Текст книги "Вышивальщица. Книга первая. Топор Ларны"

– Дожили, – пробулькался смехом Шром. – Я посредничаю у выродёра Ларны! Впору свою долю с заказов брать, да-а. – Его короткая радость угасла. – Выры вскрывают панцири вырам, и находят внутри больше гнили, чем водится порой у людей.

– И ещё вопрос, – тихо прошелестел Юта. – Самый главный. Верно ли, что Шрон нырял на сто саженей и путь вниз найден?

– Сто сорок, как он полагает, таков был лучших итог. Но пока что это путь к погибели, – твердо и прямо ответил Шром. – Мы знаем теперь о желтой смерти гораздо больше. Мы надеемся её одолеть.

– Есть средство?

– Есть непонятные намеки в старых летописях. Слова о забытом. Их мы и пробуем разгадать.

– Я добавлю к твоим словам о непонятном много своих и, увы – о самом мрачном и невозвратном, – хмуро сказал Юта. – Но всему свое время. Идём на нос галеры, закон требует нашего присутствия там.

– Соблюдаешь?

– По мелочам не спорю, – усы Юты снова взметнулись. – По мелочам спорить – себе вредить. На носу вид хорош, и опять же… тень от паруса туда падает при нынешнем курсе.

Шром булькнул смехом и охотно перебрался на новое место. В тени, над бадьей печени, он приступил к длинному, подробному обсуждению славных дел своего воспитанника. Рассказал о воровстве шааров, которые гнилее гнильцов, но и без них край не удержать. Затем выры посплетничали всласть о новых бойцах, появившихся на отмелях за минувший год. Сквозь сон Малёк улыбался. Впервые он наблюдал Шрома таким счастливым. Для бесед выискалось очень много удобных тем. Вполне достаточно, чтобы скоротать день.

Когда ночь опустилась на море, вереница галер миновала освещенные факельщиками узости и добралась до причала. Золотые книги пронесли наверх, в главный зал замка. Шрон ждал. Увидел сокровища – и задрожал усами от восторга. Ощупал тонкие листы старого, измятого золота, хранящего следы песка глубин. Подозвал Малька: руки людей удобнее для переворачивания страниц, они не наносят и малых царапин, не портят и без того пострадавший текст.

Юта шевельнул усом, требуя уложить на подставку нужную книгу и открыть её на заранее обозначенной странице.

– Тут читай. Мы пробовали, но понимаем один символ из пяти. Язык искажённый, вроде и не глубинный, и не нынешний, человечий. Переходный. Так писали недолго, четыре с половиной века этой записи. То, что мы смогли понять, привело нас в ужас. Это одна из причин спешного похода. Если мы прочли верно, Ар-Рафты несут на себе вину, достойную вырывания усов… Древние ар-Рафты, но я их наследник. Я не желаю хранить позор, не смыв его новыми делами. Читай отсюда, прочее – после, прочее не так ужасно.

«Во время оное и выявлена была правда о шьющих. Игла их стала для выров оружием превыше понимания. Коварство их – деяние, навсегда отвратившее кланда от поиска в мягкотелых сухопутниках разума, чести и самого права на жизнь. Участь людей решилась в единый день, и кара им была назначена: полное истребление. Золотая игла проста на вид, но обладает она сокрушительной силой, ужаснувшей выров. По слову кланда, главного в военные времена, чтимого превыше даже мудрецов, начат был поиск обладающих даром шиться среди выров. Ибо не могли глубины обделить детей своих.

Скоро в свите кланда имелось пять шьющих, и все они работали без устали, обращая оружие людей на их повинные головы и оберегая выров.

Перелом в войне наметился незамедлительно. Скоро столица людей лежала в развалинах, и поливал её бесконечный дождь, сменивший затяжную стужу. По взятии города воинов из рода людей казнили сразу, прочих погнали к берегу моря, дабы предать наказанию, зримому для выров. Зачитан был указ кланда, и в ужасе слушали его приговоренные, ибо предстояло им гибелью своей вплетать в ткань мира болезни для людей и саму смерть. И выры шили, готовя контур последнего дня людей, и мир менялся, и тучи грудились непроглядным мраком в отчаявшемся небе.

