Текст книги "Паутина удачи"

– Ты позвал меня, – тихо обрадовалась воспоминанию Береника. – Точно! Ты меня окликнул нынешним моим именем. И велел барахтаться, потому что нельзя умереть прежде смерти.

– Я сразу понял, что твое упрямство безмерно и способно вытащить из любого болота. Я старался в тебя верить, малыш. Это ведь очень важно, чтобы в такой момент хоть кто-то верил в лучшее. Они не просто лишили тебя того, что зовется удачей, а привязали магией тебе на шею тяжеленный камень темного проклятия. Но ты справилась!

– Мы.

Король рассмеялся, встряхнул дочь за плечи. И стал рассказывать дальше. Как он стал кричать в полный голос, когда дирижабль скрылся, как собрал новый костерок на еще теплом пепелище прежнего, сигнального. Береника кивала, с ужасом и изумлением прослеживая свой путь через топь, обозначенный рукой Короля. Вслепую, с вывихнутой рукой – она это вспомнила точно, – в немыслимом осенью легком домашнем платье… От кочки к кочке, по единственной ниточке тропки, вьюном уворачивающейся от омутов, плывунов, ненадежных кустов и обманных гривок…

– Пап, а как я могла выбраться на берег, если маги такого уровня старались да и погода помогала? Опять же болота я не знаю.

– Чутьем и упрямством, – улыбнулся Король. – Моя заслуга лишь в том, что я дал тебе новое имя. Уж прости, первое попавшееся, оттого оно и получилось такое странное… Сперва чуть не позвал «Черника», потом землянику припомнил, но кое-как успел исправиться. Прежнего твоего имени я не ведаю, да и ты его, возможно, никогда не узнаешь, оно утонуло вместе с проклятием.

– И я должна верить, что ты не маг? – усомнилась Береника.

Король задумчиво усмехнулся, сощурился, подвигал плечами. Он прекрасно понимал, что сам затеял этот разговор, но, как выяснилось, вовсе не желал давать ответы на любые вопросы, которые могут прозвучать.

– Ладно, сдаюсь, – выдавил он наконец. – Когда я крался к болоту, магом не был. И сейчас тоже – ни-ни. А понадобилось жизненно – и вдруг нашарилось, привычное, как нож за голенищем. Сам об этой странности думал много раз. Кстати, с того времени я постепенно стал вспоминать свое истинное прошлое, полноценное. Вроде как проснулся. Не до конца и не во всем, но зато твердо знаю: да, я учился в колледже магов, высшем столичном. И вроде бы свалил со второго курса. Это был, я думаю, последний шанс выбраться оттуда без потерь. А вот как я туда попал и что делал позже… Одно скажу точно: меня тоже прокляли. Только тебя на отъем удачи, а меня – по-иному. Вот они, рельсы, – единственное, что осталось мне в жизни. И место, и судьба, и приговор…

Король стащил рукавицу и задумчиво изучил шрам, толстым темным рубцом накрывающий линию жизни. Береника тоже вгляделась внимательнее: точно рельсы! Шрам сдвоенный, широкий и очень прямой. Он идет по гладкой припухлости «насыпи», и в него не упирается ни одна, даже самая тонкая, черточка ладони.

– А нас с тобой, наверное, наши прежние домашние похоронили, – ужаснулась девочка.

– Скорее всего, – нехотя согласился Король. Натянул рукавицу, встряхнулся и улыбнулся: – Только зря! Так что отчаиваться рано, может, еще найдемся-встретимся. Настоящую судьбу себе соорудить ничуть не проще, чем проложить большой магистральный рельсовый путь. Мы ведь стараемся, дочь?

– Очень, – гордо согласилась Береника и тоже рассмеялась, поскольку долго грустить рядом с Королем просто невозможно. – Пап, спасибо, что ты не назвал меня ягодой. Была бы я по имени-отчеству какая-нибудь Клюква Королевна, вот ужас! А мама в расстройстве звала бы кислятиной и оскоминой, с нее станется.

