Текст книги "Вышивальщица. Книга первая. Топор Ларны"

К полудню Шрон завершил учёт личинок. Подтвердились все подозрения, шепотом высказанные новым помощником из рода Ворт. Сам старый выр от роли хранителя впал в мрачность и осторожно надеялся лишь на то, что замок будет подновлен, а стражи прекратят униженно падать всем телом на камни при виде хозяина. Трое уже освоились, а наследники родов Ютр и Ворт старались более прочих, занимаясь сразу двумя, а то и тремя, делами. Галеры и новая должность помощников самого Шрона – потрясли семьи… Шрон истратил еще некоторое время на сортировку почты Борга, его деловых отчетов и личных записей. После такого занятия воздух замка показался особенно гнойным и мерзостным. Мягкохвостый предатель был ловок. Он стравливал соседей, угрожал зависимым родам порчей личинок, подкупал независящих от семьи ар-Бахта выров и стремился к высокому званию при кланде. Он же был одним из тех, кто предложил переплавлять книги в монеты.

Глубинную основу замысла Шрон постиг быстро: нынешнему властителю Аффару ар-Сарне хотелось полностью стереть из памяти народа выров саму суть понятия «кланд». Ведь это не князь людей и не правитель, а только военный вождь, наделённый властью в годы немирья. В иное же время, спокойное, кландом именуется тот, кто выдержал поединок на мелководье. И, значит, нет для него власти. Боевая его слава имеют значение лишь для сезонных поединков и длятся год, до нового испытания! Нынешний кланд по закону древних на власть не имел ни права, ни даже основания. На камнях близ Синги безусловным победителем уже два десятка лет значился только один выр – Шром. Страх перед его великолепием бойца грыз ущербного кланда сильнее, чем паразиты глубин – свою добычу. Страх привёл к решению о подлой и тайной казни Шрома по лживому навету. Зависть же потребовала сделать убийство как можно более мучительным и позорным…

Шрон закончил чтение пергаментов, сгреб гнусные секреты мертвого Борга в большой сундук, запер их там до поры. И поспешил вниз, к воде – омыть тело и успокоить мысли.

Передвижение по коридорам замка привело старика в гораздо лучшее настроение. Полы чисты и свежи, пахнут морем. Спустившись на три яруса, Шрон замер в недоумении. Знакомые люди с галеры деловито продолжали уборку, трудились сами и покрикивали на тантовых кукол, приданных им в помощь. Два выра-стража без устали таскали водовозку, ругались с людьми – и выглядели вполне довольными.

– Ар, мы надеялись управиться к вашему прибытию, – сипло выдохнул утомленный страж. – Это вроде подарка… замок сильно похорошел.

– Не без того, вот уж точно, – согласился Шрон, удивленно изучая коридор. – И всюду так?

– Верхние ярусы убраны начисто, – гордо отозвался страж. – Ниже пока по первому разу проходим. Не мог и представить, что людям требуется больше воды, чем нам… Но я с лап сбился, а они льют и льют. Мы живем морем, но до нынешнего дня, ар, в нашем доме не пахло солью и радостью. Только гнилью, вы уж простите.

– Я уж, пожалуй, похвалю, изрядно потрудились, изрядно… – старик гордо встопорщил усы. – Что брат? Пришел в себя Сорг?

– Плох, но в сознании, надеемся на лучшее, – осторожно предположил страж. – Он на пристани. С ним воспитанник ара Шрома. Очень, осмелюсь сказать, полезный Малёк. Ваш брат его почему-то слушается. Разрешает чистить жабры, хотя это весьма мучительно.

По коридору снизу затопотали поспешные шаги выра. Шрон, собравшийся ответить стражу, промолчал, ожидая новостей. И точно: подбежал выр рода Вортов. Тяжело повел усами, без слов жалуясь на горькую участь обладателя слабых легких. Люди загудели, сочувствуя, полили из бадейки, помогая отдышаться.

– Три галеры в устье реки, – сипло шепнул гонец. – Еще пять бурунов над панцирями. Идут открыто. На парусе герб рода ар-Дох. Есть гербовый столб на корме, наши стражи видели.

– Мы храним их личинки, – тихо молвил старик Шрон. – Плохо сберегаем. Интересно мне, как Борг намеревался усидеть хранителем, разворошив эдакую бурю, да без Шрома, против которого выр в здравом уме не пойдет никогда?..

