Текст книги "BMW Маяковский"

– Потому что женщина – автогол, – ответил за Тэффи Владимир и откусил от хлеба кусок, чтобы заесть выпитое вино.

Мяса он пока не хотел, представляя его в чем-то собой. Посетители танцевали и пили, и оба эти процесса сливались и порождали совместно творчество и усы Дали. Официанты сновали, приносили и уносили, а значит, не двигались с места, пребывая в аду, на котором написано «Рай». Так часто бывает, потому что поэт – это не тот, кто пишет стихи, а стихи его дед, ждущий от него внуков, чтобы слиться с ними и гулять за руку по улицам, на которых сумма асфальта – солнце. Тэффи выслушала этот мой внутренний монолог, высунула голову из книги, поцеловала в губы меня и вернулась к своим друзьям. Потанцевала с Владимиром – так, как тонет «Титаник», спасаемый айсбергом и уплывающий на его спине вдаль, сходила в туалет, где справила маленькую, как Россия и Армения, нужду, помыла руки, похожие на два самолета, врезавшиеся в небе друг в друга, и вернулась, сев за стол и вкусив такого вина, которое не пробовал вообще никто: выпила его из уст Блока и опьянела, как Рембо в постели с Верленом. Громко произнесла:

– Член, входящий в вагину, это змея, убивающая в норе мышку и съедающая ее. Вагину зовут часто мышью. После полового акта женщина лишается влагалища, идет в магазин и покапает снова его.

Блок на это отметил, хоть на первый взгляд и не в тему:

– В «Вокзале для двоих» админ гостиницы говорит музыканту и официантке, что подала сразу две заявки в загс. К чему она это говорит? К тому, что ей привели третьего мужчину. Ведь фразу «третьим будешь?» придумали и говорят третьему мужчине только женщины.

Тэффи сделала глоток вина и подумала: «Можно написать 60-70 гениальных пьес, но все равно не стать великим драматургом и не добиться ни одной постановки только потому, что ты не купил, например, учебника драматургии или истории театра, поставив книгу на полку, даже не читая ее». Она захотела озвучить эту мысль, но не стала: вдруг навалилась усталость от слов, она закрыла глаза и стала слушать футбольный матч, голос комментатора, которым был Гай Юлий Цезарь, как показалось ей.

26

Долго пили и ели, как разгружает самосвал песок и щебенку или кран строит дом, иногда танцевали, порой читали стихи, вызывая аплодисменты даже на Марсе, курили даже, хоть и не хотели ничуть, смотрели по экрану гренландское порно и хотели все повторить, но стеснялись.

– Эта девушка похожа на меня, – кивнула Тэффи на гренландку.

– Больше секс на тебя похож, – не согласился Блок.

– Это точно, – улыбнулась она.

Смочила губы вином и передала этот поцелуй вина с ней губам Александра. Тот немного смутился, все же Христова кровь, но ответил на поцелуй мерседесом и вольво. Рвущими пространство машинами. Пассажирами, сидящими в них, и возможными авариями с космосом. Владимир был уже достаточно пьян, хотел писать пьяным стихи, но вынужденно, причем радостно и добровольно, пил со своими друзьями вино и ел шашлык, бегающий по столу. Поэтому приходилось долго целиться в него вилкой и радоваться предсмертному визгу шашлыка. Вскоре к ним подсел грузин, представился Гиви и произнес:

– Я директор заведения. Хочу здесь проводить литературные вечера. Вас приглашать. Четверых. Буду платить хорошо. Вы согласны?

Есенин ответил:

– Мы согласны даже без денег, но с деньгами намного лучше. Что думаете, дорогие мои, хорошие?

Тэффи и Блок кивнули, Владимир сказал:

– Если не покончим с собой все четверо.

Гиви улыбнулся на это:

– Скоро умирать станет невозможно. Но если человек не хочет жить, то он сможет свершать суицид. Как машину, у которой есть задний ход. Захотел снова жить – поехал обратно. Поглядывая назад. Справедливо?

– Согласен, – бросил Владимир и дал грузину свой номер. – Позвоните, как станет что-нибудь ясно. Но одно условие: во время нашего чтения не должно быть детей и должно идти гренландское порно.

– Хорошо, – Гиви пожал троим руку, поцеловал ее Тэффи и ушел, как начался самый разрушительный в истории ураган.