День двигался к зениту, когда под черным небом кланд дозволил начать казни, окончательно укрепляющие нити смерти на канве. Первой вывели к берегу княгиню севера, отданную в жены владыке юга в знак скрепления военного союза людей. И сказали ей: ты виновна более прочих, ты держала иглу и твоим умыслом выры утратили глубины. Тщетно пыталась она перекричать глашатаев, утверждая, что никогда не использовала золотую иглу, как оружие. Тщетно умоляла сохранить жизнь недоросшему сыну пяти лет. Не было в тот день для людей суда и права говорить – была лишь смерть.

Уже омыл свои клешни палач, уже укрепили руки женщины в зажимах, уже и сына её положили под удар хвоста, сминающего кости. Ничто не могло изменить решенного кландом.

Но всколыхнулось море и явило его, изменившего всё. Выра третьего возраста, лучшего из всех и единственного из живущих без счета лет, варсой именуемого. Приходящего в наш мир нечасто и равного мудростью самой бездне морской. Был он велик, поднялся из недр сквозь желтый яд, проточивший могучий панцирь. Нёс он четыре клешни, и только один хвост его имел размер полного боевого выра в длину. Он взошел на берег, метя путь свой темной кровью от ран глубинного яда. Он взглянул на кланда – и пал великий воин на брюхо, признавая своё ничтожество перед варсой.

– Неразумные дети глубин и суши! – Сказал варса. – Что вы делаете с миром, играя его законами? Как можете вы смерть вплетать в канву жизни? Как дерзаете шить законы ненавистью и страхом, местью и злобой? Как смеете отравлять мир ради ничтожной ссоры, возникшей из неумения видеть и слышать, размышлять и понимать? Нет мне более места среди вас. Вы отравили даже меня, и я ухожу, дабы оплатить долги. Но и людям следует оплатить свои. Нет иного пути в глубины для выров и нет иного пути к свободе для людей. Вы будете вместе жить или умрете вместе, иного не суждено.

Варса вскинул на панцирь княгиню людей и сына её, варса взмахнул золотой иглой – и сгинул в тишине, растворился, исчез. Очистилось небо, солнце осветило мир, погруженный в немоту отчаяния. Мудрые не знали ответов, сильные не ведали их. Но встал кланд, чтобы снова вести выров.

– Не будет казней, – молвил он. – Мы исполним волю варсы, величайшего и мудрейшего. Пусть живут люди, мы назовём их своими шаарами и выделим для них место в мире. Но иглу более не употребит никто. Пусть сама память о наших ошибках сгинет. Пусть исчезнет знание, заострившее столь страшное оружие. Тогда, возможно, не окажется бесполезной плата варсы, внесённая за нас всех.

Так сказал кланд Шром ар-Рафт, тот, кто одержал победу в войне. И горько мне, его брату, писать об этой победе. Вынужден я скрыть свою запись меж листами старой книги, чтобы вопреки запрету сохранить за вырами память».

– Ох-хо, – вздохнул Шрон, тяжело разгибаясь и шевеля затекшим хвостом. – Вот как мы опозорились, вот как… Смерть для всех, да без права оправдаться, да без суда.

– Всё, нет третьей силы, теперь и Ларна не оспорит, – булькнул Шром. – И люди гнильцы, и выры не… гм… хуже. Про золотую иголку не понял, да. Как можно иглой отравить море, тут вовсе не указано. Что за яд в ней? При чём шитье? Но ясное иное: делали дело, не думая о последствиях. И сейчас эти самые последствия гниют, удушая нас.

– Хорошо сказал, – отметил Юта. – Гниют! Гнильцов развелось многовато. Все мы стали с припахом. Все хоть немного боимся смерти. И хоть иногда не боимся утраты чести.

– Не терзайся, – прогудел Шрон. – Славен ваш род. Союзники наши нынешние уже и не знают, как себя подороже продать. Но тут приходишь ты, сам. И такое готов отдать для общего рассмотрения. Это неущербное решение, ничуть! Надо же – игла… Не клешня, не клинок и не колдовство, столь долгожданное для Ларны. Всего лишь игла, оружие слабых человечьих старух. Нищим заплаты игла пришивает, бедным одежду штопает… И миру смерть сулит. Ох-хо, тягостно мне думать о худшем.