Король фыркнул, виновато развел руками:

– Мама умеет придумывать прозвища, точно. Дальнейшее не вижу смысла рассказывать подробно. Выволок тебя из топи, как только стало можно дотянуться. Здесь, у костра, оттер, в куртку свою завернул – и бегом к охотничьей избушке, есть тут одна поблизости. Оттуда через четыре дня – к поезду, ты еще бредила, без сознания была. Я наврал всем про пути, про то, что заметил на насыпи, что ты выпала из поезда… Ленка помогла, спасибо ей. Документы я тебе позже сделал. Настоящие! Купил в другом ремонтном поезде метрику умершего ребенка. Чуток подправил. В двенадцать лет самым законным образом мы эту метрику сменили на первичный паспорт. И числишься ты Береникой Соломниковой. Смешно, правда? За соломинку из болота вытащил – и эдакая фамилия тебе досталась простым случаем.

– А у тебя что записано в документах?

– Людям с такими шрамами документы не полагаются. Для меня нет ни имени, ни чего-то иного, что с ним связано. Я к рельсам накрепко прикован. – Король улыбнулся. – Зато здесь у меня есть дом, Ленка, Саня и ты.

– И тебя уважают, – заверила Береника.

– Крепко! Поэтому вставай, нам пора. Без нас не станут жарить и – тем более – делить. А лишнего получаса голодания мне даже друг Михей не простит.

Задолго до того как блеснул прогал вырубки около путей, Береника разобрала могучий, притягательный запах праздника. Смесь кострового дымка, запекаемого мяса, ольховых щепок коптильни, свежего хлеба… Не сговариваясь, путники обрадованно прибавили шаг. Обитатели поезда не стали ждать возвращения Короля, как он того опасался, а потому еда уже поспевала и никто не накопил гнева или обиды. Даже Лена, без сомнений, справедливо полагала, что в присутствии дочки ее Король глупостей делать не будет, а значит, не тратила нервы впустую, на ревность.

Вот и опушка. Уже слышны звуки гармони. Певуньи, все до единой битые Ленкой в разное время, умело раскладывали на голоса сложное плетение мелодии. Голос самой мачехи звенел и переливался: она, как обычно, вела, а прочие подстраивались. Король вздохнул и улыбнулся:

– Рена, ну какая у нас мама замечательная! И голос у нее безупречный.

– Пап, что же тогда…

– Дочь, это наши с мамой взрослые разговоры, не встревай, – строго предупредил отчим. – Я бы никого не взял в жены, кроме Лены. И в полной памяти, и без таковой – я твердо уверен. Этого тебе достаточно?

– А что мне остается? – попробовала напоказ обидеться Береника. – Дед сказал, что ты хуже кота. Пока всю сметану по чужим банкам не соберешь, не уймешься.

– Уж какой есть, – беззлобно хохотнул отчим и тут же виновато пожал плечами: – Дело ведь не только в моих личных недостатках, здесь еще и темная удача виновата. Моя сторона путей левая, Ленкина – правая. Даже летом мы не можем сбежать вдвоем из поезда. А дед, чем лясы точить и оговаривать, лучше бы выхлопотал себе отдельное жилье. Ему как машинисту полагается. А он вместо этого бессонницей мается.

Береника больше ничего не стала спрашивать: ей и так было ясно, что тема затронута ненужная и неверная. Выслушивать сетования деда Корнея тошно. Вот уж правда, до всего ему есть дело и для каждого на все случаи жизни готов совет – долгий, подробный, обстоятельный, хуже самой черной бабской сплетни. Даже малышу Сане дед по осени пробовал рассказать, какой же подлый человек Король. Мальчик потом две ночи плакал. Мама Лена сердито и непривычно молчала. Дед тоже молчал, жевал губы и тер плечо. Он никак не предполагал, что за свою «доброту» будет пребольно излуплен, и, ко всему прочему, не зятем, а дочерью! Да еще с шумом, при соседях… И что спасать его прибежит Король, а мирить с рыжей воительницей станет сам начальник поезда, увещевая обоих тихим, хрипловатым голосом, спокойно, обстоятельно и неспешно.