А Тэффи произнесла, глядя на дверь, закрывшуюся за Гиви:

– Если тебе в любую секунду нечего сказать или написать своей любимой, то это не любовь.

Владимир сказал свое:

– Думаю, суицид – прерывание полового акта. Ты кончаешь не здесь, порождая ребенка, а в на том свете, зачиная Всевышнего.

– Книга самоубийцы – портал в другой мир. В прямом смысле слова, – поддержал тему Сергей.

– Именно поэтому церковь не принимает самоубийцу, – добавила Тэффи, – ведь это рождение нового конкурентного Бога.

Блок кивнул, съел последний кусок шашлыка и предложил уйти, как допьют остатки вина, что они и сделали, поехав на такси по домам, пока дорога перед ними становилась вертикальной и уводила на небо.

27

Ночью, придя домой, Володя искупался, взял телефон, вышел во дворик, вышел в сеть, закурил, увидел, что Тэффи не спит, тоже онлайн, и написал ей в личку, не желая общего чата в данный момент:

Владимир. Не могу любить один женщину. Женщины, одной, слишком много для одного мужчины.

Тэффи. Извини, я сейчас занимаюсь сексом, не могу говорить, то есть писать.

Владимир. С Сергеем или Александром? Сразу с обоими?

Тэффи. Нет!

Владимир. Изменница!

Тэффи. Нет! Я с тобой.

Владимир. Я раздвоился?

Тэффи. Снова нет. Твои технические стихи, а точнее один стих – «Во весь голос», даже поэма, стал фаллоимитатором, которым я сейчас удовлетворяю себя. Могу прислать фото.

Владимир. Я сейчас не готов увидеть такое.

Тэффи. Да и я слишком занята.

Владимир. Погрузила его полностью в себя?

Тэффи. Пока вожу по губам. Вся мокрая. Представляю тебя.

Владимир. Хотела бы чтоб я поцеловал тебя нет?

Тэффи. Нет! Это слишком возвышает мужчину, а я не хочу, чтобы ты летал без меня.

Владимир. Но ты ведь тоже паришь?

Тэффи. Пока в самой грязи – своих желаний и чувств.

Владимир. Каковы же они?

Тэффи. Секрет. А, ладно. Любить одного мужчину и рожать от него детей.

Владимир. О, ужас.

Тэффи. Вот и я тебе говорю. Надо избавляться от этого. Как от дерьма.

Владимир. Фу – фу.

Тэффи. Это я образно. Люблю поэзию, высокую, но где есть непристойные слова.

Владимир. Какие?

Тэффи. Болезнь, старение, тюрьма, дурка, смерть.

Владимир. Да, ужасные. Просто реликты. Атавизмы какие-то.

Тэффи. Да, умирают они, потому так жестоко сражаются.

Владимир. Надо им дать по зубам.

Тэффи. Да отрубить сразу головы. Пусть бегают словно куры и прыгают в суп, целующий их раскаленной кастрюлей.

Владимир. В губы?

Тэффи. Да, на головах, которых нет и на которых их не было.

Владимир. Вот – вот.

Тэффи. Погрузила в себя.

Владимир. Что чувствуешь?

Тэффи. Что ты безумно желаешь меня.

Владимир. Сижу спокойно, курю.

Тэффи. Потому что ты сейчас без души. А душа твоя прилетела ко мне и целует меня туда.

Владимир. Серьезно?

Тэффи. Женщины в таких вопросах не шутят.

Владимир. Ты шутишь частенько.

Тэффи. Потому что я не женщина, а богиня уже.

Владимир. Для нас троих – да.

Тэффи. А этого мне достаточно. Где трое, там целый мир.

Владимир. А нас всего четверо.

Тэффи. Тем более. Это же Марс. Не мир, а уже вселенная.

Владимир. Мне кажется, ты опять шутишь. Лежишь в постели, засыпаешь, смотришь одним глазом в телефон и лениво тычешь пальцем в него.

Тэффи. Угадал. Да. Вожу им туда – сюда. Губы плотно охватывают его.

Владимир. А зубы есть за губами?

Тэффи. Да – звезды.

Владимир. Значит, они гораздо ближе, чем принято считать.

Тэффи. Ошибаешься – дальше. И дети приходят в мир из глубокого космоса.

Владимир. Конечно, всегда это чувствовал за собой.

Тэффи. А теперь знаешь. Я тоже курю.

Владимир. «Вог»?