Малёк торопливо сбегал в коридор, приволок бадью с водой и окатил старика, опасаясь внезапного огорчения, сулящего боли и слабость. Присмотрелся, виновато вздохнул. Пошёл за второй бадьей. Отпер дверь в соседнюю комнату, молча достал с полки ларец и сунул Шрому под руки. Тот повозился, смешивая порошки, передал сосуд брату. Старик выпил, точнее – высосал через трубку. Тяжело осел на пол и затих надолго, думая и усваивая лекарство.

– Из-за нашего безумия ушел из мира варса, и даже это от нас скрыли, – отчаяние Юты читалось в понурости усов. Он глянул на Малька и пояснил: – Варса… равный богам мудрец, порой вырастающий умом и статью один – среди всех старых третьего возраста. Это у людей – боги, привыкли мы слышать про них. На севере Пряху чтут тайком от кланда, а мы и не замечаем… даже когда по осени празднуют полотняный день. Боги так боги, сухопутная жизнь. У нас иначе. У нас всегда были варсы, они ближе богов. Варсы – роду вырьему опора в самом важном, наша последняя надежда. Я полагал, варса жив и спит в глубинах… Все мы надеялись.

– Я каждый вечер говорю ему о своем уважении, – согласился Шром. – И впредь буду говорить, да. Не ушел он, там иначе сказано. Он стал невидим, но оплатил нашу глупость. А мы, понятное дело, тотчас новую соорудили, да. Забвение. Как будто оно помогает исправить ошибки.

– Хоть казнь отменили, – буркнул Малек. – Уже дело. Чего-то вы, дядьки, расстроились? Мне сказка понравилась. В ней надежда есть. Указано прямо: будете все вместе жить.

– Вторую часть фразы прочтешь? – усмехнулся Шром.

– Зачем? – искренне удивился Малек. – Вторая не сбудется! Мы уже все вместе. Мы стараемся. Значит, мы выбрали первую. Варса может гордиться нами.

– Варса был с нами так долго, что мы привыкли считать его вечным, – тихо пояснил Шрон. – Варса есть покровитель рода выров. Малёк прав, он и быль, и сказка. Как у людей, есть неизменное, на чём детей учат правде и чести… Древнего варсу звали Хорааф, он ушёл давно, но мы помним. Потом сразу двое вошли в силу, такова легенда, были они Гара и Мандра. Говорят, они спят на дне, окаменели. Их сменил несравненный в мудрости варса нашего времени – Сомра. Не могу и представить, что нет его. Совсем нет. Мы сами его вынудили всплыть и тем отравили. Нет греха тяжелее. Ох-хо… А ведь есть! Забвение хуже яда. Забвением мы предали его.

– Таков грех рода ар-Рафт. – упрямо добавил Юта.

– Советниками и мудрецами того кланда были ар-Бахта, наш предок, а также ар-Нашра. – напомнил Шрон. – Это не изъято из памяти, летопись имен кландов и их мудрецов есть на стене главного бассейна. Нет, Юта, вина общая и беда общая. И вымывать эту гниль мы станем вместе.

Глава шестая.
Первая штопка

Только теперь, в мире большом, настоящем, и стало ясно, сколь смешны мои прежние вышивки… Как берегли меня и добрый дедушка Сомра, и славный мой заяц Кимочка. Канву мне давали новую да ровную. Над такой лишь рукой проведи, чтобы тепло жизни в ней явило себя – и готово дело, и душа поет, и можно шить. Потому всё шитье и выходило игрой, потому и не годилось оно на большее. Мечта, пустой сон, детская простота… Во сне и беду руками разводят, и землянику не в сезон собирают, а когда поесть её хочется всего более.

Чиста канва Безвременного леса. Чиста да ровна… Не путали её ошибки, не рвали перемены, не мочили дожди гнилого обмана. Великие мастерицы создали узор леса. Создали, да так много ему отдали – что и подумать страшно. Экая я простая, решила для себя: я Кимочку вылечила, я душу ему дала полную… Нет, душу ему кто-то иной отдал. Себя не пожалел. Всё детство свое, весь свет, всю радость вложил, ниткой цветной сплёл. Веру в мир добавил, и силу принимать его таким вот, подгнившим да убогим, с людьми погаными да мыслями потертыми – и все равно радоваться, верить и сказки свои выплетать краше прежнего. Это я – заяц до сих пор, я одной ногой в лесу стою и на мир гляжу настороженно из-за крепкого Кимкиного плеча. Это мне глядеть – страшно…