Вспомнив про Михаила Семеновича с его бедой, Береника всерьез задумалась. Если она не утонула, если ее удача жива и даже велика, если помогает уворачиваться от самой смерти, то разве эдакое чудо можно беречь для себя одной?

– Пап, а я могу изменять то, что полагаю неверным и гнусным? Ну совсем гнусным, бесповоротно?

– Ответ на этот вопрос есть только в тебе самой, – сказал Король.

Он помолчал, нахмурился – опушка, уже вот она, а продолжать разговор при людях едва ли разумно – и быстро добавил:

– Чтобы менять удачу, надо сперва в ней чуток разобраться. Не в настоящей, природной, а хотя бы в нашей, фальшивой, созданной магами. Первый шаг твоего обучения понятен, именно так из общего числа учеников колледжа отбирают будущих магов удачи. Тот, кто способен научиться создавать или разрушать ограничения, ощущает и их наличие. Вот опушка, здесь проходит незримая нить. Я не ведаю, какая она. Но ты, возможно, однажды ее нащупаешь.

Мысль показалась Беренике интересной, но попробовать воплотить ее немедленно не удалось. От поезда уже кричали, заметив Короля, зазывали к кострам угощаться. Терпкий горячий запах праздника кружил голову, спазмом сводил желудок, вынуждал облизываться и глотать слюну. В поезде не знали настоящего голода, время от времени поражающего деревни. Здесь работали много и тяжело, поддерживая в порядке путь и наращивая его, когда для того приходило время. То есть исполняли важное для правительницы дело. А раз важное, то и оплачиваемое регулярно, и сносным снабжением обеспеченное. Но все же есть досыта, да еще мясо, тем более парное, приходилось нечасто.

Праздник! Как тут сосредоточиться и ловить невнятное, незнакомое и неведомое даже самому Королю ощущение нити, надвое разделяющей удачу? Береника принюхалась, в последний раз виновато подумала о начальнике поезда и его болезни.

Взгляд уже прыгал от одного костра к другому, радовался дивному, веселому дню – солнечному, тихому, прямо сияющему, вместившему столько интересного! Вон там, на опушке, выделывают шкуры. Подружка уже гордо машет над головой клочком меха – ей достался в полное владение! Малышня вьется возле Михея, взявшегося жарить на большой сковороде темную густую баранью кровь – это ведь тоже лакомство. У седьмого вагона танцуют, да так рьяно, что только снег летит. Ближе к хвосту поезда затеяли потешную драку. Король заметил, резко развернулся и пошел поглядеть, насколько шуточную, не появится ли ненароком ножик в чьей-нибудь руке…

Возле пятого вагона на опушке горел высокий и жаркий костер, отгораживающий праздник от влияния чужих удач и неудач. Давно известно, что в круге живого огня дурные влияния не так опасны. Под самой насыпью была устроена жаровня с отборным древесным углем. Саня, гордый и важный, прогуливался рядом и то и дело поворачивал прутья с нанизанным на них мясом: ему доверили ответственную работу. Иногда малыш косился на звонко смеющихся сверстников, пробегающих мимо, кочующих от костра к костру, облизывающихся, веселых и сытых… Береника хотела было отпустить брата, но заметила Ленку. Та подозвала ее и загрузила более нужной работой – усадила лепить пельмени. Один за другим: завернуть, защипнуть, уложить в миску… «Это до самого вечера», – прикинула Береника, оценив размер баков с тестом и начинкой. Дело прекрасно занимало руки и освобождало голову для размышлений. Снова вспомнился рассказ Короля и сами события пятилетней давности. Удивительно, но страха или темной тяжести на душе от нового знания не накопилось. Властные слова могучего столичного мага уже не имели над ней силы. Зато в ушах до сих пор звучал и согревал тихой радостью голос Короля: «Прежде смерти не умрешь».