Тэффи. Ха – ха. Фаллоимитатор своей вагиной. Остался один бычок.

Владимир. Так глубоко ввела?

Тэффи. Так глубоко затянулась. Втянула в себя вслед за твоим завещанием и прощанием с миром поэмы «Хорошо!» и «Владимир Ильич Ленин», плюс прозу «Я сам» и «Мое открытие Америки».

Владимир. Ну и дела. Спасибо, что не меня самого.

Тэффи. Тебя не могу, потому что ты и так во мне. И скоро я тебя рожу всему миру, чтобы ни на Уране, ни далее не было равного тебе писателя и человека. Даже суммы их – Бога.

Владимир. А кто мой отец?

Тэффи. Ты сам. Поэт сам свой отец. И ребенок. Твое «Я сам» в полном виде звучит как «Я сам свой отец и сын».

Владимир. Ну, справедливая мысль. Типа троица Бога.

Тэффи. Да. Не хочешь пока еще спать?

Владимир. Немного желаю.

Тэффи. Можно еще пообщаться, а после раздельно уснуть и смотреть один общий сон.

Владимир. Это формула любви?

Тэффи. Это она. Та самая, которая не дает мне покоя и тянет меня спросить: так кто ты, Владимир? Раскрой душу мне. Ты Дьявол, свергающий Бога?

Владимир. Дьявол не может свергнуть Бога, поскольку он его часть. Он его тень. Он может развернуть его темной стороной и править землей, как Сталин. А я – Демон. Я Лермонтов, переросший себя. Я Бог, переставший быть Богом. Свалившийся с Марса сюда. Я – второй после Бога. Я полубог Кавказа, я между Мцыри и Демоном. Дьявол второй после Бога как вторая половина его. А я второй как то, что больше Всевышнего. То, что превосходит Землю, сидит в дурке, потому что она, как мы говорили, есть космос. А в тюрьме сидит то, что недотягивает до нее. Так, Луна – это ядро Земли на прогулке.

Тэффи. Страшно, но это так. Ты не убил себя в тридцатом году, а освободил. И твой мозг выпустили из сумасшедшего дома, когда вырубили его и погрузили в таз. И этот таз стал металлическим черепом Терминатора.

Владимир. Все так, дорогая моя, безусловно, конечно. И я снова вернулся, чтобы второй раз проиграть и стать суммой двух поражений – победой. Или победить и сделать победою всех. Когда проще поехать на Марс, чем пойти в магазин за хлебом и макаронами.

Тэффи. Или пивом «Блок» и сигаретами «Есенин».

Владимир. Да, последняя в пачке.

Тэффи. Тогда не тронь ее и представь, что куришь мой клитор, набухший от твоих откровений.

Владимир. Это само собой. До завтра, любовь моя, пойду спать. А утром спишемся все и решим, стать нам собой или Богом – тоже собой.

Он вернулся к себе и понял, что квартира – это папка в смартфоне, который носит название дом.

28

Пообщавшись в чате с утра, четверо решили, что сегодня Владимир идет с Тэффи в кино, на дневной сеанс Джармуша, а Блок и Есенин будут готовить рукописи для отправки в редакцию. На этом общение прекратили. Владимир, пока было время, сел за стол и начал писать:

«Почему животные, птицы и рыбы не говорят? Просто у них интернет, и они любят переписываться друг с другом, издавая различные звуки вовне, чтобы запутать других».

«Пока человек спорит, кто будет его богом, Юпитер или Сатурн, его реальным богом становятся картофель, морковь и капуста и правят всем бытием».

«Есть только одно чудо на земле, и его зовут сигаретой».

«Человек – это мужчина: его жизнь завершается к ста годам, у женщины только начинается. Женщина без пяти минут Бог».

«Женщина врет так, что ее ложь становится большим, чем правда».

«До отсечения головы Иоанна Крестителя солнца не было. Оно появилось в виде нее».

«Раб потому отдает свою жизнь господину, что в ответ забирает себе его смерть».

«Раньше хоронили трупы в гробах, теперь наоборот».

«Быть Сталиным – это получить удар ножом в сердце от каждого гражданина своей страны и все равно умереть своей смертью».

«Я проснулся в шесть утра, встал в пять утра, покурил в четыре утра, почистил зубы в три часа ночи, в два вышел на улицу и купил жигулевское пиво. Все это значит, что меня не было никогда».