– Осмелюсь высказать то, что слышал случайно, – просипел страж. – Он нанял даже не одного выродера, а двух. Это мои домыслы, ар. Но я слышал про оплату услуг, две оплаты. Обе вперед и обе по пять сотен золотом или более, полного счета я не разобрал.

– Давно был разговор, с кем?

– Галера, доставившая вас, до того приходила два месяца назад. Капитан, которого я более не вижу в команде, говорил на пристани с вашим братом. Я стоял над воротами, ветер был в мою сторону… и я слышал, хотя это далеко. Ущербность порой отнимает важное – и пытается вернуть нам по мелочам несущественное, – грустно поник выр. – У меня слабые легкие, но очень тонкий слух. Лучше бы наоборот.

– Уборку замка прекратить, – велел Шрон. – Людей принять и разместить в кольце стен. Галеру убрать от причала. Цепи главного канала опустить, ар-Дохов встретить перед узостями каналов и провести к причалу. Сам управишься? Вот и молодец, вот и правильно. Ты помощник хранителя, помни это. Лапы не гни, ты не раб и не слуга. Скажи: я жду на пристани. Так сразу и скажи. Хранитель Шрон, мол, хотел вас видеть и готовил курьера, но вы сами пришли, за что спасибо. – Старик хитро блеснул глазами. – Не боишься к ним на палубу взойти?

– Личинки моего рода теперь не заложники моих слов и дел, – тихо молвил страж. – Прочее не так уж страшно.

– Приятно сознавать, что глубины еще дороги нам, с их ценностями и честью, – гордо отозвался Шрон. – Иди.

Сам старик еще раз с интересом оглядел чистый коридор и заспешил вниз.

На пристани, само собой, было далеко не так пусто, как приказано. Малёк лежал на животе, запустив руку по самое плечо под панцирь Сорга. Малек ругался тонким ничтожным голоском, требуя от третьего своего дядьки терпения и послушания. Да, больно – но ведь он из славного рода и обязан быть сильным… Едва живой Сорг стонал, дергался и бился, но его прижимал к камням сам Шром, и тот же Шром держал в зажимах лап сильно отогнутый кровоточащий панцирь бока и брюха, позволяя Мальку чистить забитые илом жабры. Ни у кого иного, – сразу догадался Шрон, – в столь малую щель просто не пролезла бы рука. А проливать водой бесполезно. Камни и мелкий сор впились глубоко и слежались, спеклись с кровью и заживляющей пеной… Увы, в данном случае скорее вредной, чем полезной. Стоит повременить еще день – и жабры утратят способность даже к самой простой работе, затянутся пеной навсегда… Сорг не сможет нырять, но это – полбеды. Гниение под панцирем не прекратится, и жизнь брата станет сплошной мукой, растянутой на долгие годы, лишающей сна, отдыха, подвижности, а позже – зрения, слуха, чувствительности лап.

– Еще потерпи, дядька Сорг, – всхлипывал Малек, которому было тягостно причинять боль. – Я стараюсь бережно, ты не кричи так, я очень стараюсь. Еще воды. Дотянуться сложно, вот и получается долго.

– Хоть кто-то покинет пристань? – без особой надежды уточнил Шрон.

– Вряд ли, – отозвался Ларна

Он как раз вытянул очередную бадью и размашисто выплеснул её в щель панциря. Сунулся было снова набрать воды, но передумал. Задумчиво присел и указал Шрому на вмятину в головогруди Сорга.

– Тут бы дырку сделать. Вот так, длинный косой пролом. Отсюда пролить водой, сверху, а?

– Выродёр, – простонал Сорг.

– Не без того, – расхохотался Ларна. – Но еще и лекарь. Исключительно для вашей семьи, славный ар.

– Тут, так тут, – не оспорил совета Шром и прицелился клешней. – Прямо или вскользь бить-то?

– Дай покажу. Бей вот так, и сразу, не вынимая кончик клешни, слегка расширь щель. Оттуда ток воды будет прямо на жабры поступать, если повернуть выра на бок. Иначе ил до конца и не выбрать без полного вскрытия брюшного панциря. А если вскрыть…

– Выродёр, – снова выдохнул Сорг.