– Третий час сидишь и улыбаешься, – отметила мачеха, перегружая очередную порцию готовых пельменей в поддон, чтобы вынести на мороз. – Что тебе нашептал этот бездельник?

– Как он меня нашел и как ты согласилась взять меня в дом. Спасибо, мам.

– Точно бездельник! Согласилась, спасибо… Да я бы скорее его выгнала, чем тебя! Такую хорошулю, взрослую, умную и работящую, любая хозяйка с руками отхватит, – рассмеялась Ленка, погладила Беренику по щеке тыльной стороной испачканной в муке ладони. – Ренка, я всегда хотела девочку. Но твоя сестричка не выжила, она была слабенькая. В осень погасла, как лучинка… А тут он тебя приволок. Тихую, бледненькую, темноволосую – ну чисто с того света возвернул потерю мою. Не представляешь, как я обрадовалась! Тебя всем вагоном выхаживали. Всем поездом! Михаил Семенович на станции доктора вызывал, жена его мази тебе покупала, в город ездила. А ты – «приняли»… – Зеленые глазищи мачехи блеснули лукаво и весело: – Вся в отца, капризница, да еще с причудами! Ну заканчивай над пельменями горбиться. Остальное я отдам в четвертый вагон, у них детворы много, пусть суетятся. А нам и так достаточно. Хотя… погоди!

Лена убежала в комнату, тотчас вернулась и ссыпала с ладони в последний пельмень мелкую красную бусину. Подмигнула, кивнула – заворачивай!

– Зачем?

– Так принято. Это вроде шуточного гадания. На денежное везение, если бисер красный, – сообщила мачеха. – По крайней мере, так у нас говорили, в слободе. Когда я была совсем маленькая, мы с родителями жили в пригороде, папа тогда учился на машиниста.

– В столице? – восхитилась Береника.

– До столицы оттуда еще верст сорок было, – отмахнулась Лена. – Я ее ни разу не видела по-настоящему, только через щель в досках вагона, когда наш поезд насквозь город проезжал.

Береника припомнила рассказ деда Корнея. Главные радиальные магистрали, все восемь, сходятся ко дворцу Вдовы. Ныряют в его ворота – и выныривают из ворот напротив. С одной стороны они, предположим, северные, а с другой уже относятся к южному управлению путей. Но что находится внутри стен дворца, никому не ведомо. Корней полагал, что там имеется большое депо, содержащее несколько личных составов правительницы.

– Вы ехали через дворец? – охнула девочка.

– Нет, конечно! – рассмеялась Лена. – По малой окружной, окраинами. Я сама чуть нос не прищемила, так к щели липла. Думала, и дворец рассмотрю, и магов, и саму эту ведьму бессмертную… А увидела только заборы, склады, запасные пути и несколько улиц. Закончила лепить? Вот и умница, иди и поймай нашего папу, хватит ему на чужие пляски пялиться.

Король возник в дверях, словно подслушивал. Догадался, о чем шла речь, фыркнул и ловко подхватил жену на руки. Зашептал ей в ухо громко и внятно, настаивая на том, что пляски не так уж плохи и он намерен обойти все костры. Не один, с женой. Зря его опять заранее обсуждают: он не слышал, но уши-то горят… С тем родители и исчезли. Беренике пришлось самой выносить на мороз последнюю порцию пельменей, звать хозяек из четвертого вагона и передавать им тазы с остатками теста и начинки. Потом греть воду, отмывать посуду, приводить в порядок комнату, временно ставшую кухней и выбеленную мукой. И наконец пришло время ужинать обжигающе горячим, великолепно прожаренным мясом, хвалить усердие брата, а позже – искать этого самого брата, сбежавшего пробовать чужие угощения.