«День называет ночь черножопой и постоянно велит валить в свою Африку».

«Если ты умер в 73 или в 75 лет, без разницы, то через такое же время снова родишься: нужно прожить свою жизнь в виде смерти, чтобы она опять стала собой».

Устал от написания максим, выпил морковный сок, погладил рубашку и написал Тэффи, что будет ждать ее в 13:00 у входа в кинотеатр «Соблазн», та ответила согласием, стала собираться, а Владимир сел в трамвай, выйдя на улицу, так как любил трамвай, и медленно поехал во все стороны сразу – только вперед, наблюдал философию Аристотеля, Канта, Гегеля, Ницше, Бердяева, ставшую зданиями, машинами и людьми, и иногда закрывал глаза, чтобы наблюдать только их. Ведь другая сторона век – это зеркало. Выйдя из транспорта, купил цветы, черные розы, пять штук, подарил подошедшей Тэффи и повел ее на сеанс фильма «Мертвец», потому что на большом экране они не видели его. Сели в третьем ряду и стали вторым и четвертым, закурили мысленно сигареты и выдохнули по-настоящему дым. Тэффи призналась Маяковскому в любви, сказала, что он единственный у нее, заскучала от фильма, который самой скукой и был, воплощением ее, открыла телефон и вступила в переписку с Есениным, который был почему-то онлайн.

Тэффи. Так хочу тебе отсосать, ты не представляешь, Сергей.

Есенин. Ты же с Володей.

Тэффи. У тебя сперма юная, словно тучка. У него – утес, он придавит меня, прижмет к земле.

Есенин. Тучка и утес немыслимы друг без друга.

Тэффи. Ах, да. Я согласна. Блок тогда Лермонтов. Пастернак это отмечал.

Есенин. Надо Блока добавить сюда.

Тэффи. За спиной у Володи?

Есенин. Это не за спиной. Это для равновесия. Володя как сумма меня и Блока. Ты же общаешься с Маяковским лично? Ну вот. И будешь с нами двоими общаться так же. И мы вдвоем будем как один Маяковский.

Тэффи. Хорошо, добавляю. Он занят, наверно.

Есенин. Ничего, отвлечется)

Тэффи. Добавила. Он не в сети.

Есенин. Скоро в нее попадет. Все почувствует, выйдет.

Тэффи взяла руку Маяковского в свою и положила обе руки себе на бедро. Повела ее выше. Прошептала:

– Я вся мокрая, я вся горю. Не мучай меня, Владимир.

– Я смотрю фильм. Но мой собственный фильм тоже жаждет просмотра.

– Я готова его весь изучить, расцеловать главного актера, облобызать его.

– Хорошо.

– Это поэма твоя. Я готова читать ее всю ночь.

Тэффи ушла опять в телефон, пока рука Маяковского декламировала ее стихи, читая наощупь их.

Блок. Ого, новый чат?

Тэффи. Да, больше не могла терпеть желание, которое взорвалось во мне атомной бомбой.

Блок. И к кому?

Тэффи. К вам двоим.

Блок. А как же Владимир?

Тэффи. Он сейчас сидит рядом со мной и совершенно не любит меня. Ни капельки.

Есенин. Капелька семени – это капелька росы, из которой родился Мировой океан с акулами и китами.

Тэффи. Вы хотите меня или возбуждаетесь друг от друга?

Блок. И то, и другое.

Тэффи. Какие вы нехорошие. Просто издеваетесь надо мной. Пойду проверю Владимира.

Тэффи убрала кран Владимира от своего строящегося дома, чтобы он не стал выше его, и предложила надеть стеклопакеты, чтобы вдруг ребенок не вылетел из окна. Воротилась к общению.

Блок. Тэффи куражится с Вовой?

Есенин. Нет, курит, наверно. Превращает «Астру» в сигару.

Блок. Понятное дело. Девчонка она отменная, нарасхват.

Тэффи. Я здесь. Я читаю вас.

Есенин. Так мы с расчетом на это и пишем.

Тэффи. Чтоб взбудоражить меня?

Блок. Да ну. Тебя нет. Ты – Христос в виде стихотворения «Скифы». А Володя – поэма «Двенадцать» в виде апостолов твоих. Вот и все.

Тэффи. А вы оба кто?