– Я не такой, – всхлипнул Малек. – Я же как лучше!

– При чем тут ты, Малек? Я на Шрома ругаюсь! – засипел Сорг, отчаявшись отделаться одним словом. – Невыносимо так давить и выкручивать панцирь брату, невыносимо… хоть с хвоста слезь, раздавишь! Туша ты каменная, отродье глубинное.

– Разговорился, – обрадовался Ларна. – Значит, полегчало.

– Малька надо увести за ворота, – строго приказал Шрон. – Сюда идут ар-Дохи.

– Так это я позвал их, – выдавил Сорг. – И не только их… Хотел сковырнуть Борга, но не смог. Он хитер. Был хитер. Да слезь с хвоста, выродёр ты проклятущий! Я терплю и так. Не дергаюсь…

Ларна щелкнул языком и указал на воду у самой пристани. Точнее, на три пары глаз, настороженно изучающих сцену лечения Сорга. Выры осознали, что обнаружены, и всплыли. Самый крупный вежливо заложил усы назад, отфыркался, раскрывая легкие, и прицелил взгляд в Шрона.

– Ар Шрон, мой брат полагал вас мертвым. Он уважает вас, он скорбел по поводу гибели. Он числит среди покойных и ара Шрома, и ара Сорга… Мы ничего не понимаем, мы шли сюда с наточенным оружием и болью в душе. Что сказать брату, наша передовая галера уже рядом?

– Пока что у нас в семье приключилась всего одна убыль, – отозвался Шрон. – Борг издох. Не сам, ему помогли. Но перед смертью он рассказал много ценного. Вот так передай, будет точно. От меня передай.

– Сдох, – в голосе чужака прозвучала отчетливая радость.

Выр шумно и поспешно схлопнул легкие, нырнул. Шром проводил его взглядом, покосился на Малька, кашляющего в очередной луже воды, вылитой по-новому, через дыру в панцире, как и желал того Ларна.

– Так хорошо, удобно, – наконец отплевался Малек. – Комков сразу стало меньше, но ил есть, его пока много. Еще одну бадейку, капитан. И лейте медленно.

– Еще одну, медленно, – согласился Ларна.

Когда галера подошла к причалу, вылито было две бадьи, и Сорг осторожно предположил, что жабры можно проверить в воде, продышать: жжение еще осталось, но незначительное. Малек упрямо сполз с пристани следом за дядьками. Нырнул и снова взялся чистить работающие уже жабры, презирая риск защемления руки под панцирем. С палубы большой галеры наблюдали молча и удивленно. Оружие убрали заранее, услышав новости, переданные своим же дозорным.

На носу корабля в гордой позе возвышался пожилой выр, его панцирь был отмечен двумя ярко-синими полосами боевой раскраски. Выр оглядел берег и собравшихся.

– Шрон, Шром, Сорг и еще невесть кто… – сипло удивился боевитый гость. – Нескучная семейка, нескучная. Сперва умирают, всё побережье узнает о том. Но стоит явиться на похороны – и вот, никакой радости! Вы испортили мне бой, а ведь я стар, когда еще возьмусь замыслить штурм замка… Я уже присвоил себе в мыслях этот замок, если говорить прямо. Нельзя его было оставлять Боргу. Он всех нас сделает последними в роду. Гнилец. Родную кровь не пощадил… так я думал. Теперь хочу изучить косяки ваших мыслей.

– Кто ж среди дня, шумно и прямо, идет на штурм? – возмутился Шром. – У тебя двое толковых полнопанцирников, дядька Ботр. Ночью бы им вползти по стене, да наверх до спаленки нашего братца, и все дела.

– Так я и думал: пошуметь, поторговаться, – вздохнул выр в боевой раскраске, нехотя складывая усы и перебираясь на сушу, едва наладили сходни. – Как раз дал бы моим младшим время спрятаться у берега. Хороший план.

– Главное – редкий и неожиданный, – тихо буркнул Ларна. – Советники главного бассейна его числят под номером один в списке возможных угроз нападения. Рекомендуют сразу давить личинок рода мятежников… так я слышал случайно в городе, а точнее, в городских застенках порта Синги. Там много интересного можно узнать.