Уложить Саню оказалось непросто. За день он накопил столько впечатлений, что спать не хотел совершенно. И сказки слушать – тоже. Он сам бормотал, зевая, посмеиваясь и щурясь. «Весь в папу, особенно когда так хитровато прикрывает веки», – подумала Береника, рассматривая Саню при тусклом свете масляной лампы. Вздохнула, погладила жесткие кудрявые волосы цвета сосновой коры: мамино наследство, у отца темнее и мягче.

– Дед сказал, – горестно выдохнул брат, выдавая свою боль, спрятанную глубоко, на дне души, – что Король нам неродной и это хорошо. Он папу не любит.

– Ты его не понял, – твердо и уверенно сообщила Береника. – Он просто имел в виду, что ты и на маму похож, и на папу – на обоих, а не только на кого-то одного из них. Ясно? Вот шея у тебя короткая, папина. Носик чуть вздернутый, мамин. Уши растопыренные – вообще дедовы. Глаза темные – папины.

– Как хорошо, что я просто ошибся, – улыбнулся Саня и успокоенно прикрыл веки. – Он иногда чудно говорит, сложно. Только ты и можешь разъяснить толком. Сегодня утром вот вы ушли, а дедушка взялся бормотать над бумажкой. Невнятно, и все про дядю Мишу.

– Про Михея?

Дышать отчего-то стало трудно, на глаза наползла темная пелена, словно вот-вот за шиворот прихватит рука и сбросит вниз, в ледяное болото…

– Не-а, про нашего начпоезда, – зевнул Саня. – Ничего толком не разобрать было. Я спросил, а он сказал, что хвалебное письмо пишет. Но читать вслух не стал, сразу в конверт убрал. Он хороший, дед Корней, только странный. Почему бы при всех не почитать?

Выложив сестре свое последнее тайное опасение и успокоившись, Саня зевнул еще шире и ровно засопел. Береника, наоборот, зябко поежилась. Еще несколько минут она лежала, пытаясь унять тяжесть на сердце и задремать. Сон сгинул, холод упрямо пробирал до костей вопреки усердию печки, загруженной углем…

Пришлось сдаться и поверить чутью. В конце концов, есть ли смысл теперь сомневаться, что оно имеется, настоящее и весьма сильное? Не хвалебное письмо написал дед и не зря спрятал. Девочка грустно усмехнулась. Белая бумага без слов – она чиста, как незапятнанная природная удача. Очень редко у людей получается сохранить везение, свое и чужое, испачкав лист чернилами. Темными словами беда притягивается вернее, чем заклинаниями самого сильного мага…

А если она умеет исправлять везение, то, может, теперь и настал единственный миг для дела? Саня сказал ей то, о чем более никому не ведомо. Завтра на станцию повезут почту, с самого утра. Значит, дед Корней уже ничего не поменяет в письме, он давно ушел к дальнему костру, в хвост состава. Там возьмется давать советы и тайком от дочери «добавлять полными стаканчиками головную боль» – так это называл Король, умевший пить, но не напиваться и, к полному недоумению и возмущению деда, ни разу не страдавший похмельем… Перебирая бессвязные обрывки мыслей и воспоминаний в голове, Береника встала, накинула телогрейку, сунула босые ноги в валенки. Подперла хлипкую входную дверь палкой и, не добавляя света, стала усердно перебирать вещи деда.

Его сундучок был невелик и стоял незапертым. Корней твердо знал, что никто не полезет и так, не принято это в доме Короля – трогать без спроса личные вещи.

Письмо выпорхнуло из-под обложки старой тетрадки в плотной кожаной корочке, хранившей дедовы записи относительно различных паровозов: расход угля и дров, предельное давление в котле, какие-то пометки по ремонту – и так далее.

Конверт был уже запечатан, но везение – штука особенная. Сегодня Береника твердо знала: случай крайний, жизненно важный. Раз отец смог, себя не помня, позвать ее, значит, и она справится. Толстый сургуч аккуратно, не хрустнув и не раскрошившись, поддался под нагретым острием ножика, срезался чисто и ровно. Однажды она спросила отца, умеет ли тот вскрывать документы, и Король показал…

«Его высокоблагородию начальнику объединенного ремонтного управления путей…» – читала Береника, и холод студил ее кожу все сильнее. Глаза выхватывали лишь обрывки фраз, не желая пачкаться их витиеватой и гнусной полнотой.