Есенин. Мы мои письма к матери, в ролях один мать, другой я, или мы мое письмо к женщине, тоже в ролях, и мы «Черный человек», причем черный человек Блока есть я. Блок умер, и постепенно умерла его тень. Я умер потому, что луна не горит без солнца.

Блок. Что ж, справедливая мысль, как поезд, который срезает заусенец с пальца, не причиняя более никаких неудобств.

Тэффи. Жить – это жить, умирать – это тоже жить. Ладно, я пойду, мне пора.

Тэффи убрала телефон и сделала в темноте Владимиру ребенка, который разрыдался бурным потоком слез, весь обмяк и уснул. А когда фильм кончился, к экрану вышел Владимир, представился, попросил остаться на пару минут и прочел:

Я

живу

всегда и никогда,

Больше

став

Всевышнего и неба.

Ярче

всех

горит

моя звезда,

Выглянув

из кладбища и склепа.

Обещает

все

преодолеть

И ломать

бетон,

гранит и

горы.

Господа,

забрасывайте

сеть

И ловите

оптом

мониторы.

Видео

смотрите

про меня

И со мной,

читающим

вот это.

Ешьте

пламя

моего огня,

Поглощайте

горного поэта.

Слушайте

его

магнитофон —

Голос

я

его

другим не выдам.

Я

из книги

выйду

скоро вон

И оставлю

этот

небосклон

Для возврата

в космос

всем

открытым.

Люди похлопали, поснимали его и начали расходиться, а Владимир и Тэффи устроили жаркий секс в первом ряду, то есть сели и посмотрели снова «Мертвеца», которого нигде уже не было.

29

Возвращались под ручку вдвоем, Владимир шутил мрачно и интеллигибельно, Тэффи молчала и иногда жаловалась на то, что на нее не смотрят мужчины:

– Старою, что ли, стала?

– Они боятся своих чувств. Ты не женщина, ты – динамит, перефразируя Ницше.

– Хочется в это верить. Ницше? А он грузин?

– Нет, давно уже армянин. Я потому в своем стихе Пушкину говорю, что между нами никого нет, ни одного конкурента, что Лермонтов – это я. Смешно самого себя упоминать. Потому и терпеть не мог дуэли. Дуэль Лермонтова была суицидом, что и сказал потом я своим примером. А два суицида – Бог. Но болеющий шизофренией, которая разделение его ума на себя самого и созданный собой мир. Несоответствие их и вражда. Даже, порой, война.

– Подумала тут, что монолог в пьесе – онанизм, диалог – уже секс.

– А ремарка?

– Презерватив.

Владимир расхохотался, поймал летящий из окна дома цветок и подарил его Тэффи, приняв ее за горшок. Она поблагодарила его и сказала:

– В советское время книги покупали так: зовут моего сына Михаилом – куплю Михаила Шолохова. Поможет и подсобит. А сейчас как это происходит?

– Меня зовут Владимир – куплю Владимира Ленина и Владимира Маяковского. Они станут моими охранниками по обе стороны плеч.

Мимо прошел Таджикистан в полном составе, исключая ребенка, которого украла узбекская семья, не имеющая детей, проехали полторы машины, как Бродский, над головами пролетела курица, неся в лапах орла, – обычное самое явление на земле, дворник выругался на церковнославянском, Австро-Венгрия распалась на одну Венгрию – самые привычные и неожиданные дела. И Владимир внезапно бросился перед Тэффи и горячо, как самса из печи, зашептал:

– Будь моей, только моей, навсегда, я посвящу тебе всю литературу свою, увезу тебя в Грузию и буду любить тебя каждую ночь на вершине Казбека, кончая в тебя тысячами звезд, чтобы одна из них стала однажды тобой.

Тэффи опустила глаза и скромно ответила:

– Я согласна.

На это Маяковский серьезно и торжествующе встал и громко произнес:

– Я люблю тебя только втроем – как Маяковский, Есенин и Блок. Один я тебя не люблю. Не ведаю и не знаю. Уж прости.

Пошли дальше, точнее Маяковский повел вперед рыдающую Тэффи, чтобы остудить ее горе «Фантой» и целовать ее горлышком этой бутылки крышкой, будто Тэффи – это капелька слюны между ними. Она и не спорила с этим, просто закурила, пришла в себя и выдохнула парус лодки, описанный Лермонтовым, увековеченный им. Одной частью ума уплыла от Маяковского, другой обняла его и родила от него Блока – Есенина. Предложила посидеть на лавочке, что они и сделали, и пить глазами прохожих, красивых девушек и парней, чтобы быть в хлам.