– С выродёрами не общаюсь, – сухо уточнил старик. – Ар Шрон, что у вас творится? Две недели назад мы изловили такого вот наемника у своих родных гротов. Допросили и казнили, само собой. Потому и поспешили сюда, едва получили весть от Сорга. Неладно на берегу, гниль течением жизни крутит, как хочет. Мы нищаем, они богатеют. Нас заказывают выродёрам, они готовят наемников. Смерть Борга меня радует, скажу прямо. Но смерть этого выродёра порадует вдвойне.

– Он сменил род занятий, – Шром выбрался из воды, поскольку Сорг уже плыл сам, пусть и неловко. – Он лекарь, проверено на моем панцире. Я за него отвечаю отныне и впредь, да. Выродёрствует он только по моим личным заказам, в крайней необходимости.

– Не понимаю, – возмутился старый выр.

– Пошли, ар Ботр, осмотрим ниши с личинками вашего рода, – предложил Шрон. – Это ведь пока что главное. Борг натворил много гадкого, но все же уцелело семь десятков сухих гнезд, ваш род велик и по-прежнему силен… Скажи своим младшим, не надо устраивать засаду. Без ужина рискуют остаться.

– В вонючих замках питаться могут только гнильцы, – ощетинил надбровья воинственный выр. – У нас нет замка, зато мы живем морем. И помним прежнее.

– Пошли, не булькай попусту, – Шрон двинулся к воротам. – Нет у вас замка? Вот и обсудим, как укрепить этот, берегущий ваши личинки. Стража у нас слабовата. Как тебе глянется место второго хранителя, ар Ботр? С полным договором чести.

– Хитрый ты старик, – было слышно по голосу, что выр польщён. Прекратил демонстративно прожигать взглядом Ларну и заспешил в ворота. – Уже прознал, что сюда идут ар-Томиса? Но мои галеры быстрее. Да, я не готов уступить им право хранить личинки. Идем, тихо обсудим подобающее лишь слуху старых, глубинных мудрецов.

Шром выудил Малька из воды и усадил себе на спину, вызвав на галере целую бурю удивления. Ларна оказался забыт, по крайней мере – на время. Сам он это сразу отметил и вздохнул с облегчением. Чуть расслабил руку на узком ноже, годном для метания и заранее смазанном, чем следует. Умереть выродёр может в любой день. Но всегда хочется, чтобы этот день наступил не сегодня… Ларна чуть постоял и двинулся от пристани прочь, в ворота. Усмехнулся. Благодаря Шрому не состоялся очередной последний бой. Старика в синих полосах раскраски выродер успел бы убить, точно. Почему так хочется перед смертью – убить? Нелепое свойство мстительности или еще более нелепое неумение решать дела мирно? Привычка считать выров предметом найма и ожидание ответного действия с их стороны – казни?

Ларна тихонько рассмеялся, уже миновав ворота. Видели бы выры себя со стороны! Одно движение клешней Шрома приводит их к миролюбию, всеобщему и исключительному. Трудно представить состояние несчастных, которым на мелководье доставался этот противник. Отказаться невозможно, выиграть бой – тоже. Не исключено, что свою привычку звать брата выродёром Сорг приобрел давно и по иному поводу. Он врожденно добр и едва ли понимал необходимость убийства во имя чести. Ларна убрал нож в ножны. Вздохнул полной грудью и подумал: как быстро меняется положение дел! Нелепый заговор двух сильных выров, лишённых поддержки и по сути выдворенных из родного замка, обрастает сторонниками, обретает глубину и смысл. Пожалуй, главный бассейн устрашится и на время затихнет. А потом перейдет к обычному для себя – к торгу.

Служители кланда начнут свою игру, будут покупать за золото надменных ар-Томиса и предлагать роскошный замок тщеславным ар-Дохам. Выры так давно живут рядом с людьми, что начали усваивать их ценности и устремления. Увы, не лучшие… Отчуждение, рознь – только помогают падению гордого и могучего народа. Который, стоит признать уже ради одного Шрома – достоин жить под солнцем… и тем более в тени, к которой он стремится, оставляя обширное свободное пространство для людей.

Глава четвёртая.
Горнива, край людей у опушки Безвременья

Вороного страфа заметили издали. Еще бы! Таких зверюг на всю лесистую северную Горниву – не более десятка. Породистый, ноги саженные, движется побежью. Усидеть на эдакой каланче, когда когтистые ноги на замахе вскидываются выше клюва, способен не всякий наездник из опытных. Да и норов у страфов дик, их под седло редко решаются ставить, чаще – в строгую упряжь. Всех, только не этого.