«Сам же допускает сомнительный торг, а именно – на разъезде, желая получить мед для лечения…

…по три дня не покидает вагона, бросая важные дела без присмотра…

…болеет крепко и оттого пользу делу дает малую…»

В конце письма дед прямо говорил, что сам он уже был представлен три с половиной года назад к должности замначпоезда и справлялся вполне успешно. Он здоров, имеет немалый опыт, не замечен в грязных делах и перед властью всегда был характеризован наилучшим образом. А вот уважаемому Михаилу Семеновичу самое время на покой.

Береника отложила письмо в сторонку и задумалась. Что делать? Сказать Королю… так у него и без того с дедом Корнеем отношения хуже некуда. Она видит, ее не обмануть показным миролюбием: дед откровенно побаивается своего зятя. Оттого и тих, и возмущается лишь на общих сборах, надеясь получить поддержку работяг. Он ведь, в отличие от начальника ремонтной бригады, не карает за леность, не лишает доплат. Наоборот, сочувствует. Самое обидное, что и начальнику поезда дед не враг, уважает его, по-своему ценит. Но желание посмотреть на Короля начальственно, сверху вниз, так долго росло, так упрямо копилось, что оказалось главнее и весомее любых иных доводов…

Маме тоже сказать невозможно. Дед ей родной, вырастил, всю жизнь был рядом. Опять же и без того в семье неладно – крутится Ленка меж двух самых дорогих людей и злится. То Корнея изругает, то Короля. Наконец, и Саню нельзя подвести! Брат выложил сомнения и подозрения не для передачи на сторону. Береника тяжело вздохнула, наспех перебирая в уме иные варианты, которых, по сути, не было. Михей? Только кулаками махать горазд, он во всем на стороне отчима. Сам Михаил Семенович? Не в этом случае.

– Управлюсь, – пообещала себе девочка, мысленно уговаривая голос не дрожать. – Я осторожно. Папа сказал, нельзя вмешиваться, не понимая ничего… Но и не вмешиваться невозможно. Так, вот листок. Вот письмо. Где оно совсем темное? Немножко подправлю, самую малость. Дедушка в чем-то прав: давно следовало бы написать, как болеет наш дядя Миша. И сколько он еще может принести пользы, и какой он прекрасный инженер. Как мы уголь экономим. Как он учит обходчиков и сам пути осматривает.

Доводы, высказанные вслух, казались куда более весомыми, чем невысказанные. Холод отчаяния отступил, затаился слабой ноющей болью под ребрами. Словно это у нее кашель и ей трудно вдохнуть ледяной воздух зимы. Пальцы побежали над строчками.

«Его высокоблагородию начальнику объединенного ремонтного управления путей…»

Береника улыбнулась. Хорошее начало, правильное, от него сразу дышится проще, будто юг уже рядышком. Что дальше? Указания на нынешнее местонахождение поезда, на то, как идет ремонт участка. Тоже неплохо. Надо лишь выбросить нелепое упоминание «моим радением» и вставить правду. Рабочие графики составляет начпоезда, он в людях прекрасно разбирается. Береника достала чернильницу, резко выдохнула, отбрасывая последние сомнения. Зачеркнула слова, лишая себя возможности оставить все как есть, и взялась усердно скрипеть пером, внося новые заметки ровным бисерным почерком поверх дедовых неодинаково наклоненных, подрагивающих и покачивающихся букв. «Не хотел ведь писать», – осознала Береника причину окончательной порчи почерка Корнея. Сам с собой боролся. Лживые слова и вовсе невнятно смотрятся, низкие палочки гнутся, горбятся – стыдно им…

Закончив переиначивать текст, девочка прочла его повторно. Попробовала представить, что она – дед Корней. Стал бы он так писать? Вот тут и тут – нет, не его речь. Снова пришлось менять. И опять. Потом проверять рукой: не болит ли внутри, за ребрами, не грозит ли бедой?

