Блока с Есениным кататься на лодке по Москва-реке и ловить на весла металлических рыб.

25

Доехали до реки быстро, благо такси мчалось без отдыха и водопоя на АЗС, привезло их к месту, уехало, махнув рукой – дымком из выхлопной трубы – и исчезло более в голове каждого человека, чем в Москве.

– Чудо – вода, стихи Пушкина, по которым плывут железные пароходы Маяковского, читая килями их, – молвила Тэффи и заработала веслами, катая своих мужчин. – Володя, для тебя творчество важней или женщины?

– Творчество, – громыхнул он, – секс – оргазм в члене, творчество – в голове. А голова больше головки. Во много раз. От оргазма в сексе рождается человек, от оргазма в творчестве – Бог.

Блок похлопал негромко, зачерпнул воды и немного смочил виски.

– Голова немного болит, будто опоясана обручем, – с грустью признался он.

– Чтобы голова не болела, – посоветовал Есенин, – надо избавить ее от Сатурна. Быть Марсом, Юпитером и т.д.

– Да не Ницше я перед сумасшествием, – улыбнулся Блок.

Тэффи, перестав грести, достала из сумочки таблетку, бутылочку воды «Пастернак» и дала их болеющему. Блок выпил, поблагодарил поцелуем в губы, превратился в стих «О доблестях, о подвигах, о славе», завис буквами в воздухе, дал прочесть себя и снова стал собой – человеком из человека и Бога. А лодка плыла и местами даже летела, походя на чайку, причем пьесу саму, поймавшую Чехова за пенсне.

– Звезды – таблетки галоперидола, которые пьет Господь, – подумала вслух Тэффи и предложила не грести, а только беседовать, покачиваясь на волнах, которые – души всех женщин, тогда как небо – мужчин. Два зеркала, напротив друг друга, отражающих землю – тело андрогина, страдающего и кайфующего от шизофрении – женщины и мужчины в нем, занимающихся все время сексом, чтобы зачать Господа Бога как свое продолжение и развитие, не имеющее конца.

– Тэффи, ты любишь нас или кого-то одного? – поинтересовался Блок.

– Трех в едином лице.

– Так я и думал, – кивнул ей Александр и предложил все же плыть, добраться до ресторанчика на другом берегу, где жарился шашлык и рассылал радиосигналы с целью обнаружения инопланетной жизни – посетителей заведения, желающих выпить и перекусить.

Добрались, припарковались остроносой лодкой, когда Есенин и Блок подали Тэффи две руки, а Маяковский взял ее на руки. Сели за столик и взяли шашлык по-карски и две бутылки «Араме», полусладкого, как полумесяц на небе. А он там уже был. Дождались съестного и выпивки и стали гадать, какой национальности официант.

– Он еврей, – предположила Тэффи.

– Явно грек, – не согласился Блок.

Спорили до тех пор, пока предмет шуточной распри не подошел, слыша их, и громко сказал:

– Моя национальность – Господь.

Он положил пепельницу и разрешил курить, зная, что это любят делать все четверо.

– Вы узнали нас? – удивился Владимир. – В наше нелитературное время.

– Бог знает всё, – и официант ушел – как пришел в этот мир, смеясь губами и плача пахом, животом и руками, обнимающими весь мир.

На экране на стене шел матч «Спартак» – «ЦСКА», первая команда вела три ноль, пока не забила самой себе, сделав счет 3:1.

– Это мы, – положила ногу на ногу Тэффи.

– Почему? – все понял Сергей, но включил дурачка.