Кривопузая недокормленная малышня заголосила привычное, звонкое и нахальное, пока гостье издали не слыхать слов: «Монька едет, гулявая Монька». Самый догадливый припустился к старостиной избенке напрямки, по свежим лужам, щедро расшлепывая кляксы брызг по плетням. Не велика разница у той избы с прочими, только что пятистенка – попросторнее иных, а на вид кособока да черна, как всё догнивающее поселение.

Щели в дерюжках штопаных занавесок сделались на волос шире. Глаз не видать за ними – но глаза-то всё видят! Привычно щурятся, ни на мгновение не упуская большое событие для деревни. Как же! Монька, шаарова приблудка, сама изволила приехать. Позвали – и вот она, явилась. Хаять гулявую привыкли на всех посиделках. И как иначе? Деревенька жмётся у леса, но слухи в неё затягивает словно сквозняком в щель, со всей округи. И копошатся они тут, как неведомые зверушки, и переводу им нет, множатся куда охотнее домашней птицы. Никакого мора не ведают.

– Вона, ишь, подбоченилась, – азартно шипит из-за своей занавески дозорная старуха крайней избы, бросив без пригляда кислые щи в печи. – Ужо и на её шею хомут найдется, давно пора. Мыслимое ли дело! Девке в портах ходить, да на страфе разъезжать! Хочь бы скинул, тьфу, бесстыжая…

– Мать, уймись, – лениво зевает старший сын, затевая столь же привычный ответ, говоримый при каждом приезде Моньки. – Гулявая – не гулявая, а токмо лучше она, чем братец ейный, шаару законный сынок. Вот тот и три шкуры спустит, и за новыми тремя в лес оправит столь далече, что отсель не видать. Токмо он не приедет, к нему надобно самим идти, ноги бить да лбы расшибать.

– Ага, аг-га-га, – не унимается бабка, проявляя чудеса зоркости, ничуть не совместимые с её возрастом, – вона, гля: руку как есть рассадила, от плеча до локтя. Ох, верно сказывают: и гулявая, и драться горазда. Оттого и сидит в девках в двадцать два года, кто на её польстится, на перестарку, на яблочко надкушенное? Вечёр Бронька сказывала, что ей соседка верно донесла, которой внучка на торг в большое село племянника надысь снарядила, и он сам слыхал: по трактирам пьяная эта Монька шлындает. К мужикам липнет и упивается до беспамяти, да не одна пьет, с полюбовниками. А чего ей? Все знают, как она в родню-то к неродному батюшке набилась, с его управляющим за избой обо всем сговорилась.

– А ну цыть! – сердится с печи старик. – Не твоего ума дело, замшель кривогорбая! Всякому ведомо: шаары законов старых не блюдут, да и новые сами правят, как им удобнее. Сколь баб поперепортил этот пакостник, и высказать страшно. Может, и дочь она, а может, и приблуда. Токмо жить хочешь – молчи о том. Пирог вона доставай да полотенце почище на поднос подстели.

– Пирог ей… – шипит старуха, нехотя выбирая полотенце. – Экая честь бесстыдной бабе! Пирог… последней муке перевод. Все одно, страфу скормит, помяните мое слово!

Но пирог на полотенце выкладывает, парадный платок, светлый да с вышивкой в два тона, повязывает, улыбку самую ровную натягивает – и шасть за порог.

– Ой, да кто же энто туточки? – сладко разливается голос, утративший всё своё шипение. – А ведь Марница, душечка наша, радость-то, вот радость! Ужо не чаяли, с весны все ждали…

– Жданики проели, – голос у дочки шаара ровный, с отчетливой ноткой металла, выказывающей нескрываемую насмешку. Женщина ловко спрыгивает из седла и чуть кивает. – Привет, бабка вредная! Вкусны твои пироги. Видно, вся вредность в печи выгорает. Чего звали?