Иглу в руки взять боюсь. Потому там ошибка – она и есть ошибка, назовут негодницей да в шутку потянут за ушко. Новую канву выделят, новых ниток наберут, хоть и убудет от того в лесу ягоды, а в душе у Кимки – радости. Шей, неумеха, трать чужую жизнь и не плати. Мала ещё платить, учишься ещё… Он всегда был взрослым и всегда умел прощать. Ошибки, непонимание, слабость. А я вот и теперь не поумнела и в возраст не вошла. Все такая же. Ошибаюсь, не понимаю и боюсь – аж ноги идти отказываются. Ох, как боюсь!

Не будет иной канвы. Никогда не будет! Я на эту уже не первый день гляжу, знаю, о чем говорю. Одна она на весь мир – канва. Жизни основа, всего мира натяжение и опора. Она и сама – живая. Она меняется, нет в ней старости и смерти, есть обновление. Она, как Кимкин лес, доброте радуется, как солнышку. И сказки ей – вроде зелени… Сила в ней великая, такую силу и не переломить, так вроде должно по правде-то быть. А только люди – они обманщики, не умеют они по правде. И пока силой их дед Сомра не вынудил, всё сплошь обманом и делали. Нет, не каждый так шил. Но нашлись умники. Нашлись… Я не знаю подробнее и точнее, Кимочка о прошлом говорить не хочет, мрачнеет и взглядом стареет. Разок спросила – и не стану более. Зачем? Я на канву гляжу, в ней все есть, в ней людского рода полное обвинение. И след его безоплатной подлости. Сколько же они шили!.. И ведь без ума брались, с простотой не детской даже в неразумии – младенческой.

Шили и поодиночке, и вместе. Вон – горизонт заштопан. Иным такое и не удумать, но я-то вижу! Сборочка на нем, нитка грубая, темная. Здесь всегда дорога была, с тех времен, как людьми правили князья. По дороге и ходили, и гонцов слали. Я так разумею: если сборку выпустить да свободу канве дать, дорога вдвое удлинится. И чем она такая – длинная – князю нехороша сделалась? Воровать-то и на короткой меньше не стали, вот уж что шаар доказал крепко да неоспоримо, всей гнилой жизнью своей, всей чередой гнильцов, до него на место доходное встававших. Ну, да ладно, пусть его, не ко времени разговор.

Потянули нитку, смяли канву – и укоротили дорогу. Замокают складки, нет урожаев. Теснится явь, неможется ей – деревни у дороги не живут, зверь уходит. Зато, как война началась, выры от побережья в самое сердце края и пожаловали. И вот тут все сработало, вдвое дорога и им короче сделалась…

А болото, что мы вчера оставили позади? Ямина, вмятина в канве. Это, надо полагать, позже проковыряли. Всё ту же войну нескладную выправляя, чтобы половчее злодеев клешнятых бить. В болоте топить. Сами его бездонное устроили, сами и увязли. Канва шуток не любит. Мстит-хрустит, рваные лохмотья из себя выбрасывает ядом туманов, болью своей никому не даёт тихого сна, здоровье вытягивает, жизнь укорачивает.

Ну как за канву такую – взяться? Нет у меня даже малого, даже ничтожного права на ошибочку. На работу черновую. На запасную ниточку, не главную, не основную, для пробы в узор внесённую, штрихом пунктирным пущенную. А я ещё спрашивала, есть ли на свете белые нитки! Для меня – нет. Но туточки их нашито да узлами грубыми замотано – куда ни глянь. Черновая работа, поспешная, грубая. И нет более ровной канвы, и нет тепла под рукой, в душе песню рождающего.

Я ведь как надумала, пока Кимка меня по лесу разыскивал? Сидела я, нитки щупала и смекала: для чего мы в мир впущены – вышивальщицы? Ведь не зазря и не без цели. Велик дар, и отвечать за него надобно. Может, я и шить не могу, покуда не найду ответ… Вроде, он и вовсе простой. Чтобы Кимка жил! Не он один и не только он. Сказка чтобы не уходила, душу от детства не отлучала. Чтобы чуды и люди ладили, да понимание меж собой имели. Вместе помогали миру расти да хорошеть.