– Знаешь, – сказала она, – я армянка, но историческая, я Западная Армения, я вырезанная, поэтому мне надо посвящать и посвящать стихи, картины и прочее, чтобы наполнить мне душу и ум, воскресить меня, сделать снова живой.

Маяковский съел взором парочку бедер и ягодиц девушки, выплюнув несъедобную вагину, и ничего не ответил. А влагалище заскакало жабой по улице, пугая динозавров и мух. Тэффи рассмеялась на это и съела вишенку, которая отыскалась в кармане.

– Почему не поделилась? – спросил Владимир.

– Ты же делишься со мной Блоком и Есениным, вот и я веду себя в ответ как свинья. Люди же неблагодарны. А я пока что не Бог.

– Бог – это стоптанные ботинки, человек – это новые тапочки.

– Ну что ж, самое время сделать обоих велосипедом или мотоциклом.

Встали, пошли дальше, как с земли идет в небо снег, набухли грудями женщины, пали парой капель молока, синхронно, как пловцы в воду, в бассейн, в котором разыгрался шторм, взялись за руки и продолжили беседу, параллельную им, шагающую третьим человеком. Тэффи заметила:

– Не хватает Сергея и Александра.

– Нет. Впрочем, да. Конечно.

– Можно идти с вами троими и мысленно заниматься с вами постелью в постели.

– Это запрячь трех коней в карету.

– Ха-ха. Секс вчетвером – это тройка, везущая бричку, женщину, беременную Чичиковым. Чичиков – плод всех троих.

– Это надо отметить в учебниках.

Тэффи, простившись с Владимиром, поднялась к себе, написала в чат Блоку и Есенину: приезжайте ко мне. И те приехали, не задав никакого вопроса, кроме: презервативы брать?

30

Презервативы не понадобились, культурно пили вино и беседовали, а утром Тэффи проснулась голой между голыми Александром и Сергеем, лежащими на спине. Она превратилась в лодку, раскинула весла и погребла по реке, лаская ими двух рыбок, высовывающих головы, чтобы вдохнуть воздух, в котором были разлиты стихи Маяковского, наполненные железом, пришедшим с Меркурия и Урана. Когда рыбки были выловлены, пожарены и съедены, Тэффи прикрыла места вылова рыб, присела на кровати и снова почувствовала адский голод, снова стала грести, дошла до клевого места, поймала еще пару рыб по обе стороны лодки и, не сдерживаясь больше, съела их сырыми, выпив обильный их сок. А после система быстрого питания сошла с ума и изготовила хот-дог, в котором две сосиски были с двух сторон одной булочки, все стало наоборот, задвигалось в руках Вельзевула или Маяковского, воображаемых, реальных – без разницы, но в общем, оказалось, политое обильно майонезом, съедено гигантскими челюстями и исчезло. Возникло на кухне в виде воскресших двух сосисок и булочки, которые превратились в живой хот-дог на столе и задвигались в танце, уже не съедаемые а съедающие друг друга. Вскоре булочка лежала на столе рядом с сосисками и впитывала в себя обильный майонез. Всасывала его и становилась вечно мягкой и прекрасной.

– Отлично, – сказала на это Тэффи и налила всем молока, чтобы прийти в себя.

Пили его и не поднимали глаз. А когда зашел Владимир, чисто интуитивно, проходивший мимо, то Тэффи превратилась в философию, и в нее, мать всех наук, вошли поэзия, проза и драматургия, чтобы питаться ею и насыщать ее, а пьеса “Баня” там же на месте добилась постановки, спектакля на круглом полушарии сцены. На это смотрели зрители и хлопали по всем театрам страны и далее – мира, вскоре упал занавес в количестве трех, все четверо легли на кровать, решили не говорить, чтобы не спугнуть сперматозоиды, летающие в воздухе, а переписываться. Вышли в чат.

Владимир. Вот говорят, что женщины не прощают духовной измены, мужчины физической. Все наоборот, мне кажется. Мир на ушах ходит тысячелетия. Если женщины нужно много спермы, чтобы стать вечно молодой и красивой, бессмертной, то она должна ее получать. А мужчине нужны музы для творчества, они обязаны быть. И никого ни к кому не надобно ревновать.