Ростом дочь шаара не особо высока, но гнуться не обучена и смотрит прямо, оттого получается всегда – вроде она и рослая. Волосом черна, а глаза выдают материну породу, северную, густо-серые они в сумерках, а днем полный цвет дают, синеву затаенную кажут. Только смотреть в них глубоко и прямо мало кто решается. Шаар – он всему краю хозяин. Хуже всякого выра, коих тут не бывало так давно, что и старики их не помнят. Клешнятым из рода ар-Сарна полагается отдать десятину с любого прибытка, о таком законе все слышали. Но только отдавать приходится две десятины, поскольку и шаар желает жить небедно. Да ладно бы две! Как приедут лихие люди – сборщики, так и начинается: одним потеха – другим разорение. После их отъезда только и получается учесть, что осталось. А остается мало. Иногда лишь то, что уж вовсе никому не глянется… В стороне от дорог деревня стоит, в мох врастает. До выра далеко, а шаар верит своим служивым, и никому более. Кроме, разве что, Моньки.

– А ты бы в дом прошла, щами угостилася, – поет бабка, подсовывая поднос и гордо кося на соседские занавесочки. Вот, мол: мои-то пироги и шаару хороши. – С дороги морсу выпей, да и квасок у нас имеется, ужо не побрезгуй.

– Да я-то пройду, мне что, – бессовестно хохочет шаарова дочка, упирая руки в колени и сгибаясь, встряхивая гривой позорно неубранных кудрявых волос, перевязанных на лбу цветной лентой – от пота. – Только страф мой тут останется хозяйничать, один. Вот потеха будет! Прошлый раз пошла я в дом, а он Семерикам чуть не раскатал избу по бревнышку. Гнилые бревна-то, бабка!

– Руку вона, – задает бабка жгущий её вопрос, – об ветку, чай, рассадила, болезная? Ох ты ж, перевязать надобно, лапушка.

– Нет, – шаарова дочь насмешливо косится на бабку и громко сообщает деревне свежую сплетню, всё одно узнают: – об ножик, вот такой вот. Мужик больно настойчивый попался. В женихи набивался, а мне ничуть не глянулся… Привередливая я. Ты, бабка, не охай, ты его не видела. В смысле, чем я угостила его и как дело… гм… сладилось. – Женщина хмурится и меняет тон: – Где старосту, мать вашу, носит? Мне тут что, до ночи пироги жрать да в носу ковырять?

Страф опознаёт смену настроения любимой хозяйки и начинает топтаться. Вот уже вороной выпустил когти трехпалых лап, озирается, готовый к возможному бою.

Народ затихает. Бабка пригибается. Боевой страф – он страшнее всякой иной напасти. Три когтя, каждый – по ладони длиной. Лапы саженные, в темной мелкой чешуе, прочностью подобной броне. Крайние перья бесполезных для полета крыльев – скорее уж иглы, и они срываются и жалят врага охотно, метко. Но и это не самое ужасное. Никто и никогда не видел удара страфьего клюва. Не видел – потому и не увернулся… Не на что смотреть: голова вроде и не меняла положения – а вот он, враг с раскроенным черепом, падает, клонится к земле. Спокойный лиловый глаз птицы наблюдает за смертью свысока и всегда с безразличием фальшивой непричастности к расправе. В сказках говорится: страфов придумали колдуны, чтобы воевать с вырами. Казалось, это поможет. Не помогло… зато теперь страфы служат всё тем же вырам, состоят в загонах наёмников, стойлах застав курьеров да на дворах шааров.

– Клык, не начинай, – Монька резко одергивает своего страфа. Ломает пирог надвое и не глядя бросает половину за спину. – На, уймись, вымогатель.

Голова птицы чуть вздрагивает, раздается сложный дробный хруст – и уже снова страф презрительно и безразлично озирает гнилую деревеньку с высоты своего роста. До седла – сажень, а голова и того выше, без локтя две сажени при плавно изогнутой шее. Есть, чем гордиться, вся красота и сила породы ласмских вороных при нем. Зато половины пирога нет, как не было…

Народ охает, замирает – птица, это всякому ведомо, резких движений не любит. Но, благодарение тайно почитаемой и поныне Пряхе, есть для страфа новое занятие: высматривать, как по грязи, не разбирая дороги, во всю шлепает-торопится староста. Сапоги надел парадные, пояс подпоясал вышитый, важности пробует добрать осанкой… а серые пятна страха сами на щёки сели, хозяина не спросивши.