Только мы и тут не управились по правде. Люди такие. Зачем для мира шить? Кому надобны зайцы из дерюжки, детская забава… можно ведь и взрослое пошить, выгодное да важное. Вон хоть – ту кривую тропочку, что мимо трактира разбойного идет, тихая да гладкая. Так идет, что и не видны на ней люди. Мы с Марницей сидели, если по уму разобраться, возле самого оконца. Кимочку могли бы видеть, да и сами были на виду – а вот нет! Лес кругом, кусты да тишина… даже я ту работу не враз рассмотрела. Для воров ворами она заказана, большим мастером сшита – и не в добро, только в злой умысел все его старания пошли. Нитка к нитке, чисто да ровно: взгляд отвести, звук запутать, внимание отвлечь, ум заморочить. Толкни на ту тропку путника богатого – и пропал человек. С обозом пропал, как в болото с головой сиганул. Ни кругов на воде гнилой, ни разводов…

Пока все, что вижу я, работа малая. И ясно мне: не зря Кимочка к морю ведёт. Там, надо думать, я смогу рассмотреть и большую работу гнильцов, до иглы дорвавшихся. И страшно мне идти, и ноги подгибаются. Как такое избыть? Да разве мне оно – по силам? А только кому ещё? Игла – она не награда и не подарок, её не передашь и не потеряешь даже. Долг она, тяжкий долг и бремя на всю жизнь. Плоха канва? Иной нет. Нитки гнилы? Так не в них дело, душа-то твоя… из неё тянешь, а чем она наполнена – это не к миру, это все только к себе вопросы.

Ох, мысли, ох, и тошно от вас…

– Тингали, – перестань носом шмыгать и брови хмурить, – сердито отчитала Марница. – Морщинка меж бровей заляжет. Вон, как у меня. Тебе она зачем?

– Для взрослости, – так же сердито отозвалась Тинка.

– Для взрослости ум надобен, – хмыкнула Марница. – Он не в морщинах прячется. Прекрати щипать страфа за крыло! Бедняга Клык, терпит и молчит. Что ты из него тянешь?

– Не тяну. Смотрю, как его сшили. Хорошая работа. Для боя делали, но с душой, – осторожно улыбнулась Тингали. – И любовь к живому победила мастера, заказ превратила в живое дело. Иначе сгинули бы страфы вместе с войной стародавней. Маря, душечка, а можно нам отдохнуть сегодня?

– Сегодня? Нужно! – весело подмигнула Марница. – Завтра на развилок выйдем. Влево на Устру дорога, я туда веду вас. Вправо – малый короткий пусть к Хотре. Вот кто бы мне пояснил: как короткой может оказаться кривая дорога? Но она – коротка и легка. Только ходить по ней никто не любит. Душе темно и пяткам жарко.

– Потому канва чуть не лопается там, – буркнула Тингали. – Вот и прошу отдыха. Мало ли, что и как сложится… А я труса праздную. У меня в глазах рябь от чужих ниток. Свои все в колтун спутались.

– Ты мне нитками голову не морочь, – рассмеялась Марница. – Кима донимай, коль совести нет. Думаешь, не вижу, как он от твоих вопросов сутулится?

– Не спрошу более.

– И не спрашивай, – в голосе Марницы появилась угроза. – Это ясно? Не смей ему тень во взгляд поселить. Все твои сомнения того не стоят.

Ким, как много раз и прежде бывало, вынырнул из обнимающих его зеленых ветвей внезапно. Улыбнулся, показал корзинку с грибами. Яснее ясного: бегал да собирал – настроение искал, не грибы. С лесом, пусть и малым, шептался, траву гладил да змей воспитывал. Чтобы детям пятки босые не язвили.

– Кимочка, – заворковала Марница тоном, возможным для неё лишь при общении с Кимом. – Кимочка, мы отдыхать сегодня решили. Ты не в обиде будешь, коли в деревне заночуем, прямо в сарае? Клыка надобно накормить досыта да выгулять, он от шага устал, с его породой покой да неспешность во вред.

– Сарай – замечательно, – оживился Ким. – Сена бы ещё… Сено теперь собирают?

– Собирают, – кивнула Марница. – Крупный скот вымер, но бигли есть и козы целы. Козу и нитками вашими не пронять. Она, паразитка, всё жрет… Я одну чуть не зарезала. На крышу моего подворья залезла – и ну камыш наилучший глодать, словно иного корма нет!