Тэффи. Многие смеются над армянами, что он своих жен клали под захватчиков. Идиоты неразвитые. Армяне просто чтят женщину. Находятся на огромной, недоступной ревности высоте. И понимают, что то, что они делают, это залог становления Богом.

Есенин. Мужчина – кобель, его пока что надо держать на привязи. Он должен найти свою единственную и посвятить себя полностью ей. А с женщиной все непросто. Мужчина полигамен духовно, женщина – физически. У нее три половых органа. У мужчины один. Женщине надо дать полную свободу.

Блок. И она сама решит, что ей делать со своими половыми органами. Быть во времени, отдаваясь по очереди единственному своему. Или пребывать уже в вечности, одновременно отдаваясь единственным. Одному, второму и третьему.

Тэффи. Обожаю вас, мальчики, и целую. И горю тремя дырочками.

Поэты потушили этот тройственный пожар из трех пожарных машин, в которые они превратились, и продолжили текст.

Тэффи. Фух, стало полегче. Женские половые органы – три измерения пространства. По ним можно путешествовать как по целому космосу.

Блок. Что ж, ребенок от одного из троих мужчин или их общее дитя – это четвертое измерение.

Тэффи. Да. Безусловно. У любого человека есть выбор, центральный в жизни – жить или заниматься сексом. Это два фундаментальных процесса. Секс заменит смерть и встанет на ее место. Она настолько близка со смертью, будучи абсолютной крайностью ее, что вполне, на все сто подойдет. Превзойдя в сотни раз замену.

Владимир. Такому нельзя не порадоваться.

Тэффи. Молочка захотелось! Где корова, которая напоит меня?!

Владимир, Есенин и Блок образовали, встав вымя, напоили Тэффи, подоившую их, легли и вошли снова в свои смартфоны.

Есенин. Вкусное молоко?

Тэффи. Божественное! Век бы пила у вас.

Владимир. Всегда обращайся.

Тэффи. Я не теленок, но я счастлива от него. Оно наполняет меня такой силой и жизнью, что я – Мопассан, пишущий одновременно все свои тексты.

Устали резко писать и задремали одновременно, пока ветер за окном танцевал и приглашал на танец дома, кружась с каждым по очереди и шепча на ухо ему:

– Век бы входил в твой подъезд Господом Богом и оплодотворял каждую квартиру жильцом.

Так было снаружи, а внутри была цифра 31 – то, что не превзошел Есенин, умерев в тридцать, а иначе – занявшись сексом при участии себя, Маяковского и Блока с нулем – самой смертью, чтобы породить от нее их четверых, спящих ныне на кровати и видящих во сне себя, спящих на этой кровати.

31

Владимир и прочие резко вскочили от звонка на утюг в кармане Маяковского. Высветился Мандельштам. Он заговорил на громкой связи, когда дал ответ Маяковский:

– Привет, Владимир. Как ты?

– Нормально. Но спал.

– Да? Один? Ты не один? Захотелось увидеться.

– Что ж, как-нибудь.

– А сейчас? Что ты делаешь?

– Осип, тебя ждет твоя Надежда Яковлевна, – громко влезла в беседу Тэффи.

– Да? Она уехала за коляской для ребенка, которого пока еще нет.

– Если хочешь дрюкаться, то не со мной. Поонанируй лучше.

– Да я не думал ничего такого, – начал ныть Мандельштам, – просто так скучно, так одиноко. Думал, может, увидеться?

– Мы спим, – бросил Есенин.

– Ого, все вместе? – якобы удивился Осип.

– Вповалку, убитые одним выстрелом Маяковского, – отметил Блок.

– Вас там сколько? Я лишним не буду.

– Осип, Надежда Яковлевна, едет к тебе уже обратно и везет в двойной коляске двух мужчин с огромной эрекцией. Ты им нужен.

– Мужчинам или жене?

– И тем, и другой, и третьим, – Тэффи нажала на красную кнопку и предложила спать раньше, чтобы в Пушкине и Лермонтове ее трех любимых поэтов созрели «Евгений Онегин» и «Герой нашего времени» и тремя ручками написались в ней, тетради, которая станет от этого журналом и, переделав рукопись в издание, разлетится по всему свету и прославит трех глыб Серебряного века, которые – Эльбрус, Казбек и Арагац, тогда как Тэффи – Машук, машущий им рукой и бегущий к ним по всем республикам Кавказа сразу.