– Ох, и ждали, – начинает пожилой староста издали, с дороги, в крик. – Ох, и ждали, достойная брэми Марница! Нету жизни нам, как есть пропадаем.

– Дальше, – намеренно зевает женщина, поигрывая поводом страфа. – И короче.

– Так… э… птицу забрали всю, биглей взрослых увели…

– Квас выпили, оскомину, и ту стащили, – подсказывает Марница.

Староста давится заготовленным приветствием и переходит к деловому тону. Смущается и пытается сообразить, отчего вдруг начал с наименее значимых бед. Есть ли смысл врать Моньке, она вон – щурится, понимает, что биглей по обыкновению успели припрятать в лесу, да и прочее… Староста вздыхает, мрачнеет и говорит иным тоном:

– Посевное зерно увезли. Можете проверить, до последнего зернышка, как есть до последнего… Ваш брат велел, так сказывали, брэми.

– Пергамент выдали? – сухо уточняет Марница. – Деньги, обязательства, опись взятого?

– Ни единого кархона, ни единой записи, ничего, – всхлипывает староста и начинает клониться в ноги страфу, брезгливо переступающему подальше в сторону, тянущему повод. – Уж не покиньте в беде неминучей!

– Так. – Глаза у женщины становятся уже и темнее. – Когда уехали, куда, чьи люди?

– Так ить… брэми шаара новые слуги. К нему и повезли, то есть, прощения просим, к брату вашему Люпию, на сборный двор. Тому уже семь ден, а я как осмелился, вам весточку и отправил… – торопливо указывает староста на колеи и следы лап страфов, известные всей деревне. – Там их след, как раз дождило, всё видать…

– Ясно. Три дня ты весточку мне писал, староста? Покуда их след простыл… Ну, этого добра вам не вернуть, – спокойно заверяет женщина. – С отцом я поговорю. Посевное зерно забирать нельзя. Если бы вы имели… гм… наглость подать жалобу выру, вот тогда многое могло бы измениться. Но вас хватает только на обсуждение моих штанов и моего поведения. Коли вам себя не жаль, с чего мне жалеть вас? Дальше говори, староста. Не тяни, недосуг мне. Пока что получается: зря я сюда ехала. А я даром не гощу.

– Велели людей слать к концу лета на тот же сборный двор, – тихо и с болью завершает описание беды староста, суетливо добывая из-за пазухи вышитый мешочек и отдавая с поклоном. – Сами выбрали, кого уведут. Сказывали, выр велел. Новые рабы ему надобны. И за то нам выплатят полную меру, тридцать золотых кархонов. А как деревне жить, когда из каждой избы хоть одного молодого мужика заберут?

– Как жить… – женщина криво усмехнулась. – На кой ляд вам мои ответы? Вы уже людей-то, братом присмотренных, собрали да оплакали, не возразив. Ладно… К моему управляющему подойдите через десять дней, не ранее. Зерно он вам отсыплет. Немного, только на посев. И только под раскорчевку новых полей, где – указано будет. Позже сама разберусь, как с вас доход взять. А мужики, коих брат в рабы приглядел, пусть сидят на печах, коль уродились пустобрехами. Бабу вызвали за себя воевать, герои босолапые. – Женщина свела веки ещё уже. – Как же, всяк меня обсудил и осудил, но пироги вынес да в ноги упал. Тошно ездить к вам. Все одно, сгниёт деревня. Сколько раз говорила: уходите отсюда. Сей же час уходите, слышали? Выр ар-Сарна, хозяин Горнивы, сам и есть кланд. Велел он от дикого леса на два перехода отступить всем селениям. На площадях такое не объявят, но я знаю. Последний раз вам помогаю. Не уйдете до конца осени, всех сама сгоню и даже на тант подсажу. Это ясно?

Староста мелко закивал, дрожа серыми щеками и не рискуя поднять головы. Моньку звать – дело последнее, крайнее. Лютости в ней на троих, а язык и вовсе удержу не ведает. Такое иногда скажет – хоть ложись и умирай. Мыслимое ли дело: уйти из деревни… Куда? И не уйти уже невозможно. Давно за дочкой шаара замечено: если сказала нечто и добавила свое страшное «это ясно?», значит, исполнит по задуманному.