– Не зарезала? – ревниво уточнил Ким.

– Не успела, – прищурилась Марница. – Клыку год как раз исполнился. Мелкий он был, но характер уже выказывал. Как он впился ей лапами в бока, да как голос дал… раз в жизни, а верхом на кривой козе прокатился.

– Кривой?

– Так первым делом страф выклевывает врагу глаз, такой у него обычай, – вздохнула Марница.

– Хищник ты, Клык, – с долей огорчения отметил Ким. – Да ладно, природу не переделать, ты и такой хорош. Маря, много с нас за постой возьмут? Если с сеном. Хорошим, чтобы не гниль, а сухое и душистое.

– Это я с них слуплю, и немало, – хмыкнула Марница. – Вот увидишь. Ещё умолять станут: останься да погости, пирогов отведай… Вон и тропочка. Сворачиваем? Годная тропочка, зерно вдоль проросло, значит, хлеб у них на полях. И амбары имеются.

– Я просился на сеновал, – вздохнул Ким.

Марница не ответила, хмыкнула и свернула с большой дороги на тропку, ведущую через рощу, полем, покатым лугом, в обход озерка – и к деревушке. Приятной, без нарочитой кособокости домиков и гнилых плетней, предлагающих удобство облокотившимся на них. Марница и это вслух высказала: мол, Горнива позади, тут иная земля. Побережье поближе, власти – тоже, шаары гребут, да иногда и оглядываются. Опять же, край принадлежат роду ар-Капра, в котором выры не так богаты, чтобы не следить за доходом: они склонны проверять своё имущество лично.

Говорила Марница на ходу, шагала размашисто, так что про строгость выров высказалась уже у плетня крайней избы. Сгорбленная в извечную селянскую позу борьбы с сорняками пожилая женщина тяжело, со стоном, разогнулась, прижимая одну ладонь к пояснице, а вторую ко лбу. Рассмотрела из тени руки гостей, да и пошла навстречу, неловко приволакивая ногу.

– Вы к старосте, брэми? Тогда…

– Староста сам найдётся, – безмятежно улыбнулась Марница. – У вас, хозяюшка, сеновал имеется?

– Как не быть, – удивилась женщина. Добротный, сын строил. Это ещё когда в город не подался… – женщина ссутулилась и оперлась на плетень. – Негоже нам от земли уходить, не для хороших людей город придуман, вы уж простите меня за такие слова.

– Хоть домой вернулся? – расстроился Ким, добрая душа.

– Вернулся, – губы женщины чуть дрогнули. – В порту он работал, надорвался… теперь и там не надобен, и тут ему тяжко.

– В общем, сеновал есть, – заключила Марница. – Занимаем! А староста, как появится, пусть подходит. Про крыс потолкуем.

– Да про них хоть весь год молчи, всё одно: свою долю с урожая возьмут, – вздохнула женщина без особой надежды.

Толкнула с рогатин жердь, перегораживающую дорогу более чем условно. Улыбнулась гостям, пообещала собрать ужин. Кима поманила: надо для сеновала вещей набрать, на подстилку. И пошла в дом, не любопытствуя. Хотя поглядеть было, на что. Вездесущая ребятня уже глазела. Как же! Вороной страф, без единого светлого пера. Шипит, клокочет, от седла требует себя избавить и так зло клювом щелкает – аж из бурьяна боязно вихры выказать, не то что голые ноги… Впрочем, самый умный и тут нашелся, отполз тихонечко и замелькал поодаль пятками, норовя донести новость до местного старосты.

Тингали стояла перед носом страфа и забавляла своим поведением оставшихся в засаде любителей сплетен. Объясняла боевой птице полным голосом и серьезно: нельзя огород топтать, нельзя воровать и козам глаза выклевывать, чиня ущерб хорошим людям. Клык терпел довольно долго. Потом сердито сунул Тингали свою большую лапу, прямо под ладонь – вот, видишь, и так умею, только отвяжись! Детвора запищала от восторга. Староста, уже высматривающий издали гостей, прибавил шаг.

– Брэми, вы сказали – разговор про крыс? – сразу перешел он к делу. – Это же замечательно!

– Если их много, – кивнула Марница.