Вскоре Александр и Владимир ушли, сославшись на встречи с издателями, Есенин остался с Тэффи один, сел с ней за столом на кухне, стал пить чай, пока Тэффи гладила майку, и с грустью сказал:

– Тэффи, секс, конечно, прекрасен, но разве он заменит любовь?

– А он и есть любовь, просто более крупная. Любовь – лягушонок, секс – жаба. Родственники они, очень близкие.

– Но отличаются все же. Давай уедем в Питер, поженимся, заведем детей, будем друг другу верны.

– А давай!

– Шутишь?

– Да я серьезно, – выпустила пар из утюга Тэффи, – состаримся и умрем.

– А так?

– А так – это космос.

– Космос безграничен, а хочется маленькой и уютной земли.

– А я люблю большие размеры.

– Маяковского?

– Да. Он вселенная и антивселенная, шизофрения, включающая в себя Блока и Есенина.

– Я не хочу быть частью. Я хочу цельного мира, жены и детей.

– Это в тебе говорит твой суицид.

– Что ты имеешь в виду?

– Ты через петлю попал в иное измерение, погулял по космосу, увидел там все, не нашел себя там, вот и вернулся сюда, чтобы на малой родине стать обычным человеком – из Бога.

– А что в этом плохого?

– Хлеб и картофель растут. Человек растет. Даже мертвый человек распухает и становится больше.

– Разбиваешь мне сердце, – сделал глоток Сергей.

– Что ж, разбить сердце – сделать из солнца звезды, вместо земли и ухода в нее подарить космос и бессмертие. Подумай.

– Я хочу умереть. Я хочу быть твоим единственным.

– Ты единственный, да, но с Блоком и Маяковским.

– Я отрежу их от себя.

Есенин взял нож, покрутил го в руках, отложил в сторону, вытер слезу, оставил немного кофе на дне, собрался и ушел, как пал Рим или Армения захватила Армению. Тэффи хмыкнула на это, догладила одежду, выпила чай с долькой лимона, отрезанной от луны, и села писать рассказ. Вывела на листе или мониторе:

«Иоганн с утра вызвал проститутку, а приехал проститут, Иоганн побеседовал с ним о Евангелии, осушил на пару два стакана вина, поиграл с ним в Доту, заплатил и проводил до двери. Сел за рассказ, написал: «Иоганн с утра вызвал проститутку, а приехал проститут», устал, поонанировал на мжмм, вытер следы любви с потолка, выпил таблетку Пенталгина, так как разболелась голова, съел булочку с кунжутом, пожарил рыбу, вываляв ее в муке, как девушку в запрещенной страсти – запрещенной девятнадцатым веком, сунувшим нос в двадцать первый, – справил малую нужду, стряхнул с кончика пистолета, потрогав и покрутив слегка барабан, прилег на диван, уснул и увидел себя на Марсе, где у него была девушка, пригласившая друзей на его день рождения, совокуплявшаяся с ними и целующуюся с ним после очередного минета двум пенисам».

Устала, притомилась, сохранила в тетради или заметках написанное, включила телевизор, легла к нему спиной и стала слушать.

– В Австралии, – говорил экран, – кобыла родила теленка, в России чеченец спас армянина от грузина, грузин спас самого себя от себя, килограмм муки подешевел на два килограмма риса, в Дании Гамлет расстрелял из ружья Шекспира и его друзей, в Израиле Марс открыл свой филиал, в Пакистане доктор женского пола родил от ампутированного пениса.

На этом Тэффи уснула и спала часа три, посапывая, как комбайн, снимающий урожай, состоящий из кукурузы и звезд. Проснулась, пожурчала над унитазом небесно, получая удовольствие от себя и стесняясь, представляя Владимира рядом, вымыла руки, села за стол и продолжила рассказ:

«Вечером он читал стихи в ресторане, глядя в смартфон, дождался средних весьма аплодисментов, взял пиво и подсел к девушке за столом, представился и спросил:

– А вас как зовут?

– Иоганн.

– Мужским именем и как меня? Странно. Шутите, верно.

Девушка пропела:

– Я это ты, ты это я.

– А, ну тогда понятно. Понравились вам стихи?

– Я оглохла в этот момент, а потом слух вернулся.

– Могу дать телефон почитать.

– Я ослепну от этого, а когда уберу экран, зрение восстановится.

– Курите?

– Если хочу мужчину. Чем член отличается от сигареты?