Гармошки за тонкой стенкой вагона утомились и попритихли, праздник сместился к хвостовым вагонам. Там, вдали, хохотали, пьяно орали песни не в лад, ругались, затевая ссоры. Временами слышался характерный низкий рык Михея: явно лез разнимать. Береника кусала губу и уговаривала себя не спешить. Нельзя. Самое ответственное дело осталось – начисто переписать. Почерк дедов она знает в точности. Год назад Корней руку повредил, и она писала все лето за него отчеты. Даже расписывалась. И за Михея писала прошения да расходные бумаги на уголь, шпалы, инструмент. С грамотой у нее все ладно, в забытой прежней жизни явно были учителя. И даже наверняка, настоящая школа. Может, она в городе жила… Да и в нынешней жизни учат усердно, спасибо жене начпоезда.

Рядом со старым, замаранным исправлениями до нечитаемости письмом легло новое. Красивое, с ровными буквами, не пытающимися горбиться и таиться. Береника несколько раз погладила подушечками пальцев самые важные строчки, где указывалось на опыт дяди Миши и на его умение организовать работу. Ей показалось, что теперь строчки стали выглядеть притягательнее, на них взгляд задерживается сам.

– Хорошо я придумала, – похвалила себя Береника. – И дед именно так бы хотел написать. Он правду любит, просто осерчал. Надо было мне самой табак ему отдать, а так – у Короля из рук взял и снова нашел повод для обиды.

Вписанными внизу строчками, последними, девочка гордилась особенно.

«Один я себя не жалею ради блага страны. Готов с любым начальником работать, даже и худшим, лишь бы делу в пользу шло. Иные же боятся отеческой опеки нашего Михаила Семеновича лишиться, посему молчат и тем в могилу его сгоняют, как разбойники».

Дед однажды сказал именно эти слова, и она запомнила. Памятливость ее очень кстати нынче пришлась.

Потренировавшись на обороте старого листочка, Береника поставила дедову подпись на новом. Внесла сегодняшнюю дату – а вдруг маг проверит? Нельзя лгать о времени составления бумаги, это выявляется сразу. Оттого ей и приходилось за деда составлять отчеты. Одну лишь незнакомую руку маг от искомой не отличит без дополнительных образцов писем, а вот время любой из них крепко чует, это всем ведомо. Подсохшее письмо девочка сложила точно так, как было сложено предыдущее. Сунула в конверт, повозилась, восстанавливая печать. На мгновение взвесила итог двух с лишним часов труда на ладони и зажмурилась от удовольствия. Хорошее письмо, теплое. Полезное. Правда, в душе скребется новая странная тревога. Король не раз повторял, что нельзя толкнуть камень под горку и надеяться, что он не увлечет с собой еще несколько. И нельзя заранее понять, каков окажется итог их движения. Но сделанного уже не изменить, камень она толкнула сознательно и сильно. Даже голова ноет от напряжения.

Береника вложила письмо в тетрадку, убрала ее на место и спрятала чернильницу. Еще раз осмотрелась, убеждаясь, что вещи лежат там, где им и следует. Вроде все хорошо и правильно, ничего она не переместила и никто не догадается о ее ночном деле. Осталось последнее. Открыть заслонку печурки и подарить огню исписанный ложью листок. Заодно можно добавить совочек угля.

Потирая озябшие колени и позевывая, Береника стащила телогрейку, положила на постель в ноги, приподняла край одеяла и ловко юркнула в тепло, к Сане под бок. Уже засыпая, девочка подумала, что с самого утра начнет учиться опознавать удачу не на ощупь, а с открытыми глазами, чтобы понимать последствия обвала, толкая первый камень. Потому что удержаться и не толкнуть однажды снова может не получиться.