– Ох, недобрые у вас шутки, брэми, – покачал головой староста. – Много их, а только хорошего в том и вовсе ничего нет. Пока-то зерно в колосе, так они и там его берут! А уж как обмолотим… – староста безнадежно махнул рукой, указуя в сторону большого тракта. – Да крысы изводят, а кабы они одни! Всяк год оттоль туча приходит. Всяк год, без единого передыху. Аккурат успевает всё загноить, да висит на едином месте неделями, крутит её, пучит. Покуда вся не выльется, и не стронется с места. Пруд наш на вырье море делает похож. Но такую беду не извести, хоть с крысами помогите. Всяко в долгу не останемся. Деньгами не богаты, но ужо пособираем маленько, поднатужимся.

– Слышала я, мастеровое у вас селение, – прищурилась Марница. – Сапоги пастуху моему справить бы. Штаны, рубах хоть две, а то и три. И подружке моей новое платьишко.

– Ага, – вроде бы обрадовался староста. – Так-то оно удобнее нам. Это соберем, это запросто. У хозяйки вашей сын сапожничает. Спину сорвал, но ремесло дедово перенял крепко, тем и живёт. С ним я рассчитаюсь зерном, всё по чести, вы и не хмурьтесь. Да и поле без оплаты вспашем под зиму, – староста остро глянул на Марницу, – коли крыс изведётся много.

– Условия простые, – усмехнулась женщина. – Всю птицу закрыть в сараях, и от заката самим на двор ни ногой. Ставни лучше тоже прикрыть. Амбары, сеновалы наоборот держать настежь. Утром сюда приходите, на работу глянуть. Тогда и по оплате разберемся окончательно. Это ясно?

Староста охотно кивнул: ещё бы, вперёд денег не просят и опасных условий не ставят. Он снова поклонившись строгой брэми и заспешил по тропке к избам: раздавать указания. Сумерки густеют, самое время исполнять условия. Один за другим женские голоса затянули, длинно и напевно, перечисление имен детишек, собирая всех домой. Захлопали ставни, заскрипели дверные петли.

Туман поднялся от пруда, надвинулся на деревню, впитал запахи прелого сена, кислых щей, парного молока, печного дыма. Варево получилось вкусное, домашнее. Ким закончил устилать сено дерюгами, присел на пороге сарая, озираясь и порой проводя рукой по туману – словно спину ему глядя. Под ладонью вихрились завитки, узор менялся, складывался то зайцем, то белкой, то гроздью рябиновой. Тингали хихикала, смотрела и просила: еще. Марница стояла рядом и неуверенно улыбалась. Ей были непонятны такие игры, мешающие быль с небылью. Странны – но приятны, потому что любая затея Кима получается хороша и наполнена душевной теплотой.

– А как мы станем крыс ловить? – осторожно уточнила Тинка. – Я их немножко боюсь.

– Не мы, Клык, – прищурилась Марница. – И вопрос неверный. Как его унять, вот уж задача… Эй, Клык!

Вороной вырвался из-за угла сарая, в клюве – крыса, лапы так и пляшут, нет им покоя. Бросил добычу к ногам хозяйки, гордо вскинулся в прыжке, защелкал клювом, топорща крылья. Марница на крысу глянула с некоторой брезгливостью, подняла за хвост, отнесла на кучу старой соломы. Бросила и указала пальцем.

– Сюда тащи, каких пожелаешь показать, это ясно? Свободен.

Страф восторженно подпрыгнул, распушив крылья сильнее прежнего – и сгинул в ночи. Марница села на порог сарая и подперла щеку рукой.

– Он выучился их таскать наперегонки с нашей кошкой, – грустно вздохнула женщина. – Ни один иной страф этой забавы и не знает, пожалуй. Удавят трех-четырех – и унимаются. Клыку же игра важна, беготня и собственная лихость. Одна беда: если ему почудится, что кто-то хочет его добычу отнять, не пощадит. Потому я и просила старосту позакрывать все двери. Но мы-то Клыку не чужие, нам, наоборот, надо сидеть и восхищаться. Хвалить.

Клык на мгновенье обозначился тенью, мелькнул над кучей соломы в прыжке – и вниз ссыпалось из клюва несколько серых тушек. Тингали хихикнула, громко сказала «ох, и молодец». Поднялась с порога.