– Теть Монь, я головную повязочку вам сшила, – ласково и вкрадчиво шепчет старостина дочь, мечтающая о месте на дворе всемогущей и безмерно богатой, как утверждают слухи, шааровой безродки. – Вот извольте глянуть.

Монька не смотрит, щелкает языком, уговаривая страфа подогнуть ноги. Ловко прыгает в неудобное малое седло, и чудовищная птица вздымается во весь свой рост. Дочь шаара уже смотрит на деревню поверх низких её, вросших в землю, избенок. Презрительно щурится на пышнотелую пятнадцатилетнюю дуреху – дочь старосты.

– Глянуть, говоришь? Я много на что нагляделась. Староста, ядовитый жук! Девку пора замуж гнать палкой, пока брюхо не надулось. Вон – о городе мечтает… Этот город тебя, дуру, прожует и не заметит. Эй, серощекий! Осенью проверю, чтоб при мужике состояла, как положено. Тогда, может, на избу денег дам. Если захочу.

– Спасибочки, – пискнула старостина дочь.

– Ты на меня не косись, окосеешь, – сухо советует Марница, закручивая приплясывающего страфа и гладя его шею. – Думаешь, раз нос сломан, так и мужик не глянет? Это я на них не гляжу, если не хочу того. А чего смотреть? Я его корми, я его береги, я ему детей рожай… Нет уж, я лучше поживу для себя. Верность – она только в страфах и цела. Эй, староста! Всё запомнил? Избы пожечь, на новое место перейти, девку с рук сбыть. Это ясно? Тант вашей деревне не надобен, неправ брат. Вы и без того пустоголовы.

Страф зло заклокотал, шевельнул тощими крыльями, угрожая выпустить иглы. Марница рассмеялась и ослабила ремень повода. На ходу нагнулась, выхватила повязочку – и была такова.

– Вот ведь выродок, нелюдь насмешливая, – всхлипнул староста, дрожа всем телом и кое-как пробуя отдышаться. – Ладно, что гулявая, так слухи ходят, весь запретный товар мимо шаарова двора через её руки плывет. Избы жечь! Что удумала. Верно брэми, законный шааров сын, сказывали: не зови, не будет пользы… – Староста сердито оглянулся но дочь. – Что встала? Собирай вещи, пойду второй раз на поклон к законному сыну шаара, вымолю нам отсрочку, чтоб здесь жить, на прежнем месте. Он не откажет… как и я не отказал кой в чем.

– Так вроде обещалась Монька-то… – распахнула крупные глупые глаза девушка.

– Обещала она… нету более в слове её силы, кончено. – Прокряхтел староста, тяжело поднимаясь на ноги. И пошел прочь, бормоча себе под нос так тихо, что никому и не разобрать. – Хватит. Сколь людей перетравилось, запретную таннскую соль по её слову добывая. И все мы виноваты, что ни скажи! Не так толчем, не так сушим, и спешим излишне, и оно не вредно, ежели с умом… Вот теперича и будет – с умом. Теперича ей вправят ум, как бабе положено. Тоже мне, эту безродь называть брэми! Тьфу, девка трактирная, вот и весь сказ. Пойду к брату ейному, погляжу, как он с делом управляется. Пятьдесят кархонов за пустяк – деньги немалые. И дело простое спрошено, без всякой там травленой соли.

Марница, достойная брэми из рода Квард, пустила страфа резвой побежью и подставила лицо прохладному ветру. Уши горели, злость душила, подступала к самому горлу. Зачем поехала? Ну, зачем? Пирогов отведать? А заодно собрать полный мешок невысказанных насмешек. Спину себе исколоть взглядами из-под занавесок. Как же, безродь… Все их мысли как на ладони, видны и слышны даже сквозь гнилые стены – и сами они гнилые да черные, мысли эти. Жалко дурней, мать жила в деревне недалече, пока шаар её не приглядел да к себе не увез. То ли пятой бабой в дом, то ли шестой. Он разве вёл счет своим забавам, родной батюшка, всему краю первый страх? Брал, что понравилось, и бросал, наигравшись, где придётся. Только с него и спроса нет. Ему кланяются в землю, ноги целуют. Славнейшим брэми именуют на выдохе, благоговейно. Зато ей, гулявой Моньке, это вежливое слово бросают плевком в лицо.