– Пойду я, к хозяйке постучусь. Внучка у неё, такая хорошая девочка. Я обещала ей сказку рассказать.

– А… – начала Марница, но задохнулась, заметив короткое движение головы Кима. – Иди, конечно. Кимочка, ты покажешь мне ещё зайцев? Это же были зайцы?

– Зайцы.

– Красивые. Я сюда сяду, можно? – Марница ловко подобрала из-за спины старую куртку хозяйки дома и накинула на плечи – сразу и себе, и Киму.

– Уже села, – отметил Ким. – Чудно мне выплетать для тебя сказки. Они и нужны тебе, и не нужны… Я сперва думал, второго поболее. Но теперь сомневаюсь. – Он повел рукой, рисуя в темном тумане шею страфа. – Не заячьи тебе надобны истории. Вот давай такую расскажу. Про девочку, которая вроде крыла страфова. Иголками ощетинилась, а сама-то мягкая, только этого никто уже и не помнит. Пойди её погладь-приголубь, когда уколоться боязно даже издали.

– Расскажи. Только сперва поясни, почему Тинку одну отослал сказки сказывать?

– Не сказки, – тихо вздохнул Ким. – Она будет пробовать вышивать, Маря. Тут место годное, за развилкой по ту сторону тракта канва стянута, а здесь почти ровна. Вечер хорош, покой в нем льётся, душу лечит. Пусть попробует. Начинать надо с малого, с нескольких стежков. И начинает она удачно, без страха, без пустой лихости.

– Вот не понять мне таких речей. Что начинает? – Марница ловко подсела еще ближе и щекой прижалась к плечу Кима, прикрыла глаза.

– Мир в здоровый его вид приводить, – улыбнулся Ким. – Канву рассматривать, да шить по ней, меняя то, что в душу болью легло и просит изменения. Ну, да ладно, каждому своя работа, своя забота… Жила была девочка Маря, жила она в деревушке малой, прильнувшей плетнями к краю леса старого, обомшелого. И вот однажды…

Марница сидела с прикрытыми глазами. Слова скользили в сознание легкие, как туман. Не находили помех. Ни усмешки сухой – «глупости», ни колючего прищура – «вот еще, сказочка», ни иных отрицаний. Сказка плыла, в тумане рисовались и шея страфа, и замшелый старый лес, и сама она – девочка Мая, неслушница, из дома против маминого слова собравшаяся… Ким говорил неторопливо, бережно подбирал слова, которые тоже – нити. Много чего можно выплести из них, а тем плетением или сломать человека, или выправить… Сам он смотрел в туман. Улыбался страфу, то дело возникающему поодаль и снова пропадающему в ночи. И поглядывал на золотую прожилку света меж створками ставен.

В хозяйском доме не спали. Значит, шитье пошло ладно да правильно… Первое шитье в настоящем мире, где и канва – сама жизнь, и нитки не заемные.

– Папа тебе куклу сделал? – уточнила Тинка.

– Он всяких делает, много, – гордо отозвалась девочка. – И страфа мне сделает. А я тоже расстараюсь. Пояс ему сошью, чтоб спинка не болела.

– И скоро сошьешь?

– Да уже почитай готов, – серьезно сообщила малявка. – Только не украшен. Знаешь, сколь торговцы за цветные нитки требуют? Ну, настоящие, какие не тускнеют… Я к красным на ярмарке так приглядывалась… А только их морским чем-то красят, на ту краску у выра надо договор покупать. За золото…

– Есть у меня нитки. Не много, но есть. Оставить не оставлю, а сама уж с украшением помогу. Красными одними нам никак не обойтись, но мы уж расстараемся.

– Ты так хорошо это сказала, Тингали…

Я кивнула. Может, и впрямь неплохо? Красные нити – они радость, солнышку родня и души рассвет. Красными больного не поднять, но зато они от уныния крепко помогают, особенно в осень, когда серость на мир ползёт, власть в нем хочет захватить. Я погладила канву. Она и такая бывает: самая обыкновенная, из грубого серого полотна. Добротного, в основе шерсть да пух, свито крепко, и души в работу без счёта вложено: для батюшки малявка старалась. Потому и канва ровна, и тепла в ней много. А мне без тепла никак, нельзя ведь через силу мир менять и людей, если они не ждут изменения, отторгают его.